Художник

- А потом к нам в магазин заявились фиолетовые гуманоиды и потребовали оформить кредит на портативный звездолёт…
   Слова доносятся эхом откуда-то издалека, их резкий тон заставляет меня буквально вынырнуть из мутного глубоководья своих размышлений.
- Оля, прости. Тут просто кое-что произошло, и я об этом думаю, думаю, думаю, не могу остановиться.
- Я же вижу, что ты меня игнорируешь.  Так что у тебя стряслось такого экстраординарного, что теперь можно даже с любимой девушкой не разговаривать?
   Мы медленно сворачиваем за угол очередного магазина. Город постепенно  гаснет, умолкая за нашими спинами. Игриво хватаешь меня под руку, нежно улыбаешься. Я немного подаюсь вперёд, а потом слегка наклонюсь - мне отчего-то неимоверно важно видеть в этот момент твоё лицо.
- Ты помнишь деда Тихона?
- Это страшный такой? Вечно лохматый, на Чубаку из "Звёздных войн" похож?
- Скорее на неуклюжего медведя из советских мультиков. Он умер прошлой ночью.
- Ходили слухи, что он немного … странный.
- Как и чуть менее, чем все талантливые люди.
- Жаль его. Вы ведь с ним дружили. Хотя, если честно, никогда не понимала, какие у вас могут быть общие интересы. Всё-таки он ровесник нашим дедам, да и пил всегда много.
- Ну, не больше, чем остальные представители его профессии. Он ведь был художником. И неплохим художником. Его даже преподавать в столицу зазывали постоянно, только он всё не решался.
- Да, я видела в местном музее несколько его работ. Красивые, живописные. Вот знаешь, может, глупость скажу: ничего лишнего.
- Это и есть искусство – когда ничего лишнего. Я иногда по его просьбе за продуктами бегал, разные принадлежности для рисования покупал (кроме красок, краски он никому не доверял выбирать: всегда сам), крупные картины помогал грузить на выставки или на продажу.  Ему помочь больше было некому: детей не нажил, друзьями не оброс, соседей сторонился.
- Плохо это.
- Что плохо?
- Быть одиноким.
- А знаешь, не стоит нам по себе всех ровнять. Порою это как в рубаху карлика пытаться втиснуть великана.  Деду Тихону хватало для счастья светлых просторов мастерской, шуршания холстов, постукиваний кисточек по деревянной палитре, неповторимого и манящего запаха акварели, туши, масленых красок.
- И как такое может быть?
- У каждого своё понимание этого загадочного понятия «счастье».
   Какое-то время у нашего разговора отвоёвывает тишина.
-  Ты что-то ещё хотел рассказать?
   Я снова возвращаюсь из страны томительных раздумий в мир домов, машин и людей.
- Ах, да. Утром  его сестра приходила. Сказала, что он мне подарок оставил … но, думаю, что нужно обо всём по порядку.
   Ты снимаешь перчатки, медленно берёшь мои продрогшие ладони, подносишь их губам  и начинаешь согревать своим тёплым дыханием. Очень скоро ты побеждаешь в этом бессловесном споре с декабрём. Мне становится тепло и уютно.
- А теперь давай по порядку …
- У деда Тихона есть в квартире комната, куда никому не разрешено входить. Там несколько замков намертво втёсано в дубовый каркас двери, а снаружи ещё и большой такой амбарный с кодом – чтобы уж наверняка. Бабка Маруся всё время подшучивала над этой странностью своего братца. Вот вроде и улыбается, а сама прямо зубами скрепит – так хочет узнать, что он там скрывает, а скрывает он  это с тех пор, как ему исполнилось 25 лет. Стало быть … восемьдесят два … минус двадцать пять …  это получается пятьдесят пять .. нет  … пятьдесят семь лет уже. Полсотни лет тайны. Представляешь? Ни один человек кроме него в это хранилище секретов не входил.
- Прямо по Агате Кристи. А ты его не спрашивал что там?
- Как же, спрашивал, конечно. Сперва он тему переводил. Шутил, что бомбу атомную собирает или говорящие грибы разводит, а однажды я очень серьёзно спросил, так он прикрикнул даже. Мол, не моё дело.
- Болезненная реакция.
- Это точно. Да он и сам не часто туда захаживал. По его же признанию – пару раз в месяц всего. Но, правда, мог просидеть там сутки, а то и больше. И вот, пару недель назад пили мы чай с бубликами. За окном ещё было сыро и мозгло, и толи погода на него так повлияла, толи чувствовал, что исход уж близок, но решил он мне всё как на духу рассказать.
     Мы спускаемся по плохо освещаемой улочке к реке. Как и сама внезапно атаковавшая город зима, она встречает нас  крайне сдержано, я бы даже сказал - холодно. Вдалеке виднеется мост. Ты вновь одеваешь перчатки и заставляешь меня поднять воротник.
- И что он тебе поведал?
- Всё! Всю историю своей долгой, по нашим меркам, жизни. В 16 лет он поступил в областную художественную академию, к 25-ти годам уже выиграл все возможные конкурсы живописи и готовился выбрать один из сотен усыпанных изумрудами великолепных возможностей и обещаний путей. Ему даже квартиру дали, чтобы удержать в родном городе. Вот только не покидало его чувство тревоги и неполноценности. А лекарство от этого нашлось неожиданно. Однажды, по дороге из академии домой, его взгляд вдруг буквально прилип к силуэту одной из проходящих мимо девушек. Сам не помня себя, ведомый странным, трепетным чувством, последовал он за ней, а когда подземка метро поглотила объект внимания, то Тихон стремглав бросился домой. Он в деталях поведал мне как хрустел под его ногами снег, как зажигались на небосводе новые, молодые звёзды, как пролетали мимо чужие, бестолковые, будто пластмассовые силуэты прохожих. А он почти не размыкал глаз. Всё боялся не удержать, спугнуть, потерять тот светлый образ, который так задел его несчастную душу.
- Хм, он так ярко помнил события того далёкого вечера? Наверное, старик очень влюбился в ту девушку?
- Вот в том то и дело, что нет. Прибежав домой, заперся он в мастерской, и не выходил из неё без крайней надобности целую неделю. Несколько десятков холстов испортил, но действительно нравился ему лишь один портрет, а точнее, часть его. За всё это время он нарисовал только очертания лица: овал, лишённый какого-либо выражения, эмоций, чувств. Но эта художественная недосказанность пленила своего творца, девушка на портрете напомнила ему ту, которую он всё это время мечтал нарисовать, без которой все иные работы – хлам, сырьё для растопки камина.
- Ему даже легче было. Многие всю жизнь ищут смысл, а с ним он был, считай, всё время.
- Часто он просто сидел, прикрыв рукой глаза. Словно устал смотреть на наш мир. Порой тишина громче звуков. Случается,  что темнота ярче красок. Сверкает она пестрее тысячи радуг после сотни дождей.
- А знаешь, мне отчасти понятно это. Его картина: она была для него реальнее и живее многих людей, которые ежедневно топтали с ним одну и ту же землю. 
- Вот именно! Когда он разводил и смешивал краски, ему самому казалось, что это он растворяется – поглощается тем образом, который изображает. И что уже не судьба картины зависит от него, а он всецело подвержен влиянию своего творения.  Он пытался перестать думать о ней. Глушил эти мысли алкоголем, пирушками, другими женщинами – всё напрасно.
- Это Ужасно! Страшно, когда предмет становятся важнее, чем живые существа.
- Все мы, так или иначе, проживаем мире вещей. От этого никуда не деться. Не зря в комнате, где он столько лет рисовал свой шедевр, не было окон. Она сама служила ему окном, за которым таился новый, лучший мир. И он должен, обязан был открыть это окно нараспашку, завершив начатое, сложив все детали пазла.
- Детали? Как конструктор? Это звучит немного …
   Ты останавливаешься посреди моста, а твои мысли – посреди предложения. Долго смотришь вниз - на поблёскивающую в мягком свете фонарей ледяную поверхность реки -     как будто ответ находится там.
- Жутковато? – стараюсь помочь тебе я.
- Да-да, именно то слово. Где же он находил эти … детали головоломки?
- Спроси лучше, где они его находили. Хоть он и сам пытался. Когда становилось совсем невмоготу, направлялся на рынок, в метро, гулял по центральным улицам города. Многие девушки даже пугались его – так пристально и неистово всматривался он в их лица, пытаясь поймать неуловимое.
- А ни с кем из них он так и не сошёлся?
- Шутишь?  Он только женат был трижды. На ушах, подбородке и губах с того портрета. То есть, он впускал их в свою жизнь только лишь для того, чтобы сложить воедино с чем-то прекрасным. Жалкие попытки. Не одна из семей не просуществовала больше одного года.
- И всё из-за этой злополучной одержимости?
- А что есть любовь, разве не одержимость? Тихон мог начать задыхаться от одиночества во время прогулки в лесу или в парке, но в затхлой, маленькой, плохо проветриваемой комнатке, дышалось ему всегда легко и свободно. Образ с этой картины не был чужим, он стал чем-то незаменимым, частью его самого, без которой всё - прах. И сам он – всего лишь пыль на поверхности нашей огромной планеты.
- Значит, в той загадочной комнатушке он хранил свою святыню?
- Да. Пару дней назад, когда я зашёл проведать его, он был счастлив, будто ребёнок в магазине сладостей и игрушек.  Взор его светился колдовским, почти мистическим сиянием. Присмотревшись, я с удивлением обнаружил, что это чистые озёра слёз поблескивают на желтоватой сетчатке мутных старческих очей. Щеки горели младенческим румянцем, и сперва я даже подумал, грешным делом, что дед пьян или болен. Лохматый, взъерошенный и взволнованный, размахивая своими огромными, морщинистыми ладонями, оказался он в три прыжка возле меня, схватил за плечи, силой усадил на стул. Видно было, что ему просто не терпится сказать мне что-то неимоверно важное и удивительное.
- А зачем он тебе это вдруг рассказал?
- Не знаю, может, хотел сам понять. Порой нужно озвучить мысли и чувства ещё кому-то, чтобы не сойти с ума. У тебя подобное чувство никогда не возникало?
- Возникало.
- И что ты делала?
- Говорила с тобой.
- А он говорил с холстом. Долгие годы. Дни складывали мозаику годов, а ему всего лишь было нужно, чтобы кто-нибудь его понял.
   К этому моменту моего повествования, мы с тобой уже подходим к зелёной деревянной калитке моего двора. В нетерпеливом порыве ты сильно сжимаешь своей рукой мой локоть.
- И что он сказал тебе?
- Только одно слово. Отдышавшись,  придя в себя, он в упор, по-заговорчески, взглянул на меня и жидко процедил сквозь редкие передние зубы: «Глаааза!!!!!», и посмотрел так, будто ему только что открылась тайна мироздания. 
- И всё?
- После моих долгих расспросов, он вновь взглянул с тем же выражением и продолжил: «Столько лет поисков, столько времени бездарно потрачено на пустые скитания, и вот они просто приснились. Представляешь?!?», - он даже не кричал, он вопил, как оголтелый, а слёзы уже вырывались солёными, горячими фейерверками из-под его седых ресниц. «Сегодня я закончу портрет, а значит - наконец-то увижу её наяву. А ещё она шепнула мне, что очень скоро мы увидимся  с ней.  Дружище, какой же я был дурак, что искал её здесь – на нашей грешной планете. А она всю эту лютую вечность ждала меня там», - он показал пальцем на изгаженный мухами серый потолок, но явно имел ввиду нечто более возвышенное, - «Она не пошла за мной. Нет, я понимаю. Теперь понимаю. Это было необходимо, чтобы я понял, осознал, оценил.  Зачем людям нужна разлука? Не для того ли чтобы дорожить тем, что у них есть? Но теперь мы вновь встретимся, и всё будет как раньше, но уже по-новому. Ты понимаешь меня?».
    «Понимаю», – ответил я, хоть ровным счётом ничего не понимал. А он лишь улыбнулся, взмахнул рукой и исчез в ослепительно белом сиянии своей потаённой комнаты. Последним, что я услышал, был короткий и чёткий, словно армейская команда щелчок замка.
- А потом?
- Я позавчера заходил к нему. Оставил кое-что из еды на столе. Там мама ему пирожков передала, ты же знаешь, его многие подкармливали, хоть и сторонились. Он ведь весёлый был обычно, много шутил, каламбурил, улыбался, острословил. Только всегда с грустными глазами. В доме было пусто. И только тоненькая струйка света из маленькой мастерской, словно паутинка, указывала, где искать хозяина. Но я потревожить не рискнул. Пусть пишет. Той же ночью он умер. Успел только попросить бабу Маню передать работу всей своей жизни мне, как единственному в этом мире настоящему другу.
- А где сейчас картина?
- Стоит запакованная в моей комнате. Я так и не решился распечатать и взглянуть на неё. Хотел тебя попросить. Посмотрим вместе?
- Ну конечно же! Бежим скорее. Мне очень интересно!
   Старая калитка ворчит и кряхтит, словно древняя карга. Наконец она неохотно поддаётся, и мы проходим по узкой очищенной от снега дорожке к крыльцу, перепрыгиваем через три ступеньки, вбегаем в прихожую, не раздеваясь летим ко мне в комнату. Мы оба взволнованы. Ожидание выстукивает внутри нас свою мерную барабанную дробь, ускоряет ритм. Завёрнутая в порыжевшую от сырости обёрточную бумагу, в углу, стоит, прислонившись к стене, то, что пятьдесят с лишним лет заставляло биться быстрее сердце своего автора, а теперь проделывает тот же фокус и с нашими сердцами. Одним махом я срываю эту загадочную завесу …
   Молчим. Долго. Умиротворённо. То, что предстало пред нами во всей своей удивительной красе, кажется реальнее всего окружающего. Всего того, что принято называть настоящим, вписывать в рамки реальности.
 Ты первой убиваешь тишину. Стреляешь в неё в упор.
- Ты в это веришь?
- Во что? В жизнь как в отпуск? Ну, это не безумнее динозавров и райских садов.
- Но почему они расстались на столько лет?
- А почему люди расстаются? Ты можешь точно ответить на этот вопрос? Я - нет. Возможно, его вторая половинка поступила так, чтобы он почувствовал - как это жить без неё, а скорее - осознал, что жить без неё невозможно?
   Только теперь мне становится жарко. Я  вспоминаю, что не снял верхнюю одежду. Сбрасываю куртку, помогаю тебе избавиться от дублёнки. Лишь потом аккуратно достаю из кармана штанов хрупкий мятый обрывок письма, бережно разворачиваю его, протягиваю тебе.
- Он передал вместе с картиной.
   Так же трепетно берёшь из моих рук клочок записки, которая стала последней весточкой от того, кто ещё вчера был одним из нас. Теперь это как удивительное послание с тех экзотических мест, откуда нет возврата. Где он – тот билет в одну сторону, который уготован нам всем без исключения? Кто и когда вручит нам его? Неизвестно? И слава Богу. Незачем нам этого знать.
   Медленно проводишь взглядом по неровному почерку, впитываешь в себя каждую букву: «ЛЮБОВЬ ВСЕГДА СИЛЬНЕЕ РАЗЛУКИ».
- Там ещё на другой стороне. Переверни.
    «P.S. ЦЕНИТЕ ДРУГ ДРУГА. ПРОСТО ТАК! БЕЗ ПРИЧИНЫ! ДРУГОГО СМЫСЛА В ЭТОЙ ЖИЗНИ НЕТ».