Жестокий романс

На фото: Миля с Сашенькой




Историю жизни порой выводят страстные скрипки знойного аргентинского танго, невесть как прижившегося в пахнущей чабрецом и полынью малороссийской степи. А любовная история безжалостно рвёт сердце в клочья цыганскими гитарными переборами. Одно слово – привычный провинциальному обывателю минувшего века – жестокий романс...
               
…Для девчонки, впервые выбравшейся за пределы полтавского хутора, на шумной ярмарке много интересного и чудного: новые лица, диковинные товары, необычные развлечения, куда более любопытные, нежели бычки, привезенные на продажу. Чудней же всего – парящий над разномастными торговыми рядами яркий полотняный шатёр цирка-шапито. А в нём – рослый пожарный в брезентовом мундире с медными пуговицами и начищенном до блеска шлеме; солидно топорщащий нафабренные усы шпрехшталмейстер; гибкие черноглазые лезгины-наездники; катающие под бледной кожей клубки мышц силовые акробаты. И, конечно, женщины-борцы в обтягивающих рейтузах и атласных перевязях, усыпанных медалями.

 Единственное представление! Неподражаемая труппа Мюллера. Всемирно известные соперницы и победительницы на гамбургском турнире прославленных и многократных чемпионок Российской Империи Марины Лурс и Маши Матлос, сестры Ивана Поддубного!

Она, словно зачарованная, раскрыв рот, наблюдала за происходящим на арене с дешёвого верхнего ряда. Восторженно хлопала, замирала вместе со зрителями, и, словно во сне, откликнулась на призыв шпрехшталмейстера. Согласилась на единоборство с абсолютной фавориткой выступления, безжалостно опрокинувшей перед этим на усыпанные опилками войлочные маты всех иных претенденток на победу. Именно тогда и прозвучало впервые под куполом её будущее цирковое имя: Миля.

А дальше случилось невообразимое: привыкшая укрощать строптивых бычков девочка сделала обманный финт, бросок, ловкую подсечку, толчок и… прославленная победительница под восторженный рев публики оказалась уложенной в опилки на обе лопатки. А уже вечером с мамой девочки был заключён контракт, скреплённый подписями и полновесными золотыми империалами, а сама Мелания Гайдамаченко, теперь уже навсегда Миля, в артистическом фургоне, запряженном каурой парой, направилась в своё первое путешествие – город с загадочным названием Лодзь.

 Застенчивая девочка с заброшенного хутора вжилась в амплуа непобедимой воительницы-амазонки. На арене она становилась другим человеком. Гвоздем её выступлений было единоборство с разъяренным быком. На пальцы обеих рук Миля одевала стальные с позолотой острые наконечники, которыми теребила и колола, подобно испанскому тореро, холку быка. Воткнув наконечники в ноздри животного, и, сжав пальцы, она одним ловким движением опрокидывала быка на арену. Конечно, это были игры со смертью, – ведь победа априори не могла быть договорной, но за это публика и обожала её выступления.

Однако наступил момент, когда и непобедимая Миля потерпела сокрушительное поражение. Не от животного, от человека – щеголеватого дворянского сына Степана Михайленко. Конечно, она понимала всю пагубность запретной неравной любовной страсти и иллюзорность обещанного ей рая, но её сердце безвольно замирало, а губы так сладко таяли под нежной и жаркой лаской. Он, наследник богатого дворянского рода, владелец особняка с золочёными кариатидами на тенистой одесской улице, охапками алых роз усыпал цирковую арену, допьяна поил шампанским всю труппу, безудержно сорил деньгами и… словно школяр немел, целуя её руки и замирая у её ног.

Он предлагал ей весь мир и не мог предложить себя – семья бы прокляла этот брак. А ей, носящей под сердцем его ребёнка, было тоскливо и одиноко без него на водах и в опере. И нестерпимо холодно бессонными ночами у пылающего камина в ангажированных для неё апартаментах.

 О цирковой арене пришлось забыть. Сыночек, точная копия отца, – её сыночек Сашенька родился в девятьсот десятом. Отец дал ему отчество, фамилию и горделивую осанку. А звания дворянского не дал. Может к лучшему? Безудержно и безумно пируя, империя катилась к своему неминуемому распаду. Да и сам Степан, потеряв любовь, отчаянно искал смерти: и под обстрелом германских бронепоездов в Мазурских болотах в четырнадцатом, и на Каховском плацдарме в двадцатом, во время беспощадной самоубийственной танковой атаки на позиции красных. Когда сгинул, где нашёл свою пулю, – доподлинно не ведомо. То ли в Крымтаевских садах и расстрельных «землячкиных» и «белакуновских» рвах у Симферополя, то ли на Маразлиевской в кровавых подвалах одесской чрезвычайки.

На исходе НЭПа, попав с оказией в Одессу, Сашенька пришёл к фамильному особняку со сбитым гербом и наглухо заколоченным парадным – пахнущей мочой и нечистотами коммуналке, и долго искал кого-либо, помнящего бывших жильцов. Доживающая в подвале старуха – былая прислуга признала байстрюка и боязливым шепотком поведала, что хозяина видели в городе в самом начале двадцатых, но дома он не появлялся, а после и вовсе пропал.
 
В смуте революции и гражданской войны, объявивших мир хижинам и войну дворцам, сгинули и отложенные Милей на старость накопления, и средства с банковского счета, открытого Степаном на имя сына, и опостылевшее одинокое кресло у камина, и сами апартаменты, в которых находился камин. Миля с сыном нашли приют в саманной мазанке рабочего поселка Калантыровка – окраины заштатного Александровска на Екатеринославщине.

Со временем место рядом с Милей занял тихий и незаметный местный мастеровой с аккуратно подбритыми усиками и навечно въевшимся в загрубевшую кожу рук машинным маслом. История даже не сохранила его имени. Лишь отчество – Прокофьевич. Так уважительно звал его Сашенька.

Нашел ли новый мужчина место в сердце Мили? Как знать. Но рядом с ним ей было покойно и надёжно. Тем более, что повзрослевший Сашенька, стройный рабфаковец, всё больше времени уделял другой женщине – вздыхая по ночам под окнами юной соседки, сестры закадычного приятеля Витьки, Веры Печерской. Дело шло к свадьбе. Нет, Сашенька не отдалился от матери, но Миля понимала, что ещё немного, и у него начнётся новая, отдельная от неё жизнь. Это и печалило её, и радовало. Миля умерла в марте тридцать пятого от почечной болезни. Былые цирковые травмы и хвори сделали своё дело. В больнице у её постели поочерёдно дежурили и Прокофьевич, и Сашенька, и даже его друзья, но что они могли сделать? Лишь пытаться облегчить страдания умирающей своим вниманием, пряча слёзы под натужными улыбками, больше похожими на плохо наложенный цирковой грим.

Через год у Сашеньки и Маруси родилась дочь. А Прокофьевич так и остался жить с ними, нянчить названную внучку. «Алка-палка, - приговаривал, разыскивая в соседских посадках шаловливую девчонку,  - по чужим дворам скакалка».

Эпоха жестокого романса близилась к закату. Наступало время бравурных маршей, славословий Великого Вождя, чёрных «воронков» и… доносов, возведенных в ранг обязательной добродетели.

Анкетные данные, в которых от позабытого Степана Михайленко остались только имя и фамилия, позволили Сашеньке вступить в партию и стать со временем директором разместившегося на задворках железнодорожной станции электротехнического производства. Однако, натуру не переделаешь. В ответ на настойчивое предложение дополнить, «исключительно для собственного спокойствия», свидетельскими показаниями обвинение во вредительстве и шпионаже главного инженера завода, он дал пощёчину следователю и собственноручно директорским вечным пером написал заявление на имя наркома внутренних дел с подтверждением невиновности подчиненного. Говорят – чудес не бывает, однако, в тот раз заявление сыграло свою роль: беда прошла стороной.


Осенью сорок первого Александр Михайленко возглавил эвакуацию завода. Погрузил в эшелоны всё подчистую – и оборудование, и специалистов. В теплушке на ящиках со станками ютились жена, тёща и дочь.

А вот тихий и неприметный Прокофьевич уезжать наотрез отказался: занемог не ко времени. Да и за домом приглядеть надобно. Не бросать же на разграбление. Александр пытался переубедить упертого отчима, но где там! Так и уехали. О судьбе Прокофьевича узнали только в пятидесятом, ненадолго вернувшись в Запорожье. Немцы расстреляли его меньше чем через месяц, по доносу, вместе с другими подпольщиками-коммунистами, оставленными для нелегальной работы в городе. Предателем оказался сосед, живший в доме напротив, по Рабочей. Так что могилка Прокофьевича – общий расстрельный ров на поселке Сталина.

А Сашенька, Александр Степанович, носивший теперь как когда-то и отец офицерские погоны с двумя широкими просветами, растил дочек и директорствовал. Строил новые заводы и налаживал на них производство. В Ташкенте, в Запорожье, в Саратове.

А в шестьдесят первом погиб. Глупо. Нелепо. Чистил после охоты карабин. Всё произошло так неожиданно, что никто не мог поверить в досадную случайность. Застрелился – не иначе! На завод, на всякий случай, направили министерскую комиссию, для перестраховки запретили на похоронах играть заводскому оркестру, а партийное начальство устроило в час панихиды в горкоме партактив. Ни орудийного лафета, ни орденов на алых подушечках. Ни оружейного салюта. За гробом шли только родственники и рабочие. И наплевавшие на запрет заводские музыканты. Только играли они не партийные гимны и не торжественные марши, а негромкие печальные мелодии. Почти забытые жестокие романсы.

…На тенистой улочке академика Веснина, в глазеющей на Хортицу девятиэтажке живёт милая женщина. Алла Александровна Морозова, в девичестве Михайленко. Дочь Сашеньки и внучка Мили Гайдамаченко. Когда она перебирает старые семейные фотографии, поверьте, в её квартире звучат цирковые фанфары. И ещё такие несовременные жестокие романсы. Негромко, еле слышно, но… достаточно лишь прислушаться! И тогда…