Детство

               

Когда Костя был маленьким, часто болел. Мальчику это нравилось, потому что тогда дедушка, большой грузный старик с мягким и добрым телом, брал его на ночь к себе в постель. Кровать была широкой и уютной. Внушительных размеров подушки опирались на массивную деревянную спинку, вбиравшую в себя отсвет оранжевого абажура, висевшего над старинным столом, покрытым бархатной скатертью.

На стене, над кроватью, висела карта. Своими длинными розовыми очертаниями она ползла с запада на восток и, чтобы рассмотреть её всю Костя вставал на ноги и  пытался читать названия городов.
В некоторых местах, как справа, так и слева, он находил нарисованные простым карандашом крестики. Он знал, что где-то рядом с ними были похоронены дедушкины и его, Костины, близкие. Вот здесь, дядя Иван, здесь Николай, здесь Пётр. Карта была старая, её края пожелтели и загнулись, а на розовом кое-где проступали следы от пальцев.
Мальчику нравилось путешествовать по карте, рассматривать изгибы рек, голубые пятна морей. Ему хотелось пририсовать свои знаки – пушечку, танк, кораблик, самолёт, но он побаивался, что дед этого не одобрит.

Мальчику нравилось, что когда они ложились, и бабушка выключала свет, им в ноги запрыгивал рыжий пёс, метис лайки, от которого шло тепло и приятно давило на ноги.

Устроившись поудобнее и прижавшись к деду, Костя просил всегда одно и то же:

- Расскажи, как ты был маленьким.
- Да, ты уже всё наизусть знаешь.
- Всё равно расскажи. Только с самого начала.

Старик любил Костю последней своей любовью, и ему казалось, что, рассказывая ему о себе, он свивает их жизни в одну, которая будет долгой-долгой. Он довольно улыбался в усы и тихо, не спеша, начинал:

-  Когда родители у нас умерли, пошли мы с братом Иваном по селу. Осень. Мокро. Грязно. Ивану четыре года. Мне два. Иван держал меня за руку и повторял:

- Всё хорошо будет, Алёшенька, всё хорошо. Ты только не плачь.

Я ему кивал:

- Да, мол, да. А сам всё ныл и ныл, ну, как ты иногда.

-  Неправда, дедушка, я не ною.

- А вчера кто ныл, что я тебе зажигалку не дал? Ты пойми, это же не игрушка, это же память... Идём мы, идём от одного дома к другому. Кто хлебушка вынесет, кто картофелину в руки сунет. В избу редко пускали, у нас, ведь, ноги все испачканные, в земле, глине. А у них половички чистые. Ночевать пускали в сарай. От скотины жар шёл,  как от нашего Метиса, а от коз или коров ещё и дух молочный. Но, как ты знаешь, мир не без добрых людей, разыскал кто-то нашего дядьку. Он нас забрал. Ивана к себе, а меня отдал своей матери, она жила от него отдельно, в съёмной комнатке. Бабушка была у меня такая ласковая и добрая, так понимала меня, что почти не ругала. Как сейчас помню, что в комнате у неё, кроме других неказистых вещей, было два стула. Обивка на них хоть и поистёрлась, но на светлом фоне были хорошо видны яркие листья и цветы. Вот как-то я взял леечку и стал эти цветы водой поливать. Бабушка увидела, ахнула:
- Ты зачем же это делаешь?
- Я их, бабушка, поливаю, чтоб не засохли.
Она засмеялась, и ничего мне за это не было.
 
 - Вот видишь, а как ты меня за движок ругал.

- А потому что ты крутил его бессмысленно, он и сломался. А я то хотел, чтоб цветы не погибли. А в твои руки, что попадёт, считай, пропало.

- Я только раз и крутанул.

- Не надо было и раза крутить. Теперь вот в ремонт не принимают. Ну, слезами горю не поможешь.

- Дальше, дедушка, дальше.

- Ну, потом я зоопарк в саду устроил: жили у меня в нём и мураши, и гусеницы, и сверчки. Кормил я их тлёй, росу для них с листьев собирал. А ты хоть раз бабушкиным кошкам молоко наливал?

- Да она сама.

-  Сама-то сама, а ты бы взял, когда да спросил: “Бабушка, можно я кошкам молока налью?” А тебе и дела нет.

- Я завтра налью. Ты дальше расскажи, про приют.

- Подожди, ни так быстро.

Пока меня бабушка в Училище определила, прошло немало времени. Стоило ей это таких трудов, что я до сих пор не могу понять, откуда у неё на это сил хватило. Не один месяц ходила она по каким-то учреждениям, в ноги падала, привратникам совала денежки. Пропадала целыми днями. Приходила домой уставшая, ноги сырые, подол хоть выжимай. Сядет на лавку, ноги вытянет, пошевелиться не может или платок с себя стянет, утирается им и плачет. А всё ради чего? Чтоб меня, внука своего, как-то в люди вывести. Она мне всегда говорила:

- Ты, Лёшенька, все мои старания оценишь только, когда вырастешь.

- Вот я и вспоминаю, и благодарю её, по сей день. А ты что? Родители уехали, а ты слезами всю квартиру облил. Не таскать же им тебя по гарнизонам, тебе учиться пора. А у них скоро ещё ребёнок родится. Ты что же неучем остаться хочешь? Я в приюте был, среди чужих, а ты у родных бабки с дедкой. Я вон с работы ушёл. На пенсии теперь. Запишемся с тобой в кружки, горло тебе подлечим, а учительница у тебя будет самая хорошая, она ещё у нашего Колюши в вожатых была.
 
Дед лежал и говорил что-то ещё в темноту ночи, а Костя спал, прижавшись к нему. В ногах, свернувшись калачиком, спала собака, метис лайки.

По утрам,   вздыхая, первым поднимался дед. Наклоняясь над внуком, он поправлял сбившееся одеяло, чтобы утренняя прохлада не помешала сладкому детскому сну. Любовно глядел на светлую взлохмаченную головёнку внука, похожую на растрёпанный кочан, и садился к письменному столу.

Однажды Костя, приоткрыв глаза, с удивлением и испугом увидел, что спина у деда вздрагивает и услыхал глухие всхлипывания. Мальчик хотел подбежать, обнять старика или позвать бабушку, но вместо этого укутался с головой в одеяло и тоже заплакал.

Тогда он ещё не знал, что в сорок пятом году, ожидая близкую победу, в этой же самой комнате собрались дедушка, бабушка, соседка Тоня, дедушкины сёстры, голубоглазая тётя Алина и пышноволосая тётя Таня, и даже приехавшая на время весенней распутицы другая бабушка, волоколамская. Пришёл и дворник Матвей, родственник соседки Тони.
 
Они знали, что с дня на день услышат о победе и теперь, живя в ощущении счастья и ожидая счастья ещё большего, мечтали только о том, чтобы скорее вернулись с фронта их близкие.

Тётя Алина, в эти дни особенно голубоглазая и возвышенная, то припевала что-то на мотив Скрябинского вальса, то принималась декламировать “Жди меня”.
И вдруг, всплеснув руками, зардевшись, сказала с улыбкой:

- Надо Колюшке письмо написать, общее.

Тут же нашлась бумага, карандаши, ручки и все писали о том, что любят, что скоро, что не сегодня завтра, и вот тогда опять и грибы, и ягоды, и музыка, и стихи.
О, это получилось прекрасное письмо!

И тут же Матвей, сказав, что ему всё равно пора, зашёл на почту и попросил Марусю, бывшую когда-то его одноклассницей, чтоб сегодня же отправила.

Не знал Костя и того, что, ожидая ответ, забегали в их квартиру по дороге в школу, институт, на работу соседка Тоня, дедушкины сёстры и даже волоколамская бабушка, отбывшая в свой небольшой посёлок, нет-нет посылала своих внуков в Москву справиться: ну, как там у них. И только Матвей, узнававший все новости от Маруси, помалкивал.

Не знал Костя и того, что через некоторое время после того, как Матвей отнёс письмо на почту, Маруся показала ему это письмо со штемпелем “Адресат выбыл” и ещё одно треугольное с чёрным жирным штемпелем…
И даже тогда, когда Костя подрос, и уже знал и про дядю Колю, и про Петра, эти письма он видел только издали, когда дед украдкой от бабушки доставал их из верхнего ящика письменного стола.


Став взрослым и переехав в другую квартиру, Костя взял с собой бумаги деда и это письмо. Оно лежит у него в верхнем ящике письменного стола. Иногда он достаёт его и вспоминает деда, бабушку, тётю Алину и тётю Таню, соседку Тоню, волоколамскую бабушку и дворника Матвея. Вспоминает большую карту над кроватью с подрисованными на ней православными крестами.