Глава I
ОБЯЗАТЕЛЬНО ВМЕСТЕ
Я отношусь к людям, как мне кажется, не очень уж сильно верующим, к простым русским «трудягам», которые — а такие есть — не спиваются, не смотрят круглые сутки телевизор, а любят читать книги и даже газеты, если в них есть доброта и правда.
Отличить искренность от подделки очень просто: сердце чувствует — не камень же!
Не хочу считать себя слишком уж умным человеком, вся моя биография легко уложится в нескольких словах: школа, институт, армия, работа, свадьба — все стандартно, даже скучно становится...
Но вот, допустим, у меня депрессия, уныние, тоска — короче, просто волком выть хочется... И сам не пойму — отчего? А главное, что делать, что предпринять, куда пойти, кто (или что) поможет?..
Вот теле-газетно-журнальные (рекламные) варианты ответов: «иди расслабься, попей пивка» или: «сходи к друзьям, в казино и т. д.». Но я-то знаю, что после этого лучше не будет. Слава Богу — набрался опыта.
Есть другие, более тонкие, коварные советы — предложения (к кому обратиться) и ассортимент широкий: экстрасенсы, маги, колдуны, народные целители, биоэнергетики, психологи, наконец!
Как говорится, имя им легион, и доверия никакого (с моей стороны во всяком случае).
Остается церковь... Трудно, конечно, преодолеть психологический барьер — решиться на такое, пойти, отстоять службу и рассказать все свои проблемы священнику. Не сразу на это дело двинешься.
Надо сначала подумать, оглянуться назад, все взвесить, проанализировать — как докатился до жизни такой? Откуда эти проблемы? Ведь если спрашивать совета (тем более у священника), надо хотя бы правильно сформулировать вопрос. А для этого нужен, как мне кажется (пусть минимальный) — экскурс в прошлое...
Итак, с наступлением золотой моей поры — зрелости — начались и проблемы... Повторяю, человек я вполне, как мне кажется, физически здоровый, вредными привычками не увлекаюсь, не псих, не «шиз» и навязчивых идей нет ни одной.
А вот настроение, бывает, портится круто! Не скажу, что в этом виновата моя жена, может, и сам где-то повел себя неправильно — сам не пойму, но разобраться в сложившейся ситуации надо, иначе далеко всё это может зайти.
Для полноты картины скажу, что женился я двадцать лет назад и, конечно же, все поначалу шло легко и весело. Везде ходили вместе: и в гости, и в кино, и на выставки, и на футбол даже... Все было интересно и увлекательно, а главное — вместе!
Я и представить себе тогда не мог, что через двадцать лет жизнь может повернуться совсем другим боком. А все изменилось, как мне кажется, когда выросли и разлетелись по своим гнездам дети. Может быть, было бы их побольше, все было бы по-другому? Но мне сдается, что просто отсрочка была бы подлинней, да и все. А результат — тот же!
Попробую теоретически «раскинуть мозгами»: с самого начала нас с женой вроде бы объединяла молодость и любовь, потом дети... А разъехались детки, и любовь, как свечка, погасла сама собой. Нас теперь ничто не объединяет — каждый сам по себе.
Жена приходит с работы, покопается на кухне, и на диван — телевизор смотреть. И смотрит она его, как говорится, до упора, то есть до ночи (чего бы ни показывали), а там и спать пора.
Подходить к ней во время «смотрения ящика» с разговорами или просто с каким-нибудь вопросом совершенно бесполезно — или обругает, или молчит, как рыба. Вытаращится в ящик и молчит. Баста! Неужели все так только от возраста зависит?
Но есть же исключения из общего правила! Конечно, может объединить людей и водка, и картишки, и домино, и, наконец, театр, фильмы, компьютер... Но чувствует сердце: не настоящее это объединение, не по любви... Все вытекает из заинтересованности какой-то. Многие так живут и в ус не дуют, чувствуют себя весьма комфортно. Но мне уже такого «подложного» счастья не надо. Я разобраться хочу. Почему мы вдруг стали чужими?
Любовь ведь чувство Божественное... А потеряв Божественное, человек может и ниже плинтуса опуститься, хорошо, если просто в животное превратится... Вот до чего дорассуждался! Но ведь жить не по любви, а по интересам — скучно же, тоска смертная.
Есть у нас в подъезде соседи — вот уж где исключение из правила! Старше нас с женой лет на пятнадцать, может, и на все двадцать, а бегают, как молоденькие, везде вдвоем. Улыбчивые, радостные, бодренькие, будто свет какой-то изнутри у них исходит.
Пошел все-таки как-то раз я в церковь,— так все надоело и тошно было на душе. Жена, конечно, в телевизор упялилась с самого утра — воскресенье, день свободный как-никак. И представляете, встречаю там этих самых соседей. Стоят, молятся — прямо ангелочки. Только из-за них всю службу до самого конца достоял. Обратно вместе пошли.
Соседка забежала на минутку в магазин, а мы вдвоем с её мужем остались на солнышке греться. Тут я ему (откуда только такое доверие взялось?) все и выложил, всю душу открыл. А он все кивал да улыбался, но как-то понимающе, по-доброму. А потом, когда я закончил свою тираду и он разглядел знак вопроса на моем лице, тихо так сказал: «В храм бы вам почаще ходить надо, Господь все управит. Мы ведь с Лидой, когда молодые были, ох как ругались! Даже разводиться хотели. Бабушка (Царствие ей Небесное!) у нее верующая была, а где вера, там и мудрость, надоумила нас к старцу идти. Она его лично знала и очень ценила его слова. Он никого никогда ни к чему не принуждал, только советовал, да и то между словом в беседе. Говорил он тихо и ласково, а улыбнется — будто светом озарит!
Он и посоветовал нам (уже решившимся на развод) в церковь сходить, но с одним условием: ОБЯЗАТЕЛЬНО ВМЕСТЕ... И в храме просить Царицу Небесную заступиться за нас («от злых», хотя я тогда не понимал еще, что это значит), и сам обещал молиться...
Так мы и сделали. Только пока в церковь шли, так разругались — чуть не подрались. Думал я: не сможем и минуты в храме пробыть. Но чудно так все получилось. Там уже народу было полно, и все пробирались куда-то. Стали нас друг от друга оттирать, а моя-то как вцепилась в меня, да так крепко! Подумалось: испугалась она, что ли? А поглядеть боюсь — как бы опять не разругаться. Так вот «рука в руку» всю службу и простояли. Не помню, молился я или нет, только уж под конец посмотрел я на свою Лиду, а она стоит и улыбается мне, да так как-то смущенно-радостно... У меня аж дух захватило и слезы брызнули. Никогда ее не видел такой. Настоящее чудо случилось — видно, батюшка в это время сильно молился за нас. Смилостивилась Царица Небесная, такая благодать на сердце сошла — неописуемая. Приложились ко Кресту. Со священником заговорить постеснялись, домой побежали, а в душе будто Ангелы поют. Смотрим друг на друга и наглядеться не можем, как будто первый раз встретились. Все обиды забылись. Да чувство такое большое было, что все по сравнению с ним таким мелким казалось. Да это так и есть...
Вот и ходим теперь вместе почти что сорок лет. Батюшку навещали... а как он радовался за нас, прямо как ребенок. Теперь вот на могилку его приезжаем, многие приезжают, многим он помог».
Тут вышла из магазина его жена, и мы к дому пошли. Задумался я не на шутку, особенно про УСЛОВИЕ старца: чтоб в храме быть «обязательно вместе»...
А как я свою телезрительницу от телевизора оттащу?
Глава II
ЛЕСНОЙ ДЕДУШКА
«Придите ко Мне все труждающиеся
и обремененные, и Я успокою вас» (Мф 11:28)
Стал я потихонечку «прибиваться» к церкви. Не скажу, что это все легко давалось, да и дается ли легко до сих пор? В воскресенье, когда утречком надо идти в храм, не успеешь глаза разомкнуть, сразу наваливаются разные мысли и «немощи»... Может заболеть все сразу или по отдельности: голова, рука, нога, ухо, живот и так далее. Тяжесть такая во всем теле разольется, сонливость, лень страшная. А мысли твердят свое: «Не ходи так рано, куда торопиться? Успеешь...» Пересилишь себя, поднимешься, начнешь собираться, а тут жена заворчит, ругаться начнет: «Куда ты в такую рань потащился! Не ходи никуда...» И так далее, и тому подобное... Тут главное не возражать, чтобы самому не разозлиться, а молчком (и не дай Бог ничего не свалить, не уронить), потихонечку уйти.
Постепенно меня стали узнавать в храме и здороваться. Как-то быстро я привык «лобызаться» с бородатыми мужиками,— видно все-таки живут еще в крови древние, русские обычаи. Даже какая-то солидная приятность в этом есть — сразу вспоминается слово «приятель». Сейчас оно как-то легковесно звучит, а раньше, наверное, «приятель» и «друг» стояли вровень по значимости. Конечно, не все в настоящие друзья записались, но с некоторыми я сдружился.
Было нас человек пять, и почти у всех машины. Стали вместе ездить по святым местам, по монастырям и скитам. В своем храме батюшке помогали... Ему-то, если честно, не очень нравились наши поездки,— эта «ревность» в каждом неравнодушном священнике есть. Опять вот хочу заметить, как сегодня извращают слова: «ревность, ревнивец», казалось бы, несут отрицательный заряд, а вот... Как можно понять такое вот высказывание: «Он ревностно относился к своему делу»? «Ревностно» — значит преданно, ответственно, горячо, с любовью — вот сколько слов только одно древнее выражение вместило! А у нас говорят о реформах. Даже в церкви! Вот уж где нельзя наши примитивные новшества вводить, тем более в богослужебных текстах!
Батюшку-то нашего мы слушались, но в меру, конечно... Что это значит, скажете, «в меру»? Да вот так! Батюшка-то по жизни ведь тоже человек, правда не совсем обычный, но он ведь тоже из нашего мира пришел. А значит, и характер, и некоторые наклонности (не говорю о вредных и греховных, с которыми надо бороться) тоже с собой в церковь принес. В церковных, богослужебных и духовных вопросах мы (миряне) ему, наверное, не указ. Почему опять «наверное»? Да потому, что Церковь по большому счету, во всей полноте — это все мы, и миряне, и священники. Если выгнать из храма всех мирян — полнота, целостность (еще говорят — соборность) Церкви будет нарушена. А если так, значит, и мы, то есть люди светские, но, естественно, воцерковленные, право на свой голос имеем.
Тут я хочу немного уточнить свою мысль: люди эти (с правом голоса), конечно же, должны хорошо ориентироваться в церковных, богослужебных, богословских, церковно-исторических вопросах хорошо должны знать Священное Писание, святоотеческую и духовную православную литературу. Эти люди должны иметь достаточный духовный опыт, быть хорошо образованы и в светских науках и искусствах, и, конечно, разбираться в современных церковных вопросах, знать и врагов нашей Матери-Церкви (здесь имя им легион: сектанты всех мастей, безбожники, атеисты, прямые сатанисты и так далее). Конечно, все эти мои мысли не претендуют на истину в последней инстанции. Это сугубо личные мои предположения и наблюдения. А наблюдения-то, стоит сказать, бывают прелюбопытнейшие.
Иной раз смотришь на батюшку (особенно если он из церковных начальников), вид у него такой, будто вся полнота церковная в нем одном воплотилась. Случается, молоденький священник начинает учить житейской мудрости пожилого человека... Всякое бывает, до смешного доходит. А храм-то дело серьезное. Как часто говорят православные: «Не в осуждение, а в рассуждение будет сказано» — и дальше рисуется полная картина какого-нибудь безобразия или просто история типа анекдота...
Все, наверное, давно уже привыкли, что батюшки наши сегодня непременный «атрибут» каких-либо общественных собраний, то есть где администрация, там и батюшки, что наши священники давно отвыкли от отечественных автомобилей и спокойно разъезжают на иномарках, что проповеди в основном у таких батюшек монотонные, однообразные и скучные. Мне могут сказать: «Так ты в храм-то веселиться, что ли, ходишь?» И я отвечу, что не веселиться я хожу в храм. Я иду в храм Божий молиться, каяться в своих грехах и (когда подготовлен) причаститься Святых Христовых Тайн — это главное. Но и от батюшек хотелось бы слово правды услышать.
Народ продолжает спиваться, таскаться по помойкам, вымирать (чуть ли не по два миллиона в год), идут разговоры насчет узаконивания проституции, а пастырей наших это все как бы и не касается. Понятно, что нелегко и даже опасно на такие темы проповеди говорить, но кто сказал, что легко?.. Кто сказал, что путь священника будет усеян цветами (или деньгами) да различными благами? И ведь все они служат Господу нашему Иисусу Христу, а не богатству... Или не так?
Однажды в одном храме батюшка своей проповедью такую безысходную тоску нагнал (во всех грехах обвинил), что все прихожане носы повесили. Хоть бы утешил напоследок. Конечно же, он во всем был прав. Но как-то было, мне показалось, все это без сострадания, не по любви. Сразу скажу, что никого обличать и тем более осуждать я не собираюсь,— это мои сугубо личные наблюдения и рассуждения. А ведь я и ошибиться могу...
Как-то раз поехали мы всей нашей компанией в один дальний монастырь, где, по рассказам (с нами ехали люди, которые уже там побывали), жили (подвизались) два прозорливых старца. Как обычно, в такой длинной дороге много чего рассказывается, читаются, поются акафисты и молитвы... Такой общий настрой располагает к разного рода откровениям и рассказам о необычных, чудесных случаях из жизни. Почти в каждой поездке принимали участие разные паломники, так как машины старались по возможности заполнить, как говорится, до отказа, чтобы такой неблизкий проезд был сравнительно приемлем по оплате.
Итак, в этот поход поехали мы на трех машинах и по выезде из города не успели еще полностью все перезнакомиться. Тем не менее время не ждало, терять его никому не хотелось, а познакомиться можно было и по дороге (на привале), в конце концов, в самом монастыре...
Машины пошли резво, в небесах разливалось раннее весеннее утро, необозримые просторы земли нашей захватили на время всеобщее внимание, и первые десятки километров в машине царило полное молчание, нарушаемое иногда только короткими вздохами и репликами — все только пока по поводу наших русских несказанных красот. Я сидел за рулем и старался не отстать (моя машина была замыкающей) от впереди идущих легковушек.
«Эх, хорошо-то как. Так бы ехал и ехал весь день!..» — выдохнул мой товарищ, который сидел рядом. Это был парень лет сорока, среднего роста, худощавый, с коротенькой седой бородкой, но, несмотря на седину, в нем угадывался ещё сравнительно молодой человек, прошедший, однако (судя по лицу), и повидавший многое. Сзади горячо одобрили такое пожелание — там расположились три средних лет женщины, настолько друг на друга похожие — маленькие, седенькие, в одинаковых платочках, — что всех трёх можно было принять за одну.
Постепенно, не сразу, как-то исподволь, сначала негромко женщины стали читать и петь акафисты... И такая благодать появилась в машине, такое единение духовное, что, когда женщины утомились, как-то мягко и легко все перешли к беседе — точнее, это была некая общая самопроизвольная исповедь... Каждый рассказывал свое самое сокровенное, наболевшее, совсем не опасаясь, что его не поймут, не оценят или осудят. Это было покаяние в единстве Духа. Никто не хотел возвыситься — скорее наоборот.
Первым речь завел мой друг-попутчик...
«Я ведь вообще-то художник. Ну а художества все эти всегда сопряжены с беспорядочной жизнью (не у всех, конечно), с алкоголем, женщинами и так далее… Это еще, как говорится, по-легкому — без наркотиков — самые безобидные развлечения. Слава Богу, до тяжелых форм я не дошел — легких хватило... Да так, что чуть крыша не съехала. А все оттого, что в Бога-то верил, а в церковь не ходил. Думал, что достаточно признавать Бога, говорить, что Он есть. Но ведь и бесы это знают... Вот и доехал до точки...
Стал я как-то невольно замечать за собой, что начинаю уж больно сильно пить. Я прекрасно понимал, что пью уже слишком долго и неестественно много, а остановиться никак не мог. На какие-то мгновения я начинал уже видеть ужасные, гнусные рожи и слышать некие леденящие душу голоса.
Однажды в наивном желании хоть на какое-то время отогнать этот бред я круто напился. Когда очнулся, была ночь. Вдруг кто-то стал неистово колотить в дверь.
Одуревший от грохота и головной боли, я открыл дверь и тут же был сбит с ног. Какие-то твари потащили меня, не прекращая избивать, обратно в комнату. Они плевали на меня и злобно смеялись в лицо.
Потом они достали веревку, сделали удавку, привязали конец к люстре, а петлю надели мне на шею. Сопротивляться я не мог — все тело сковал ужас. Однако, когда меня уже поставили на табуретку, я вдруг понял, что что-то им все-таки мешает и они не могут сделать главного. И вдруг все они разом начали гудеть и кричать, тыкая грязными пальцами мне в грудь: «Крест сними! Сними его!— сними крест!!!»
Я понял, наконец, в чем дело и вдруг прошептал: «Господи, помилуй!» И тут всю эту орущую и прыгающую свору, будто некой мощной волной, отшвырнуло к стене. Я повторил еще и еще раз. Все бесы внезапно уменьшились до размеров крыс и заметались по комнате. «Господи, помилуй!» — изо всех сил закричал я и вдруг словно очнулся...
В комнате никого не было, я же стоял с петлей на шее на табуретке и помертвевшими губами все шептал, шептал и молил о милости Господа.
Как я дожил до утра — не ведаю. Забился в угол и все молил и молил Бога о спасении. Все боялся, что они вернутся. Чуть свет побежал в церковь. Там батюшка посоветовал мне пожить неделю у какого-нибудь непьющего человека (чтобы кто-то был рядом) и говеть, то есть неделю поститься и молиться — готовиться к исповеди и причастию. Оставаться дома одному батюшка не советовал — могут большие страхования (страхи) и искушения навалиться. «Бесы-то,— говорил он,— еще злее стали, оттого что упустили тебя. А все потому, что ты крещеный и на тебе святой крест был...».
Я все так и исполнил, как он посоветовал мне. Переехал к брату, который сначала не поверил моей повести. С друзьями-художниками всю связь оборвал, телефон отключил и брату наказал, чтобы никого из «моих» не пускал.
Молился, читал акафисты, старался делать все так, как посоветовал батюшка. Ночами, правда, страшные сны снились, но всегда, даже во сне, чувствовал, что кто-то за меня заступается и отводит беду. Это батюшка, наверное, за меня молился. Потом причастился Святых Христовых Тайн и стал каждое воскресенье в церковь ходить. Постепенно начал замечать, что и картины мои как-то изменились — стали светлее, теплее, одухотвореннее. Вся чернота куда-то схлынула, прогнал ее Свет Божий.
Теперь искушения, конечно, бывают: и выпить иной раз так захочется, и погулять... Но я сразу вспоминаю ту ночь, в которую я в петле оказался, и толпу уродов этих... В таких случаях иду сразу в храм, если возможно, свечку поставлю, успокоюсь. Вот такие дела. А сейчас уж больно мне в монастырях хорошо становится — благостно так. И писать-работать хочется. Но все только во Славу Божию».
Тут машину тряхнуло, и я едва успел притормозить, так как впереди наши авто резко прижались к обочине и стали поворачивать вправо. Потом съехали на лесную дорогу и помчались по укатанным волнам грунтовки. Этого незапланированного фокуса я не ожидал, но попутчик тут же отреагировал на мой удивленный взгляд: «Они, видно, решили к одному «лесному дедушке» заехать. Старец здесь живет — километров пятнадцать от трассы, в самых дебрях. Вещает, говорят, предсказывает, бесов изгоняет. Но характером крут. Если что не по нраву, может и прогнать...»
Этого еще не хватало! Я был возмущен до самых глубин... Чего это они за всех решают? Впереди у нас настоящие (признанные!) монастырские старцы, а тут самозванец какой-то объявился! Это все женщины воду мутят. Экзотики захотелось... Дурдом натуральный! Так довольно долго я возмущался в душе, но вслух ни слова не сказал — смирялся.
Но вот и «избушка на курьих ножках» (я был настроен резко критически), и баба Яга на лавочке сидит. Все прямо как в сказке! На самом деле это был крепкий большой деревянный двухэтажный дом с балкончиком, сзади виднелся сад-огород, а перед самим строением на площадочке красовалось несколько разноцветных иномарок. «Дедушку» явно знали и уважали в округе, а значит, и помогали... материально (не без ехидства думалось мне).
Вся наша толпа буквально вывалилась из машин. Как после шторма длиной в пятнадцать километров, народ покачивало. Надо было размяться, и мы пошли к лавочке, на которой по-прежнему сидела баба Яга. Я сразу подсел к старушке, из-под платочка которой выбивались пряди цвета «махагон». Ее я оценил лет эдак в 35–40. Ничего себе, матушка! Каков же будет батюшка?
И только было я открыл рот, чтобы спросить, как она опередила меня: «Ща-ас доложу, если примет. Будете ждать, хоть год. Уже не уедете, если согласится принять». И исчезла, словно в стене растворилась. Мне сразу же захотелось уехать. Что за шутки? «Будете ждать...», «хоть год...». Дурь какая-то! Но наши матушки были, похоже, в восторге.
И тут случилось чудо!!! Перед нами вдруг «нарисовалась гора». Точнее, это был человек, но такой большой, что, наверное, любой медведь по сравнению с ним щенком бы показался. Одет он был в огромное старое зимнее пальто с каракулевым воротником и сапоги. Наверху творилось неописуемое: длинные, до плеч, смоляные волосы с редкой проседью, буйная черная борода, нос картошкой и синие пронзительные глаза.
Ирония моя сразу куда-то убежала, а ее место заняла настороженность, если не страх. Тем более что эта громадина направлялась прямо на меня. Вокруг столпился народ, и только слышался шепот: «Сам вышел, давно не выходил. Илларион, старец святой, скажи...».
Он навис надо мной, словно туча, а я даже не попытался встать с лавки. «Смеешься, да?— прохрипел он. — А ведь протоиереем будешь, да не до смеха уже будет, да!» Резко развернулся, обдав меня каким-то странным дымным запахом, от которого я даже захмелел... И сразу же прострелила мысль: «Откуда это он про моё ироническое настроение узнал? По глазам, что ли, увидел?..»
Он подходил к каждому и выдавал его будущее резко в двух-трех словах. Были такие, мимо которых он проходил молча под шепот: «Нет будущего... нет...». Многие падали в обморок. И, странное дело, хаотичная толпа (только он появился) как-то по-военному выстроилась в шеренгу, а он ходил, как генерал, и тыкал каждому пальцем в грудь! И вещал, вещал... Потом говорили, что такое очень редко с ним бывает — обычно люди ждут его месяцами, и он потом их приглашает к себе.
Под конец он вдруг с неожиданной легкостью подбежал к одной из наших машин и зарычал, тыча пальцем в правое заднее колесо: «Бес, бес там сидит! Вот он!.. Прицепился...». Затем так же резко развернулся и исчез в направлении своего жилища. Да, это было именно так — словно по воздуху просвистел, и только дверь хлопнула. А на лавке опять появилась баба Яга: «Теперь долго не выйдет»,— двумя зубами улыбнулась она...
Немного отъехав, мы решили перекусить, и за обедом выяснилось, что среди нас будут (в будущем) два иерея, три протоиерея и даже один святитель. Да еще пять монашек. Так вот. И без смеха... А угадал он или нет — промолчу…
Когда мы выехали на трассу и набрали приличную скорость, машина, в колесе которой «сидел бес», вдруг сильно вильнула (а она ехала как раз передо мной), послышался хлопок, и исчезла из виду. Мы остановились и обнаружили ее в кювете совершенно целой, на всех четырех колесах, одно из которых (то самое) было разорвано в клочья. Все были живы-здоровы, но перепуганы до смерти. Больше всех горячился водитель Саня: «Хоть бы святой водой окропить!.. Вот дураки! Не догадались! Как в гипнозе... Слава Богу — ни царапины. Монашки-то мои только вон чуть не поседели... Эх, эх... Так вот!»
Ну что ж, колесо заменили и поехали дальше, ведь впереди нас ждали НАСТОЯЩИЕ старцы...
Глава III
ЭКЗОРЦИСТ
Конечно же, все были настолько возбуждены и взволнованы, что после нескольких километров молчания заговорили все сразу и долго не могли успокоиться... Наконец, мой сосед, попутчик и штурман (в одном лице) заинтересовал всех всего лишь одним вопросом: «А от кого, скажите, все это было? От Бога или от беса? И вообще, кому же все-таки этот «лесной дедушка» служит?» Все были несколько озадачены этим вопросом. Первыми не выдержали женщины: «Как же это кому? Да он же будущее предсказывал! Да и с этим бесом, что он в колесе увидел, все сошлось и, слава Богу, обошлось... А могли бы все в той машине разбиться! И предсказывал он все только хорошее...» «А о плохом-то умолчал?» — не выдержал я. «Да как же это умолчал?» — не унимались подруги (чем уж больно он их взял, чем уж понравился-то?).
«Во первых, — кончайте базар, — каким-то металлическим голосом произнес Алексей-штурман, а во-вторых, послушайте меня. Можете, конечно, и не соглашаться, но послушайте, пожалуйста, молча, не отвлекайте водителя, может, всем на пользу пойдет... Я постараюсь коротко — и только одни факты. А там уж сами разбирайтесь... Был у меня период в жизни, когда после болезни и исцеления (про недуг-то свой я уже рассказывал) надо было мне залечь-кануть на время в неизвестность. Батюшка так посоветовал: от дружков прежних подальше быть для более полного восстановления душевно-физического состояния полезно. Вот в тот-то период я и засел за книги. Благо, было кому посоветовать, с чего начинать, — так мы сдружились с моим наставником. Я и службы-то ни одной (когда он служил) не пропускал. И всегда вопросы для него находились.
Много всего под его руководством я перечитал. Иной раз батюшка и сам не знал, как на мои вопросы отвечать. Но если сам не знал, всегда подсказывал, где прочитать можно. Заходили разговоры и о бесовщине. Отец Василий-то (так его звали) не любил о них говорить, да и я, если честно, тоже. Но появлялись вопросы, мучили порой, и так или иначе тема эта поднималась. Конечно, не обошли вниманием и одержимых бесами (все это темы опасные — лучше не касаться), и так называемую отчитку бесноватых, то есть изгнание священником из несчастного этой нечисти. Постараюсь рассказать, что запомнил. Экзорцизм (по-нашему «отчитка») практиковался в древней Христианской Церкви по особым дарованиям, посылаемых ей Господом в тот период времени. Однако апостольским постановлением в III веке был запрещен. Объяснялось это решение тем, что славный подвиг заклинания рассматривался как дело добровольного благорасположения и Благодати Божией через Христа, наитием Святого Духа. В V веке (официальных) экзорцистов уже не было. Существует специальный чин отчитки в требнике митрополита Петра Могилы (VII век). Однако он католического происхождения, и в Русской Церкви не получил никакого практического применения. Ни один из русских святых не отчитывал, и именно потому, что был свят, то есть имел дар Святого Духа, которым и совершал исцеления.
В настоящее время католическая церковь готовит экзорцистов в специальном университете. Программа обучения состоит не только из церковных предметов, но и включает, например, занятия по психиатрии, чтобы будущие экзорцисты могли отличить случаи настоящей одержимости от проявлений психических заболеваний типа шизофрении.
Экзорцизм в принципе основан на том, что «изгоняющий злых духов» причиняет больному сильные мучения, с тем чтобы телесные страдания заставили злого духа покинуть это тело. Сцены экзорцизма нередко используются в фильмах ужасов, таких как, например, «Изгоняющий дьявола», «Константин» «Стигматы». В фильме «Изгоняя дьявола из Эмили Роуз», или «Шесть демонов Эмили Роуз», показан опыт изгнания бесов, закончившийся смертельным исходом. Фильм основан на реальных событиях.
Сейчас у нас в Русской Православной Церкви отчитка (то есть изгнание беса из человека) возможна, но только с благословения правящего архиерея. Если владыка, допустим, считает священника святым и достаточно сильным в духовном отношении, то... все может быть. Хотя батюшки иногда и самовольничают (видимо, считая себя достаточно сильно духовными), и тогда может получиться всякое. Обычно добром это дело не кончается, и помощь в таком случае после сей процедуры требуется уже священнику...
Вот как отец Василий рассказывал о подобном случае, происшедшем с ним же. Будучи еще совсем молодым священником, служил он где-то «на краю епархиальной географии». Глухомань, по его словам, была страшная. Однако и преимущества были: сельцо небольшое, деревянная, но и не совсем уж разваленная церковь, начальство далеко, дохода — никакого, прихожане — три-четыре старушки за исключением одной странной, но крепкой семьи... А много ли надо молоденькому неженатому священнику? «Краюшку хлеба да каплю молока», как говорил поэт... Зато свобода-то, раздолье... Рядом речка, озерцо. Кругом леса непроходимые. Избушка была крохотная, но старушки-прихожанки его любили и обихаживали. Мужики в этом месте перевелись давно за исключением двух-трёх пьяниц и одного инвалида. Была, правда, одна крепкая семья — жили наособицу. Они в свое время и храм отстояли — не дали растащить — и сейчас каждое воскресенье приходили на литургию. Бывают же чудеса на свете! Но, видимо, Господь так решил — место удаленное, кругом болота, дорога — одно название. Так и не добрались большевики до этого места. Правда, бывшего священника как вызвали в губком, так его больше и не видели.
Почти уж привык батюшка к такому житью-бытью, да вот случай выдался. Заболел как-то в этой самой крепкой семье мальчик. Всего-то их семеро было. Муж с женой — лет под пятьдесят обоим — и ребятишки. Самому младшему — восемь (он-то и заболел), старшему — двадцать шесть и три сестренки-хохотушки. Мужики, однако, все серьезные были, даже хмурые, видно, порода другая — в отца. Дедушку с бабушкой несколько лет назад похоронили, но держались хорошо, крепко. И вымирать не собирались — жена-то Марья опять в положении ходила. Но сынок Сережка, похоже, любимым был.
Странная же история произошла с ним. Как-то упрашивал он мать, чтоб отпустила его в лес, а зачем, не говорит... (ну мало ли секретов у мальчишек?). А воспитан был строго — врать не умел. Молчит, молчит... и только: «Мам, пусти, надо мне...» Может, силок какой-нибудь поставил, проверить хотел, а если что попалось — удивить всех, какой он ловкий. Ну а может, еще что... Соврал бы, что по грибы идет, тут же бы его мать отпустила,— лес-то он знал хорошо. А тут вот уперся, как баран... и довел-таки родительницу: «Да провались ты! Иди, куда хочешь!» — крикнула в сердцах она, нагибаясь за ведром. А когда разогнулась, глянь, а мальчишка-то как сквозь землю провалился. Не мог же он так быстро убежать. В общем, пропал парень. Три дня не было. Весь обозримый лес прочесали. Мать убивается (а ей нельзя, опасно — в положении все-таки!), мужик мрачный ходит. И все остальные словно пришибленные. Так уж они друг друга любили — не оторвать, а тут...
И вдруг появляется парень, опять как из-под земли вырос. Бросились все к нему — обнимают, целуют, расспрашивают, а он странный какой-то: только вроде бы ответить хочет, и вдруг весь исказится, глаза вылезут, пена изо рта пойдет, и рев какой-то старческий-страшный, аж мурашки по коже! Тут же корчи пойдут, задыхаться начнет, а его ледяной водой окатят — он и замрет, как мертвый. Сначала думали, что все это от испуга,— три дня все-таки в лесу провел, думали, отойдет со временем. А ему все хуже становится. Ночью совсем не спит. Лежит, молчит и вдруг заговорит на «тарабарском» каком-то языке — быстро-быстро. Потом крякнет, как мужик после стопки, и кричать, ругаться начнет разными голосами: то женским тонким, то грубым басом, как в трубу... И все богохульное кричит, и матом-матом...
Стали догадываться родители, что сглазили парня. За бабкой послали. Была там такая костоправка, вывихи там разные выправляла, травами лечила, кровь заговаривала... Пришла она, а мальчишка ей гробовым голосом: «Что, пришла ведьма? А хочешь, я тебя...» И вдруг как прыгнет с кровати, стол в щепки разнес, только бабку не успел схватить — в дверь шмыгнула. А его все семейство (едва силы хватило) повязало... и на кровать... Ух как он ругался! А все плакали. И тут на Марью вдруг что-то нашло, словно очнулась, встала и пошла опять к бабке.
Так вот бабка-то ей и поведала, что нельзя ни в коем случае ребенка проклинать или гнать матери родной (особенно когда от сердца это идет). Может и совсем провалиться в преисподнюю или к бесам попасть. В общем, и умереть может. Велика сила молитвы матери, но и проклятие большую силу имеет. Сказала еще, что ей с таким сильным бесом, вселился который в парня, не совладать...
Кстати, еще прошептала, что вытянули из бездны мальчишку чьи-то сильные молитвы, а так бы совсем сгинул. А помочь может только сильный священник, только он и может эту нечисть прогнать.
Короче, пришли они всей семьей к батюшке, кинулись в ноги и сказали, что с места не сойдут, помрут, если надо, и его самого не выпустят, пока он не согласится на это дело. Думал батюшка часа два... и думал так: «Священник я неженатый, даже (как в народе говорят) нецелованный, все свои священнические обязанности исполняю от буквы до буквы, не пью, не курю, не объедаюсь, тружусь, молитвы все вычитываю, как положено, стараюсь делать добро... А разве это не доброе дело — мальчика спасти? До Владыки далеко,— пока едешь, помереть может малец. И грех на мне будет... А что ни разу не делал этого, то есть не изгонял из человека беса, на это есть старинный требник митрополита Петра Могилы, где эти молитвы как раз есть! Не для этого ли случая он вдруг, будто случайно, нашелся в храме среди богослужебных книг?!»
Этот последний аргумент, словно удар кулаком в бок, пробудил батюшку от оцепенения и тягостных раздумий...
Настала пора действия. Мальчика принесли в храм, развязали, поставили на ноги (как ни странно, он почти не сопротивлялся), отец стал держать его справа, старший сын слева, а отец Василий, трижды перекрестившись, начал отчитку. Поначалу все шло хорошо, только временами мальчишка порыкивал, слабо пытался вырваться, но его держали крепко. Постепенно облик его стал немного проясняться (батюшка в душе радовался), но когда дело дошло до окропления святой водой, детское лицо вдруг превратилось в лик дикого зверя, раздался душераздирающий вопль, парень задергался, но родственники изо всех сил держали его. И тогда батюшка, высоко подняв святой Крест, направился к бесноватому. Не оставалось и шага, как некая страшная сила в буквальном смысле отшвырнула отрока к стене, и он потерял сознание. Отец и старший сын полетели в разные стороны. А отец Василий, не теряя времени, быстро подошел к мальчику и приложил к губам его Крест! Тут произошло нечто странное: мальчишеское тело обмякло, лоб побледнел, а щеки порозовели. Снизу потянуло каким-то зябким, темным и неприятным ветерком, он каким-то образом коснулся ноздрей батюшки, и его передернуло. В окнах блеснуло солнце, и отрок открыл глаза. Это был вполне осмысленный, немного испуганный, но радостный взгляд...
Говорить Сережа начал примерно через полгода, но что рассказал потом (где он был и что с ним происходило), батюшка уже не ведал — его перевели в другой (на этот раз городской) приход.
Зато отец Василий много чего испытал сразу же после «самовольной отчитки» — начиная с первой же ночи и вплоть до генеральной исповеди у своего старца-духовника. Долго мучили его бесы, и только после этой глубокой, покаянной исповеди стал он чувствовать себя лучше. Но об этом он не любит рассказывать».
«Вот так, дорогие друзья, — задумчиво промолвил штурман. И думаете, почему я вам рассказал все это? Крест! Святой Крест везде и всегда спасает нас. Так он спас меня в свое время, так он спас и мальчика в его беде. Может быть, я чего-то не так выразил, но главное рассказал. А к чему? Помнит ли кто из вас, был ли крест на «лесном дедушке» — на груди или в руках? Я вот лично не помню...»
«Нет, не было на нем Креста, — тихо и задумчиво промолвила одна из попутчиц, — хотя это, наверное, ничего не значит, ведь он не священник, а старец».
«Вот поди и пойми вас», — сердито ответил «штурман», отвернулся и надолго задумался.
Глава IV
МАТУШКИ
Наша автомобильная паломническая поездка продолжалась… Все находились в каком-то странно-недоуменном состоянии после происшедшего.
Дорога вдруг пошла плохая, вся разбитая, и конца-края ей не было видно. Все водители жалели свои «ласточки» — ехали чуть дыша да еле-еле... Словно утки иль беременные переваливались с боку на бок машины. Каждую рытвинку-колдобинку пытались объехать, а если уж она, как говорится, шире дороги, буквально сползали, словно блестящие полусонные жуки, наши авто, которые по хорошей дороге и при желании могли лететь пулей да под двести аж километров в час. При такой-то езде было, естественно, не до разговоров. Матушек наших укачало. Они прижимали свои носовые платочки к губам, были бледненькие и бедненькие — жалко смотреть. Однако не жаловались и героически сносили эти мучения. Они даже приготовили на случай (если стошнит) полиэтиленовые пакетики и держали их наготове.
Пылища, которую поднимали впереди идущие автомобили, была страшная, пришлось прикрыть окна, чтобы не задохнуться. А совсем закрыть было равносильно тому, чтобы устроить внутри настоящую баню, — солнце стояло еще высоко, и жара была невыносимая. Ветер умер давно, и только на скорости можно было проветриться, однако, увы, приходилось терпеть. А я чего-то, глядя на наших попутчиц, раздумался...
Загадочное существо все-таки эта наша православная матушка. И почему именно матушка? А потому что (скажете вы) муж ее батюшка! А если нет? Если нет, то все равно матушка. Это, скажете, так по-русски, по православному. В общем, лексика такая забытая, но которую необходимо возрождать, возвращаться к ней. Ну, к примеру все равно что вместо элементарного и куцего «спасибо» говорят «спаси Господи!». И говорить могут по разному: важно-торжественно или смиренно опустив глаза,— так делают в основном наши православные девушки. Девушки-то, конечно, умиляют... Кстати, если о девушках, то называть симпатичненькую какую-нибудь девчушку, пусть даже если она и замужем за священником, матушкой, право, как-то забавно. Но сердце не обманешь,— все равно приятно. Особенно когда она от этого обращения вся как-то зардеется, расцветет, зарозовеет — как некий бутончик раскроется. Но это, как я понимаю, в идеале, это сама невинность, эталон, пример для подражания. Хотя подделаться, мне кажется, под невинность довольно трудно.
Но кто их знает, матушек этих,— бывает и в тихом омуте (как говорится) черти водятся...
Одно удивляет: как иной раз быстро они (матушки) приходят в себя,— адаптируются, что ли?.. Не все, конечно, но много и таких. Это вовсе не значит, что они становятся хамками, вовсе нет. Просто становятся, как говорится, тем, чем уж рождены. Куда характер-то денешь? Русские-то девчонки всегда задиристыми были,— палец в рот не клади, по локоть отхватят. Да и за словом в карман не полезут,— ты им одно, а они тебе сто! Вот и получается такая же история, как и с молодыми батюшками: как только начнет такая вот матушка тебя, старика, жизни учить… хоть святых выноси. И все-то она знает, и все правильно говорит, и греческим в совершенстве (бывает и такое) владеет. Ведь, чего греха таить, не больше ли половины у нас таких батюшек-матушек имеют филологическое образование. Прошла пора дремучих батюшек. Дремучих-то дремучих, а все-таки по-житейски добрых и мудрых. Преподобный Серафим Саровский тоже, как помнится, университетов не кончал. Не так ли?
Но как бы то ни было, а про матушек наших православных худого слова не скажу. Ведь, собственно, именно они (вовсе не батюшки), как мне кажется, и отстояли нашу родную, многострадальную Церковь в безбожно-разбойные времена. Это они, рискуя жизнью, прятали, как партизан, на сеновалах да в чуланчиках наших многомудрых батюшек, спасали их. А если попадались, получали по полной,— уж пятнашку (15 лет строгого режима) как минимум. И только за это. Так вот.
И с чего бы мне их казнить, если они и Великую Отечественную войну тоже, можно сказать, на своем горбу вынесли? И победили! И почему бы им (тем матушкам) у себя в храме себя же, после священника, хозяйками по хозчасти не чувствовать? Много историй слышал я, и все-то их хаяли. Уж и грубиянки они, и невежи, и слова доброго сказать не хотят... А вот представьте себе: входит как-то невзначай к ней в ее храм какой-нибудь «фашист» в шортах и начинает расхаживать, как хозяин, по святому Божьему дому да еще и фотографировать без благословения батюшки. А она, может быть, только что пол помыла... И вот крепкая, загорелая, мускулисто-узловатая рука матушки берет «фашиста» за шиворот и вышвыривает его, как щенка, вон из священного места,— нагадит еще... И ведь нагадил: через пару дней полетела милая моя матушка тоже вон... на вольную волю. Но Господь-то все видит и знает. Слышал я, что она в другом храме сейчас работает, только стала тише воды и, как говорится, ниже травы. Ведь храм-то для нее — это все, она только им и живет (не в материальном, конечно же, смысле). Тихая стала матушка, слова не скажет, боится, что опять вытряхнут.
Вообще, стоит заметить, что фотоаппараты эти на «тех» матушек какой-то мистический ужас наводили, который, в конце концов, приводил их в такое бешенство, что уж если попался, то держись или лучше беги сломя голову вон. Но вот почему нельзя фотографировать в храме (не в алтаре же!), до сих пор понять не могу. Глядеть на великолепие убранства храма, без благословения, можно, а снимать на фотик нельзя. Загадка природы... или церковной администрации?
Сейчас же все по-другому (только запрет на съемку остался), другими матушки стали,— время-то идет. Сейчас и в шортах, и в джинсах девушки приходят — никто не выгонит. Только предложат скромно сверху юбочку надеть, а если заартачится, «то и Господь с тобой», иди так. Кстати, эти юбочки и платочки специально заботливо приготовлены матушками и развешаны в притворе для таких вот как бы несведущих людишек. А матушки другими стали. Да и монашки тоже всякие попадаются. Рассказывал приятель, был он как-то в одном очень знаменитом женском монастыре. Везде, у всех святынь побывал,— впечатление воздушно-небесное... Время до отправки домой еще оставалось, и решил побродить он по монастырю, опять же, пофотографировать, снаружи-то можно. И вот забрел он в погоне за удачным кадром невесть куда. А это, как потом выяснилось, келейный (то есть жилой) монашеский корпус оказался. И вот видит он: стоит новенький «Хюндай Гец», дверки открыты, и никого нет. Странно как-то. К тому же, это была не парадная часть здания, то есть с этой стороны были только окошки и никаких дверей. Как говорят в народе, приятель мой несколько опешил. А пока он стоял, как тормоз, открылось окно, и вылезла из него молоденькая монашка. Парень-то мой, не будь дураком, спрятался в кустах и стал наблюдать дальнейшие действия. Вылезла, значит, она, окошко прикрыла, огляделась... Видит — никого нет… и стала переодеваться, да быстренько так, умеючи. Приятель и глазом не успел моргнуть, как оказалась она в джинсиках и в маечке, ну как все девчонки ходят,— дело-то летом было. Прыгнула в свой «Гец», завела, развернулась почти на месте (чуть друга моего не зашибла), фыркнула труба глушителя, и только синий дымок остался. Умчалась, как пчелка. Секунд десять пребывал приятель мой словно бы в ступоре, потом заблудился в кустах и чуть на автобус не опоздал. Ехал он и думал: «Не привиделось ли?» Всякие чудеса бывают, и соблазнительные тоже. Только я уже упоминал, что друг-то мой не был дураком и, перед тем как заблудиться, видел следы протектора и даже ямку от колес, где, видно, торопясь буксанула она. Всякое бывает, может, по монастырским делам поехала? Тогда зачем переодевалась? И зачем в окошко лезла? Загадка природы, опять же... Но и не нашего, как говорится, ума это дело.
Со мной тоже случай был, и тоже в женской обители. Это я к тому, что сейчас ни матушки, ни монашки фотоаппаратов не боятся. И не только их, но и всей техники в целом. К примеру, видел я монашек и на тракторе, и на комбайне, и за рулем грузовика, ну а уж о иномарках и речь молчит,— все умеют. А в тот раз надумал я небольшой репортажик сделать, то есть взять интервью у рядовой насельницы женского монастыря. Благословился у игумении, как положено. И вот подсунули мне (сразу почувствовал) «специалистку», которая не только о классических экзистенциалистах (она их как орехи щелкала), и не только об устаревшем психоделическом роке долго могла говорить, но и кое о чем покруче. В конце концов мы с ней сошлись на том, что литературное направление «Фэнтези» во всем своем многообразии все-таки не отвечает на главные вопросы бытия и совсем не соответствует православным нравственным критериям.
Все это, как я уже говорил, чуяло мое сердце, и было мне не в диковинку, но вот то, что увидел я потом, сразило наповал. Меня отрезвил по окончании нашего разговора четкий щелчок, раздавшийся в широком рукаве милой инокини. «Диктофон, что ли?» — обидчиво и некстати глупо упавшим голосом промямлил я. «А то...» — ослепительно в ответ улыбнулась она. И тут, в свете просиявшей ее белозубости, я вдруг увидел сразу две видеокамеры — нас все это время снимали притаившиеся монашки. Так кто у кого брал интервью тогда, я так и не понял. Но моя редакционная техника явно отставала от монастырской. Вот такие дела.
А еще если вспомнить, поехали мы в один монастырь, тоже женский (километров пятьсот до него было),— дело в том, что, по рассказам, уж больно он благолепием и святынями своими славился. Подъезжаем к нему, радостные такие, а перед нами шлагбаум и будка солидная, с виду даже не сторожевая будочка, а современный коттедж в три этажа, и здоровенный на шлагбауме щит приколочен, а на нем написано, словно кровью, красными буквами: «Внимание! Территория охраняется собаками!». Вдоль ограждения прохаживается с каменным ликом этакий русский Арнольдушка Шварценеггер — охранник в камуфляже. И выходит из коттеджа миленькая такая монашка, и вежливо так глаголет: «Сюда нельзя, мальчики». А мальчикам-то всем за пятьдесят, бородатые все… «Да мы паломники…» — попытались оправдаться мы. А я вдруг ни к селу ни к городу ляпнул: «Немецкий монастырь, что ли?» «При чем тут немецкий?» — округлила светлые очи свои инокиня. «Да я вижу, как в кино: ахтунг-ахтунг… и овчарки немецкие…». «Да ладно уж вам,– сменила гнев на милость дежурная,– сами понимаете: кругом леса да поля, деревня далеко, а тут одни монахини, ведь всякое тут может быть, вот и приходится, что называется, круговую оборону держать». «А мы ведь пятьсот верст отмахали, чтобы к вам, то есть в ваш монастырь, попасть. Как же это? А если в обход пойдем, без вашего разрешения,— собаки загрызут?.. Мы в своей стране находимся или нет? Или война уж началась, пока мы ехали?» «Никакая не война. Ну ладно уж, позвоню сейчас. Вообще-то, перед тем как приехать, с нашим начальством согласовывать надо!» — строго так уже сказала она, достала мобильник, а нам велела отъехать, чтоб не слышали переговоров, как я понял, по своей многогрешности.
Во въезде и входе в монастырь нам, естественно, отказали. Мы обиженно стали разворачиваться, только видим: монашка знаки какие-то нам подает, остановились, открыли дверки. А она нам что-то выносит к машине. Видим – книжки. «Здесь про монастырь наш все написано», — запыхавшись, улыбнулась насельница, берите, всего-то... рублей стоят». «И здесь бизнес», — обидчиво подумалось мне…
Книжки, конечно же, мы купили и убрались восвояси. Тысячу километров отмахали, купили книжку, и все дела. Да, совсем другими стали наши матушки, совсем изменились. Ну что ж, жизнь диктует свои правила. А как же духовность? Духовность за шлагбаумом осталась. Все по грехам нашим.
Между тем дорога становилась все хуже, а места мрачнее,— густой и тёмный мачтовый лес придвинулся вплотную к проезжей части, мы почти что еле-еле ползли, солнце стало клониться к горизонту, тени выросли, стало прохладней. И тут за словно плавающими на рытвинах крышами двух передних машин я увидел бревно. Оно лежало поперек дороги и было еще далеко. «Дерево, что ли, свалилось?» — мелькнула мысль. Но по мере приближения стали различаться контуры машины, которая преграждала нам дальнейшее движение.
Это был «Форд Фокус» самой модной разновидности, а перед ним стояли пятеро молодых бритоголовых бандитов. То, что это не простые автомобилисты, видно было сразу, к тому же, как только мы все вышли, четко и ясно подтвердилось: «Все ценное быстро сюда!» — свирепо прорычала самая крупная особь. «А серьги у ваших баб мы прям с ушами вырвем»,— это уже самый мелкий сказал. Расклад был таков: нас, мужиков, — шестеро, их — пятеро, наших баб — девять… да что могут сделать бабы-то?.. Как-то автоматически мы пошли вперед, но, не успев замахнуться, я потерял сознание. Когда очухался, обнаружил себя на обочине, челюсть куда-то съехала, из носа хлестала кровь. Примерно в таком же состоянии пребывали и все наши мужики. Но то, что я увидел на «поле боя», выправило мне челюсть обратно, и я буквально вытаращился на творившееся чудо. Наши матушки грозно читали 90-й псалом, крестились сами и крестили бандитов. Они выстроились в шеренгу, тем самым перегородив всю дорогу, и вели настоящее наступление, приближаясь к запыхавшимся крутым разбойникам.
А разбойники почему-то, как-то уменьшившись в размерах, как загипнотизированные, трусливо отступали к своему люксовому «Форду».
Вдруг послышалась автоматная очередь, и люксовый вспыхнул с треском багровым пламенем… «Из «калаша» лупят» — только и успел подумать я, как снова провалился в беспамятство.
Когда очнулся, кругом суетилась милиция,— мелькнула фраза: «Наконец-то мы их, сучат, догнали», но самое главное, я увидел глаза,— нет, это были очи… сострадательные, нежные очи одной из наших «матушек», которая вытирала кровавые мои сопли. И ведь само небо светилось в них, — это я точно запомнил. И причитания, такие ласковые: «Ах ты миленький, да что же они изверги наделали с тобой? Встать-то можешь? Давай, давай, миленький, вставай! Дальше ехать надо…».
Да, совсем другими стали наши матушки, другими — решительнее стали, увереннее, жёстче в своих решениях и поступках… А может ,это и к лучшему?
Глава V
МОТЕЛЬ
Ну что ж, как бы то ни было, поездка наша продолжалась. Прошло ещё два дня, но если признаться, после столь крутого приключения от места происшествия отъехали мы совсем недалеко, то есть до ближайшего мотеля, где и зализывали свои царапины целых два дня. Честно говоря, все с таким удовольствием вылёживались и отсыпались на чистых простынках, что невольно появлялось такое чувство, словно бы из ада кромешного да прямо в Рай попали.
Вот так же и я лежал-полёживал в номере в полном одиночестве, — два моих соседа ушли куда-то бродить в лес… За дверью и стеной слышались какие-то шорохи, обрывки молитв, вздохи-ахи женской половины нашей команды. Слышимость в мотеле, надо сказать, оказалась отменной. Да и какой мотель? Одно название. Всё сделано на скорую руку. Основной материал — то ли пластик, то ли фанера под пластик… Одно умиляло – это чистота, свежее полотенце, душ…
За дверью послышались шаги и женские голоса. «Наши «монашки»,— промелькнуло в голове. Они, видимо, шли из магазинчика, что был ловко и удобно встроен в наиболее оживлённую часть гостиничного комплекса. Между ними шло обсуждение, как ни странно, не новых покупок, а более высоких материй. Но куда деваться? Наши же паломницы! Не могут они без этого! Не могут никак об обычных тряпках-кофточках-панамках беседовать. Им высокое подавай! Вот и тут, видно, так они увлеклись, что даже остановились прямо у моей двери, и мне пришлось невольно выслушать все их «страсти-мордасти». Разговор, однако, шёл нешуточный:«Ну вот никак, Марин, не ложится мне на душу это название книги, а вернее целого собрания сочинений епископа Варнавы (Беляева) «Основы искусства святости»,— твёрдо так чеканил девичий голосок. — Другое дело содержание – и потрясает, и ужас берёт, и в то же время вдохновляет на подвиг духовный. Но название… Может, его другие люди, уже после смерти подвижника, придумали? Ну представь себе такое (если искусство в святости допустимо): сидит в лесу преподобный Серафим Саровский и медведю на скрипке или на гитаре играет… Ужас ведь! И представить-то невозможно! И это, подумай, само слово «игра» (играть-поигрывать), да и «искусство» собственно означает нечто ненастоящее, искусственное, придуманное. А придумывать, фантазировать — уже сама знаешь, чьи проделки. Кто был первый фантазёр, я уж и не спрашиваю, и так уж вон в конце коридора рожки-рога мерещатся. Тут один шаг и до обмана, вранья, лицедейства, высмеивания ближних своих. А что такое высмеивание? Ага, догадываешься? Тут и догадываться-то нечего: осуждение это! Грех большой. А если просто чисто этимологически подойти? От какого слова это самое «искусство» образовалось? От слова «искус»? Но ведь искус и искушение — синонимы! Вот и думай. Но это всё, если прикинуть, ещё только цветочки, ягодки-то впереди.
Ведь такие бездны кошмарные за всем этим открываются, — умом тронуться можно. Мне один хороший человек относительно актёрства говорил, что не такая уж и безопасная это вещь — покривляться, сыграть и забыть. Можешь заткнуть уши, но вот его же слова: «Хуже проституции это дело. Ведь проститутка продает только тело, но не душу (душу ещё можно спасти), а актёр, перевоплощаясь в героя или персонажа, продаёт и тело, и душу! Тем паче если играет негатив. Так он говорил… и возразить мне ему нечем было. А вспомни, Шаляпин-то сколько молился и храмы посещал после своего Мефистофеля. Очень тяжело было ему отделаться от образа, в который пришлось войти. Как-то так сейчас легко говорят: «войти в роль»… а попробуй-ка выйди! Шаляпин, понятно, был истинно верующим человеком (и вера его была сильна), уж не чета нам, бедненьким да слабеньким. И потом, если всё это принять в православие, так или иначе, это самое «искусство» и в храмы наши потащат (на Западе-то уж и рок-группы в храмы пустили, — публику чтобы привлечь). Но нам-то недопустимо всё это! Храм-то в театр превратится, в скоморошество-кривлянье, а это всё равно что сатану в самое дорогое, священное пустить. А тогда и Дух Святой нас покинет. Вот будет беда так беда!..»
«Мне кажется, Нинуля, ты уж больно сгущаешь краски», — вступил, почти перебил ораторшу второй женский голос. Чувствовалось, что вторая «матушка» была и постарше, и порассудительней.
«Конечно же, смешивать одно с другим или в храм тащить чисто светские художественные произведения, наверное, никто и не собирается. Но взаимопроникновение житейского, художественного и сакрального, конечно же, всегда было и есть. Вся настоящая художественная литература, и русская и мировая в целом, за исключением советского, богоборческого периода, буквально пронизана религиозностью. Да и всё в целом искусство… Не зря же говорят, что талант — это дар Божий, искра Божия. Другой вопрос — в каком направлении станет художник его, талант, развивать и приумножать: во славу Бога строить своё произведение или наоборот. Примеров много, когда художник обращал дар Божий против Него. Не буду уж имена называть».
«Нет, почему же, назови», — почти выкрикнула юная оппонентка. — Здесь же нет посторонних». Я за дверью себя посторонним тоже не считал и с интересом уже слушал разгоревшуюся дискуссию.
«Да пожалуйста! Кушай с маслом и учти — я только тех называю, что просто в голову сейчас взбредут, а на самом-то деле — имя им — легион!. Слышала, наверное: Ницше, Фрейд, Набоков, Толстой, Булгаков…» «А Булгаков-то в чём провинился?» — пробормотала молодая «монашка». Я тоже навострил уши. «Булгаков, дитя моё, извратил Священное Писание. Он, так же как и Толстой, переписал его, что называется, «под себя», а если точнее — сама знаешь, под кого. А «Мастера и Маргариту» так и называют: «евангелие от сатаны». Всё это очень долгий разговор, и стал он клониться как бы к тому, что я принимаю твою сторону, то есть почти признаю, что заведомо искусство порочно, как и сам человек по сути своей. Но всё это не так просто, как кажется. И не надо забывать, что это всё-таки дар Божий. И, по определению, этот дар уже позитив…
А давай-ка вспомним, вернёмся к школьным, пусть и наивным, понятиям. Что же такое искусство? Искусство — это творческое отражение, воспроизведение действительности в художественных образах, или умение, мастерство, знание дела… Так, кажется, в элементарном словаре Ожегова говорится? И давай вернёмся к началу нашего разговора. Может ли существовать такое явление, как «искусство святости»? И вот мы видим с тобой: даже по атеистическому ожеговскому словарю выходит, что мо-ожет!» — торжественно объявила «старшая сестра». А потом умиротворённо так уже добавила: «Ну подумай, разве умение, мастерство и знание дела не могут соотноситься со святостью? Да напрямую! И, к сожалению, это факт, что мы под влиянием мира сего, видимо, потеряли, кроме всего прочего, и истинное, изначальное значение слов. Может быть, и «чисто этимологически», как ты говоришь, не от слова «искус», а от слова «искать» — искать Господа Бога нашего Иисуса Христа, искать Свет Божий, искать благость и благодать быть рядом с Ним или хоть чуть-чуть приблизиться к Нему — и происходит высокое слово «искусство»! Отсюда на этом пути поиска целые сонмы мучеников, исповедников и святых.
Видишь ли, я думаю, что по большому счёту в искусстве должна быть цель. И цель эта должна быть настолько высока, что ради неё художник мог пойти на муки, истязания, на саму смерть. А смерть на Кресте всегда считалась благой и почётной. Вспомни апостолов… Конечно, можно вспомнить и дохристианские времена, когда такая смерть считалась позорной и мучительной.
Но Христос освятил всё-всё, весь мир, всю Вселенную и в том числе Крест, который считался позорным, ведь на нём вешали кровавых убийц и разбойников. Крест стал сияюще-чудотворным и благим. Да просто нет таких слов, чтобы выразить всё значение для нас Святого Креста…»
Чуть-чуть не успела договорить свою мысль наша проповедница, как вдруг раздался пронзительный визг младшей «монашки», и немедленно вслед за этим дверь моя с треском распахнулась (никогда не запираю двери на замок), и оба «ангелочка» с перекошенными лицами буквально ввалились в мою комнату.
«Ттта-ам, тта-ам!!!» — только и могли произнести бледными губами (страшным шёпотом) ангельские создания. И указательные пальчики их выразительно показывали на коридор.
«Чего ж там такого страшного? Может, сам рогатый явился вам?» — попробовал пошутить я, усаживая дрожащие создания в кресла.
Так ничего и не добившись путного от перепуганных чуть ли не до обморока женщин, я вооружился мотелевской метёлкой, что стояла за дверью (видно, уборщица забыла), и двинулся навстречу «чудовищам».
Сначала я ничего и не заметил примечательного в пустом коридорчике. Однако, приглядевшись и опустив чуть долу, то есть до пола, свой обеспокоенный взор, я, верите ли, чуть было не лопнул от смеха! По серенькому ковролину, как у себя дома, не спеша, от стенки к стенке, спокойненько так и как бы принюхиваясь к чему-то, разгуливала обыкновенная крыса.
Размером крыса была с порядочного поросёнка (много я таких повидал в армии) и совершенно, несмотря на мой, как я думал, угрожающий вид, не замечала меня. В моей воинской части эти твари обычно просто, но с достоинством убегали.
Но это созданье вело себя довольно нестандартно. При сравнительно медленной ходьбе своей и упитанной фигуре она, как ни странно, не переваливалась с боку на бок, и внутри ее что-то журчало. Она тыкалась носом в стенку коридора и тут же поворачивала к другой стенке, и так вот зигзагами передвигалась по коридорчику.
И тут меня осенило! Это же была банальная, игрушечная и простая, не управляемая даже, крыса. Когда я её схватил и осмотрел более подробно, у неё не оказалось даже лапок — там были колёсики.
Конечно же, я ещё раз перепугал наших «монашек», втащив их в свой номер, где временно они укрывались.
— Что ж вы, девушки, от обыкновенных мышек в обморок падаете? Ай-я-яй… А всё чего-то о святых мучениках рассуждали.
— Ах ты негодник, подслушивал нас?
— Так вы не кричали бы возле моей двери, я, может, так и спал бы… А если уж разбудили, пришлось вас слушать. Принцессы на горошинах!— вдруг ни с того ни с сего выпалил я… Они, конечно, обиделись.
Прошёл ещё один день без приключений. Пора было собираться в дорогу. Все мы, конечно (с «монашками»), перемирились. Облобызались даже…
А крыска-то, как выяснилось, хозяйского сыночка была. Так он развлекался, не на шутку пугая постояльцев и кисейных барышень.
Только потом, уже на обратном пути, мы узнали, что наше «крысиное чудище» трагически погибло (если так можно выразиться) от палки подвыпившего туриста.
Глава VI
ЗНАХАРКА-ПРОРОЧИЦА
Словно дом родной покидали мы наше пристанище. Лица у всех без исключения были тревожные. И хоть и оставалось нам до нашей цели уже совсем немного, какое-то смутное неприятное чувство, видимо, томило всех,— во всяком случае самому мне тогда так показалось. К тому же одна из женщин (из нашей машины) захандрила и решила остаться в мотеле до приезда родственников, которые ехали следом за нами с разрывом в несколько дней. У нас, в нашей команде, образовалось одно свободное место, и тут… Опять же, начинаешь проникаться уверенностью, что ничего в этом мире случайного не бывает. Ведь именно когда место освободилось, у нас появилась — только что отъехали — новая попутчица-паломница, которая направлялась в то же место, что и все мы. Она-то и рассказала нам о местной «пророчице-чудотворке» Анастасии. Все мы просто диву давались, заключая из всего поведанного, насколько наивен и доверчив (до сих пор!) наш бедный народ. И насколько эта народная почва благодатна для обманщиков, колдунов и ведьм всех мастей!
«Так вы разве ничего и не знаете? — округлила свои и без того огромные синие очи новая «монашка». — У нас только о ней и говорят. Спорят, глупые: Божье она созданье или наоборот… Словно глаза у всех застило. Неужто не видно, сколько она душ загубила?! И ведь поселилась-то у нас в посёлке она ох как нечисто! Верите ли? Всё одно к одному… Построил лет десять назад или больше предприниматель один наш местный себе коттеджик. Тогда всё это ещё в диковинку было — только эта мода начиналась. Один такой, как игрушечка, домик на весь посёлок и был. А владельца Василием звали. Неплохим, кстати, он хозяином был». По всему «монашкиному» виду было понятно, что нравился ей этот Василий. «А почему был-то? Сейчас-то он где?» — перебил я её… «Да умер он…» — как-то задумчиво отвела она глаза и словно бы задремала на минуту. Потом вздрогнула и продолжала: «В общем, холостой, одинокий он был. Родители умерли, а сестра уехала в город ещё в то время, когда он своё дело только начинал. В городе она, сестра его, хорошо устроилась, вышла замуж да и уехала через два года в Америку. Говорят, муж её сманил. Специальность у него какая-то компьютерная, дефицитная была. Кто-то его пригласил, большие деньги обещали… Вот они вместе втроём — дочке два года уж было — и улетели. Только их и видали – ни разу за десять лет не приехали. На похороны она одна прилетала. А через три дня – опять назад, будто там им мёдом намазано… Но это всё к слову, для ясности». «А вот нам пока ничего не ясно»,— снова вклинился я, будто за язык кто-то дёрнул. «Сейчас ясно будет,— продолжала неторопливо паломница, — вот, значит, только-только развернулся было Вася-покойник… дело неплохо пошло, торговал он, два магазинчика завёл, киоски там… Ну, не разбираюсь я в этом. Через некоторое время невесту стал подыскивать. Одному-то и с деньгами скучно. Водку не пил, одно не дело, что курил, да и то мало, когда расстроится. Выкурит сигаретку, и опять всё в порядке. К Богу бы надо тянуться, в храм ходить, Господь бы защитил от всех напастей, да вот некогда всё ему было. Ладно ещё, по большим праздникам в церковь нашу приходил, ну как все, в общем… А однажды эта вот ведьма прямо к нему домой и приходит. Сначала обольстить его пыталась, глазки строила и всё такое, а он как-то сразу ей — от ворот поворот. Разозлилась она. Стала уже потихоньку подползать, как змея. И ведь всё-всё вызнала! И что сватался ко мне Вася, и что решили мы год подождать, и что сестра у меня есть, родители-то тоже померли. И выходило так, что кроме дальних родственников,— я с сестрой и Вася, только у него и сестра-то за границей — больше за нами нет никого. Осмелела она. Видно, уж очень больших дружных семей боялась. Ходили слухи, что сильно досталось ей за свои проделки от одной такой семьи в соседней области. От этого-то и переползла тогда она к нам сюда. И вот как-то раз приходит она опять к нему прямо домой и говорит: «Давай-ка, Васька (он аж подпрыгнул от такого обращения!), сделаем так… Мне тут развернуться нужно. Хочу общину свою создать. А для этого большое помещение требуется. Моя хижина никак для дела не годится, да и чую, рухнет она скоро. А твой домик как раз для этого подойдёт. Давай-ка…» «Дом свой я не продаю, — перебил хамку Василий, — и вообще…». «Правильно,— подхватила она, — не продаёшь и не продашь. Ты мне его задаром отдашь. И все бумаги оформим по закону, как надо, дарственные то есть…». Не стал дальше Вася выслушивать этот бред, схватил за космы нахалку да и вышвырнул со двора. Думал, крику-то будет!.. А та ни звука. Только отряхнулась, как пёс, глаза точно уголья блеснули, и шёпотом так и говорит, — далеко стояла, а слышно было каждое слово, будто на ухо шептала: «А вот за это, Васька, будет тебе припарка,— не захотел со мной ладить, ляжешь ты на полати, да упрашивать меня будешь, чтобы дом взяла, а я ещё, может, подумать захочу…».
Меж тем жизнь дальше катилась. Василий работал, я потихоньку к свадьбе готовилась, ведьма заперлась в своей хибаре (за копейки купила, когда приехала) и даже посетителей не принимала. А ходоков этих тогда уже к ней приходило много. Каждый со своей болячкой шёл. И знали ведь люди, что «помощь» эта только временной будет – потом другая болезнь придёт, пострашней… И всё равно шли. Характер, видно, у нас у всех такой детский: хоть на минутку, хоть на денёк послабления хотим – хоть и знаем, что дальше ещё хуже будет, а всё равно идём… Может, и пьянство тоже от этого происходит – забыться, отвлечься хочется от горя своего, пусть на минуту, а там — хоть потоп. В общем, месяца три прошло с того случая, как Василий мой знахарку эту с порога прогнал. Забывать уж мы стали и ведьму, и угрозы её, да, видно, она-то не забыла.
Ехал как-то жених мой из города на машине своей, подъезжал уж к нашему посёлку. Решил мне позвонить, что подъезжает, мол, встречай… Достал мобильник, и только стал номер набирать, а из посадок, что вдоль дороги пылятся, жигулёнок на всей скорости прямо ему наперерез так и выскочил! Деваться некуда было — по встречной полосе машина шла, а в «Жигулях» (как потом выяснилось) все пьяные были, машина у них сразу на дороге-то и заглохла. Удар сильный получился. Вася, благо, был не пристёгнут, а то, говорят, сразу бы смерть, — вместе с лобовым стеклом вылетел. Дальше не помнил ничего, но видно здорово покувыркался. Очнулся в больнице уже после операции,— перелом позвоночника, не считая других переломов да ушибов. И потом ещё с месяц за его жизнь боролись врачи. Я по нескольку раз на день забегала. В общем, тогда мой Вася от смерти ушёл, поправляться стал. Всё на меня глядел да улыбался, как дитё малое. А мне хоть в слёзы. Мы ему не говорили, конечно, про диагноз-то, про то, что ходить уже он не сможет. Конечно, я-то всё равно бы его не бросила, но события уже так быстро закрутились…
Убедилась я, что суженый мой на поправку пошёл, и в город собралась,— дела там кое-какие давно уже меня ждали. Думаю, дня за два управлюсь, и домой, к Васе. А про ненавистницу-то с горем своим да хлопотами совсем, напрочь забыла! А она, только я от ворот, тут как тут. Прямо в больницу к Василию и пришла. Как только её пустили? А разговор такой вот получился:
— Ну что, красавец мой писаный, лёг на полати? Я ж говорила — не верил…
— Убирайся-ка ты вон отсюда!
— Да ты молчи, молчи. Вредно тебе говорить ешё. Вижу, что топыришься пока. А я и не настаиваю. Убедить тебя надо…
— Даже если помирать буду, — ничего тебе, ведьма, не дам, даже и не думай!
— А не боишься, что с невестой твоей случится чего?
— Ничего не случится с ней, она в храм Божий ходит. Не по зубам тебе…
— Ну это посмотрим. А если сестрёнка её заболеет? Она ведь любит её, даже танцульки дискотечные прощает. Ну понятно, молода да соплива сестрёнка-то. Ветер ещё в голове. Даже если и в церковь с сестрой сходит, потом на дискотеке своей всё выветрит. Там ведь много нашенских с ними, сопляками, скачет. Ага… вот за дискотеку-то я и зацеплюсь. Прощай, Васька! Вот уж посмотрю я на тебя тогда…
— Стой, гадюка, стой!..
Рванулся за ней Василий да и потерял сознание. Так вот приехала я из города к новой беде. Больному стало хуже, а через неделю захандрила у меня сестра.
Стала пухнуть у неё нога. Бросилась я расспрашивать её, и нате вам пожалуйста — на дискотеке она была, толкнули её. К тому же ещё в тот самый момент каблуком зацепилась неведомо за что, словно схватил кто-то, да ногу-то и подвернула. Вот этого ещё мне не хватало! Отругала её в сердцах… А потом, как Вася узнал, всё мне и поведал – что знахарка была, что угрожала ему и что, совсем озверевши, стала на меня, а потом и на сестрёнку мою грозиться. Побежала я в наш храм,молебен о здравии болящих моих заказать, а храм-то закрыт — понедельник. А я и забыла, что службы-то в последнее время только по субботам и воскресеньям служат. И постоянного батюшки нет, из города каждый раз другого присылают. Запечалилась я. Опять в город ехать? Настроения никакого. Поеду, а вдруг чего-нибудь опять случится? Стала я сестрёнкой заниматься, сводила к врачу. Прописал он мазь и говорит: «Чего ты волнуешься? Даже и без мази пройдёт — дело молодое. Пусть только сильно не бегает, пусть побольше лежит…» Какой уж там бегать! Она на эту ногу уж и вставать-то не могла. За два дня распухла нога так, что невозможно смотреть. Как у слона стала. На третий день начала чернеть от стопы. Я снова к врачу! Пришёл он домой, посмотрел и как закричит: «Что же вы это делаете! Ногу срочно ампутировать надо! Иначе будет заражение крови и помрёт сеструха твоя (видно, забыл как меня успокаивал). Сейчас вызываю скорую, и гоните в город, там хорошие хирурги. Что стоишь ты, как столб? Собирайтесь скорей!»
И вдруг голос, как из-под земли, холодный, спокойный такой: «Никуда она не поедет!» Смотрю — ведьмачка в дверях стоит, глазки блестят, но голос твёрдый: «Доктор, вы идите, завтра придёте и увидите, что будет. А терять девочке ногу, да ещё когда она только жить начинает, не дело. Мы её и так вылечим». Тут стала она командовать, а я как под гипнозом была — всё выполняла. Врач ушёл, чего-то недовольно бормоча себе под нос. Обмыла я распухшую ногу сестрёнки тёплой водой и натёрла (всё по указке незваной гостьи) под глухой её речитатив неким составом, что-то вроде мази, которая тут же впитывалась. Запах какой-то неприятный, приторный был, но быстро он рассеялся. Баночку с мазью «докторша» отобрала и напоследок сказала: «Завтра опухоль соберётся на ноге в одном месте, большая будет, но ты не пугайся — прорвётся она и вся вытечет. Потом опять меня позовёте».
Так и случилось. Сделалась опухоль как подушка на ноге на одном месте. Затем лопнула, и пошёл гной…. Почти полтора ведра натекло. Позвала я «благодетельницу» опять. Пришла она, осмотрела больную. Нога-то уж в норму пришла, только ранка небольшая сочилась. Сестра моя больше не плакала. А «лекарша» строго так посмотрела и стала нашёптывать на ранку и знаки какие-то чертить над ней по воздуху. Тут меня передёрнуло, и я, словно от сна дурного, очнулась. «Господи! — подумала я. — Грех-то какой!» А та, словно мысли мои услышала, говорит: «Ага, очухалась! Видишь вот, какое я вам доброе дело сделала. И бесплатно притом. А вы какую-то домуху мне отдать пожалели. Да если б не я, померла бы твоя Лизанька! Что, жизнь сестры хибары вашей не стоит? Мне же она для великого дела нужна! Да если рассудить, и не мне только. Ведь я там лечить буду и духом укреплять народ мой…» Повернулась она и ушла.
А я крепко задумалась. Но чем дальше я размышляла, тем запутанней и сложней представлялось моё положение. С одной стороны, всё обошлось, и Лизка моя выздоровела. И заслуга (и дураку понятно) эта была этой женщины. Я ей теперь уже сделалась чем-то обязанной. С другой стороны — Вася… Но ведь Вася-то мог попасть в аварию не обязательно из-за этой наговорщицы, а просто по несчастной случайности! Мало ли, что она угрожала ему! Когда люди злятся, и не то говорят. В общем, в конце концов, почувствовала я, что будто кто-то во мне сидит и вовсю оправдывает её. Да так неистово-горячо!.. Испугалась я. Побежала к Василию, а он встречает меня обеспокоенный, не успел даже спросить, как я ему всё и выложила как на духу. Задумался он. А потом и говорит: «Слушай-ка, Маргарита! То, что непростая баба она, это ясно. И что испортить человека ей всё равно что муху задавить. И ещё ясно мне, что не отстанет она от нас, пока мы ей дом не отдадим Я было поднялась возмущённо и хотела сказать, но он остановил меня. А дом отдадим, ей уже не до нас будет. Пока она с ним разбирается, мы быстренько переедем куда-нибудь, да хоть в соседнее Сокольское… У нас же ещё бизнес мой есть. Там все люди надёжные, не продадут. Управляющая — она и бухгалтер, и заместитель мой — честный человек. А если хочешь, я всё на тебя перепишу». Но тут уж я возмутилась: «Нет, Васенька, это уж твоё детище, ты взрастил, ты и продолжай его развивать. Вот окрепнешь чуть-чуть, и займёшься. А насчёт дома и переезда ты уж сам решай. Одно чую,— надо нам подальше от этой знахарки быть». Что ж, так мы и порешили,— только, видно, рано радоваться стали.
Когда подписал Вася последние бумаги на дом, развеселилась знахарка. «Эх, Васька! — говорит. — Видишь, всё по-моему вышло! Не захотел первый раз жениться на мне, а теперь уж и я не хочу. Последнее осталось. Переписывай на меня всю твою торговлю, да и дело с концом. Оставлю вас в покое тогда…» Не стал браниться Василий. Попросил только подождать пару дней, а на третий прийти. Согласилась она, а на третий день явилась, конечно. Какой у них произошёл разговор, не знаю, она только под вечер ушла. А утром обнаружила больничная медсестра жениха моего мёртвым. Диагноз — пищевое отравление. Что это было? Никто не знает. Вася в палате один лежал, деньги-то ещё были, чтоб это устроить. И вот опять загадка зловещая… Вася сам никак не мог отравиться, это уж я-то точно знаю, к церкви сильно в последнее время потянулся, всё книги духовные читал. А за неделю до этого священник у него был, исповедовал и причастил больного. Значит, так ведьма постаралась? А может, просто продукты испорченными оказались? Никто не знает. А может — судьба?
В тот же день передала мне сестра больничная записку от Васи. Писал он, что предчувствие у него нехорошее появилось, за два часа перед встречей со знахаркой писал. И, на всякий случай, завещал мне всё своё торговое хозяйство. Прощения просил. И напоследок добавил, что очень меня любит и что хорошо, что исповедовался и причастился. И что хоть предчувствие его томит, всё равно на душе спокойнее после прихода священника. Ещё писал, что мысль его осенила, словно некий голос с небес был. А мысль такая: что бы мы ни делали для знахарки, всё будет нам в осуждение, поскольку она будет и через наши подачки тоже только народ губить неразумный. Подкосила меня эта мысль!
Похоронили мы тихо Василия. Только свои надёжные люди были да сестра, что из Америки. А с бухгалтершей мы как-то сразу подружились. Я даже не знала, что в торговле такие душевные люди могут быть. Видела я, как она всё это сердцем переживает.
Потом, каждый день почти, я на кладбище ходила. Лизу свою с собой брала. Ножка у неё прошла, даже ранки почти не видно стало. Только вот опять начала она на дискотеки бегать. Я уж грозилась, а она мне: «Ну где же ещё я с парнем-то познакомлюсь?» Надо было сказать, что, мол, в храме ищи. Да я-то и сама в то время в таком горе находилась, что мочи не было и сил убеждать сестру.
Но вот после сорокового дня приходит ко мне знахарка, я-то душой её всё это время ждала, и заявляет: «Ну что, пора тебе дела торговые мне сдавать, хватит тянуть. Полный тогда расчёт будет…». К слову сказать, быстро она с домом-то нашим развернулась! Сразу объявила себя Анастасией-пророчицей, церковь нашу стала ругать, и, как ни странно, пошёл к ней народ. Правда и народец-то шёл особенный. Основная масса состояла из женщин, что после сорока-пятидесяти, так или иначе кем-то или чем-то обиженных в церкви или просто в жизни. «Пророчица» отбирала себе «лучших», видимо, совсем уж безнадёжных, и оставляла у себя на «вечное поселение». Особый какой-то творила ритуал и больше уже их за стены своего участка не пускала. Правда, были и побеги… Но вот только она зашла, тут же вспомнила я Васино прозрение — не помогать злому делу! Откуда у меня только силы взялись! Взяла я её за грудки и удивилась — такой лёгкой она оказалась, и так до калитки и пронесла. У выхода на землю поставила, молчу. А потом взяла и перекрестила её! Будто ветром сдунуло «пророчицу»!
Недели две относительно спокойно прожили мы с сестрой. А потом опять началось… Стала я странности за Лизой своей замечать. Несколько раз оставалась она на кладбище одна. Ну, осень тёплая стояла… Солнышко пригревает, до вечера далеко. А она ещё скажет: «Ну, Ритуль, ты иди, а я посижу ещё малость, хорошо тут…». Думаю себе — ничего страшного ведь не случится, может, через раздумья эти и в храм Божий больше ходить станет. А она и впрямь на дискотеки совсем бегать перестала, притихла, присмирела как-то — слова лишнего не скажет и всё на кладбище норовит ухлыстать. Мне уж соседи выговаривать стали, что это, дескать, Лизка твоя всё по кладбищу шастает? Гляди, не надумала бы чего! А то ещё стерву эту (наказание наше!) там встретит, как бы не случилось худого… Надо заметить, что местные все давно тихо ненавидели «пророчицу». Даже старую её лачугу поджечь пытались. Однако въяве побаивались её. Чувствовала я, что правы соседи-то — неладное творилось с сестрой. Принесла как-то она старую гнилую тряпку и подаёт мне со словами: «Тут деньги, возьми…» Развернула я тряпицу, а там крыса дохлая. А однажды утром проснулась она радостная такая, волосы гребнем расчёсывает да и говорит: «А ко мне сегодня ночью Вася приходил!» Тут уж я не на шутку испугалась. «Приснился, что ли?» — стараюсь как можно спокойнее говорить. «Да нет,– слышу радостный Лизкин голос,– приходил и брошку мне золотую подарил!» «А где брошка-то?» — «Да вот…». И подаёт мне свою пуговицу. «А завтра ночью опять придёт, в гости меня зовёт. Только я думаю, что девушке ведь неприлично в гости к молодому человеку ходить. Да ещё одной… Может, вместе пойдём?» Ну, думаю, совсем плохо дело. Надо завтра же с ней к психотерапевту идти, а потом, когда в выходные служба в церкви нашей будет, и к священнику обратиться. За хлопотами да раздумьями день быстро прошёл. Лизка опять на кладбище бегала, да разве за ней уследишь? Встали на молитву перед сном, и только начала я правило читать, гляжу, а сестрёнка моя уже спит. Не стала я её тревожить, уложила в постель. Дочитала правило, перекрестила Лизу и сама спать улеглась. Быстро заснула. Приснился мне Васенька мой в белой свежей сорочке, и словно ладаном от него приятно так пахнет, а сам грустный. «Что же ты грустный, — говорю, — ненаглядный мой?» А он улыбнулся, как ангел, и такой нежностью от него повеяло, что у меня так слёзы и брызнули! И слёзы-то такие сладкие, — плачу и так хорошо мне, так хорошо… И тут ветром подуло, черные тучи поползи по небу, оттеснили меня они от райской Васиной обители, и вижу я крест. Большой такой крест, а на нём имя моё начертано, а под крестом сестрёнка моя лежит, голову в чью-то могилу уткнула. Гляжу, поднимает она голову, поворачивается ко мне — лицо белое, как снег, и вдруг исказилась вся и как закричит! Проснулась я, а крик всё в ушах стоит! Ночнушка моя вся мокрая от слёз, а мне страшно! Поглядела, а сестрёнки-то на месте и нет. Я ещё больше перепугалась, и тут будто ладаном небесным, Васиным, меня обдало! Сразу душа на место встала. И так мне покойно сделалось, никогда подобного не бывало. Поглядела на часы: пятнадцать минут первого ночи. Оделась я быстро и пошла на кладбище. Могилку-то Васину я и с закрытыми глазами бы нашла, а тут луна, будто тарелка, на небе сверкает, всё видно, как днём. Ещё издали, увидев могилку, почуяло сердце моё беду, да ещё тень какая-то метнулась от креста в сторону, может, птица ночная, а может, и вовсе показалось. Подошла ближе, вижу — на могиле Лизавета моя лежит и, как во сне моём, голову к подножию креста положила. Мурашки, чую, по спине моей пробежали, а потом снова — тишина на душе. Это, видно, Васин ангел меня незримо успокаивал. Словно в ступоре простояла я над родной сестрой минут пять, и уж уверена была, что поднимется, повернётся ко мне, как в сновидении, Лиза… Но нет, видно, уж остывала она. И тут во мне второй раз проснулся некий расчётливый и холодный человек. Бросилась я в деревню, позвала народ, вызвали милицию, «скорую». Милиция как узнала, что сестра моя, что называется, «не в себе была», так и уехала. «Скорая» же констатировала смерть. Стали Лизаньку в машину переносить, и кто-то заметил, что рукав у ночной рубашки её надорван, будто схватил кто-то.
Диагноз потом поставили — разрыв сердца. А от чего, только Самому Господу Богу известно. Не мудрено ночью на кладбище такой диагноз получить. Может, и пригрезилось что-то, а может, и птица…
Так вот и осталась я совсем одна. Сначала в торговлю бросилась, хотелось забыться в работе, чувства притупить. Потом остыла к этому делу и всё бросила. От переживаний да безделья даже выпивать начала. Слава Богу, Маша-бухгалтерша помогла от зелья отстать. Она и надоумила меня к старцам ехать. Меня ведь тогда не только «зелье» губило — злоба пришла.
В храм всё меньше стала ходить, а всё планы строила – как бы эту зажиревшую Анастасию-пророчицу наказать. Ведь говорило что-то душе, что из-за неё все беды мои! Уж думала киллера нанять. Да где же его в нашей-то глухомани найдёшь? Но потом всё само собой сделалось. Довела она местных ребят тем, что стала совсем наглеть и их девчонок в секту свою заманивать. Обстановка накалилась до того, что постреливать в её хоромы начали, забор бензином обливали и ночные фейерверки устраивали. Почуяла она, что жареным запахло, да и съехала в один день. Быстро всё продала и купила себе на краю области аж целый жилой комплекс. Общину свою тоже туда перетащила. А меня, как она исчезла из нашего села, тоска смертная взяла. Ничего не мило, ничего не радует… И опять Маша-бухгалтерша со мной, как с маленькой, возиться стала. В храм чуть ли не силком водила, на ноги поставила. Вот теперь с вами еду в монастырь к старцам за подкреплением духовным», — закончила новая попутчица наша своё невесёлое повествование.
«А вон, глядите,— почти что крикнула она,— видите кресты? Нет, это не монастырь ещё, не креститесь, нельзя! Это вот она и есть, Анастасия-пророчица! Видите, как развернулась?»
По обочине тянулся нескончаемый высоченный забор с колючей проволокой наверху. А за этой неприступной стеной располагалось некое сказочное царство с массивами разукрашенных коттеджей, разных иных построек и комплексами культовых строений с витражами, над которыми, как ни странно, высились наши православные кресты. По аллеям гуляли целые толпы людей, точнее, неких созданий в оранжевых балахонах, а в самом центре торчал громадный «средневековый» замок — резиденция «пророчицы», как мы узнали потом. От всего этого шла некая магнетическая сила, которая ужасала и притягивала одновременно. Я как-то сразу вспомнил Одиссея и остров сирен, приказал всем отвернуться, и мы быстро проехали мимо.
Глава VII
СТАРЦЫ
В глубокой задумчивости подъезжали мы к монастырю. Но вот выглянуло солнышко, блеснули купола и кресты, вспыхнули снеговой белизной своей храмы и стены, и сразу на душе стало светло и легко.
Как некая страшная сказка представлялся теперь рассказ нашей попутчицы, да и виденное по дороге сектантское селение оранжевых людишек тоже как нечто нереальное представлялось в сознании. Всех теперь волновали совсем иные заботы, а точнее, уже свои собственные проблемы и болячки, которые должны были уврачевать местные старцы или хотя бы указать путь исцеления.
Примерно так думал каждый — иначе зачем и ехали? А в стопроцентности их помощи никто и не сомневался.
Разместили нас в монастырской гостинице, отделив, естественно, мужчин от женщин. Машины оставили на стоянке, что находилась тоже внутри обители, что, конечно же, сильно успокаивало наших водителей. До вечерней службы было ещё далеко, а старцы принимали только после неё, поэтому каждый занимался, чем хотел: кто молился в своей келье, кто бродил по монастырским окрестностям, а кто просто спал, устав от дороги.
Немного побродив по монастырю, отправился и я в свою келью, решив самую малость отдохнуть перед всенощной. И, конечно же, как и всегда в таких случаях, отдохнуть мне не удалось, поскольку, придя в своё гнездилище, я обнаружил там нежданного соседа.
Это был молодой ещё человек лет тридцати, довольно крупных размеров, совершенно рыжий (сразу вспомнилась поговорка: «Рыжий да красный — человек опасный!»), с голубыми и, как мне показалось, наивно-детскими глазами. Свою наивность, опять же как мне показалось, он тут же подтвердил, сходу задав мне такой вопрос: «Здрасьте, а как вот вы думаете, батюшка Варнава нынче вечером принимает?» «А я-то откуда знаю?» — сразу вырвалось у меня, словно кто-то за язык дёрнул, и следом мысль пронзила: чего это я срываюсь, с какой стати? И в чём мой сосед виноват?.. Но парень не обиделся, на время приумолк на своей койке, а потом опять заговорил. «Я вот замечаю, чем святее место, тем нападок врага больше и чем выше поднялся по духовной лестнице человек, тем сильнее его оттуда столкнуть стараются». «А парень-то не дурак, — подумалось мне, — это он так за меня же мою грубость загладить хочет». И мне вдруг стыдно стало: «Вы уж простите меня Христа ради, — обернулся я к его койке, — устал с дороги, вот язык-то и молотит почём зря». И ведь говорил бы хоть чего-нибудь хорошее, а то… «Да вы прилягте, — улыбнулся парень, — а я вам одну историю расскажу. Может, и уснёте заодно, всё польза. А высказаться-то, наверное, больше мне самому надо, затем и к батюшке приехал. А это как бы репетиция будет. Главное, вам-то не помешаю?» «Да нет, в тишине я ещё хуже засыпаю, чем под телевизор даже». «Ну вот и славно…» — ответствовал молодой человек, а я краем глаза отметил, как его чуть покоробило от слова «телевизор».
«Ну, так вот,— начал словесную разминку парень,— кстати, зовут меня Павел, а в детстве как только не звали: и Пашкой, и Паханом, и Паштетом, и Полканом, и Павлюканом и… как только не звали, в общем. Совсем-то смешные да издевательские прозвища боялись давать, пацаном тогда я был горячим, мог и отреагировать. И реагировал, конечно. Без реакции-то совсем на шею сядут. Это вы, наверное, и без меня по опыту знаете». «Да это везде так, и не только в детстве», — промямлил я, почти засыпая. «Ну, так вот… было нас двое братьев и сестрёнка младшая. Росли, как в поле цветы, потому что наблюдали за нами, как говорится, лишь солнышко, ветер да такие же сорванцы, как мы. Родители работали днём и ночью, чтобы хоть как-то прокормиться да одежонку кой-какую нам справить, а мы и рады были. Такие вот вольнолюбивые и выросли. Как там говорят — естественный отбор? Отбор не отбор, а за себя мы постоять умели, а это на тот период времени было самое главное. Старший брат Михаил заступался за меня, конечно, но только в самых ответственных случаях. Это уж когда я сам справиться никак не мог, когда и по возрасту, и по комплекции, и по весовой категории противник мой настолько отличался, что мог и здоровью моему повредить. Тогда враг мой попадал в Мишкины лапы и обыкновенно, если мог, убегал. А так-то, шутя и для профилактики, мы и с Мишкой дрались. Но как-никак время шло, родители старели, а мы уж становились молодыми людьми, что хоть женись. И… тут вот произошёл судьбоносный поворот в нашем сознании…
Пару слов скажу о морально-нравственном состоянии нашей семьи в те годы. Родители были русскими и, как они сами считали, верующими православными, но в церковь ходили только по большим праздникам, и то не всегда. Да посудите сами — на неделе у них только работа, готовка да сон. Ну, с нашими уроками, почти засыпая, повозятся. В выходные — стирка, уборка… да и в гости (после такой-то «пашни») не грех сходить. Но перед праздниками обычно у них просыпалась совесть, и примерно за неделю до торжества под различные ахи да охи насчёт своих грехов всё в доме мылось и чистилось (заодно и нас мыли и чистили), а на сам праздник всем чистеньким и отглаженным семейством мы отправлялись в храм.
Очень любили и почитали родители Покров, Казанскую, может, оттого, что после Покрова у них была дата свадьбы, ну и, конечно же, Рождество, а потом Пасху. Любили и другие православные праздники, но эти, как я запомнил, чтили особенно трепетно.
Конечно же, были у нас и бабушка с дедушкой, которые, по моему мнению, жили настоящей церковно-православной жизнью.
Жили строго по церковному календарю: в посты и в постные дни не позволяли себе скоромного, блюли все календарные оттенки питания — когда рыбку можно, когда нельзя, когда масло постное полагается, а когда и вовсе – сухоядение. Эта жизнь сразу была видна на их лицах – как говорят: «всё на лице написано». Были они как две свечечки светлые — горели тихо и ровно без дыма и копоти. И характер был мягкий и ровный, но до известных пределов, конечно. Если что касалось устоев православных — тут уж их не свернуть… Только вот жили они далековато от нас — за рекой, в нижней части города. Виделись редко. Но мы-то, особенно в детстве, очень любили у них бывать. Нравилось у них всё: и запах свечек с ладаном, как в церкви, и огоньки лампадок, которые не гасились даже ночью, — ночевать-то у них было как в сказке побывать. Нравились и долгие бабушкины рассказы о разных чудесах и святых угодниках Божьих. Дедушка чудесные рассказы не очень-то поощрял и всегда говорил: «На Бога надейся, а сам не плошай».
Но потом в ответ на укоризненный взгляд бабушки как бы оправдывался: «Я же не против чудес! Я только за то, чтобы не сидели дети без дела, чтоб не думали, что Бог и так всё даст. Вон и святые-то все трудились всемерно, даже апостолы».
«А я о чём говорю,— вступала бабушка в разговор,— лишь после трудов праведных и подвигов великих благодать Господня приходит, а там уж и исцеления, и чудеса — всё по трудам даётся».
«Ну, мы ж работы не боимся»,– важничал Мишка, и тут же сгибал правую руку в локте, напружинивал мускулатуру, а и правда, красиво у него получалось! Прямо как штангист какой-нибудь!
«А ты, Михаил, не зазнавайся, — отвечала на Мишкины манипуляции бабушка, — на сильного всегда сильнейший найдётся! Не в силе Бог, а в правде! На Господа только уповай». Мишка не возражал, но и оставался, как говорится, сам себе на уме. Ведь на то время никто его ещё на лопатки не клал. Поэтому Мишкиной важности от этих бабушкиных поучений не убавлялось.
Но вот всё-таки пришло время, и… гром грянул над Мишкиной головой, а вместе с тем и над всеми нами.
Конечно же, никакого такого грома, особенно со стороны, видно не было и слышно тоже. Гром был больше внутренний. Однако он и повлёк за собой радикальные перемены во всей нашей внешней жизни и общей судьбе. Вот не зря же в древние времена придавали такое важное значение первенцам. Видимо (и определённо!), считалось, что первенец отвечает — и реально, и мистически — за всё семейство, за весь род, а где род, там и весь народ. В том же Ветхом Завете масса примеров. Взять хотя бы Иакова и Иосифа… Мне могут сказать, что физически они не были первенцами, но… как же отеческое благословение-то? В то время оно могло отменить физическое первородство, к тому же если первенец продаёт его за чечевичную похлёбку, и установить первородство духовное и реальное. Тут можно вспомнить, как они, благодаря названному, благословенному первородству, успешно вершили судьбу своего рода. А если уж совсем уточнить,— судьбу своего народа, кстати, тогда ещё Богоизбранного… Это потом уж Моисей отменил подобные перестановки, утвердив тем самым физическое первородство, а может, и зря… Вы, кстати, не спите?»— обратился сей пламенный оратор ко мне.
Я, кстати, и как ни странно, не спал, а по всем признакам должен бы спать. И так мне было жалко и обидно за свой утраченный сон, что уж никак не мог я не вступить в этот разговор, тем паче небезынтересный для меня в целом.
«А давайте, — вклинился довольно резко я в тему,— давайте оставим на совести Моисея это решение, если вообще оно правильно понято нами. Мне кажется всё-таки, что духовно-мистическое значение «благословенного первенства» всё-таки сильнее и важнее физического. Конечно же, хорошо, когда всё находится в полной гармонии — и физическое, и духовное. Но вот видите, — даже в те далёкие времена гармония (враг-то не дремлет) постоянно нарушалась, и приходилось отцу благословлять на первенство более благочестивых младших братьев. Я не беру тут в расчёт «обманные» действия младших — они в результате всё равно на пользу пошли. Нельзя, мне кажется, так механически определять первенство. Всё ведь находится в движении. Может ведь, в конце-то концов, и старший брат поскользнуться, а может и сознательно продать своё первородство. И не надо так ехидничать насчёт чечевичной похлёбки, опять же, как мне кажется, ведь бывают такие пиковые моменты в жизни, когда, говоря словами чеховского персонажа, «и отца родного бы съел» — так кушать хочется…»
«Ну да, всё правильно,— прервал меня рыжий,— только в данном случае и, как вы говорите, «благословенное первенство» грехом его же носителя может отмениться. Тем более если он сознательно чечевицу выше отчего благословения поставил. Тут, кстати, где-то я читал, роль старших и младших братьев могут играть даже целые народы. Да далеко за примером и ходить-то нечего — взять хотя бы еврейский и наш русский народ».
«Что-то мы от вашего старшего брата довольно далеко уехали» — напомнил я рыжему собеседнику.
«Ах да! Ну так вот! Шёл как-то раз Мишка по каким-то своим делам, и надо было ему через дорогу переходить. Задержался он чуть-чуть у перехода, на «красном человечке», и видит — рядом старушка с клюшечкой стоит. А Мишка-то слегка навеселе тогда был, к тому же к девчонке своей направлялся — настроение вдвойне развесёлое. Поворачивается он к старушечке и говорит: «А давайте-ка я вам, бабушка, помогу»,— и тут же сгрёб её своими лапищами в охапку и потащил через дорогу. Бабулька даже пикнуть не успела, как оказалась вместе с ним на другой стороне улицы. И тут вот самое интересное начинается. Мишка её поставить на ноги хочет, а она так вцепилась в его шею, ровно клещ, и не желает, видно, с него слезать, только всё сильнее прижимается. Брательник сердиться уже начал: «Ну ты, бабка, даёшь, испугалась, что ль?..». А бабулька хихикает только. Затем сообразила видно, что Мишка не шутит, притиснула его в последний раз — аж шея хрустнула, — встала на ноги и говорит: «Прости, прости меня, голубок, уж больно напугал ты меня, да так, что аж и молодость свою вспомнила». Про молодость-то она, уж куда-то в сторону глядя, шепотом прошамкала, — рассказывал потом Мишка.
А после вдруг уставилась своими синюшными гляделками прямо брату в глаза, и каждое её слово будто отчеканилось у него в мозгу: «На силушку свою не рассчитывай, Михей, — найдётся сила-то и тебя посильней! Погляди-ка лучше, кто у тебя в сердце живёт»,— сказала так старушонка и исчезла за углом, будто растворилась в воздухе. Да так это быстро сделалось, словно сморгнул её Мишка, словно пригрезилось всё. Один только запах и остался от неё — не давал забыть и списать всё на грёзу лукавую. И запах-то особенный, ни на что не похожий: то ли вином, то ли ладаном, то ли церковью, то ли покойником. Страшноватый какой-то запах.
«Фу ты, карга старая!» — подумал, закуривая, Мишка. Но постепенно вместе с ходьбой да куревом, вместе с мурашками на теле схлынул-исчез и запах. Потом только напомнил он о себе, да и то наполовину, когда с Иркой своей целоваться стал: пахнуло от неё свежим винишком. Сразу старуха вспомнилась.
Но рассказывать Ирке про этот случай Мишка не стал — дело-то молодое, горячее. Ирка тогда могла и к старухе приревновать.
Пошли они в тот вечер на своё любимое место на откосе, прихватили туда бутылочку да и засиделись допоздна. Рассказала между горячими ласками возлюбленная и о происхождении её винного запаха: были с подружкой в кафе, где их угощал новый подружкин парень, откуда она и прибежала на свидание.
Подружку Иркину Мишка не любил, а уж парня её сразу заочно возненавидел. Только позднее выяснится, насколько провидческой была Мишкина нелюбовь. Однако подружку брательник мой не жаловал вполне обоснованно: уж больно часто попадала Ирка с ней в различные неприятные истории — то в милицию на танцах угодят, то таксист их завезёт на край городской географии, то из гостей их не выпускают, а Мишка всегда их выручай.
«И всё это Танька, всё она! Во всём она одна виновата! Вот и курить-то Ирка от неё научилась», — так думал Мишка, возвращаясь домой со свидания. И тут в безлюдной ночной подворотне встречает брата моего судьба. Судьба воплощалась в трёх (классических!) агрессивно-пьяных фигурах, и фигуры эти явно были не из нашего двора, даже не из нашей части города, поскольку вся наша-то часть города Мишку прекрасно знала.
На хрестоматийное и до боли знакомое: «Дай закурить!» — пьяный курильщик тут же получил прописку на тротуаре, второй лёг рядом. А вот третий. Третий повёл себя совсем не по схеме. Он не бросился трусливо убегать от Мишкиных кулаков и не стал заискивающе оправдываться по поводу «ошибки адреса», а влепил такой удар братишке в лоб, от которого брат мой точно бы лёг рядом с его поверженными врагами, если бы в самый последний момент брательник не нырнул под локоть противника… Ну а дальше уже всё было дело техники. Когда нападавший, что называется, «провалился», не встретив опоры в качестве Мишкиной головы, и его потащило вслед за своим кулаком, он мгновенно напоролся на острый, как нож, короткий и коронный Мишкин удар в солнечное сплетение, от которого в тёмной ночной его голове вспыхнуло солнце! Как известно, на границе света и тьмы люди долго не стоят, тут выбор быстрый — или свет, или тьма, или пан, или пропал. Вот и рухнул ночной громила, так и не закурив, к Мишкиным ногам. А Михаил не стал долго осматривать поле сражения, поскольку и милиция в нашем городе не дремала, и всё надо было делать быстро.
Этой ночью Мишка почти не спал. И дело было совсем не в драке, которые бывали почти ежедневно в его жизни, дело было в другом. Всегда в подобных ситуациях брат мой чувствовал силу свою, чувствовал и даже привык к этому, что он всегда сильнее своего противника, и даже иногда, как кошка с мышкой, играл с ним. Тут же ощутил Мишка всю серьёзность случившегося: он понял, что если бы не ловкость его, отработанная до автоматизма и промедли он на долю секунды, он мог бы остаться на улице. И запинать его ночью могли бы до смерти, и остались бы младшие братишка с сестрёнкой без защитника. Брат мой с раннего детства вполне осознанно нёс эту важную ответственность старшего брата: «Старший брат — он второй отец…».
Лишь под утро забылся Мишка беспокойным сном. И снилась ему такая белиберда: какие-то страшные рожи, драки, а под конец приснился даже медведь. Стоял он посреди дороги на задних лапах и всем своим угрожающим видом давал понять Мишке, что не пропустит его вперёд. Тут они и схватились!.. Долго и мучительно боролись противники, а потом, войдя в клинч, только кряхтели да пыхтели, стараясь задавить друг друга. И вдруг слышит Мишка, как говорит медведь человеческим голосом: «А ведь ты, Мишка, сам с собой борешься, вот и победить не можешь. А победа вся — в Имени и Духе Божьем. Призывай Бога, молись ему и святым и победишь даже себя». И видит Мишка, что и не медведь вовсе это, а батюшка Александр из церкви Архангела Михаила, и не медвежья это шерсть в ноздри и рот его забилась, а батюшкина борода. Отпрянул Мишка от таких слов, словно гром грянул! И всё ему вдруг стало ясно, как день Божий. А отец Александр улыбнулся кротко, но и пальчиком, ласково так погрозил.
И так радостно вдруг Мишкиной душе стало — даже взлететь захотелось!.. От радости и проснулся Михаил. Проснулся с готовым уже ответом на все его мучительные вопросы и твёрдым решением — куда направить свою судьбу, чему отдать полностью и без остатка свою молодую жизнь.
«Однако к Всенощной звонят уже»,— перебил сам себя Павел. «Бог даст, расскажу вам, что дальше-то было, совсем немного осталось»,— и улыбнулся, светло и кротко так, прямо как в его же рассказе батюшка Александр. Я так, во всяком случае, себе это почему-то представил.
А заслушался я собеседника своего, куда и сон делся, не на шутку. И вопросов и чувств много он во мне пробудил. Но пора уж было идти.
После вечерней службы и трапезы собрались мы все, как один, в притворчике кельи старца Варнавы, другой старец не принимал в этот день. Уселись на длинных добротных лавках, что-то вроде очереди образовалось. Здесь уж были все вместе: и мужчины, и женщины, и дети. Все как-то затаённо молчали — старца ещё не было в келье. Вошёл послушник, строго сказал: «Ждите!» — и исчез за дверью, которая плаксиво заскрипела за ним и полностью не закрылась. Встал молодой парень, взялся за ручку, чтоб прикрыть её от сквозняка, а она ни с места… Даже вроде бы в обратную сторону парня потянуло. Глянь, а там сам старец батюшка Варнава идёт… Парень отпрянул в ужасе, а батюшка смеётся так и говорит: «Ну, думаю, кто же это меня в келью не пускает? Никак, нечистый? А тут вон ангел какой!» Парень покраснел, как рак, засмущался и опустил голову. А Варнава опять к нему: «Что же ты, как девица, застыдился? А если бы сам медведь к нам забрёл? В лесу ведь стоим, бывали случаи… тоже руки-то опустил бы?» «Ну… с медведем-то мы знамо как, — осмелел парень, — встречались…» «Знаю, что встречались, — перебил его батюшка, — вот и пойдём со мной, расскажешь про медведя-то». Недолго пробыл парнишка у старца (а парнишка-то что с домишку — сам как мишка-медведь: плечи под потолок и всё боком ходил, чтоб не задеть кого). Выходит он, как флаг красный, даже багровее флага-то, в руках большая просфора, а по щекам слёзы катятся. Ничего сказать не может. Протопал к выходу, только охнул у двери и так припёр её с той стороны, что потом втроём высаживали. Вот так сдвинулась наша очередь к старцу. Входили люди и выходили. И на это стоило посмотреть. Иной трясётся весь, боится, крестится, но идёт… А выходит такой благостный… и слёзы-слёзы в бороде... А иной важно, солидно так ступает, и на челе его, видно, мысль глубокая, сложная (вроде как на равных поговорить хочет), а уходит спешно, суетливо, глазки бегают, словно ищет чего… Один такой даже шапчонку свою забыл, так и убежал без неё… и всё руками разводил… Эх, да что там! Я сам-то перестраховался весь! Но всё за Павлом (соседом моим) наблюдал. Он-то тихо, спокойно сидел — ждал своей очереди, а пошёл когда, всхлипнул как-то по-детски, но, видно, удержался от слёз и крепко прикрыл за собой дверь. Долго его не было.
Когда я вошёл к старцу, сразу почувствовал, что как бы совсем в другой мир попал. И чувство это так внезапно ударило, что ноги мои сами собой подкосились и я упал на коленки. Когда поднял голову, то увидел прямо перед собой «солнышко»… Это и был сам старец Варнава. Он смотрел на меня и улыбался. И было в улыбке этой столько добра, милости и любви, что, всё забыв, хотелось уткнуться ему (как в детстве мамочке) в коленки и плакать… и ничего не говорить, потому что чуяла душа, что он и так всё-всё обо мне знает. И несмотря на все тяжкие мои грехи — улыбается, радуется моему приходу и любит меня… Все стены кельи были в иконах (особенно выделялись царственные мученики), везде горели лампады и свечи. И такой стоял в воздухе аромат, что голова немного кружилась. И уж не помню я что говорил, а, может, и не говорил вовсе? Отпечатались в сердце только слова отца Варнавы, обозначающие в иносказательной форме (но сердце чувствовало конкретное содержание) дальнейшее направление жизненной моей дороги. И так было сладко и радостно от всего этого, что не заметил я даже, сколько времени прошло и как оказался я на пороге кельи с просфорой в руках и со слезами на щеках. Когда вышел от старца, сообразил, что сейчас ни к каким посторонним разговорам не расположен, что пока (после такого приёма) всё остальное будет казаться тусклым и мелким… Долго бродил я по монастырским угодьям, пока дежурный монах не отправил меня спать.
В нашей комнатке царил кавардак. Все вещи Павла были разбросаны где попало, а сам он стоял в задумчивости возле стола с рюкзаком в руках.
— Куда же это ты собрался идти на ночь глядя?
— Да вот идти надо, дело не ждёт…
— Что это за дело такое? Да тебя просто не выпустят из монастыря! Ночь на дворе! Павел, успокойся. Утром уедешь. А уснуть если не сможешь, дорасскажи про брата-то!
— Да вы и сами-то слушать не будете…
— Всё равно рассказывай! Нам до утра дожить надо!
— Ну уж ладно, уговорили. Только я теперь коротко — самую суть расскажу. И вот мой адрес (подаёт мне бумажку), если надумаете, приезжайте — все подробности узнаете.
В общем, после сновидения этого стал выполнять Михаил задуманное: поступил в семинарию, выбился в отличники, и всё бы хорошо, да вот азарт и силища его подвели. А уж на последнем курсе учился…
Короче, попал Мишка в тюрьму. По этому вопросу и приезжал я сюда. В семье у нас критическое положение, да ещё Михаил вот…
Отец-то Варнава как будто всё уж знал. Мудрые слова говорил, поэтому вот и тороплюсь домой….»
Слова Павла совсем привели меня в чувство, и понял я, что все паломники, которые побывают у отца Варнавы, будут стараться как можно скорей уехать восвояси. И забыли уж они, наверное (так же как и я), что собирались ещё и у другого старца побывать. Да, видно, тут светские понятия не работают. Лично я уж и представить себе не мог сейчас, чтобы к другому батюшке идти, — словно у отца родного у старца Варнавы побывал. И не хотел я уже другой милости и любви…
И глядя на Павла, я осознавал, что пора и мне смиренно возвращаться домой к жене моей и терпеливо следовать пожеланиям старца.
А у Павла и Михаила я побывал (после длительной переписки) несколько лет спустя, но это уже совсем другие истории.
Неофит. Повесть
© Copyright: Борис Селезнёв, 2012
Свидетельство о публикации №212122701060
Свидетельство о публикации №212122701060
Рецензии
Вот и прочёл вашу повесть Борис Анатольевич. Знаете, даже позавидовал по-хорошему(бывает так- это про ревность по Богу).. Ваши места это святыня России, сколько же там монастырей и святых мест.. Мечтаем с женой хотя бы перед смертью побывать в ваших краях. Где то в 90х, может помните, трёх монахов в Оптинской зарезал один человек. Среди них был инок Пушкарёв.. я его хорошо знал, вместе такое вытворяли в молодости, потом он исчез и когда приехал повидать сестру мы встретились, он мне рассказал о том что живёт в монастыре и продал Библию , я тогда очень хотел прочитать её. Потом уехал и через несколько лет его убили.. вот такой у меня был монах знакомый. Я рассказал это потому что очень вы точно описали всё в повести.
Матушки и монахини конечно остаются всегда женщинами, но в этом есть их сила. Вам первому расскажу случай, слышанный мною от одного "урки". Их было двое и они бежали с лагеря, встретили трёх монахинь, те отдали им всю провизию, деньги, а те от них потребовали и секса. Наша душа принадлежит Господу, а тело можете взять, если сильно нуждаетесь - сказала старшая из них. На всю жизнь н....ся говорил потом тот "урка" мне.. - стоят они постоянно в глазах.
Хотел рассказ про это написать, рука не поднимается. Разбор вашей повести делать не буду. Хороша, ей Богу хороша. Стиль у вас свой особенный, мне непонятный.. что то "достоевское" и от Шолохова есть. Перевариваю потихоньку.. но задуматься заставляет. Успехов вам!
Василий Бабушкин-Сибиряк 07.06.2015 16:29 • Заявить о нарушении
Матушки и монахини конечно остаются всегда женщинами, но в этом есть их сила. Вам первому расскажу случай, слышанный мною от одного "урки". Их было двое и они бежали с лагеря, встретили трёх монахинь, те отдали им всю провизию, деньги, а те от них потребовали и секса. Наша душа принадлежит Господу, а тело можете взять, если сильно нуждаетесь - сказала старшая из них. На всю жизнь н....ся говорил потом тот "урка" мне.. - стоят они постоянно в глазах.
Хотел рассказ про это написать, рука не поднимается. Разбор вашей повести делать не буду. Хороша, ей Богу хороша. Стиль у вас свой особенный, мне непонятный.. что то "достоевское" и от Шолохова есть. Перевариваю потихоньку.. но задуматься заставляет. Успехов вам!
Василий Бабушкин-Сибиряк 07.06.2015 16:29 • Заявить о нарушении
Спасибо Вам, Василий Кузьмич за добрые слова! У этой повести как вы видели открытая концовка, т.е. подразумевающая продолжение. Я так и хотел когда-нибудь вернуться к ней и продолжить. Тема эта необъятна... Так вот видите — несколько лет уже "возвращаюсь и никак не возвращусь...". Почему и Вам советую,— пока бьёт фонтан, не уходить в сторону, а продолжать. Проза такая штука (у всех по разному, конечно), но для меня — пашня. Долго пыхтишь, приноравливаешься, и так и эдак. Всё никак не начнёшь. И только когда врубишься, поднимешь первый пласт, и когда придёт ощущение подступающего блаженства, что мол - вот оно! Схватил, написал пол странички...и уже дальше начинаешь видеть - как и что должно развиваться... В общем сложно так всё и тяжело вначале очень. Только когда разгонишься, появляется азарт... В стихах всё по другому, легче. На одном дыхании можно стих написать. Это как вспышка. Однако, хоть муза эта и легка, но мстительна. Тоже, если долго к ней не приходишь на свидание, мстит жестоко. Бьёшься, как головой в стенку и двух слов связать не можешь. И только когда она убедится, что стена или голова трещать начали, соблаговолит, снизойдёт... Тогда уж держи её! И приходи в условленное время и место регулярно, без опозданий. Однако чего-то я совсем в сторону уехал... Да! Эта история с монахинями, что урка вам рассказал, действительно страшная! Это как с детьми... Они ведь в ангельском чине считаются. Так ангельское создание обидеть! Недаром же всю жизнь они "в глазах стоят" у него! Я бы тоже не решился про такое написать. Достоевский (часто мы его вспоминаем) может и решился бы. Помните, как у него девочка с иконой...обняла икону-то и вместе с ней вниз головой из окна... Сейчас тоже самоубийства участились. И всё в основном молоденькие. Вот горе! Да! Я ведь ещё ваш рассказ на поповскую тему не прочитал! Но пока не забыл,— если соберётесь в наши края, то сразу к нам!!! Обязательно! И в Дивеево съездим и по Ветлужским, Керженским таёжным святым местам проедем. И в Муром обязательно заглянем. Можно и в Санаксары и в Оранки... Везде-везде! Только бы приехали...Дай-то Бог!
Борис Селезнёв 07.06.2015 23:26 Заявить о нарушении
Борис Селезнёв 07.06.2015 23:26 Заявить о нарушении