С Пушкиным в Кишинёве -9. Гавриилиада, ч-3

 Глава девятая


                О  "Гавриилиаде"    (часть третья)

  Из многого, что мне удалось прочитать о «Гавриилиаде»  А.С. Пушкина, наибольшее моё внимание привлекла работа  известного русского поэта, критика, историка литературы, пушкиниста  Владислава Ходасевича  (1886-1939 г.г.), написанная в 1917 году, которую я прочитала после того, как  уже написала этот реферат  и  мнение  которого я полностью разделяю…

  Не могу удержаться, чтобы  не процитировать  её.
 
  Вот что писал Владислав Ходасевич  о «Гавриилиаде»:
 
  «Отпечатанная в России, без сокращений и пропусков, "Гавриилиада" вышла только  через  восемьдесят один год после смерти Пушкина. Она была под запретом, и читали её полностью лишь немногие, кому удавалось достать экземпляр одного из заграничных изданий поэмы. В музейных библиотеках она выдавалась "по особому разрешению". Огромному большинству читателей она была почти неизвестна.

  Правда, и это издание выпущено в ограниченном числе экземляров (555), и издатели указывают в предисловии, что книга предназначается "преимущественно для лиц, изучающих Пушкина, а не для широкого кругa читателей".
 
  Эта оговорка излишня и несправедлива. Всему русскому обществу пора, наконец, знать Пушкина, а чтобы знать поэта, его раньше всего надо прочитать всего, без изъятий.
 
  Если, откапывая в архивах самые незначительные письма, наброски, записки Пушкина, мы спешим ознакомить с ними читателей, справедливо полагая, что ни одно слово, произнесенное им, не должно быть забыто, - то что же сказать о целой поэме, над которой он упорно трудился, которая отразила ряд замечательных черт его творчества, которая так ценна для изучения его биографии и которая, наконец, так прекрасна в своей непосредственной, художественной очаровательности?


  "Гаврилиада" была под запретом по двум причинам: она объявлялась, во-первых, кощунственной, во-вторых, непристойной. Да, конечно, это книга не для детей и не для девушек. Но всё же и богохульность, и непристойность её должны быть подвергнуты переоценке.»

  Время написания "Гаврилиады" (1821 год)  целиком относится к так называемому кишинёвскому периоду жизни Пушкина. Этим сказано многое. Сколько бы ни грустил в те дни великий поэт, сколько бы раз ни сравнивал он себя с Овидием, "влачившим мрачны дни" на берегах Дуная, - несомненно всё-таки, что эта грусть и мрачные мысли не вполне соответствовали его тогдашнему образу жизни. По этому поводу особенно мудрить нечего.»

  Вполне естественно и психологически понятно, что «в часы раздумия и одиночества Пушкин задумывался над своей участью, над изгнанием, вспоминал всё, что оставил на севере и что потерял ещё так недавно, расставшись с Раевскими, - и ему становилось грустно.
 
  Но кроме элегического Пушкина существовал и другой:  друг Всеволожского и Юрьева, член "Зелёной Лампы",  неугомонный Сверчок "Арзамаса",  поклонник Вакха и Киприды.  Для этого Пушкина Кишинёв, с его шумом, пирушками, проказами, прекрасными еврейками, снисходительными молдаванками, "обритыми и рогатыми мужьями",  дуэлями и всем прочим, - представлял обширное и весёлое поле деятельности. 
К этому надо прибавить, что ещё так недавно впервые развернулись пред ним картины Кавказа и Крыма, его поразившие, увидал он новую, необычную жизнь юга, новое небо, горы, море, людей, так мало похожих на обитателей Петербурга и Москвы, всех этих молдаван, евреев, цыган, горцев, татар.  Какими, должно быть, бурями откликалась на всё это "африканская кровь"!
 
  И в довершение всего - двадцать два года, жгучая радость жизни, молодость!»

  Невозможно не согласиться с этими доводами  Вл. Ходасевича.

  «При таких душевных настроениях сложилась "Гаврилиада" - и отразила их. Это было неизбежно. Безграничная радость и восторг, возникшие от созерцания яркого, пышного, многообильного мира, должны были вылиться наружу. «Библия, которую в те дни читал Пушкин, подсказала ему сюжет, переносивший будущего читателя в области самые светлые и обильные, какие только снились человечеству. Картина могла одновременно развернуться в трёх планах: на земле - в знойной Палестине, не совсем на земле - в первозданном раю, и вовсе не на земле - в небесах.
Вот эта возможность и соблазнила Пушкина. Его восторженному созерцанию мира давала она безграничный простор.»
 
 «Пушкин в 1821 году и раньше того был неверующим, а несколько позже прямо причислял себя к "афеям". Однако из всех оттенков его атеизма тот, который проявился в "Гаврилиаде", - самый слабый и безопасный по существу, хотя, конечно, самый резкий по форме. Чтобы быть опасным, он слишком лёгок, весел и беззаботен… Жало его неглубоко и неядовито…

В незлобивой "Гаврилиаде" нет вызова. Если всмотреться немного пристальнее, то сквозь оболочку кощунства увидим такое нежное сияние любви к миру, к земле, такое умиление перед жизнью и красотой, что в конце концов хочется спросить: разве не религиозна самая эта любовь?"

  «Сквозь все непристойные и соблазнительные события, которые разыгрываются вкруг неё  (Марии) и в которых сама она принимает участие, Мария проходит незапятнанно чистой. Такова была степень богомольного благоговения Пушкина перед святыней красоты, что в поэме сквозь самый грех сияет Мария невинностью.»


... « Для всякого взгляда, который уж умеет проникнуть немного глубже фабулы, - все непристойности поэмы очищаются ясным пламенем красоты, в ней разлитым почти равномерно от первой строки до последней. Описывая "прелести греха", таким сияюще чистым умел оставаться лишь Пушкин.

 Перефразируя его самого, хочется сказать: счастлив тот, кто в самом грехе и зле мог обретать и ведать эту чистую красоту.»
               

  О "Гаврилиаде" написано неизмеримо меньше, чем о других произведениях  Пушкина.

 Поэма ещё ждёт всестороннего и пристального рассмотрения.


***

Ссылка на работу
Владислава  Ходасевича
О «Гаврилиаде»,    http://khodasevich.ouc.ru/o-gavriliade.html