Она кормила альбатросов. Вар. 2

               

Борис шёл по Адмиралтейскому и про себя напевал: “Моряк вразвалочку сошёл на берег, как будто видел он пятьсот Америк…”. Вокруг расцветала весна, голубели небо, реки, каналы. Спешить было некуда. Целый день он мог шататься где угодно - зайти в Эрмитаж, Русский, побродить по Невскому или направиться через мост на Заячий остров. Он мог даже позволить себе прокатиться с ветерком на ракете до самого Петергофа и там балдеть от золота сквозь хрусталь фонтанов. Мог пойти в кафе, например, “Норд” и заказать себе обед из трёх блюд с вином и поесть по человечески,  разрезая мясо ножом, и взять на десерт мороженое в шариках.
 Он уже собрался перейти через дорогу к Адмиралтейству, чтобы купить шипучку в Александровском парке, но остановился около памятной доски и прочитал о том, что здесь когда-то была мастерская художников-передвижников. Зашёл во двор, так, от нечего делать, поглазеть. Ему нравились эти старые ленинградские дворы, соединённые друг с другом, чудилась какая-то тайна в их лабиринтах.
 Войдя в арку, он опешил: на крошечной зелёной лужайке, зажатой со всех сторон асфальтом, стояла девушка. Вокруг неё, над ней  летали крупные, ослепительно-белые птицы. Ему показалось, что они нападали на неё. Он невольно вскликнул:
- Они же Вас всю исклюют. Спасайтесь.
Девушка улыбнулась:
- Тише. Не пугайте их. Разве не видите, я их кормлю.
Тут Борис заметил, что у её ног стоит небольшое ведро, из которого она достаёт какую-то похожую на кашу пищу, и в раскрытой ладони протягивает птицам. Она и ему предложила:
- Хотите мне помочь? Они, когда штиль, голодные.
 Борис согласился.

- А если б я тогда в этот двор не зашёл? Всё бы иначе могло сложиться. У Зойки-то нет, не я, другого бы привела. И детей бы нарожала, не от меня, а от кого-никого. А я бы….
Но тут его фантазия явно истончилась, и он тоскливо прикурил, глядя в темноту выключенного телевизора.
- Интересно, когда же она вернётся, - думал он, - собиралась до июня у них побыть, а вчера звонила, говорит, не сегодня-завтра.


Войдя в квартиру, Зоя Викторовна быстрым взглядом из прихожей в комнату. Конечно, на кровати и с сигаретой. Носки на ковре. Пошарила глазами, бутылки не видно. Хоть это хорошо.

- Ну, как съездила? Как сынок? – это он с кровати. Ноги спустил, шарит ими, ищет тапки.
- Здравствуй что ли?
- Здравствуй, здравствуй. Однако я тебя так быстро не ждал, - закашлялся.
- Куришь всё. Посмотри на себя. Жёлтый весь, прокуренный.
- А что ещё ты предлагаешь мне делать? Сама фьють, фьють по за границам, я тут один сижу. Хорошо Павлик сигареты принёс и хлеб. Ну, как он там?
- Как, как? – Зоя Викторовна присела на стул у окна, посмотрела на крышу гаража, упиравшуюся в стенку их дома, на дом напротив, - Ты птиц-то не кормил?
- Какие птицы? Ты о чём? –  по-прежнему, сидя на кровати, ответил Борис.

Его нездоровая худоба, опущенные плечи,  щетина на щеках, голые ноги, которые, по-прежнему, никак не могли найти тапки – всё это было привычно, и не от них ли бежала она к старшему сыну, надеясь найти поддержку, как материальную, так и на словах.

- Ну, Павлик-то приходил, с ним бы и вышел, подышал, а заодно и птиц...
- Павлик, Павлик, больше ему делать нечего, как с отцом прогуливаться. Сигареты сунул, и нет его.
- Деньги-то ему отдал, что я оставила?
- За деньгами, небось, и приходил.
- Пора меняться, больше не вытянем ему на квартиру. За наш район двушку, а то и трёшку дадут.
- А как же птички твои? – усмехнулся Борис, - Ладно. Об этом потом. Съездила-то как?
- Да, рассказывать нечего. Теперь уж никогда, наверно, Лёшка не приедет, не выпустят. Новых кредитов понабрал, со своей новой.
- А ту- то квартиру первой что ли оставил?
- Да, ей и внуку твоему.
- Ну, а эта новая?
- Теперь вот ей дом строит. Ей скоро рожать. Говорит, двойня будет.
- А живут-то сейчас где?
- Снимают.
- А ты у них жила?
- Нет, конечно. В отеле, но рядом с ними. Там не принято, чтобы родственники останавливались. Конечно, если свой дом, тогда другое дело. Правда, ужином угостили, но не дома, в кафе, Лёшка тебе подарок прислал. – Встала, вышла в прихожую, совмещённую с кухней, вкатила чемодан, открыла.
Вынула упаковку, переливающуюся серебром, золотом.
- Эка невидаль. Chivas regas. Нас теперь этим не удивишь. Нет, спасибо, конечно. Мы от подарков не отказываемся. А брату-то передал что-нибудь?
- Да, вот Клара ему шарф купила.
- А деньги?
- О чём ты? Какие деньги? Я же тебе сказала: “Кредиты у него”. И не приедет он, понимаешь, не приедет.

Зоя Викторовна села на кровать к мужу, стала гладить его по голове.
- Ничего, Боренька, ничего. Поменяем квартиру, будем с Павликом жить, будешь за внучонком присматривать. Я пойду работать, видишь, я же ещё ничего, даже по за границам разъезжаю, - и опять посмотрела в окно, на отремонтированную крышу старого гаража, перестроенного ещё во времена её бабушки из экипажной, служившей всему их подъезду сараем для дров. Ей хотелось реветь, как в детстве, когда разбила коленку, сбегая по узкой крутой лестнице во двор, где мама кормила, прилетавших с реки альбатросов. Но сдержалась. Этого ещё не хватало.
 Сказала только:
- Сейчас приготовлю что-нибудь. А потом выйдем. Погода сегодня замечательная, тепло и не ветерка.
 -В холодильнике, конечно, пусто, - это  про себя, - ничего, сейчас сбегаю.

И уже сумка в руках, и уже по узкой лестнице с ободранной краской – вниз.
Там у неё сбоку, веничек. Половичок поднять, подмахнуть. Теперь около подъезда. Никто кроме неё, никто.
Ох, эти новорусские, квартир накупили,  сдают, наживаются, хоть бы подмели когда, во дворе помойку устроили. А этот, Урюк чёртов, привратник, е-ть его, сиднем сидит, не почешется. Просила, ведь, приглядывай, и не за спасибо. Сто рублей дала.
Из их двора через арку - в первый. Вот она её клумба. Конечно, и цветы никто не полил. Засохли. Теперь пересаживать. Запахи ещё эти. Из всех щелей едой прёт. Тут у них ресторан, тут пиццерия. А там, где художники жили, теперь бистро. За углом, в подвальчике, магазин. В их городе теперь этих магазинчиков, не сосчитать.
- И всё чёрные, всё чёрные, - досадует Зоя Викторовна.


Покончив с делами, накормив мужа, она выходит во двор, подметает асфальт, перекапывает землю, маленькую такую клумбочку размером два на три и, подняв голову, вглядывается в уголок голубого неба, зажатого колодцем двора, и ждёт, когда прилетят альбатросы.
Ближе к вечеру, когда блаженный июньский свет начинает кружить голову, Зоя Викторовна и Борис Алексеевич выходят на улицу. Он идёт чуть впереди, не очень уверенной  после инсульта  походкой, опирается на палку. Она рядом с ним, готовая поддержать, напряжённая каждой жилкой. Ему кажется, что, как тогда, давным-давно, он, подписав увольнительную, может долго гулять по парку, перейдя через мост, дойти до Петропавловки или выйти к Зимнему, а потом сесть на ракету и махнуть в Петергоф.
Но, пройдя привычный маршрут, несколько метров от арки вдоль проспекта, слышит тихий голос жены:
- Пора бы домой, Боренька.
- Ну, вот ещё. Тебе бы только домой. Смотри, какой вечер.
- Пора, а то устанешь.
- Пора, пора…. Только о птицах своих и думаешь – прилетят, не прилетят.
- А ведь он прав, - думает Зоя Павловна, - ими и спасаюсь…