Полустанок

В полусотне ярдов от забытого действительностью полустанка с выгоревшей дотла вывеской, на окруженной чертополохом крошечной лужайке, крошечной, как окружающий мир её, обрамленной стеной чертополоховых запретов лужайке, играла с куклой лет девяти девочка. Мимо неё, почти рядом, равнодушные к детской забаве сами себя несли в никуда бесконечно ржавые рельсы. И были столь стары они, что, кажется,  прерви кто-то эту дряхлую бесконечность, изыми из неё короткий миг, дабы приучать округу к обеду или пожару, выдавить он смог бы только безликий, лишенный эха звук. Девочка сидела на чёрной шпале, занимаясь важным делом. Она брала куклу, клала её слева от себя. Потом поднимала, отряхивала ей платьице, выговаривая за неряшливость, и после незамысловатых манипуляций, обозначавших эпизод жизни ещё более неразумного чем сама существа, укладывала куклу справа от чёрной, словно вырубленной из плиты антрацита, шпалы. Позже все повторялось. Маленькие пальчики с въевшейся под ногти грязью перебирали тряпичную игрушку, а  испачканный землей подол розового платьица колыхался в такт движениям. Головки чертополоха как бессменные часовые наблюдали за этим без протеста и свойственного всему колючему снобизма. Были они, если говорить откровенно, свидетелями и более бестолковых обстоятельств.

Детская игра в окружении шипов - событие, исключающее даже самую призрачную связь между прошлым и будущим. Есть только настоящее: игра в розовом платьице в окружении чертополоха на пустыре перед забытым полустанком, под небом, обещающим дождь.
И он пошел. Сначала робко - трогающий, сомневающийся, просящий разрешения, словно девственник перед навязанным ему свиданием. Потом, сообразив, что к нему относятся со смирением, зачастил навязчиво и пошло. И было что-то скабрезное в этом перестуке в престарелых листьях и учащающемся скрипе ветвей... Под звуки эти уже насквозь промокшая девочка прижимала к груди куклу и рассказывала ей о перипетиях судьбы. О коллизиях человеческих отношений и чертовски непредсказуемом прогнозе погоды на это лето. Сидела ссутулившись она, поджимала тоненькие плечи, как нелетающая птица поджимает зазря выданные ей господом крылья и смотрела перед собой, выдавая взглядом ужасную тайну бытия своего. Тайну, хранительницей которой, окажись полустанок чуть более людным, а чертополох немного разговорчивее,  вряд ли бы хотела быть: за ней не придут.

«Ты потерпи, Берта, - шептала она кукле, - дождь скоро закончится. Дождь всегда заканчивается. Нужно просто немножко подождать. Всё бывает… Всё бывает…».

Из шелестом выражавшего свое недовольство леса вышел человек лет двадцати с армейской винтовкой за спиной. Морщась от неуюта и сбивая военными сапогами фейерверки брызг с чертополоха, зашагал в сторону полустанка. Намеревался он переждать там непогоду, съесть бутерброд с колбасой, запить вином его и высушить у костра одежду в том маловероятном случае, при котором не оказались бы сырыми спички. Не отрывая от покосившегося полустанка взгляд, шагал он, сдувая, как если бы сдувал с одуванчиков пух, стекающую в рот с лица влагу.

Ветер бесновался и в ответ на такое несерьезное сопротивление бросал потоки воды в разные стороны. Он словно встряхивал покрывало, полное блестящей пыли. И покрывало это, стремительно меняя форму, хлопало в воздухе и вышибало суть из самого себя мириадами стремительных капель. Это был не дождь, это была сумасшедшая пляска познавшего первый секс девственника, робкого до и одуревшего от осознания собственной мужественности после.

«Проклятье, - в десятый уже, наверное, раз повторил мужчина. И тут же не задержался с одиннадцатым: - Дьявольщина…».

И вдруг он остановился как вкопанный, позабыв и о дожде, и о желании донести сухими спички до здания полустанка.  Окажись в эту минуту под ногами ухмыляющийся лепрекон с чугунком золота под мышкой, удивился бы мужчина куда меньше. И куда больше бы терпения у него оказалось, чтобы в очередной раз не послать в раздраженные непрекращающимся богохульством небеса очередную скверну.

«Чёрт побери!..».

Девочка не испугалась, лишь на какое-то мгновение прекратила дрожать плечами. Но потом кукла в руках её снова затанцевала джигу.

«Как тебя зовут, крошка, и что ты тут делаешь?» - выстрелив фонтаном набежавшей в рот воды, прокричал мужчина.

Она замерзла. Так замерзла она, что вокруг губ её на синем лице появился белый ободок отчаяния.

«Пресвятая богородица, - пробормотал мужчина, - вразуми идиота, объясни, что здесь делает ребенок!».

Сбросив на землю винтовку, отстегнул он пояс с подсумками. Не было бы нужды раздеваться, да причиной тому была маленькая девочка и решивший вдруг стать мужчиной дождь. Рванув на себе куртку, мужчина свалил её с плеч и, пока не растворилось в морозном октябрьском воздухе хранящееся в ней тепло, накрыл девочку. Поднял на руки и побежал к полустанку.

«Маразм какой-то… - хрипел он, бросая в лицо ей брызги воды. – Мерзавец бегает по лесам, не оставляя следов! С ума сойти. Убийца, проклятый дождь и дети на дороге… А теперь я ещё и крыши не вижу!»

Через полчаса, когда над головой их завис сооруженный мужчиной навес,  когда одежда высохла, и колбаса показалась девочке самым вкусным, что ела она за все то время, что помнит себя, оказались оба они предрасположены к беседе. Способствовало тому вино из фляги, которую он вместе с винтовкой и патронташем принес в реконструированный не привыкшими к труду руками домик.

«Как зовут твою подружку?».

«Берта», - помня ещё вкус колбасы, улыбнулась и ответила она.

«Не очень-то опрятна Берта, вы не находите, маленькая леди?», - вопрошал он, лежа на боку с флягой в руке.

Девочка удивилась, и удивление это показалось мужчине женским, всеобъемлющим, исчерпывающим по сути своей.

«Может ли быть такое, чтобы вы не видели, насколько мала она для ухода за собой? Я просто не успела привести её в порядок, вот и всё».

«Но не может быть и того, чтобы подружка Берты - маленькая леди - оказалась на пустыре в одиночестве, - возразил он. – У каждого есть свой покровитель. У Берты есть маленькая леди, у дождя есть ветер, у королевства есть королева… Чёрт бы его побрал!»  – воскликнул он, смахивая с рукава выползшего из норы одуревшего от предчувствия всемирного потопа паука.

«Вы ведете себя в присутствии дам недостойно», - отметила девочка, потупив взор и смахнув с губы приставшую крошку хлеба. Платье её розовое сохло на раскалившемся от огня суке, и теперь девочка бдительно следила, чтобы куртка, в которую она была завернута, не распахивалась. Сложные обстоятельства, заставившие её оказаться наедине с мужчиной, да ещё и оказавшись впоследствии раздетой, не казались ей зазорными. Головку свою она держала гордо и независимо, демонстрируя превосходство женского достоинства перед обстоятельствами.

«Прошу прощения, - мужчина склонил голову, признавая оплошность, - за две недели присутствия в ваших краях одичал я самым решительным образом».

«Человек дичать не должен, потому как человек он».

«Да, конечно, - сдерживая насмешку, чтобы не выглядеть ерником перед ребенком, пробормотал он, - но понаблюдал бы я за вами, маленькая леди, когда бы вы не мылись тринадцать дней».

«Я не мылась тысячу дней», - возразила девочка и, тая в уголках губ улыбку, посмотрела на возвышение стены, по которой долбили, не переставая, капли. Ударяясь, вода облегченно лишалась гнева, и уже спокойно и расчетливо сливалась со скользящим по бревнам потоком, придавая насквозь просверленному жуками дереву лакированный вид.
Мужчина допил вино и потряс флягой. Она была пуста.

«Простите, маленькая леди, что за усталостью никак не могу задать главный вопрос свой. У Берты есть вы. А кто есть у вас?».

«У меня нет никого», - спокойно ответила она.

«Что вы подразумеваете под этим?».

«То, что говорю. У меня нет никого кроме Берты, но не о ней ведь вы спрашивали?».

«Я спрашивал, простите, о родителях ваших, милое создание», - оглушено пробормотал мужчина.

«У меня нет родителей. Я Дженни из клана МакНаман, но клан этот, видимо, прекратит свое существование. Прошлой осенью отца моего задрал в лесу медведь, а мама умерла от чахотки. Поэтому мы с Бертой».

Мужчина долго молчал, глядя то на девочку, то на начинающее светлеть в щелях между досками небо.

«Где же вы живете?».

«Ещё нигде. Мама умерла утром, когда мы шли к ближайшей деревне»

Мужчина привстал и сунул в зубы мундштук пустой трубки. Как оказалась она в руках его, он и сам не мог сейчас объяснить. Привыкший сосать трубку в минуты крепких раздумий, он нашел её в кармане столь быстро, сколь быстро не нашел бы на себе ножа, ворвись в домик хайландеры.

«Тогда следует понимать, что мама… где-то неподалеку?».

«Я похоронила маму за железной дорогой, - спокойно, словно о предстоящем празднике урожая шла речь, произнесла девочка. И вдруг голос её потух. – Мне стоило это немалых сил, сэр…».

Мужчина присмотрелся и увидел на глазах её слёзы.

Их обоих вывел из оцепенения звук мотора, скрип тормозов и топот. Поднявшись на ноги, мужчина вышел на крыльцо и спустился по его качающимся, потерявшим от сырости скрип ступеням.

«Вы должны были приехать час назад, Уилки».

«Я приехал на то место в лесу, что вы указали, сэр, в назначенное время. Вас там не было, - чеканил кто-то. – Согласно вашей инструкции я направился к полустанку, обозначенному на карте как «Объект Фокстрот» и нашел вас здесь».

«Вы с ума меня сведете своей исполнительностью, - недовольно пробурчал мужчина. - Ступайте в дом и заберите в машину девочку, что сидит на полу. По приезде вы передадите её воспитательнице моего брата Эндрю»…

Через одиннадцать лет он, принц Брайан Честертон, восьмой в очереди претендент на английский престол, будет сидеть в библиотеке напротив воспитанницы королевского двора Дженни МакНаман и говорить:

«Дженни… Милая Дженни… Боясь оскорбить вас этим признанием, я прошу руки вашей, как может просить заполненный любовью к вам мужчина. Я не могу забыть тот дождливый день, когда вы сидели в куртке моей, ребенок, одинокий ребенок, ели мою колбасу и рассказывали о своей жизни… Простите. Простите, кажется, я сбился… Я не знаю как сказать, в последний раз мне приходилось говорить об этом давно, и слова похожие на эти не соответствовали событию… как я теперь понимаю… - Честертон взволнованно растрепал на голове волосы. - Вы можете позабыть этот разговор сразу, как только он состоится. Вы можете презирать меня, я стерплю и в дальнейшем постараюсь уберечь вас даже от взглядов своих. Вы можете отказаться от общения со мной. Но я не могу не сказать вам, что люблю вас! И весь я, все мое состояние и вся жизнь моя принадлежат отныне вам. А теперь поступайте так, как подсказывает вам сердце ваше…».

Склонив голову,  Честертон ждал. И кровь прилила к вискам его, заставляя слушать раздающийся в висках частый барабанный бой.

«Брайан…».

Он поднял голову и увидел глаза её, блестящие от слез. Руки её, держащие томик Китса, дрожали как в тот октябрьский день.

«Брайан… Мне не нужно состояние ваше. Вы хотели услышать ответ мой, так получите его: я люблю вас, - она засмеялась, и растопившийся хрусталь лавой ринулся из глаз её к губам. - С того самого момента, как грелась в куртке вашей и думала о том, что мольбы мои о рыцаре, таком желанном в день смерти моей матери рыцаре, который должен появиться у рельсов и забрать меня с собой, услышаны… Возьмите меня с собой, Брайан…».

И она заплакала от счастья.

Они обвенчались в церкви той деревушки, близ которой Честертон обнаружил Дженни. Они поклялись любить друг друга, пока смерть не разлучит, и молодой священник Антонио благословил их.

Дождь бил беспомощную землю, распластывая по ней траву и сбивая с чертополоха бестолковые головки. Казалось, не будет конца этому безумию.  Девочка в прилипшем к телу розовом платье, девочка, которой уже дышать было трудно от сковавшего её легкие холода, сидела на шпале брошенной несколько десятков лет назад железной дороги и ручки её, лиловые от холода и беспомощности, сводило судорогой.

«Ты потерпи, Берта, - шептала она кукле, - дождь скоро закончится. Дождь всегда заканчивается. Нужно просто немножко подождать. Всё бывает… Всё бывает…».

Не успев оценить убогости открывающегося перед ним пространства, прямо из леса вышел на неё, закрывая лицо от хлещущих наискось струй, мужчина. Постояв несколько мгновений и присмотревшись, он двинулся вперед, обозначив конечной точкой своего маршрута брошенный, покосившийся, с обвалившейся по всему периметру крышей полустанок. И так бы шел он до самого крыльца его, но, не пройдя и четверти пути, замедлил вдруг шаг. И вскоре вовсе остановился, пытаясь наложить свое понимание на увиденное и совместить без зазора для ошибки. Прямо перед ним, на блестящей чёрной шпале, облитая пресными струями дождя, но не солеными слезами, сидела в розовом платьице маленькая, лет девяти,  девочка.

«Кто ты?» - глухо прокашлявшись, спросил он, мужчина лет тридцати, с короткой бородой и шрамом через все лицо.

«Я девочка», - ответила она, изо всех сил пытаясь соответствовать представлению незнакомца о логике получаемых ответов на заданные вопросы.

«Какого дьявола делает девочка здесь в эту пору?».

«Мужчине не пристало так разговаривать с детьми», - стуча зубами и трясясь как в западне, едва слышно проговорила она. Мужчина её пугал, черты его были очевидно вызывающи и грубы, в руке он держал сочащуюся кровью лохматую козью ногу, но казалось девочке, что разве только разверзшиеся небеса могли сейчас напугать её больше молний, полыхавших в них.

«Где твой отец?» - спросил он, вытирая мокрое лицо мокрой шляпой.

Она сказала, что отца нет у неё, ибо прошлой осенью во время охоты погиб он, пытаясь одолеть медведя, что же касается матери, то мужчина, если в силу воспитания своего не привык верить детям на слово, может перешагнуть через рельсы. И тогда, вставши над могилой, осенит он догадкой себя. И станет понятно ему, почему девочка сидит здесь и не знает, куда ей следует идти. Подумав, она добавила, что они с Бертой проголодались, и неплохо было бы им выпить чего-нибудь горячего, например, чаю.

Кое-как обустроив жилище, Генри Уокен, беглый каторжник, зажарит козью ногу, выпьет вина, поужинает плотно, выйдет на улицу, чтобы покурить и, насколько хватит взгляда, внимательно осмотреть прилегающие к полустанку окрестности. Потом вернется и надругается над Дженни МакНаман.

Её найдет деревенский учитель Уоррен Дикси, отправившийся вслед за священником, обязавшимся по просьбе одной из прихожанок разыскать сорвавшуюся с веревки козу. Труп святого отца Антонио с перерезанным горлом Дикси найдет у самой опушки рядом с убитой козой. Оглушенный событиями, он даже не удивится, когда в домике брошенного полустанка обнаружит находящуюся далеко от собственного сознания девочку. Он принесет её на руках в деревню, и через четверть часа все считающие себя мужчинами выйдут на поиски мерзавца. Мертвецки пьяный Генри Уокен улизнет от погони, и лишь спустя долгих одиннадцать лет закончит жизнь свою на виселице за страшные преступления – убийство двух женщин в придорожной гостинице и священника в лесу. Долгих шесть месяцев загнанный зверь будет скрываться от солдат Её Величества в лесах, питаясь кореньями и ягодами, и еще десять лет скрываться в лесах близ Дарлингтона, промышляя кражами скота и домашней утвари. Но второго апреля 1947-го года Генри Уокена схватят и по приговору королевского суда – редкий случай для тех времен - повесят на глазах жителей Дарлингтона. И в приговоре том ни слова не будет сказано о надругательстве над ребенком, поскольку жители деревни, принимавшие участие в охоте, дадут друг другу слово никогда, хотя бы и под страхом смерти, не выдать правды о судьбе девочки.

Отыскавшая покой повзрослевшая Дженни сыщет себе славу деревенской красавицы. Но не мужчины интересовать её будут, а то, что жило внутри неё и тревожило, трогая сердце. Складывая стихи и записывая их в старую толстую тетрадь в коленкоровом переплете, с которой она, как и с цветными карандашами, никогда не расставалась, Дженни сутки напролет будет проводить вдалеке от деревни и взглядом сухим, полным безбрежной и безутешной тоски, - взглядом, ищущим что-то потерянное, знакомое но забытое, - смотреть с холма на равнину. В мае 1950-го года к ней посватается молодой человек, и она скорее от желания поскорее покончить с одиночеством, чем по любви, отдаст ему свою руку. И горько плакать будет в 1979-ом, когда муж её, композитор и певец стихов её, погибнет в нелепой автокатастрофе…

А дождь продолжал свою ужасную симфонию, вбивал в землю тугие как струны струи воды, сбивая кору с деревьев и вымывая с корнями чертополох. И уже несколько раз молния, ударяя в лесу в задранный конец ржавого рельса, прохаживалась мимо спины сидящей на чёрной потрескавшейся шпале в нескольких сантиметрах от девочки. В прилипшем к телу розовом платье, от воды и страха хозяйки превратившемся в бледно-красное, - она, теряющая сознание от холода, качала на руках тряпичную куклу и смотрела перед собой отрешенным, не имеющим ничего общего с детством, взглядом.

«Ты потерпи, Берта, - бормотала она серыми как голубиное крыло губами. - Дождь скоро закончится. Дождь всегда заканчивается. Нужно просто немножко подождать. Всё бывает… Всё бывает…».

«Что ты делаешь здесь, дитя?» - услышала она голос и почувствовала, как на плечи её, сначала ошпарив холодом, а потом окатив теплом, легла чья-то куртка. Подняв уже непослушный взгляд, Дженни увидела человека в черном костюме и белой полоской на воротнике.

«Святой отец, меня зовут Дженни, - клацая зубами, проговорила девочка. – А это – Берта…»
«Господи Иисусе, - прошептал пастор, поднимая негнущееся тело её. – Спаси и сохрани… Дай ей силы выдержать ненастье это… Кто твои родители, ангел?»…

Долгое время воспитанница храма Дженни не смела признаться себе в том, что любит. Дни и ночи проводила она подле Девы Марии, вымаливая прощения за грех, которому предалась. Любовь её, как утренняя роса, была носима в ночи души её долго, и умереть, стало быть, следовало ей на заре. Когда откроется правда дня, когда отблеск надежды уходит так же стремительно, как появляется, когда за лучом света, видимым немногим, появляется круглый диск солнца, доступный всем.

Любовь Дженни к отцу Антонио была чиста и невинна, в двадцать неполных лет своих Дженни до сих пор не познала сладости поцелуя. К телу её не прикасались чужие руки, разве что чуть грубоватые, но желающие ей только добра руки помогавших ей раздеться сестер. Дженни любила светло и безнадежно, как может любить прихожанка выходящего из церкви священника, как Аврора может влюбиться в ангела, как Христа может полюбить позабывшая о промысле его мироносица. Лишенная предрассудков и корысти любовь её, любовь во грехе едва ли не смертном – как много отделяет одно от другого, и как много общего содержат эти любви от единого. Любви после взгляда, после слова, после молчания…

«Я знаю, что чувства мои к вам не имеют значения. Что уготовано им одно лишь забвение, вплетенное в косу бесконечности… Но хочу я, чтобы вы знали, Антонио… Хочу, чтобы вы услышали рвущуюся из сердца песню любви моей, и чтобы напевали мотив её вы до тех пор, пока Господь не простит вас, раскаявшегося и позабывшего всё, что скажу я сейчас вам… Я люблю вас, Антонио. Любовь ранит сердце моё, как чертополох ранит ноги во время бега. Я не успеваю за бесконечностью, в которой вы пребываете. Я грешна и буду проклята – знаю - но люблю вас, и только недуг или смерть нечаянная в силах заставить меня не произносить более слов этих… Отпустите грех мой мне, Антонио, и скажите, милый, что делать с этим...»

Спустя неделю после этого святой отец Антонио отречется от сана, ибо случится немыслимое преломление из женского сердца пущенного, и от алтаря отраженного, луча. Великая коллизия любви, необъяснимая, как вплетенная в косу бесконечности нить прочная и волшебная, любовь с призванием связывающая, разорвется вдруг и распустит в бесконечность жаждущие страсти чувства, и предадутся они вечному скитанию среди себе подобных…

И в ночь на второе апреля 1947-го года Дженни и Антонио, как и многие жители Дарлингтона, выйдут на площадь, чтобы посмотреть, как будет приговорен к повешению грабитель и убийца Генри Уокен,  забравший жизни двух женщин в придорожной гостинице. Дженни не будет видеть, как закружат вокруг хрипящего в петле Уокена бесы, чтобы унести туда, откуда нет возврата. С закрытыми глазами стоять она будет рядом с Антонио, который заговорит тихо, но отчетливо:

«Одиннадцать лет назад увидел сидящую на рельсах маленькую девочку. Звали её Дженни… И благодарю Господа по сей день, за то что спустя столько лет разрешил он мне любить её не как священнику, но как мужчине... А вот и сам сэр Брайан Честертон! Одиннадцать лет искал он убийцу Уокена, и наконец-то нашел. Каждый всегда находит то, что ищет, Дженни».

Дженни подняла глаза и увидела неподалеку от виселицы высокого мужчину тридцати пяти - тридцати семи лет. Глаза его упрямые смотрели на виселицу с восхищением взявшего самую немыслимую ноту скрипача.

«Он самолюбив до отчаяния, - прошептала Дженни и прижалась плечом к мужу, - никогда бы я не смогла полюбить такого».

«Всё бывает, -  в задумчивости пробормотал Антонио, - всё бывает…».

Дождь бил беспомощную землю, сминая траву и сбивая с чертополоха спесь. Казалось, не будет конца этому безумию.  Девочка в прилипшем к телу розовом платье, девочка, которой уже дышать было трудно от сковавшего её легкие холода, сидела на шпале брошенной несколько десятков лет назад железной дороги…