Талисман

 
   

1

Семен, рассчитав время пути на работу и заторы на дорогах в часы пик, отвез Лукина в аэропорт и помог ему затащить тяжелые чемоданы в здание. Суетливо взглянув на часы, поспешно обнялся с ним, прошептал сокрушенно: «Извини, старик, у нас опаздывать даже по такому редкому случаю – пагубно. Они меня не поймут…» И, виновато оглядываясь, бросился к машине.
Лукин, наблюдая, как он быстро сел в машину, зажав в дверцах полу плаща и с места рванув на большой скорости, вдруг с невольной завистью подумал о том, что среди его друзей реставраторов Семен был самым талантливым. У него было какое-то особое чутье к старине: мог по обломкам найденной детали восстановить на рисунке произведения искусства прошлого – и всегда оказывался прав в своем провидении. Бывало, спустя годы находили недостающие детали – и они точно совпадали с тем, что воспроизвел Семен. Коллеги шутили: «Семен, признайся, ты был автором проекта?» - «Запамятовал я…» - отшучивался он.
Откуда в них такое внутреннее чутье нашей Российской истории?  Исаак Левитан, как мало кто из нас, русских, сумел до глубины и тонкости передать всю прелесть нашей природы. И через века душа белорусского Витебска войдет в сознание человечества через картины Шагала. Иудей Антокольский создал в скульптуре, пожалуй, лучший образ Христа. А Пастернак: «Я весь мир заставил плакать над красой земли моей…» Как объяснить этот феномен? И почему их считают чужими в стране, где они родились и приумножили ее славу?.. А мы, русские, исконные жители ее, не изгои на своей родине?
Лукин не знал, как ответить на этот извечный вопрос. Ясно осознавалось одно: он лишился своего лучшего друга.
Вчера они засиделись заполночь за прощальным столом. Казалось, обо всем переговорили, но когда укладывались спать – вдруг возникло чувство, что о самом главное за весь месяц их встречи не проронили ни слова.
«А что самое главное? – подумал Лукин. – Не эта ли разлука? И Бог весть, встретимся ли когда еще…»
Он перебирал в памяти их дорогие лица, ощущал на своей щеке обжигающие слезы Полины. Обнимая его, она повторяла, как заклинание: «Только бы у вас не было войны…» И его уже не коробило это «у вас», как в первые дни встречи. И Семен говорил так же. Этим было все сказано о том выборе, который так мучительно сделали они. Десять лет жизни здесь, в Америке, перевернули их чувства к своему изначальному месту на земле, где прожили они тридцать пять лет.
Лукин пытался понять их новую жизнь и оценить, что приобрели они взамен оставленной ими навсегда Родины. Внешне – и трудно было сравнить: огромный дом, три машины, комфорт – о таком ему, директору художественного училища, даже не мечталось. Однако, насторожили ёмкие слова Полины: «Живем, как спросонок…», а Семен добавил: «Здесь много суеты…можно было бы уже и успокоиться и заняться только одним творчеством, но слаб человек». Они, словно извиняясь перед ним, старались убедить в том, что сделали правильный выбор.
Лукин отметил разницу в их разговорах. Полина взахлеб рассказывала об их благоустроенной жизни в свободной стране, да, пусть с нелегкими проблемами и трудностями, но знаешь, ради чего живешь и работаешь. И наотрез отказалась приехать в гости: «К вам? Зачем? Чтобы увидеть стены своей тюрьмы?!» А Семен с благоговением вспоминал о своей работе на родине, бережно показывал вывезенные им фотографии и пожелтевшие страницы журналов и газет, в которых писалось о восстановленных и им культовых сооружениях и дворянских усадьбах, восторженно отзывался о своих учителях и коллегах реставраторах, о той атмосфере духовной близости и родства, которые ему уже никогда не дано здесь испытать.  И все доливал в опорожненные фужеры водку и беззлобно огрызался на осуждающий взгляд жены: «С моим лучшим другом я могу себе это позволить хоть раз в десять лет…»
Лукин взглянул на часы – до отлета самолета оставалось еще три часа. Обширный зал ожидания был таким пустынным, что каждый вошедший человек притягивал взгляд, намагничивал. И вдруг возник невольный страх одиночества в этом саркофаге из стали, стекла и бетона, где, казалось, его оставили умирать. Хотя дышалось легко, воздух был прозрачным и чистым, и на улице, за огромными на всю стену окнами виделся до горизонта безоблачный купол неба, пронизанный небоскребами города-гиганта.
Лукин вжался в согревшееся под ним кресло и закрыл глаза. Чертовски хотелось спать, но он не мог позволить себе этого: не потому, что боялся пропустить рейс – впервые он остался один в чужой стране без знания ее языка.
По нарастающему шуму голосов, он чувствовал, что зал ожидания полнится людьми. Он не понимал слов, но выделял часто повторяемые «плиз…эскюз ми…хэлло» - значение их он знал, и в который раз отметил какую-то назойливую вежливость всех этих людей и легко представлял, как благожелательно улыбаются они. Как разнились их лица с его соотечественниками, с их непреходящей угрюмостью и тяжелыми настороженными взглядами! Только по одному этому внешнему признаку можно было судить об уровне жизни этих двух народов: здесь всегда светило солнце, а там, в отечестве, извечно стыли сумерки. И недаром «певец сумерек» - самый читаемый писатель в стране.
С каким-то странным тягостным чувством возвращался он домой: нет, душа его не принимала эту чужую благоустроенную жизнь, но в ней происходило что-то такое, что не приносило радостного ощущения от предстоящей встрече с родной до ностальгической боли знаменитой Гоголевской лужей, обязательно господствующей в центре любого города и деревни. Он вдруг воочию увидел в ней свое отражение, желтое и мутное, как лицо утопленника сквозь толщу воды, и открыл глаза. В свете восходящего солнца фигуры снующих вокруг людей показались ему на фоне огромных окон расползающимися по стеклу тараканами.

2

- Гут монин! – услыхал он рядом приветливый голос.
- Хэлло! – мгновенно и услужливо отозвался Лукин, оглядываясь и чувствуя, как улыбка сама наползает на его угрюмые губы.
Рядом с ним сидела красивая женщина. Ее светлое лицо в обрамление густых русых волос улыбалось ему, и весело смотрели лучистые голубые глаза.
- Домой, в Россию, - уверенно сказала она.
- Как вы догадались? – отчего-то смутился Лукин.
- Только наши люди возвращаются домой с такими тугими чемоданами.
- Друзья упаковали, - стушевался он.
- Знаете, как они нас здесь называют?.. Пылесосы.
- Но вы, однако, я вижу, налегке.
- Я живу здесь.
- С таким чистым произношением?
- Пять лет – не такой большой срок. Хотя, - она грустно улыбнулась и каким-то нервным движением головы отбросила ниспадающие на лицо волосы: - Вам легче судить.
- В гостях хорошо…
- А дома лучше! – порывисто продолжила она.
- Так в чем же дело? Полетели прямо со мной сейчас.
- А если вдруг возьму и решусь? – вызывающе вскинулась она лицом, не выпуская его глаз.
- Надеюсь, у меня окажется приятный попутчик, - Лукин улыбнулся и дружески притронулся к ее руке, лежащей на подлокотнике кресла.
Ладонь ее напряглась и начала медленно ускользать из-под его пальцев, а лицо стало мгновенно похожим на лица его соотечественников – и если бы ни этот чужой, непривычно чистый зал ожидания и усиливающийся вокруг чуждый гортанный говор, можно было подумать, что он очутился в родном аэропорту.
- Простите, я сказал что-то не так? – виновато произнес он.
Женщина промолчала. Яркие четкие губы ее, вздрогнув, сжались, а затуманенный взгляд смотрел куда-то мимо него с такой тоской, словно она потеряла терпение дождаться чего-то желанного.
- Эскюз ми, - натянуто улыбнулся Лукин.
- В данной ситуации говорят: амсоре, - виноватым голосом произнесла она.
- Я в школе учил французский.
- Мы все учились понемногу, - усмехнулась она.
- У меня в аттестате пятерка! – с наигранным веселым тщеславием произнес Лукин.
- Вы музыкант?
- Я разве похож на него? – Лукин встряхнул своими широкими плечами.
- Обычно чужой язык дается легче человеку с музыкальным слухом.
- Значит, для меня еще не все потеряно.
- Я угадала, угадала! – женщина вдруг радостно по-детски захлопала в ладоши.
Лукина поразило, как мгновенно преобразилось ее лицо: глаза вспыхнули и вновь налились лучезарной глубокой синевой и исчезли мелкие морщинки.
- Ну, вот и ладненько. Мы помирились. Будьте всегда такой – вы неотразимы, как Анна Каренина! – он обрушил на нее каскад комплиментов.
- И меня зовут Анна, - сказала она.
- Иван, - радуясь своей прозорливости, представился Лукин и порывисто протянул ей руку.
Она доверчиво прикоснулась к его ладони своими длинными точеными пальцами. Он хотел удержать их, но они грациозно выскользнули, оставив трепетный след тепла, и он почувствовал себя вправе задать вопрос:
- А вы куда отправляетесь?
- Можно мне не ответить… - она произнесла это таким молящим голосом, что Лукин растеряно пробормотал:
- Извиняюсь…
- А вы эгоцентрик! – засмеялась Анна.
- С чего вы это взяли?
- Сами себя извиняете.
- Извините меня, - поправился он.
- Это вы меня извините, - смутилась она. – Небось, подумали: сама навязалась и теперь корчит из себя черти что. Просто, когда живешь в чужой языковой среде, особенно чувствуешь родной.
- «Большое видится на расстоянии»,  - сказал наш поэт.
- Это я теперь особенно хорошо понимаю.
И вновь с какой-то щемящей жалостью к ней Лукин отметил, как мгновенно потускнело ее лицо. Он промолчал, боясь сказать что-то невпопад.
На площадку перед аэропортом прибывали машины и прижимались к высокому бордюру, из них выходили люди, многие тащили огромные чемоданы – и устоявшаяся в зале тишина полнилась диссонирующими скрипами колес.
- Нашего полку прибыло, - усмехнулся Лукин в их сторону, желая подыграть Анне. – Нашествие, столпотворение.
- А я бы на месте американцев закрыла границы! - вдруг быстро заговорила Анна. – Эта их демократия погубит их страну. Эмигранты идут на всяческие ухищрения, чтобы здесь жить. Слетаются, как мухи на мед. И особенно теперь наши, которые хаяли эту страну, а теперь обманывают ее народ, наивный и чистосердечный, как ребенок. И уже не просят, а требуют благ под любым предлогом за то, что были неустроенны в своей стране. Многие живут на велфере, при этом тайно подрабатывают, чтобы увильнуть от налогов. А кто за это расплачивается? Рядовой американец, налогоплательщик. Стыдно за своих и обидно за американцев!
- О, да вы настоящая патриотка Америки! – весело произнес Лукин.
- Не угадали! – перебила она, и голос ее становился все тверже. – Американцы построили свою страну своим тяжким кропотливым трудом, а наши едут на все готовенькое. И еще обманывают их. Скажите, вам бы понравилось, если бы в вашу квартиру вселился чужой человек и потребовал равноправно пользоваться тем, что вы создали своими руками?
- Извините, но сами-то вы чем лучше? – с обидой за своих сограждан съязвил Лукин.
- Думаете, отомстили? – она пронзила его смелым взглядом.
- Что вы? И в мыслях не было, - растерянно произнес Лукин.
- Мысль приходит потом. Вначале отзываются уязвленные чувства…
Она торопливо и как-то нервно заговорила о том, что многие люди ее родины, не смотря ни на что, любимой ею, обманутые коммунистической идеологией, лишились естественного пути развития человека, данного ему Богом, и превратились в покорное завистливое стадо, кличка которому «совок», точно отражает их рабскую суть. Она говорила все громче, и Лукин машинально прижал палец к губам, давая ей понять, что люди в зале прислушиваются к ней.
- Не беспокойтесь, - насмешливо ответила она на его предупреждение. – Американцы все равно этого не поймут. А наши – пусть слышат, хотя для них это, как с гуся вода. Те, кто откусил от этого лакомого кусочка – уже без зазрения совести цепляются за него двумя руками.   
Лукин опустил глаза и с ненавистью уставился на свои огромные чемоданы – хотелось, чтобы они провалились сквозь землю. Именно они, был теперь уверен он, служат препятствием для сближения с этой красивой женщиной, которая и в гневе была хороша. А ведь то, о чем она так страстно говорила, было так созвучно его мыслям, возникшим в нем по мере того, как он узнавал жизнь эмигрантов. Он готов был сейчас броситься перед Анной на колени и доказывать свою непричастность к тому, в чем она обвиняла его соотечественников. Но он сидел, как каменный, не зная, что сказать: его сковал невольный стыд, словно в чемоданах были не подарки, а наворованное им. И он с ужасом подумал о том, что наступил конец этой неожиданной встрече с очаровавшей его с первого мгновенья женщиной.

3

- Объявили регистрацию вашего рейса, - будничным голосом сказала Анна.
- Как, уже? – растерянно отозвался Лукин.
- Да, до отлета два часа. Здесь дорожат точностью.
Лукин поднялся, повинно думая о том, как сейчас будет тащить свои перегруженные чемоданы, и она, без сомнения, подумает о нем: пылесос. Он подхватил их непослушными руками и услыхал ее предупреждающий голос:
- Погодите. Возьмем тележку.
Поднимая голову, он увидел ее грациозно удаляющуюся фигуру, очерченную голубым костюмом, и волнистые волосы, трепещущие в такт ее шагам, и крикнул:
- Что вы! Я сам!
Она, не оглядываясь, помахала ему рукой, и тут же вернулась, толкая впереди себя тележку. Лукин старался, как можно ловчее поднять чемоданы, демонстрируя не свою силу, а их легкость, небрежно бросил поверх них набитую спортивную сумку, взялся за ручку тележки и бодрячески весело сказал:
- Господин штурман, прокладывайте маршрут!
Анна положила свою руку рядом, и он с радостью ощутил ее доверчивое прикосновение. Чтобы продлить это волнующее его мгновение, он старался идти медленно, и с ревностью ловил восторженные взгляды мужчин на нее. У стойки регистрации Анна перехватила билет из его руки и, улыбаясь улыбающемуся ей черному служащему, что-то быстро проговорила – тот вдруг с погрустневшим взглядом произнес: «Рашен? Рашен – о, майн гот!», и что-то у нее спросил.
- Он спрашивает, - перевела Анна, озорно поглядывая на Лукина, - не страшно ли вам жить в России?
- Весело! – вызывающе ответил Лукин и поднял перед собой большой палец. – Гут! Вери гут!
- Оптимист! – усмехнулся служащий.
- Приезжай – и сам убедишься, - сказал Лукин.
- Я? Я? Ноун! Ноун! – испуганно залепетал тот и передернул плечами: - Голд! Голд.
- А мы с тобой в парилку сходим и водочки попьем…Переведите ему, Анна. Пусть знает наших!
Анна перевела. Служащий залепетал недоуменно: «Палирка! Палирка!» Она объяснила ему, что этот такое, и он с обидой ответил:
- Я два раза в день душ принимаю!
- Темнота! – отчеканил Лукин и предупредил Анну. – Этого не переводите.
Зарегистрировали, сдали чемоданы – и они тут же укатили по транспортеру вглубь люка в стене.
- У нас  еще два часа, - сказала Анна. – Идемте в бар и не беспокойтесь: плачу я.
- Меня к этому здесь уже приучили, - кисло ответил Лукин.
- Такая у нас там се ля ви, - забалагурила Анна. – А мы тут хорошо понимаем ваше положение – сами такими были. Если не секрет: деньги на дорогу долго копили?
- Билет мне купили друзья.
- Хорошие у вас друзья.
- Плохих не держим, - ответил Лукин и осекся, но тут же сердечно продолжил: - Уезжаю – и одно чувство щемит: я потерял свое лучшего друга, хотя он и еврей…
- А что, еврей – это пятно? – не поднимая глаза, загадочно спросила Анна.
- По мне – пусть и негр, - спокойно ответил он, поймал на себя метнувшийся взгляд служащего и спросил шепотом: - Чего это он на меня выставился?
- Здесь сказать негр – равносильно тому, как у нас сказать жид, - ответила Анна с порозовевшим лицом.
- Это слово у нас отменила еще Екатерина вторая. А по мне: хоть горшком назови, но в печь не сажай, - весело произнес он.
- Вам так легко рассуждать.
- Нам, - поправил он ее. – Потому что это нас с вами не касается. На этот счет я полностью согласен с Шопенгауэром: «Самая дешевая гордость – это гордость национальная».
 - А вот наш хваленный Маяковский с гордостью заявил: «Да будь я и негром преклонных годов!»
- Это поэтическая вольность.
- Нет! Это наш хваленный российский патриотизм, который у нас уже в крови.
- Да я вам только что признался, что мой лучший друг – еврей.
- Это мне напоминает классический ответ антисемита в России, - с колкой усмешкой произнесла Анна. – Мой лучший сосед по дому – еврей.
- А что это вы их так бурно защищаете? – прозвучало это пошло, и он осекся.
Она что-то усмешливо ответила ему, и они шли, перебрасываясь первыми пришедшими на ум словами. Каждый миг общения с ней радовал, наслаждал душу и притягивал с такой силой, словно в ней одной теперь воплощалось все то, что связывало его с родиной. 
Они поднялись на второй этаж, вошли в бар и заняли около стены уютный столик на два места. Анна, склонив перед ним голову, игриво спросила:
- Сэр, вы предпочитаете виски или нашу родную горькую?
- На ваше усмотрение, мадам, - ответил он, приняв ее правила игры.
- Спасибо за доверие, - признательно произнесла она и отошла.
Лукин ловил каждое ее движение, как тренер, готовящий своего ученика к чемпионату. Она положила руки на прилавок стойки и что-то сказала бармену. Тот поставил перед ней два фужера, откупорил бутылку виски, наполнил их, протянул на блюдечке два бутерброда с лимоном и бутылочку кока-кола. Анна расплатилась и собрала все на поднос. Лукин бросился к ней навстречу и перехватил поднос из ее рук.
- Кофе возьмем позже, чтобы не остыл, - сказала она.
Лукин поставил поднос на столик, помог ей сесть, придвинул свой стул, и они оказались спиной к залу.
- За встречу! – сказала Анна, поднимая свой фужер.
- За встречи! – поправил Лукин.
Она посмотрела на него пристально и улыбнулась. И в который раз его поразила способность ее чуткого лица так ярко отражать то, что она чувствовала. Эта ее открытость притягивала и делала его покорно отзывчивым. Защищаясь за эту неожиданно возникшую в себе слабость, он укорительно съязвил в свой адрес: «Не от затянувшегося ли воздержания потянуло меня к ней…» - и почувствовал, что краснеет, поняв, что этим он оскорбил ее.
- О чем вы сейчас подумали? – спросила она.
- Трудно сказать…вы не поверите…
- Говорите правду, и только правду, - зардевшись, зашептала она умилительно, но тут же голос ее стал четким: - Давайте отбросим все условности. Нам выпал счастливый шанс быть откровенными до конца…Вы согласны со мной?
- Да, да! Забыться и быть только с вами…до конца жизни! – горячо проговорил Лукин, лаская ее увлажнившимся взглядом.
- А вот последнего не надо, - грустно улыбнулась Анна.
- Я от чистого сердца. Вы же сами предложили.
- Быть вместе сейчас – да. Это мое искреннее желание, - заявила она, и убрала обеими руками ниспадающие на лицо волосы, аромат которых кружил ему голову.
- Но почему только сейчас? – напористо спросил Лукин.
- Помните у Блока: «Сотри случайные черты, и ты увидишь: мир прекрасен». Неправда это. Прекрасной может быть лишь случайность – вот ею и надо дорожить. Он, поэт, воспевший прекрасную незнакомку, потом всю жизнь тяготился ею…А Пушкин? Какие стихи посвятил Анне Керн, чистые, божественные! А что написал о ней Вяземскому…пошло это. Но он гений, и знал, что всегда побеждает грубая жизнь. Не только мы, женщины, но и вы, мужчины, живете порывами души.
- Вы мне не верите? – Лукин почувствовал себя оскорбленным.
Он всем своим существом высказал ей то, что происходило с ним с момента их встречи: все в нем обнажалось и тянулось к ней. Подобное он испытал однажды, когда покорил свою первую вершину и, стоя на высоте, изможденный и ободранный за пятисуточный подъем, почувствовал себя равным и этой вершине и парящим под ногами облакам. Это мгновение пережитого состояния счастья осталось с ним навечно. Он нежно  взял ее  руку, она положила вторую руку поверх его руки, и, уверенный в ее согласии, пылко зашептал:
- Чудное мгновенье, которое ты пережил однажды, остается с тобой навсегда и диктует истинный смысл жизни. Все остальное – от лукавого, - и ощутил, как она  доверчиво прижалась к нему плечом.
Они замерли, не слыша ничего вокруг себя. Лукину хотелось говорить ей красивые ласковые слова, но он лишь шевелил враз пересохшими губами и остро ощущал запах ее нежной кожи, и, наконец, словно из забытья, услышал ее проникающий в него голос:
- Говори…

4

- Жил-был мальчик. Отца у него не было, - заговорил Лукин, не узнавая своего голоса. Чувства, переполнившие душу, обретали словесную плоть, струились и складывались в неосознанную им самим исповедь. – Мама очень любила своего сына. Нерастраченная любовь к мужу изливалась на нем: она исполняла любой его каприз. Мальчик рос изнеженный и чуткий, больше походил на девочку, и мальчишки прозвали его «юбка». Но он этого не замечал: для него мама была весь мир. И вдруг в пятнадцать лет он почувствовал, что как-то по-иному рассматривает ее фигуру, обтянутую легким домашним халатом, и странно волнуют ее обнаженные ноги. Трепет вызывает прикосновение ее руки, и душа замирает как-то странно, когда она обнимала и целовала его.  Охватывал такой сладкий страх, что он боялся встретиться с ней взглядом. О, как трудно, мучительно трудно стало находиться с ней в однокомнатной квартире…
- В тебе просыпался мужчина, - сказала Анна. – Эдипов грех.
- И это чувство стало таким навязчивым и желанным, что я начал убегать утром и возвращался поздно, когда она уже спала.
- А что мама?
- Она обижалась, начала нервно покрикивать на меня. Я злился, и мы подолгу не разговаривали с ней. Когда я стал студентом, ушел жить в общежитие. На первом курсе нас послали в деревню на уборку картофеля. Там я влюбился в девушку со старшего  курса и однажды робко предложил ей погулять вечером. Она, неожиданно для меня, охотно согласилась. Стояла прекрасная погода. Мы вышли в поле, сложенное в скирды сено таинственно золотилось в свете закатного солнца. Когда мы подошли к стогу, она вдруг весело засмеялась и протянула ко мне руки. Какая-то сила бросила нас на сено. Она сделала меня мужчиной. И почти каждый вечер мы встречались с ней на этом месте. Под нами царская постель, а над нами звезды. Я чувствовал себя на седьмом небе.
- И ты готов был жениться на ней, - задумчиво произнесла Анна и погладила его по руке.
Лукин не ответил. Закурил сигарету и подумал: «Почему я рассказываю ей об этом?» Но по ее понимающим глазам он понял, что в них можно навсегда утопить то, что до сих пор, оказывается, не отпускает его. И он с какой-то спасительной надеждой на этот желанный исход, продолжил:
- А в последнюю ночь перед возвращением домой она сказала: «Спасибо тебе, Ванюша. Ты помог мне скоротать это нудное время. Теперь забудь меня». Я упал перед ней на колени и заплакал. Но в институте она даже перестала замечать меня.
- И ты простил ее?
- Я чуть не покончил с собой. Мой самый близкий друг, выслушав меня, сказал: «Из-за жидовки?!»  Я дал ему по морде – и наша дружба кончилась. Когда я рассказал маме, она выкрикнула: «Зачем ты изводишь себя из-за какой-то жидовочки!» - И я ударил ее.
- Ударил мать?
- Я не понимал, что происходит со мной. Однажды прочитал у Гейне: «Когда тебя женщина бросит – забудь, что верил ее постоянству. В другую влюбись или трогайся в путь!» – голос его креп и становился таким, каким она впервые услышала его. А он с каким-то ожесточением, словно срывал с себя путы, читал и победно закончил: «Ты станешь свободен, как эти орлы. И, жизнь начиная сначала, увидишь с крутой и высокой скалы, что в жизни потеряно мало!» Я занялся альпинизмом. А когда вернулся, почувствовал себя сильным и свободным, как птица – осознание красоты мира излечило меня. И я благодарен Гейне, хотя он еврей, как и мой друг Семен.
- Ты же говорил, что это для тебя не имеет значения, - медленным голосом произнесла Анна.
- В каждом правиле есть исключение.
- Еврей – это исключение?
- Но согласись, видимо, что-то есть в этой нации, раз во всем мире ее не любят.
- И ты?
- Я же тебе признался искренне, что для меня лично это не имеет значения. Я простил ее и даже благодарен: она вернула мне сыновнюю любовь к матери.
- А я ненавижу его, - тяжелым голосом произнесла Анна.
- Он тоже еврей?
- Теперь известный журналист, пишет по вопросам морали и нравственности. Когда он пришел к нам в школу, я училась в десятом классе и была старостой класса. Он написал обо мне статью и пригласил в ресторан отметить гонорар. После ресторана предложил зайти к себе домой показать свою библиотеку. Очарованная его красноречием, я была, как под гипнозом, и послушно исполняла  все, что он мне говорил - не помню, как оказалась с ним в кровати…А утром он вывел меня из дому и, поцеловав на прощанье, сказал: «Материал твой для меня исчерпан. Жидовочки не вкуснее наших русских баб…»
- И ты… – удивленно выдавил Лукин и поспешно добавил: - Возненавидела всех русских мужчин.
- У меня муж русский. В чужой стране так одиноко, что не до этих тонкостей: чтобы выжить – надо всем держаться вместе, - каким-то будничным голосом ответила она. 
- Почему бы тебе не вернуться?
-  Возьмешь меня с собой? 
- Да! Конечно! – порывисто отозвался Лукин.
- Попутчиком? – грустно усмехнулась Анна.
- А ты, оказывается, злопамятная, - ухмыльнулся он и дернул плечами.
- Вот мы и приехали, - благодушно засмеялась Анна. – Только что клялся, что готов быть со мной до конца жизни, а не прошло и мгновенья – и ты раскаиваешься…
Лукину показался хищным оскал ее ровных белых зубов. Но открытое лицо было так прекрасно, что он устыдился этой мысли и усиленно расхохотался, стараясь придать своему лицу восхищенность ею. Он готов был сейчас на самый безумный поступок и заявил:
- Хочешь, я останусь с тобой!
- Ты этого никогда не сделаешь.
- Ты плохо знаешь меня.
-  Я знаю тебя всю жизнь, - зашептала Анна. – Часто видела во сне. И когда увидела тебя здесь, подумала, что это мой любимый сон. Пусть длится, длится этот сон с улыбкой счастья на лице… 
 Лукин обнял ее, и она, не выпуская его руки, прижалась к нему, щека к щеке. «Господи, - подумал он в счастливой растерянности, - так хорошо мне никогда еще не было. А что я знаю о ней?  Есть мгновение – и в нем вся моя жизнь. И не надо ни прошлого, ни будущего».
- Видишь, поднимается солнце, - услышал он ее пьянящий его голос.
- Сегодня самый счастливый день в моей жизни, - отозвался он.
- Давай сегодня никуда не пойдем.
- Да, будем лежать с тобой долго-долго.
- Дарю на память, - сказала Анна и протянула перед ним открытую ладонь, которую озарял луч солнца. – Я знала, что сегодня встречу тебя. Ты приснился мне ночью, я вскочила и примчалась на машине. Пустой зал …и ты.
- Фантазерка. Ты это сейчас придумала?
- Правда, правда! – с обидой в голосе произнесла Анна. – Я проснулась и услышала наяву твой голос. Ведь ты звал меня.
- Да, - ответил Лукин, и рассказал об охватившем его чувстве одиночества, когда он остался один в этом зале.
-  Почему мы не встретились с тобой у нас родине?  - влюблено шептала она. – Почему все лучшее приходит к нам так поздно. Помнишь, как в пятой симфонии Бетховена: «Через муки, страдания, через борьбу к победе».
- В юности это была моя любимая симфония.
- А теперь?
- Шестая Чайковского.
- Вспомнила! Вспомнила! – быстро проговорила Анна, сжимая все сильнее его руку. – Когда я решилась выброситься из окна – именно она звучала по радио.
- Она спасла тебя?
- Нет. Она толкала меня. А спас меня ребенок. Он спал в коляске под моим окном.
- Давай выпьем за его здоровье, - предложил Лукин. – Он подарил мне тебя.
- Он теперь в том возрасте, какой была тогда я. Господи спаси его!
- Пусть ему повезет, - сказал Лукин и выпил.
- Почему первое искреннее чувство часто не находит родственную душу, с которой хочется пройти через всю жизнь?
- Вечно только мгновенье – не ты ли убеждала меня в этом. И не задавай глупых вопросов.
- Прости.
- Это ты прости меня.
- Гуд найт, май лав, - прошептала Анна и положила свою голову ему на грудь.
- Спокойной ночи, любимая, - лицо Лукина погрузилось в аромат ее волос.

5
 
Обнявшись, они замерли, тепло их тел слились в одно – и в молчании слушали и понимали исповедальный голос друг друга.
Вдруг Анна отпрянула от него и с невидящими безумными глазами застонала:
- Мне страшно! Я не могу забыть его!
Лукин схватил ее за плечи, притянул к себе и клятвенно зашептал:
- Скажи мне его имя – я найду и убью его.
- Мне опять привиделось гетто, - с потерянным лицом произнесла она.
- Ты была в гетто?
- Моя мама была в гетто. Но я часто вижу во сне: меня насилуют три полицая…смрадная вонь самогонки из их звериной пасти…меня бросают в яму к мертвецам…осыпается земля…в глаз попадает камень – у мамы на всю жизнь осталось бельмо на глазу. А у меня часто болит левый глаз. Видишь, какой он страшный.
- Успокойся, моя милая фантазерка. У тебя ясные и чистые глаза, - Лукин поцеловал в них.
- Ты сделал мне больно, - простонала Анна. – Видишь, как он дергается.
- Сумасшедшая, о чем ты говоришь?  Ведь это произошло не с тобой.
- Разве с тобой не происходило подобного?
- Извини, но я не был в гетто, - Лукин попытался шуткой отвлечь ее.
- А ты разве никогда не испытывал подобного? - со слезами на глазах перебила его Анна. – Все, что случается с нашими родителями, физической болью отзывается в нас.
- Надо постараться забыть, - как маленькой, нежно начал приговаривать он, лаская ее дрожащие плечи. – Надо забыть, надо забыть, иначе невозможно жить дальше.
- Нет! Об этом надо кричать, чтобы люди знали и помнили.
- Если бы существовала народная память – разве повторялись бы из века в век одни  и тоже беды…
- Ты хочешь сказать…
- Ты умница. Ты понимаешь меня.
- А я теперь верю: если мне приснится опять этот страшный сон – ты будешь в нем и не позволишь глумиться надо мной. Ты сильный…
- Я очень хочу, чтобы тебе всегда снились счастливые сны, - сказал Лукин.
- Прошу тебя, выскажи и мне свою главную боль – и тебе станет легче: я буду всегда рядом, - Анна прижалась ладонями к его лицу и смотрела на него влюбленными глазами так, что он почувствовал: пришел тот таинственный миг, когда душа принимает другую душу, и понимает то, что ты не можешь высказать словами.
- Мне снится лагерь, - откуда-то из глубины глухо начал прорываться его дрожащий голос, но по ее напряженно внимательным глазам он осознавал, что она слышит его. – Колючая проволока…я бегу…стреляют…за мной гонится стая псов… заваливает и отгрызает ногу…А утром я чувствую, как стынут в этой ноге пальцы. Этот сон мне видится часто. И страх постоянно живет в моей душе.  А я не знаю, откуда рождается он.
- В нашей тоталитарной стране страх заставляет человека молчать – и этим лишает его памяти, - сказала Анна. - Но то, что происходит в жизни, живет в каждом человеке и передается потомкам по генам. Молчать от страха – это предательство перед нашими замученными людьми и их потомками.
- И ты считаешь, что я от страха? – передернул плечами Лукин.
- Вспомни! – жестко произнесла Анна.
- Да, наша государственная чума коснулась каждой семьи, - растерянно заговорил Лукин. – Но, к счастью, она обошла всех моих родственников…
- Ты сказал, что рос без отца…
- Мама сказала, что он погиб, когда мне исполнился год. Ушел на фронт и не вернулся…Вспомнил! – он сжал ее плечи так, что в глазах выступили слезы. – Ночь…Стук в дверь…ворвались люди в кожанках…Что-то кричат…бледный отец…мама собирает ему вещи…его бьют и волокут в открытую на мороз дверь. Я кричу и падаю…ползу…ледяной ветер смывает слезы с моего замерзающего лица…холодно… А мама всю жизнь говорила мне одно: «Папа был хорошим, добрым», и за малейшую провинность укоряла меня: «Отцу было бы стыдно…» Почему же она не рассказала мне об этом? – вопрос его надолго повис в молчании между ними.
- Люди у нас боятся рассказывать о подобном даже своим близким, - заговорила Анна. – Мои родители только здесь в Америке осмелились мне рассказать о многих мытарствах, которые пережили они на родине. О, сколько страшных историй узнала я здесь от эмигрантов! Ты знаешь, только ради того, чтобы высказаться, облегчить свою душу, стоит уехать…
- Ну уж, - с кривой усмешкой произнес Лукин, - распахнуть душу у нас в России люди умеют лучше, чем католик на исповеди! Скинулись на бутылку, устроились в подворотне – и пошла писать губерния…
- Разве у нас говорят о главном. Жалуются на жизнь, ругают начальство – и продолжают защищать свой самый справедливый в мире строй. Они хотят жить при социализме, а зарабатывать, как на Западе.
- Так чего ты тогда тоскуешь о России?
- Наверное, для того хочу приехать, чтобы окончательно излечиться от ностальгии.
Такую богатую землю во что превратили! Каждый народ заслуживает своей  страны.
- Зато у нас самый высокий духовный уровень! – вдруг выпалил Лукин. - Музыканты, писатели, художники – тебе это ни о чем не говорит?
- Скажи, если бы в горящем доме осталась картина Левитана и кошка, кого бы ты спасал в первую очередь? - Анна посмотрела на него как-то странно, и он невольно снял руки с ее плеч и решил перевести разговор в шутку:
- Кошек много, а Левитан один.
- Вот отчего в Росси не было и не будет счастливой жизни, - сказала Анна. – Вы носитесь со своей духовностью, как нищий с копеечкой.
- Да…кажется…к сожалению, - забормотал Лукин, невольно отклоняясь от нее. – Россия не твоя родина…вы…вы…евреи, - и осекся.
- Договаривай.
- А разве этим не все сказано?
- Все сказано по-русски, - засмеялась Анна.
- Что значит по-русски? – выставился на нее Лукин.
- Разве этим не все сказано?
- Мне не нравится твоя интонация.
- А мне твоя нравится, - смех ее стал высоким и звонким. – Почему только ты не подставил вторую щеку?
- Я никогда до этого не унижусь.
- Тебе больше по душе «око за око»?
- И вашего не приму.
- Это наша общая история, - сказала Анна, рукой снимая со своих губ улыбку, и лицо ее стало напряженно серьезным. – Для каждого, если он человек, должно быть одно, святое: «Никогда не делай другому того, что не желаешь себе».
- Откуда в тебе такая уверенность? – Лукин почувствовал себя оскорбленным.
- Потому что я люблю тебя.
- А я боюсь тебя? – натянуто улыбнулся Лукин.
- Почему? – игриво спросила она.
- Ты читаешь мои мысли.
- Почему же ты не признался первым? Где же ваша хваленная русская открытость?
- Да, да, мы для всех открыты, и не хитрим, как евреи! – выпалил Лукин -  Прости, прости…, но так говорят все люди. И не твоя вина, что ты родилась еврейкой…
- И ты считаешь это виной? Один мудрец сказал: «Скажи мне, в чем ты обвиняешь евреев, и я скажу: в чем ты сам виноват».
- Замолчи! – прикрикнул Лукин, и начал исступленно целовать ее.
Они сидели, обнявшись, боясь смотреть в глаза друг другу.
 
6

Грозовые облака закрыли синеву неба, и тени от входящих в бар людей, исчезли на стенах. Лукин вдруг с какой-то тайной надеждой в душе начал уговаривать облака, чтобы они превратились в ураганный дождь - тогда отменят его рейс самолета, и продлится, пусть еще хоть на миг, эта счастливая встреча. И он с радостным чувством, что это должно обязательно случиться, начал исступленно читать, глядя в темнеющее за окном небо: 
- Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом.
- Ты любишь Тютчева? – спросила Анна.
- Для меня Тютчев, как и Пушкин – сама Россия. Русский гений.
- Гений не имеет национальности, - сказала Анна.
- Ты намекаешь на африканскую кровь Пушкина?
- Гений – это душа Бога, - набирающим силу голосом заговорила Анна. – Он вселяется в избранного им на земле человека, чтобы жить среди людей и показать, что он создал их по образу и подобию своему. Оттого гении есть у всех народов. Бог мечется, ищет и верит, что найдет такой народ, который способен жить, как его избранник – тогда он и станет божьим народом. И все другие народы научатся этой мудрости.
- Но нет  пророка в своем отечестве, - горько усмехнулся Лукин.
- Поэтому у нас и нет отечества.
- А где же оно?
- В душе человека, которого любишь…
- Смотри, небо опять чистое, - кивнул Лукин в сторону окна.
- Значит, ты улетаешь, - грустно заметила Анна.
- Улетает лишь моя бренная плоть. Все в этой жизни относительно, сказал Эйнштейн. А Христос сказал: все от сердца. И я остаюсь с Христом.
- А я остаюсь с тобой. И буду засыпать с мыслью о тебе, - на глазах Анны навернулись слезы.
- А я буду просыпаться с мыслью о тебе – между нами будет разница двенадцать часов поясного времени, - произнес Лукин, губами утирая ее слезы. – Не плачь, милая…
- Потекла тушь? – спросила она.
- Еще чуть-чуть осталось мне на сладкий стол, - улыбнулся Лукин и почувствовал, как  ее дрожащие губы обожгли его подбородок.
- Ты добрый, единственный, - шептала Анна, скользя пересохшими губами по его щеке. – Пусть в твоей жизни будет все хорошо – я буду молиться за тебя. – Она вдруг резко отстранилась от него, сорвала со своей груди моген довид на широкой цепочке и надела ему на шею. – Пусть он хранит тебя. Это мой талисман от бабушки.
- Что ты? Опомнись! – выкрикнул Лукин. – Это фамильная вещь.
- Ты боишься, что тебя признают евреем? – вспыхнула Анна.
- Я боюсь только одного – разлуки с тобой, - Лукин притянул ее ладони к себе и начал целовать каждый палец.
Анна прильнула губами к его макушке, и он услыхал ее молящий голос:
- Встань и уйди первым.
- Я не могу.
- Ты – мужчина.
Лукин сжал ее ладони с такой силой, что она застонала, вскочил и пошел.
- Ты забыл сумку, - остановил его голос.
И голос этот был таким будничным, словно Анна провожала его на работу. И он вселил уверенность: вернется вечером, и она встретит его своей лучистой домашней улыбкой, которой так не доставало ему за все годы супружеской жизни. Он подхватил сумку, помахал ей рукой и просто сказал:
- Пока, Анна.
- Что приготовить тебе на обед?
- Ты ведь знаешь, что я люблю отбивные котлеты.
- А что на третье?
- Твое улыбающееся мне лицо, - не глядя на нее, он заставил себя идти.
- Прощай! – раздался за ним обреченный голос.
- Не смей так говорить! – возмутился  он.
- Что ты кричишь на меня? – крикнула Анна.
- Грех забывать родной язык. До свидания, - медленно и весомо произнес он.
- До свидания, - с английским акцентом произнесла Анна.
- Я вернусь с работы, и мы займемся твоим произношением.
- Мягкой посадки тебе на нашей родине!
- Родина там, где тебе хорошо, - пробормотал Лукин, не в силах обернуться: в его заслезенных глазах застыла прощальная улыбка Анны.
Потом все было, как в бреду: таможенники долго теребили его, заставили вывернуть карманы, снять ремень, часы, но подкова все время зашкаливала. И тогда он вспомнил про моген довид и с улыбкой показал таможеннику. Тот, облегченно вздохнув, махнул рукой и пропустил его.
Лукин обернулся и жадно искал Анну среди толпы, суетившейся за таможней. На какой-то миг ему показалось, что он увидел ее, и порывисто замахал рукой. Сумка сорвалась с плеча и грохнулась об пол. «Каюк вазе», - подумал он и воочию представил заплаканное лицо жены, но оно трудно всплывало в памяти, теперь особенно далекое и неуловимое. «Еще насмотрюсь», - как-то равнодушно отмахнулся он и шаркающей походкой двинулся по длинному коридору к самолету. Старательно улыбающаяся стюардесса, заглянув в его билет, указала в правую сторону салона. Он сел и прижался лицом к иллюминатору. На какой-то миг ему показалось, что он видит, как по стеклянной стене аэропорта скользят ладони Анны, и верил, что и она видит его. 

6

Когда Лукин вернулся домой и распаковал вещи, ваза оказалась целой. Жена была от нее в восторге, поставила в большой комнате на сервант, на самом видном месте.
По пятницам, в день, когда встретил Анну, Лукин приносил цветы и ставил в вазу.
- Почему раньше ты этого никогда не делал? – с благодарно-обиженной улыбкой спросила жена.
- Действительно, почему? – загадочно улыбнулся он.
- Разлука пошла тебе на пользу, - сказала она и поцеловала его в щеку.
- Большое  видится на расстояние, - ответил Лукин, и невольно смахнул поцелуй ладонью.