4. Трапеза

                предыдущая глава: http://proza.ru/2012/10/30/2060


В горах, скованных суровой зимой, темнеет очень рано. Вечером мы все – взрослые и дети – сидим на полу в небольшой комнате, которая служит и кухней, и столовой, и спальней – в зависимости от времени суток. Перед ужином по полу раскатали широкую клеенку поверх старого потертого ковра, который верой и правдой служил семье много лет, закрывая гладкий глинобитный пол.

Впрочем, мало какая горская семья могла похвастаться в то время деревянными полами или какой-то мебелью. Вместо буфета, в глиняной стене возле печки устраивалась прямоугольная ниша с полками, на которых и хранилась нехитрая кухонная утварь.  В толстых стенах других комнат ниши исполняли роль своеобразных шкафов: сюда складывали постели и одежду. Оборудовались они двустворчатыми дверками или, на худой конец, завешивались куском ситца. Стоит также заметить, что не существовало дома без расписного сундука, куда помещали все, что считали наиболее ценным. Сундуки закрывались на замок, ключ от которого хранился у кого-нибудь из старших женщин. Эти же сундуки, покрытые овчиной или ковровой накидкой, использовались в качестве удобного сиденья.

Все сидят на полу на стареньких подушках, а бабушка – у печки, на почетном месте, то есть на сундуке, покрытом шкурой черного барана.

Главное благо сейчас - тепло, идущее от печки с гудящим в ней огнем. Оно очень важно в такую холодину. Но для ощущения подлинного уюта важно и другое тепло - человеческое, внутреннее, присущее всем дружным семьям. Такой теплотой, благодаря Всевышнему, не обделены и мы. Зимними вечерами это ощущалось особенно.

Собираться вместе побуждали не только стужа, горный ночной мрак или там чувство голода, которое испытывали все, но не подавали особого виду, включая детей, а в большей степени нечто другое, о чем я тогда и не задумывалась.  Это – чувство семьи, родства, сопричастности друг к другу. С этим не рождались, это воспитывалось и крепло постепенно, по мере взросления и взаимного узнавания в семье. Сначала проявлялось нежным ростком-травинкой между матерью и маленьким ребенком, впитываясь с грудным молоком, а далее распространялось и на других членов семьи.

Эту скрытую гармонию большой семьи я полностью постигла, только когда вышла замуж, и от меня самой пошла, и разветвилась новая семья.

Керосиновая лампа стояла посреди клеенки. Мама с колен потянулась к ней и, подкрутив фитиль, прибавила огня. Потом начала подавать нехитрую еду: лаваш, сыр брынзу, кислое молоко, вареную картошку и маринованную черемшу. Особым разнообразием ужины не отличались.  Нас было восемь детей, не считая Идриса, моя мама, бабушка и Динара. Динара задумчиво сидела в углу комнаты, поджав под себя ноги, рядом, прижавшись к ней, молчаливо сидел Идрис. Самые младшие, как всегда, весело болтали и мешали друг-другу есть, умудряясь и здесь затевать возню и некое подобие игр.

Все ожидали чая. Потому что к чаю давали запасливо заготовленное летом ежевичное варенье, не очень-то и сладкое, сахар был в дефиците, но все равно вкусное.  Благо, в ближайших ущельях минувшим летом ежевичный кустарник щедро разросся у родников, стремясь вползти на крутые склоны.

Сейчас все покрылось толстыми снегами. О кустах ежевики напоминают лишь голые колючие прутья, еле торчащие из снега. Мимо этих прутьев дети с визгом катаются по раскатанной в лед длинной дорожке-катку: кто на самодельных деревянных санках,  кто на старых обрывках шкур, а кто на пузе или просто на заднице, протирая до дыр и без того драные, заплатанные штаны.   

Дети пьют чай из блюдец, обжигаясь и громко прихлебывая, иногда пуская от смеха пузыри. Бабушка с мамой умиротворенно смотрят на их оживленную возню и сверкающие глаза.

– Рина, налей Идрису ещё чая, да положи ещё варенья! Рина, вытри братику нос! Рина, успокой, наконец, этих двоих шалунов! – слышится то и дело от бабушки и мамы.

И я подливаю чай, и подкладываю Идрису варенье, несмотря на негромкие протесты  Динары; утираю самому маленькому зеленую соплю, норовящую сползти на губу, и растаскиваю расшалившихся братишек, шутливо хватая их за уши, малиновые от тепла.

Обычно после ужина младшие придвигались к бабушке и просили её рассказать сказку. Некоторые норовили положить ей на колени голову, чтобы она по ходу дела ласково почесывала её своими узловатыми от старости и тяжелой работы пальцами. Бабушка, выдумщица и мастерица рассказывать, будто бы с неохотой, а на самом деле с плохо скрываемым удовольствием, выполняла просьбу внуков.

Её сказки представляли собой бесчисленные и причудливые импровизации с участием зверья, обитавшего в дремучих сказочных лесах, уходящих в темную глубину мрачных ущелий.

Ситуации, в которых  по воле рассказчицы оказывались звери, подозрительно напоминали повседневные коллизии нашего жития-бытия. Впрочем, малышам это было невдомёк.

Неизменными персонажами сказок выступали хитрая рыжая лиса, сильный, но неуклюжий и туповатый медведь, симпатяга заяц, которого так и норовил съесть коварный и хищный разбойник волк. Иногда в эту компанию попадали и домашние животные: воинственный петух невероятных размеров, упрямый баран, трудяга и умница  лошадь, и ещё верный друг пастуха – кавказская овчарка, по версии бабушки самое доброе и справедливое животное в мире. 

Возникал театр одного актёра. Рассказывала бабушка с выражением  и в лицах. Лиса у неё говорила тонюсеньким и жеманным голоском, медведь грозно рычал, при этом бабушка делала страшное лицо, округлив глаза, и вздымала вверх руки, изображая могучие медвежьи лапы. Рык получался убедительным.

Она красноречивыми, в унисон повествованию, жестами сопровождала сказку,  по-дирижерски поводя руками. При этом по стене комнаты шарахалась большая тень в свете подрагивающего огонька керосиновой лампы, усиливая впечатление, производимое на детей. Малыши от страха невольно втягивали головы в плечи  и украдкой озирали тёмные углы комнаты.

Когда наступало время подключать к действию петуха, бабушка движениями рук  показывала, как петух хлопает крыльями, артистично закатывала глаза и кукарекала - протяжно  громко, увлеченно вытягивая губы и  настолько похоже, что мама, скрывая улыбку, укоризненно качала головой:

– О, Аллах, что  малый,  что старый – всё едино!    

А у детей это вызывало неописуемый восторг. Звуки копыт лошади, скачущей на помощь зверям, попавшим в беду, бабушка изображала, ритмично похлопывая себя ладонями по животу. Сначала тихонько, что означало: звуки, доносятся издалека, а затем все громче и громче – лошадь неотвратимо приближается.   Получалось удивительно точно. Даже я прекращала мыть посуду и невольно наблюдала за этим мастерским действом, хотя  сказки эти я слышала тысячу раз.

Не желая идти спать, дети хитрили и просили её рассказать ещё и ещё, хотя глаза у некоторых уже закрывались сами собой.   

– Ну, ладно! Последняя сказка и – всё! Про муравья.

Про муравья и я не слышала.

– Это было так давно, что никто уже и не помнит – когда. Жили-были себе люди. Жили, да не тужили. И всё у них было хорошо, и всем-то они были довольны, и всего-то у них хватало вдоволь. А еды всякой было, о-о-о – сколько   хочешь, навалом.

– И варенья много было и конфет? – слышался заинтересованный вопрос со стороны слушателей.

–  А варенья и конфет было так много, что люди эти не знали, куда их девать! Они ими даже бросались! – Под вздохи ребятни сокрушенно сообщала бабушка.

–  Только была у людей одна беда-досада. Вот едят они мясо или, допустим, там, хинкал, или, к примеру, рыбу, или помидор, или сыр, – будто рассуждая с собой, перечисляла бабушка разную еду, но внезапно делала мастерскую паузу, как бы тщетно силясь припомнить продолжение этого ряда.

– Или там шоколад, или, например, арбуз, – перекрикивая друг-друга, с воодушевлением подсказывали рассказчице малыши.

–  А вот и не-е-т! – торжествующе восклицала бабушка, –  это не подходит! Со сладкой едой, как раз, все было хорошо. А вот с другой едой…

–  Картошка!

–  Огурцы!

–  Точно! – поощряла бабушка.

–  Мёд!

–  Нет, не подходит!

–  Тогда хлеб!

–  Пожалуй, подойдет!

–  Жареная картошка с мясом…

–  Так не честно, это уже называли!

–  Нет, жареную картошку не называли,  называли варёную!

–  Так вот. Едят, едят эти люди и чувствуют, что чего-то им явно не хватает в этой самой еде. Думают, в чем же дело, пытаются понять, чего им не хватает, хотя сами и в глаза-то  никогда не видели – чего именно. Расспрашивают всех путников-дервишей, идущих из далёких стран, всяких там мудрецов – никто не может дать ответа. Все пожимают плечами, да головой качают вот так, - и бабушка, спрятав взгляд под морщинистыми веками, медленно покачала из стороны в сторону седой головой в темном платке, увязанном на затылке, и показала, как  пожимают плечами путники. Дети слушали её, приоткрыв рты.

–  И никто-никто не знал?!

–  Никто! - бабушка подняла кривоватый указательный палец, - кроме одного старика с длинной предлинной бородой, такого старого, что он и сам не помнил, сколько ему лет. Старик этот уже умирал и перед самой смертью успел шепнуть людям: «Спрашивайте муравья, пока не скажет!»

–  А толстый-толстый муравей как раз пробегал мимо. В те очень далекие времена они были величиной...гм-гм... с овцу. Во-о-т такие! Да-а! Люди - хвать его, и давай - спрашивать. А муравей не хочет говорить. Прикидывается, что не знает. И уже хотели его отпустить. Тогда один умный человек напомнил, что муравья надо спрашивать, пока не скажет. Взяли муравья, перетянули в поясе верёвкой и стали кре-е-пко затягивать. Тянут, тянут, муравью больно, но он всё равно кричит, что ничего не знает. А талия у муравья становится всё тоньше. А люди затягивают верёвку всё сильнее и сильнее. И вот, когда талия у муравья стала тонкой-тонкой, муравей испугался, что она совсем порвётся, не вытерпел и закричал вот так, – бабушка  сморщилась, как от сильной боли, и запищала: «Со-о-о-о-ль!», –  это была обыкновенная соль, –  добавила она уже своим обычным голосом.

– Во-о-от! – бабушка устало прихлопнула двумя руками по своим коленям, обозначая финишную черту вечера, –   вот почему у всех муравьев с тех пор такая тонкая талия, вот почему они теперь такие маленькие – чтобы люди их не заметили – и вот почему они все время убегают от людей. А теперь – быстро всем спать!

–  Это была соль, соль! Ура! – закричала малышня.

–  Вот бы нам поесть мяса с этой солью, –  раздался чей-то грустный голос.

–  Скоро закончится проклятая война и у нас будет много еды, - сказала, вздохнув, бабушка, - всем спать!


продолжение - http://www.proza.ru/2013/02/16/118