Она кормила альбатросов. Вар. 3

Борис шёл по Адмиралтейскому и про себя напевал: “Моряк вразвалочку сошёл на берег, как будто видел он пятьсот Америк…”. Вокруг расцветала весна, переходящая в лето, голубели небо, реки, каналы. Спешить было некуда. Целый день он мог шататься где угодно: зайти в Эрмитаж, Русский, побродить по Невскому или направиться через мост на Заячий остров. Он мог даже позволить себе прокатиться с ветерком на ракете до самого Петергофа и там балдеть от золота сквозь хрусталь фонтанов. Мог пойти в кафе, например, “Норд” и заказать себе обед из трёх блюд с вином и поесть по- человечески,  разрезая мясо ножом, и взять на десерт мороженое в шариках.
 Он уже собрался перейти через дорогу, чтобы купить шипучку в Александровском саду, но остановился около углового дома с  памятной доской и прочитал о том, что здесь когда-то была мастерская художников-передвижников. Зашёл во двор, так, от нечего делать, поглазеть. Ему нравились эти старые ленинградские дворы, соединённые друг с другом, чудилась какая-то тайна в их лабиринтах.
 Войдя в арку, он опешил: на крошечной зелёной лужайке, зажатой со всех сторон асфальтом, стояла девушка. Вокруг неё, над ней  летали крупные, ослепительно-белые птицы. Ему показалось, что они нападали на неё. Он невольно вскликнул:
- Они же Вас всю исклюют. Спасайтесь.
Девушка улыбнулась:
- Тише. Не пугайте их. Разве не видите, я их кормлю.
Тут Борис заметил, что у её ног стоит небольшое ведро, из которого она достаёт какую-то похожую на кашу пищу, и в раскрытой ладони протягивает птицам. Она и ему предложила:
- Хотите мне помочь? Они, когда штиль, голодные.
 Борис согласился.

- А если б я тогда в этот двор не зашёл? Всё бы иначе могло сложиться. У Зойки-то нет, не я, другого бы привела. И детей бы нарожала, не от меня, а от кого-никого. А я бы….
Но тут его фантазия явно истончилась, и он тоскливо прикурил, глядя в темноту выключенного телевизора.
- Интересно, когда же она вернётся, - думал он, - собиралась до июня у них побыть, а вчера звонила, говорит, не сегодня-завтра.


Войдя в квартиру, Зоя Викторовна быстрым взглядом из прихожей в комнату. Конечно, на кровати и с сигаретой. Носки на ковре. Пошарила глазами, бутылки не видно. Хоть это хорошо.

- Ну, как съездила? Как сынок? – это он с кровати. Ноги спустил, шарит ими, ищет тапки.
- Здравствуй что ли?
- Здравствуй, здравствуй. Однако я тебя так быстро не ждал, - закашлялся и подумал - Что-то у тебя, у нас, мать, не то, какая-то ты поникшая.
- Куришь? Посмотри на себя. Жёлтый весь, прокуренный.
- А что ещё ты предлагаешь мне делать? Сама фьють, фьють по за границам, я тут один сижу. Хорошо Павлик сигареты принёс и хлеб. Ну, как он там?
- Как, как? – Зоя Викторовна присела на стул у окна, посмотрела на крышу гаража, упиравшуюся в стенку их дома, на дом напротив, - Ты птиц-то не кормил?
- Какие птицы? Ты о чём? –  по-прежнему, сидя на кровати, ответил Борис.

Его нездоровая худоба, опущенные плечи,  щетина на щеках, голые ноги, которые, по-прежнему, никак не могли найти тапки – всё это было привычно, и не от них ли бежала она к старшему сыну, надеясь найти поддержку, как материальную, так и на словах.

- Ну, Павлик-то приходил, с ним бы и вышел, подышал.
- Павлик, Павлик, больше ему делать нечего, как с отцом прогуливаться, Сигареты сунул, и нет его – нарочито-обиженным тоном, каким с некоторых пор он говорил с женой, - продолжал Борис.
- Деньги-то ему отдал, что я оставила?
- За деньгами, небось, и приходил.
- Пора меняться, больше не вытянем ему на квартиру. За наш район двушку, а то и трёшку дадут.
- А как же птички твои? – усмехнулся Борис, - Ладно. Об этом потом. Съездила-то как? Как он там?
- Да, рассказывать нечего. Теперь уж никогда, наверно, Лёшка не приедет, никогда.  Не выпустят. Новых кредитов понабрал, со своей новой. Говорит, теперь всю жизнь расплачиваться будет.
- А ту- то квартиру первой что ли оставил?
- Да, ей и внуку твоему.
- Ну, а эта?
- Теперь вот ей дом строит. Ей скоро рожать.
- А живут-то сейчас где?
- Снимают.
- А ты у них жила?
- Нет, конечно. В отеле, но рядом с ними. Там не принято, чтобы родственники останавливались. Конечно, если свой дом, тогда другое дело. Правда, ужином угостили, но не дома, в кафе, Лёшка тебе подарок прислал. – Встала, вышла в прихожую, совмещённую с кухней, вкатила чемодан, открыла.
Вынула упаковку, переливающуюся серебром, золотом.
- Эка невидаль. Chivas regas. Нас теперь этим не удивишь. Нет, спасибо, конечно. Мы от подарков не отказываемся. А брату-то передал что-нибудь?
- Да, вот Клара ему шарф купила. Красивый с птицами.
- Клара, говоришь, ну-ну. А деньги?
- О чём ты? Какие деньги? Я же тебе сказала: “Кредиты у него”. И не приедет он, понимаешь, не приедет.

Зоя Викторовна, которую, также как и мужа, отправили на пенсию раньше положенного срока, на вид была ещё моложава, но, также как и он, испытывала грустное разочарование то ли от жизни,  то ли от детей, ушедших от родителей куда-то далеко-далеко в своё трудное и непонятное.
 С младшим, Павликом, отчасти было проще: он, по-прежнему, ходил в инженерах и, хоть и получал мизерную зарплату, а иногда месяцами не получал вовсе, был на виду.
 Старший же, любимец отца, кандидат наук, уже несколько лет живёт в Германии и занимается автомобильным бизнесом. Сначала он звонил часто, они даже были в курсе его дел, но потом всё реже-реже. Они даже не знали ничего о его здоровье, которое, как они догадывались, было не ахти. Ещё бы. Полученные в армии травмы отзывались ещё до отъезда за границу.

- Уехал и не обследовался, как следует, - тосковала она. – Конечно, руку оперировать надо было сразу же, как вернулся из армии. Теперь вот немеет. – Она видела, как неестественно он время от времени поднимает её вверх и разминает пальцами другой руки, заметила и то, как иногда по ней проходила то ли дрожь, то ли подёргивание. На её вопросы он отвечал кратко: “Да, это так, ерунда”. Похоже, и почки у него сдают, лицо отёкшее.

Зоя Викторовна села на кровать к мужу, обняла  и вдруг вспомнила ту далёкую июньскую ночь,  когда они стояли на набережной, у чёрной в золотых огнях реке в толпе ожидающей чуда. Да, чуда. Ну что, кажется, необыкновенного в том, что разводят мосты? С детства знакомое, должно было бы стать равнодушно-привычным, но почему-то каждый раз, как впервые.
Тогда, много лет назад, у неё было такое чувство, что и они с Борькой, как корабли по Неве, пойдут по жизни широко, вольно и, готовая всё принять, она шагнула, забыв обо всех наказах матери, а та встретила её утром шёпотом:
- Шалая, шалая, иди, ложись скорее в постель, пока отец не проснулся.

- Ничего, Боренька, ничего. Поменяем квартиру, будем с Павликом жить, будешь за внучонком присматривать. Я пойду работать, видишь, я же ещё ничего, даже по заграницам разъезжаю, - и опять посмотрела в окно, на отремонтированную крышу старого гаража, перестроенного  во времена её бабушки из экипажной, служившей когда-то всему их подъезду сараем для дров.
Сегодня, она едва вошла во двор, сразу заметила новый Опель у подъезда, рабочих устанавливающих на окна стеклопакеты в квартире, где раньше жили Белоусовы. Над окнами рядом с Белоусовыми, крупно-грязно корёжилось: “SALE SALE SALE”.
 Ей хотелось реветь, как в детстве, когда разбила коленку, сбегая по узкой крутой лестнице во двор, где мама развешивала бельё, похожее на белых, прилетавших с залива птиц. Но сдержалась. Этого ещё не хватало.
 Сказала только:
- Приготовлю что-нибудь. А потом выйдем. Погода сегодня замечательная, тепло и не ветерка.
 -В холодильнике, конечно, пусто, - это про себя, - ничего, сейчас сбегаю.

И уже сумка в руках, и уже по узкой лестнице с ободранной краской – вниз.
Там у неё сбоку, веничек. Между делом половичок поднять, подмахнуть. Теперь около подъезда. Никто кроме неё, никто.
- Ох, эти новорусские, квартир накупили,  сдают, наживаются, хоть бы подмели когда, во дворе помойку устроили. А этот, Урюк чёртов, привратник, е-ть его, сиднем сидит, не почешется. Просила, ведь, приглядывай, и не за спасибо. Сто рублей дала.
Из их двора через арку - в первый. Вот она её клумба. Конечно, и цветы никто не полил. Засохли. Теперь пересаживать. Запахи ещё эти. Из всех щелей едой прёт. Тут у них пивная, тут пиццерия. А там, где художники жили, теперь китайский ресторан. За углом, в подвальчике, магазин. В их городе теперь этих магазинчиков, не сосчитать.
- И всё чёрные, всё чёрные, - досадует Зоя Викторовна.

Покончив с делами, накормив мужа, она выходит во двор, подметает асфальт, перекапывает землю, маленькую такую клумбочку размером два на три и, подняв голову, вглядывается в уголок голубого неба, зажатого колодцем двора, ждёт, когда прилетят альбатросы.

Ближе к вечеру, когда блаженный июньский свет начинает кружить головы, Зоя Викторовна и Борис Алексеевич выходят на улицу. Он идёт чуть впереди, не очень уверенной  после инсульта  походкой, опирается на палку. Она рядом с ним, готовая поддержать, напряжённая каждой жилкой. Ему кажется, что, как тогда, давным-давно, он, подписав увольнительную, может долго гулять по парку, перейдя через мост, дойти до Петропавловки или выйти к Зимнему, а потом сесть на ракету и махнуть в Петергоф.
Но, пройдя привычный маршрут, несколько метров от арки вдоль проспекта, слышит просящий голос жены:
- Пора бы домой, Боренька.
- Ну, вот ещё. Тебе бы только домой. Смотри, какой вечер.
- Пора, а то устанешь.
- Пора, пора…. Только о птицах своих и думаешь – прилетят, не прилетят.
- А ведь он прав, - думает Зоя Викторовна, - ими и спасаюсь…всю жизнь…