Стахановец

-Это кто тут у тебя? - вожатая Лариска выхватила фотографию и подняла её высоко над головой.
-Отдай! - завопил Колька, пытаясь подпрыгнуть вслед за веснушчатой ларискиной рукой.
-Ну-ка, ну-ка! -Лариска приподнялась на цыпочки, чтобы Колька уж точно не достал. - Жебиков, ты что так разволновался? Это папка твой, штоооо-ль?

Колька покрылся пунцовым румянцем, стараясь ухватиться за ларискин локоть, чтобы подтянуть его к себе. Долговязая Лариска брыкнула его ногой, как цирковая лошадка.

-Да не-е, папка твой пьяница, на собрании видала, кругломордый и лысый, а эта прям кинозвезда! На Столярова похож. Ну уж точно не артист Столяров, уж я-то знаю! Жебиков, ты что, как девчонка, карточки у сердца носишь?
-Отдай, говорю! - Колька продолжал, брызгая слюной, скакать вокруг Лариски, которая вертелась из стороны в сторону с поднятой рукой, старательно поворачиваясь к Кольке спиной и толкая его бедром.

Вокруг них стала собираться школьная детвора. Колькины одноклассники, почти весь 4-й «Б», в основном, подбадривали Лариску. Девочки хихикали и отмалчивались. Колька Жебиков не был авторитетом в классе, но если бы он в ту минуту покрутил головой по сторонам, то от этого мелкого предательства однокашек наверняка бы обиделся на веки вечные.

-Ой, да что ты так раскипятился, Жебиков? Дай и честнОму народу посмотреть на твоего любимчика! - Лариска с силой отпихнула худосочного Кольку за рукав курточки, наполовину оторвав самодельную нарукавную эмблему с острокрылым самолётиком и большой буквой «Ч», обозначавшей «Чкалов», но объяснённой Колькой младшему брату Петюне как «Чингачгук». Нашивка, белёсая от многочисленных мамкиных стирок, с голубыми подтёками от полинявших чернил, болталась теперь на колькином рукаве, как завядший листок бегонии в кабинете ботанички.

Лариска повернула карточку к ликующей стайке школяров, и толпа покатилось со смеху. Ничего смешного, на самом деле, на фотографии не было. Лицо запечатлённого мужчины было симпатичным, светлым, открытым, с мужественными чертами, - такими, вполне возможно, изображают советских рабочих на советских же плакатах. Что-то постановочное было в повороте головы, взгляде одухотворённых глаз (в левый верхний угол), в том, как   франтовато стоял мужчина, прислонившись к колонне за его спиной. Если бы не костюм с широкими квадратными - по моде - плечами и шляпа, можно было бы смело приписывать внизу любой советский кричащий лозунг. В общем-то обычная чёрно-белая фотография, какие делают в городских ателье.

-Ну, кто же это, Жебиков? - не унималась вожатая. - Ишь, какой костюм заграничный! Ну объясни нам внятненько, будь паинькой.

Открытая публично тайна ещё никогда ни одного четвероклассника не делала паинькой. Колька пыхтел, готов был разреветься, чего отчаянно ждала злая публика, и, подпрыгнув ещё раз, ухватился-таки за край фотокарточки. Лариска дёрнула со всей силой рукой, картонный листок надорвался, правда чуть-чуть, снизу, но этого хватило, чтобы Колька Жебиков взвыл, как затравленный лисёнок.

-Отдай, дура!
-Ах вот как! Дура, значит? - Лариска пихнула Кольку острой коленкой. - Это ты мне, гадёныш, старшему товарищу и твоей вожатой? А может, это шпион? Или враг? Может советскому пионеру позорно носить эту личность в пиджаке? Как советский пионер это объяснит дружине?

Советский пионер Николай Жебиков перестал прыгать вокруг вожатой, вытер рукавом с полуоторванным застиранным эмблемным самолётиком капли пота на раскрасневшейся физиономии, проглотил в несколько глотков слюни, невесть откуда скопившиеся во всём рту, и выпалил:

-А это Стаханов! Передовик-шахтёр! Что, не признала?

Лариска недоверчиво взглянула на карточку.

-Какой же это Стаханов, дуралей? Я что, по твоему, героя-передовика производства не узнаю?
-Сама ты дуралей!- вдохновлённый неожиданным выходом из такой провальной ситуации, Колька показал вожатой кулак. - Это ты его на плакатах видишь в рабочей одежде, в каске шахтёрской и с углём на лице. В смысле, испачканным от трудной работы. А это он после смены, в этом, как его, в штатском.

Лариска засмеялась, но смех её был каким-то неуверенным, скорее защитным.
«Покажь, покажь», - шумела детвора.
Колька, почувствовав привкус победы, распрямился и, повернувшись к «честн;му народу» передней частью туловища, гордо выкрикнул, фальцетно фальшивя в местах логического ударения:

-А вот чего. Задали ж «на кого я хочу» в пятницу. Похожим быть на кого хочу. Вот на Стаханова хочу, и снимок ношу с собой постоянно. Потому что похожим хочу, как он. Быть. - Колька выдохнул и ехидно взглянул на затихшую Лариску. - А тебе, вожатая, стыдно, Героя Социалистического Труда не узнала!
-Ну ладно, на, возьми. - Лариска судорожно соображала, как отшутиться. - Я вовсе не... Тут заклеить можно, ерунда.

Прозвенел звонок. Школьники не отреагировали. Колька любовно погладил фотографию, погрел между ладонями и сунул во внутренней карман курточки.

-Что здесь происходит? Воронина, что за собрание? - завуч Марь-Федотовна, большая и розовая, как окорок с воскресного рынка, с аккуратной белой халой на голове, уложенной, как ждущая духовки сдоба, вклинилась в стайку и оглядела детей хозяйским взглядом. - Почему не на уроке?

Все разом замолкли.

-А вожатая Стаханова порвала, - пискнул тоненький голосок.

Казалось, что гробовое молчание длилось вечно.

-Воронина, быстро на урок, потом зайдешь ко мне.

Лариска пулей выскочила из центра событий и понеслась по коридору. В класс она не вошла, а влетела, как бешеная, в туалет у лестницы.

-Всех касается! - пробасила Марь-Федотовна и направилась в Учительскую.

Детишки разлетелись по сторонам, каждый на свой урок, а Колька всё еще оставался стоять, смакуя выигранный матч, и чувствовал себя гладиатором Спартаком, одолевшим дикого льва на арене Колизея.

-Ну, даёшь ! Жааабиков, ты что и прям Стаханова под сердцем носишь? - присвистнул Славочкин, второгодник из девятого ларискиного класса, до сей поры стоявший позади всех и наблюдавший за происходящим «с галёрки».
-Не под сердцем, а у сердца, -  менторно поправил Славочкина Колька, упиваясь своей грамотностью и соображая, что ещё умного сказать девятикласснику. - И запомни, дылда, я не Жабиков, а Жебиков.
-Её ж теперь того... - проигнорировал Славочкин колькины замечания и почесал вихрастую башку. - Из Комсомола того...

Колька пожал плечами как можно более равнодушно и пошёл прочь от Славочкина вдоль по коридору, стараясь, чтобы походка его была вразвалочку, как у бывалого морского волка, и зная, что Славочкин смотрит ему в спину.

Лариса Воронина сидела на подоконнике в девчоночьем туалете и ревела. В класс она так и не пошла, не до того ей было, чтобы географичке в каменный уголь на карте указкой тыкать. «Что делать?» - вопрос, который они в этой четверти проходили по литературе, теперь стал для неё самым что ни на есть насущным, и породнил её с нелюбимым ранее Чернышевским.
Она же не просто порвала фотографию передовика (здесь можно будет соврать, что случайно, что Жебиков, идиотик, сам виноват, сам порвал), она не узнала героя, которым гордится вся Советская страна, о ком пишут передовицы. Она, вожатая зелёных четвертых классов, как сможет она теперь восстановить у этой мелочи свой авторитет, да и допустят ли её теперь вообще до пионеров? Лариска стала тихонько подвывать в такт своим мыслям, обхватив неуклюжие ноги такими же неуклюжими руками. Как можно было не узнать любимца народных вождей и главного персонажа всех кинохроник? Лариска почесалась вспухшим носом о лямку школьного передника и задела подбородком комсомольский значок. «Это конец!» - пришла паскудная мысль и залила воспалённые ларискины мозги новой болью.

Урок закончился, и в туалет влетела стайка щебечущих девочек. Лариска подтянула коленку к груди и стала энергично застёгивать пуговку на туфельке, пряча зарёванное лицо от непрошеных наблюдателей. Раковина находилась рядом с подоконником, где ковырялась Лариска, и девочки, брызгаясь и смеясь, стали мыть руки, стараясь вырвать друг у друга права на худющую холодную водяную струю. Лариска отвернулась к наполовину замазанному белой краской окну и стала всматриваться в прочерченные кем-то царапины, пытаясь разглядеть хоть что-то в школьном дворе.

А в это время, отделённый от Лариски стенкой, сидел на подоконнике в мальчиковском туалете Колька, впервые не испытывавший страха от прогулянного урока, и не ведал, что спины их с ненавистной Лариской практически соприкасаются, если не считать девяти сантиметров туалетной стены, разделяющей девчоночий и мальчишеский мир. Сидел Колька  вот так и, в отличие от Ворониной, не прятал лицо от входящих визитёров, а, наоборот, дерзко глядел в лицо каждому. Казалось ему, что не найдется в этом мире теперь смельчака, который дерзнёт задеть его, Кольку Жебикова. Мальчишки рисовали что-то на выкрашенной коричневой блестящей краской двери огрызком украденного мелка, толкались, плевались и не обращали на Кольку никакого внимания. «Глупыши», - снисходительно, по-взрослому, подумал Колька.

Прозвенел звонок на следующий урок, и пацанята выскочили из туалета. Спрыгнув с подоконника, пошёл в свой класс и Колька, оставляя Лариску одну на своём туалетном посту, угнетённую несветлыми мыслями и отсутствием выхода из сложившейся ситуации. В коридоре он помедлил, по-хозяйски оглядел таблички на дверях. Заглянул в Красный Уголок. Там никого не было, на столе белел большой лист ватмана, задавленный по углам тремя учебниками и одним цветочным горшком в качестве груза. Колька отодвинул горшок, и ватман загнул свой толстый край к центру, словно белое бумажное море выдавило из себя огромную девятибалльную волну. Колька сел на высвобожденный край стола и попытался подумать. Думалось ему с трудом, он поболтал ногами, нарисовал оставленным без присмотра зелёным карандашом на ватмане таракана, аккурат между словами «вестник» и «пионерской», заклеил свою драгоценную фотографию лежащим тут же клеем и поковылял в класс.

Была арифметика, последний в этот день урок у 4-го «Б». За опоздание (почти на пол-урока) учительница София Матусовна его не отругала, что было равносильно явлению сказочному. Домашнее задание он в этот день не выполнил, но, к ещё более глубокому колькиному удивлению, его не спросили. Обычно, если Колька не был готов, Матусовна своим спинным мозгом это чувствовала и обязательно вызывала к доске, начиная свою речь неизменными словами: «Ну-с, Николай...». На этот раз она ласково смотрела на него, поворачивая в его сторону шею, спелёнутую кружевным воротничком-стойкой с неизменной камеей где-то там, где у мужиков обычно бывает кадык. Это делало её похожей на черепаху Тортиллу из картинок в книжке про Буратино, которую Кольке подарили на пятилетие ещё в детском саду.

Урок подошёл к концу, и, пока ученики собирали в ранцы тетрадки, Матусовна обратилась к Кольке:
-Коленька, не отнесёшь ли журнал в Учительскую?

Вот так вот! Не «Ну-с, Николай», а «Коленька»! И не «Сбегай, Жебиков, живо в Учительскую», а «Не отнесёшь ли». Собственно, подобных заданий Колька никогда не выполнял, курьерская доставка журнала в Учительскую была почётной наградой лучшим ученикам, удел классной элиты. Колька в эту элиту не входил, но быстро смекнул, что сейчас вот как раз и вошёл. Мир изменился. Мир перевернулся на сто восемьдесят градусов и вознёс его, Николая Жебикова, сына фрезеровщика, внука фонарщика, до небывалых высот. Теперь не посмеет влепить ему кол ни одна училка в воротничке, и не осмелится никто из школяров назвать Жабиковым. Колька потрогал рукой заветную фотографию в кармане, словно был это выигрышный лотерейный билет. Когда-то бабка Паня выиграла в лотерею сковороду. Счастье было в их семье полное, ликовали несколько дней кряду, и папку потом с трудом вывели из запоя.

-Ладно, так и быть, - как можно более небрежно сказал Колька и взял журнал. Ему показалось, что он нахамил, и, поскольку Матусовна продолжала улыбаться ему, как родному, ощутил небывалый прилив вседозволенности. Но инстинкт самосохранения всё же удержал его от проявления этой вседозволенности тут же, в классе.

В коридоре, обходя возившихся с чем-то на полу первоклашек гордой подпрыгивающей походкой, - как, представлял он, должен ходить Чингачгук в своих мягких мокасинах, - и воображая, что не журнал он несёт, а скальп бледнолицего, победоносно держа его в вытянутой руке, Колька чувствовал, что, наверное, превращение его из мальчика в мужчину, о чём загадочно говорил не раз дед, свершилось. Колька Жебиков стал Мужчиной. Кто эта мелюзга, болтающаяся под ногами? Как они ничтожны и мелки рядом с ним! Шёл он, и виделось ему, будто все вокруг заметили, как это он, он самый, несёт классный журнал в Учительскую. А так теперь всегда будет!

-Жебиков, дай глянуть, что мне Крыса по русскому за диктант влепила? - подскочил к нему одноклассник Сидорчук, кудрявый пупсиковый блондинчик, любимец вахтерш.
-Не дам. Дуй отсюда, понял.

Херувимчик отскочил так же быстро, как и подскочил. «То-то же», - подумал Колька.

Дверь в Учительскую была плотно закрыта, оттуда доносились разные голоса, среди которых явно солировал хорошо поставленный агитационный тенорок старшего пионервожатого Рыбина. Колька вознамерился было постучать, но передумал и с силой, которую не совсем рассчитал, толкнул дверь кулаком.

В Учительской, как в последней сцене гоголевского «Ревизора», застыли в немом молчании завуч Марь-Федотовна, классная руководительница Ольга Вахтанговна, прозванная злоязыкими школярами Будённым за тёмный пушок над верхней губой, Рыбин и ещё один невзрачный старшеклассник с комсомольским значком, старательно склонившийся над белым листом бумаги.

От вида восьми глаз, устремлённых на него, Колька растерял весь свой кураж и хотел было попятиться, но Марь-Федотовна призывно замахала руками, как вождям на демонстрации, и, вложив в голос добросердечность, которую ранее Колька за ней не замечал, пробасила:

-Жебиков! Дружок! А мы-то как-раз  тебя и обсуждаем.

Планам на побег не суждено было сбыться.

-Входи-входи, что ты встал в дверях, как монгол?

Почему «монгол» Колька не понял, но, чтобы «монголом» не быть, сделал осторожный шаг в логово.

-Николай, вот тут товарищ Рыбин поделился с нами актуальной идеей.

Колька взглянул на Рыбина. Это был по колькиным меркам великовозрастный дядька с самыми настоящим мужским запахом, высоченный, большой, который теперь стоял перед Колькой в позе Маяковского с портрета  в Актовом Зале, - широко расставив ноги и глядя на Кольку тяжёлым взглядом исподлобья. Рыбина, студента-заочника Политехнического института, прислали на недолгую практику в качестве старшего вожатого в последней четверти прошлого учебного года, когда Колька заканчивал (не без труда) третий класс, но, видимо,  старший вожатый проявил недюжинный организаторский талант и императорскою волею Марь-Федотовны был оставлен «на подольше».

Маяковский-Рыбин шагнул к Кольке, поправил ему съехавший набок пионерский галстук и довольно высоким «для дядьки» голосом, так не подходившим его целостному образу, изрёк:

-Вишь, Жебиков, тут такое дело. Ты ведь активный пионер?

Жебиков активным пионером не был, но кивнул, сделав большой замах головой от стриженного затылка к узлу галстука.

-Вот мы со старшими товарищами посоветовались, - продолжал Рыбин (при этом все старшие товарищи, находящиеся в Учительской, бодро и одобрительно зашевелили головами), - и решили доверить тебе ответственное дело, за которым будет наблюдать вся пионерская и комсомольская ячейка. Наша школа идет строевым шагом вместе со страной, и пионеры должны первыми показывать пример сопричастности великой идее, быть на передовом плане определённых Комсомолом и Партией... высоких идеалов... неустанно следовать...

Колькин мозг потонул  в многосложном предложении, которое Рыбин никак не мог закончить. Зацепившись разумом за непонятное слово «сопричастность» и пытаясь определить, имеет ли это слово отношение к тому «причастию», за неправильное понимание которого руссичка ему влепила двойку на прошлой неделе, или же к тому «причастию», о котором шёпотом рассказывала бабка Паня, вернувшись из церкви в воскресенье и мелко крестя внука узловатыми пальцами, Колька стал ковырять ногой выступившую половицу жёлтого деревянного паркета. Ботинок от этого дерзкого поступка приготовился разинуть в возмущении стоптанный рот-подошву и под конец рыбинского высокопарного предложения сделал это.

Рыбин тем временем закончил вступительную часть и приступил к главному, о чем Колька догадался по усилению звука, исходящего из Рыбина.

-…. передовое стахановское движение должно найти отражение... - Рыбин на секунду замолчал, соображая, как закончить неожиданно зарифмовавшуюся фразу, - ... в движении пионерском.
-Короче говоря, Коля, - подытожила Ольга Вахтанговна, - решено создать на базе нашей школьной пионерской организации движение «Юный Стахановец».

Повисла пауза, и все многозначительно посмотрели на Кольку. Колька таращился то на Будённого, то на Рыбина и отчаянно пытался понять, почему всё это рассказывают ему, четверокласснику с неудом в табеле.

-А я при чём? - совершенно искренне спросил он.

Марь-Федотовна приподняла крупногабаритную свою фигуру и тоном, не терпящим возражений, провозгласила:

-А при том, Жебиков, что сейчас мы тебя торжественно назначаем на пост лидера движения «Юный Стахановец». В рамках нашей школы, конечно.

Марь-Федотовна кивнула своей величественной головой, повторив колькино движение - от затылка к брошке на внушительной груди, - и Кольке показалась, что булка у неё на макушке вот-вот упадёт. Словно прочитав его мысли, завуч поправила прическу и снова обратилась к нему, на этот раз громче:

-Ну что ты молчишь, Жебиков, как в рот воды набрал?
-Да я..., неуверенно начал Колька, - ... а почему не звеньевая Муськина?

Муськина была отличницей и тайной колькиной зазнобой.

-Ну какая Муськина, Николай? Товарищ Рыбин же сказал-это почётная обязанность должна быть передана в руки достойному. Или ты считаешь свою кандидатуру недостойной?
-Не-ее, я не считаю...

Рыбин опять затянул доклад о том, что пионерская организация идёт в ногу. Колька скосил глаз на доселе молчавшего старшеклассника-комсомольца, который, не обращая внимания на происходящее в Учительской, старательно выводил пером на большом листе белой бумаги «Обсуждение морального облика комсомолки Ворониной Л.», пытаясь втиснуть его между «П. 8  - Итоги сбора металлолома» и «П. 9 - Прочее». В верхней части листа красными буквами было начертано «Повестка дня на 30.10».

-Так мы не поняли, Жебиков, ты готов?
-Всегда готов! - вздрогнув, автоматически среагировал Жебиков и поднял руку в пионерском салюте, так до конца и не осознав, к чему его сейчас приписали.

Старшеклассник снял круглые очки и положил на стол, интеллигентным голосом спросив:

-Мария Федотовна, надо бы протокол заседания составить. Ну, как будто заседание было, и он назначен.
-Пиши-пиши, Музыкевич, правильно говоришь.

Рыбин снова шагнул к Кольке и похлопал его по хилому мальчишескому плечу.

-Поздравляю. Заслужил. Оправдай доверие, - и легонько подтолкнул Кольку к двери.

Колька осторожно положил на табурет классный журнал со следами его потных ладошек, который он доселе сжимал в руках, ещё раз промямлил «Всегда готов» и вышел из Учительской.

Уроков больше не было, и он направился в гардероб.

-Жебиков, тебя чего, опять в Учительской Будённый парила? -  спросил одноклассник Иванов, не по фамилии смугловатый и кудрявый пацанёнок.
-Дурак ты, Иванов. Я теперь Главный Юный Стахановец, - гордо пропел Колька.
-Чё, главнее Председателя Совета Дружины? - как-то очень ехидно спросил Иванов.
-А, може, и главнее.
-Ух ты! Займи гривенник. Мне на ситро не хватает.

Колька жестом благотворителя вынул из кармана монетку, на которую с утра были дальновидные планы, и вручил Иванову. Новая солидная должность диктовала ему не мелочиться на какой-то несчастный гривенник, что не по фамилии смекалистый Иванов тут же просёк и стрельнул ещё один гривенник на пирожок.

Во дворе детворы уже не было, и Колька разочарованно повертел головой, отыскивая играющих в классики пионерок, среди которых могла быть и Муськина. Очень уж хотелось по-петушиному гордо пройтись мимо девочек, и чтобы обязательно Муськина заметила, как новое звание прибавило ему росту и ширины в худеньких плечах.

Но девочек не было. «Ну и ладно, - подумал Колька, - теперь не до баб».

Он шёл по дороге, покачивая мешком с физкультурной формой и пытаясь разобраться в величии и значимости своего нового положения. Были первые октябрьские заморозки, и опавшие листья, покрытые серебристым инием, хрустели под ногами, как ломкое баб-панино печенье.

У вывески «Фотоателье» Колька остановился и бережно вынул из кармана фотографию мужчины, из-за которого в жизни его произошло сегодня столько событий.

-Дядя Фазиль, здрассте!

В ателье было немного темновато и пахло чем-то химическим. Проявители, фиксаторы и прочие реактивы всегда производили на Кольку опьяняющее действие, от них веяло  манящим и взрослым. Ещё дымился какой-то прибор, и к химическим запахам примешивался запах то ли нагретого металла, то ли резины. Вкууу-усно! Так пахла мамкина голова после шестимесячной завивки.

-Заходи, баламут.

Дядя Фазиль, невысокий усатый мужчина лет пятидесяти, в белой рубашке и чёрном («с искрой») жилете - неизменном своём рабочем атрибуте - включил электричество и стал убирать со стола предметы, служившие источником «вкусного» запаха.

-Принёс карточку?
-Угу.

Колька передал ему фотографию. Близорукий Дядя Фазиль не разглядел, что она была порвана и заклеена. Да и Колька уж постарался склеить её аккуратно, без подтёков.

-Дядь-Фазиль, а кто это на карточке? - Колька плюхнулся в кресло для фотографируемых граждан, стоящее напротив большой лампы с зонтиком, выкрашенным белилами, и нахлобучил на голову чаплинский котелок, висевший на подлокотнике.
-Дуглас Фербенкс.
-Кто-кто?
-Киноартист такой, из Холливуду, не слыхал?
-Не-а.

Дядя Фазиль поднял стекло на столешнице и положил туда фотографию. Под стеклом, на этой импровизированной витрине, служившей рекламой для посетителей, была целая выставка таких же карточек: мужчины с холеными лицами, набриолиненными усиками, в шляпах и без, прислонённых к колоннам и сидящих в креслах, похожих на то, в котором восседал сейчас Колька; дамы с волоокими глазами и выщипанными ниточкой бровями, в немыслимых вуалетках, с наброшенными на плечи лисами, закусившими собственный хвост; парные портреты, где женщина неизменно сидела на стуле, а мужчина стоял чуть позади, опустив руку на её плечо, оба с торжественными, как подобает моменту, застывшими лицами.

-Голубчик, а зачем ты брал карточку-то? - спросил, щурясь, Дядя Фазиль.
-Да мамка просила кого-нить посмотреть, чтоб в хорошем костюме был. Она папке пинджак шьёт, уже почти готов, пуговицы надо только от старого пальто отпороть и прикрепить. Ой, чуть не забыл!

Колька спрыгнул с кресла и стал рыться в ранце. Вытряхнув пару книжек и помятых тетрадок, он достал промасленный газетный свёрток и протянул дяде Фазилю.

-Вот, мамка передала утром. Кусок кулебяки, вчера пекли. В смысле, за карточку спасибо. Весь день мучился, волю воспитывал, чтоб не надкусить. Она же, зараза, пахнет и слюни во мне выделяет.

Дядя Фазиль просиял и осторожно развернул газету. Это была «Правда», позавчерашний выпуск, и на первой странице красовалось фото Стаханова с заголовком «Даёшь..». Дальше шло кулебякино масляное пятно.

Колька заметил, что товарищ Стаханов, по большому счёту, не очень похож на киноартиста. А если под «честное пионерское», то не похож совсем.

-Вот спасибо! - Дядя Фазиль отложил кулебяку в миску, предварительно вытряхнув из неё бутафорские безделушки, служившие аксессуарами для клиентов, и вынул из-под стекла фотографию дамочки в маленькой шляпке на шелковистых кудрявых длинных волосах, с красивыми круглыми матовыми плечами, схваченными тонкими бретелями неземного блестящего платья с прозрачным шлейфом, и каким-то томным и очень несоветским взглядом. - На вот, снесёшь матери эту. Пусть платье себе к празднику сошьёт. Только верни к концу недели, слышишь.
-А это кто?
-Мери Пикфорд. Ну, в общем, не так важно. Платьишко больно красивое.

Колька взял в руки фотографию и повертел в руках. «Может, за Пашу Ангелину сойдёт?», - пришла догадка в колькину голову. Колька вгляделся в точёное кукольное лицо актрисы, пытаясь сообразить, может ли знатная комбайнёрша Паша Ангелина так выглядеть «в штатском». Но аккуратное личико с фотографии было, скорее, белогвардейским, и присвоить его простой, русской, до мозга костей пролетарской Героине Труда даже очень приблизительно не получалось.

-Не, Дядь-Фазиль. Мери мне, наверное, не надо. И мамка материалу такого, как у ей, в жисть не раздобудет. Чего мамку зря дразнить?

Колька ещё раз взглянул на фотографию. Красивая женщина. Он перевёл взгляд на окно, мечтательно представляя, как эта женщина ходит по тротуару в кожаных полусапожках с пуговками, как она ест пирожные и садится в такси. Думы были непривычными для Кольки, и от них чесался стриженый колькин затылок и ныли виски.

Из сладких мыслей его вывела долговязая нескладная фигура бухгалтера Воронина, ларискиного отца, промелькнувшая в окне. Воронин казался бледным, как смерть, спина его была напряжена, в руке он судорожно сжимал такой же несуразный худющий портфель. Колька прислонил курносый нос к стеклу, наблюдая, как семенит, почти бежит в направлении школы бухгалтер Воронин. От колькиного дыхания по оконному стеклу расползлась запотелость, и вся картина, с трамваями за окном и удаляющимся долговязым Ворониным, приобрела облик фотографии, снятой через фильтр, точно такой же, как многочисленные карточки у дяди Фазиля за стеклом.

Надышенная Колькой пелена на стекле рассеялась, и за ней уже не было Воронина.

-Слышь, Дядь-Фазиль!
-Чего?
-А возьму я Мери. До пятницы, лады?
-Лады.

Колька засунул фотографию в ранец, наскоро попрощался и вышел на улицу. Город готовился к празднованию 7 Ноября, заранее прихорашиваясь красными флагами, перетяжками через улицу и пёстрыми плакатами. И было так радостно и гордо на душе, что хотелось Кольке заорать любимую песню про крейсер «Варяг», который не сдаётся врагу. И весь мир, казалось, был сейчас перед ним, и ничего невозможного не существовало, всё было подвластно ему, юному стахановцу, вершащему судьбы людей, в ранце которого покоилась чёрно-белая карточка американской звезды Мери Пикфорд.