Прожить незнаменитым Глава 3

Глава третья

МЕЖДУ МИРОВЫМИ ВОЙНАМИ

Деревня называется – Кремянка. И жители должны называться – кремянковцы. Или – кременчане. Как пропойщане, о которых ранее уже шла речь. Это если по науке. Но исторически сложилось почему-то название –  кремянцы. Почему –  тут голову ломать не стоит: так короче и ёмче.
Но в самой Кремянке люди также разделялись по своим особенностям, которые частично можно объяснить местом их расселения: Рим, Рекотка, Самодумка.

Это чисто географическое расселение наложило свой отпечаток и на характеры людей. Возможно, здесь играли свою подспудную роль геологические особенности местности, но и рекотчане, и римляне, и самодумцы были со своими характерами и своей философией, иногда вступавшими в разной степени конфликты, которые, как правило, заканчивались улучшением общих принципов жизнеустройства в этой деревне. Но всё-таки некая клановость сохранялась. По мере разрастания деревни кланы, правда, территориально  перемешивались, но духовно были связаны между собой, что опять же, улучшало этику взаимоотношений между людьми.

Этнически наши люди, на мой взгляд, не были потомками радимичей, издревле заселявших берега реки Сож. Они были пришлыми людьми откуда-то с северо-запада, ведомые своим «Данко», и этим «Данко» был мой пращур – так, по крайней мере, я слышал в детстве от старых людей в своей деревне, так рассказывали моей младшей сестре в пору её учительства в деревне, в 25 километрах северо-западнее Кремянки, где проживали семьи выходцев из Кремянки: кто-то когда-то перебрался туда то ли по женитьбе, то ли вышла замуж в эту деревню. Подтверждением тому, что жители Кремянки не были потомками радимичей, было то, что по всей округе о них шла слава как о «не таких, как все», людях. Это отмечали и приезжавшие к нам люди из самых отдалённых деревень Пропойского района на заготовку леса и жившие подолгу на постое у наших сельчан. Наконец, незлобивое восклицание в сердцах в чей-либо адрес: «Ах, чтоб тебя радимец взял!» или в увещевание ребёнку: «Спи, а то радимец придёт, заберёт!» –  всё это говорит о том, что общего с радимичами у кремянцев вряд ли что было. (Да и вообще,  пора бы историкам разобраться, кто такие белорусы как этнос, где их корни, а то сегодня отдельные «историки» с пеной у рта твердят, что «белорусы и русские – один народ», правда, соглашаются, что белорусы моложе русских. Вопрос, конечно, интересный. Только где взять настоящих историков?).

Понятно, что образ населённого пункта создают живущие в нём люди. Будь то город, советский рабочий посёлок, мещанское еврейское местечко или сугубо крестьянская деревня. Но  есть и обратная связь: название местности, населённого пункта – топонимика, по-учёному говоря, – аналогичным образом оказывают влияние на людей, живущих в этой местности или конкретном населенном пункте. То есть тут такая взаимосвязь, что разбираться в ней лучше всего в какой-нибудь солидной диссертации. Да и навряд, что в одной.

Вообще, с топонимикой наш кремянковский народ очень дружил. В окрестностях деревни не было ни одного сколько-нибудь заметного уголка, которое не имело бы своего названия. При этом оно было ёмким, запоминающимся, отражающим суть или особенность леса, поля, озера, луга – всего того, что служило кремянцам, составляло их среду обитания. Кремянковская топонимика совершенно уникальна, как по количеству названий, так и по их звучанию. Попробуйте найти ещё где-нибудь, ну, хотя бы вот такие топонимы: «Забражье», «Петрусихина прорва», «Продерейка», «Хрылы» – их очень много, пусть лучше ими занимаются учёные-филологи. Вот где было бы им  работы!
Так же уникальна и кремянковская система кличек

Поводы присвоения человеку псевдонима были самые различные: здесь и чисто внешнее сходство с известными людьми, черты характера, сказанное когда-то характерное выражение, да просто случайно произнесённое слово – всего и не перечесть – ложились в основу клички. Многие клички требуют специальной расшифровки, так как ни в одном словаре хоть живого русского языка, хоть уже не столь живого, белорусского, вы не найдёте таких слов. Тут нужен, как минимум, Михаил Задорнов. Юмора хватило бы ему не на  один концерт.

Вообразите себе: в деревне примерно сто тридцать – это  в моё деревенское время – дворов. А фамилий в деревне всего шестнадцать. Ну, может, двадцать: приезжие мужики после  войны завезли ещё немного. Ну, и как вы будете ориентироваться в народонаселении деревни – по фамилии-имени-отчеству? Это долго, неудобно, да вы просто не сможете найти нужного вам человека, потому что с таким ФИО может проживать несколько человек, а нужного вам могут и не вспомнить.
Другое дело – кличка! Она враз попадает на нужную вам личность, хотя полное её ФИО могут и не знать, но аутентичность личности в таком случае гарантирована.

Категории кличек были разнообразны, и в какую попадал будущий носитель её – зависело от многих причин самого разнообразного свойства. Например, клички, происходившие от имён собственных: уменьшительно-ласкательные (Антончик, Гришечка, Насточка);  от искажённых отчеств (Лисе;енок, Прокопёнок) либо имён далёких предков (Восырь – от Виссарион); от имён других людей (Шай – от Шая, Сорка – от Сарки или Сары, Лэйка – от Леи) – обладатели последних получили их от конкретных пропойских жителей,  на которых чем-то были похожи. Или клички, учитывающие физические особенности носителя «кликухи» (Левшик, Кривой); отображающие свойства характера или натуры, как правило, не самые хорошие, поэтому примеры опустим; подчёркивающие внешние проявления  особенностей характера  (Миг, Шагень); определяющие отношение к религии (Бог, Ката(о)лик, Штунда). Эти примеры – лишь небольшая часть кличек кремянцев. Но самые потрясающие «кликухи» были вот какие: Ленин, Плеханов, Керенский, Урицкий, Милюков, Духонин. Кто такие Ленин, Плеханов, Керенский должно быть хорошо известно. Урицкий был председателем Петроградской ЧК после октябрьского переворота, Милюков – министр иностранных дел Временного правительства Керенского, а Духонин – генерал, последний Верховный главнокомандующий русской армии, растерзанный в Могилёве в ноябре 1917 года пьяными «революционными» матросами.  Вот такая компания. По каким признакам присудили кремянцы эти клички своим односельчанам можно только догадываться. Тут сыграли свою роль и внешнее сходство, и, возможно, подобие в некоторых чертах характера.

То, что характер моих земляков – кремень, отмечали все, кто, так или иначе, сталкивался с ними. В зависимости от ситуации, в которую попадали кремянцы, их поведение определялось такими постулатами: «не зная броду, не суйся в воду», «взялся за гуж, не говори, что не дюж» и, пожалуй, главным: «сам не плошай и товарища не подводи». Это, так сказать, основные жизненные принципы моих земляков, доставшиеся им в наследство от ещё великокняжеского прошлого. Но совершенно не чужды им были и такие: «дают – бери, бьют – удирай» или даже: «хорошо то, что плохо лежит». Последнее, правда, – это продукт уже советской эпохи и относилось в основном к колхозному  добру, которое в изобилии (относительном, конечно) плохо лежало на полях, лугах, фермах и колхозных дворах. При этом свои дома и подворья редко кто запирал на замок: посошок, прислоненный к двери или воротам, означал, что дома или во дворе никого нет.

Вдобавок к таким замечательным свойствам кремянцы никогда и ни при каких обстоятельствах не лезли за словом в карман: всегда острое, оно отбивало охоту у оппонентов спорить с ними. Но послушать умного человека кремянцы были горазды. Опять же, это наследие прошлого.
Наши молодые деревенские парни призывались на военную службу чаще всего во флот еще при царе. Особенно при последнем, Николае Втором. Корабли ко времени царствования будущего страстотерпца, убиенного большевиками, становились всё громаднее и числом поболее. Стало быть, народу, то есть матросов, требовалось много. Хотя бы на тот же Балтийский флот. Это сейчас дважды Краснознамённый Балтийский флот не имеет ровным счетом никакого стратегического значения для защиты морских рубежей э-э-э-э…бывшей Советской Родины. А с тех пор, как Пётр Первый вознамерился с берегов Невы грозить шведам, российский, а затем и советский Балтийский флот был оплотом мира и стабильности в Европе. Ну, правда, не совсем таким оплотом мира и стабильности, каковым сегодня в Европе является наша родная Беларусь. Всё же, как ни грозили русские всяким там прочим шведам, те лезли на рожон, случалось, что и по двадцати лет с гаком воевали друг с другом. Но устав воевать, шведы замирились с Россией аж по сей день, но флот Балтийский продолжал оставаться главным сдерживающим средством супротив потенциальных европейских агрессоров на северо-западе России. А когда капитализм дошёл до своей высшей стадии – империализма, то Европу в начале ХХ века стали раздирать такие противоречия, что стало ясно: войны не избежать. (Ясно, правда, стало уже после того, как первая мировая война началась). Вот тогда, в конце девятнадцатого–начале двадцатого века и пошли наши кремянские парни служить царю и отечеству на Балтийском флоте.

Флот – это тебе не армия. В армии ты просто человек с ружьём. Ну, конечно, владеть этим самым ружьём тебя научат. Если не замуштруют к началу боевых действий, ежели таковые, не дай Бог, сподобятся. На флоте (именно так говорят моряки: на флоте!) же, если ты даже просто матрос, обязанностей у тебя куда больше, чем просто знать своё ружьё. Ты ведь на корабле, и обязан знать его, как дом родной. А попробуй, изучи этот дом от клотика до киля – голова кругом пойдёт от одних только названий. Тут образование нужно. Хотя бы те же четыре класса церковно-приходской школы. А школа в нашей деревне во второй половине ХIХ века уже была. Еще раньше, до открытия школы в Кремянке, нашенские вундеркинды могли посещать пропойщанские школы, коих уже в 1881 году было: 6 церковно-приходских, 33 школы грамоты, народное училище, да (вы не поверите!) институт благородных девиц. Напомню, каких-то четыре километра от деревни до школы для нашенских расстоянием не было.      

Конечно, Кремянка не поставляла императорскому флоту целые флотские экипажи. Но через жёсткий отбор во флот попадали отдельные счастливчики. Хотя, как сказать: служить во флоте в те времена для окончивших курс народных училищ полагалось 6 лет, в армии – 4 года. Тем не менее, служить во флоте в начале двадцатого века было так же престижно, как и в его середине.
Возвращались со службы во флоте и в армии домой (некоторые и не возвращались: оставались либо во флоте, как двоюродный брат моего деда Ивана – Емельян, либо пополняли рабочий класс Петербурга – таких было больше) уже многое повидавшие и многому научившиеся молодые мужчины двадцати семи – двадцати пяти  лет (в армию и во флот брали тогда с двадцати одного  года) и если оставались в деревне, то это была наша деревенская элита, которая формировала уровень общественного сознания жителей деревни. Ну и, конечно, плюс к этому – близость к замечательному Пропойску. А слушать и мотать на ус – для кремянцев было обычным делом. Понятно теперь, почему мои земляки были такими смышлёными, начиная ещё с  тех далеких времен. Вот только послереволюционная действительность начала формировать совсем иные взгляды на жизнь, и это не могло не коснуться подрастающего поколения кремянцев. Старики же, как  и все дореволюционные поколения, продолжали оставаться носителями общечеловеческой морали, дефицит которой рос пропорционально успехам советского народа в строительстве коммунизма.

Как тут не вспомнить мудрых кремянковских стариков первой половины пятидесятых годов прошлого (двадцатого) века. Почти все они прошли службу на императорском флоте или в той же царской армии. Многое можно было тогда услышать от них, да вот же, слушать их истории, казавшиеся нам, пацанам, древними, было вовсе не интересно. Слишком свежа была в памяти  недавно закончившаяся война. И о ней тоже было кому рассказать. Жалею, что не смог пообщаться с одним из интереснейших наших стариков – Иваном Прокоповичем Ходуновым, участником Русско-японской и Первой мировой войн. Вот кому было что рассказать! Помню, моя мать всё говорила мне: ты  порасспрашивал бы деда Прокопёнка (так его кликали в деревне), он много чего знает!  Но не довелось. Хотя иногда, случайно, мимоходом, и приходилось слышать из его уст фразы, привлекавшие внимание какой-то логикой ли, смыслом ли, но заставлявшие удивляться: как интересно дед говорит.  Но это было, повторяю, мимоходом. В пятнадцать-шестнадцать лет всё больше хочется общаться с такими же, как ты сам. До стариков ли. А их доставало в моей деревне.

Высокая мораль и такие же нравы в одночасье не возникают. Высоконравственное общество, свято соблюдающее общечеловеческую мораль, формируется многими поколениями. При этом должна быть объединяющая общество основа для формирования такой морали. Опыт наших предков подсказывает, что такой основой для них были христианские заповеди. Тот же опыт убеждает, по крайней мере, меня, что для создания высоконравственного общества потребуется жизнь не менее двенадцати поколений (колен), то есть триста лет, если взять за одно колено двадцать пять лет.  Не верится? А вы попробуйте проанализировать историю последних двух тысячелетий. Вы найдёте, что, по крайней мере, в Европе, в среднем, каждые триста лет существенно менялись общественные формации или общественные настроения, так или иначе связанные со сменой морали. Заметите и то, что эти смены опять же были так или иначе связаны с отношением общества к христианству. Последний пример тому – октябрьский большевицкий переворот и его последствия, хорошо известные каждому здравомыслящему человеку.

Но  в нашей деревне не было никогда церкви.
Парадокс?
Нет. Прагматичность.
Зачем тратиться на сооружение церкви, если под боком, в Пропойске, еще в начале 18 века действовали две церкви, а в 1793 году была построена еще и церковь Рождества Богородицы, которая и поныне украшает город Пропойск. Вот в соседней деревне, что в семи километрах восточнее Кремянки, церковь была. Но наши туда не ходили. Зато дразнили соседей церковниками. Но это уже после революции. А до этого антихристова события кремянцы регулярно посещали храм Рождества Богородицы в Пропойске по воскресеньям и, естественно, по большим православным праздникам.
Оказывало ли влияние на наших жителей посещение церкви?
Безусловно.

Походы в церковь были праздничным действом. Это тебе не просто заглянуть в церквушку, что рядом с домом, как в той же Старинке. Нет, это был поистине праздничный ритуал. Надевались лучшие одежды. Летом непременно обувались в сапоги или ботинки, если учесть, что в эту пору года почти все ходили босиком или в лаптях, если в лес, к примеру. А тут ведь в город народ направляется, в храм.  Подрастающее поколение тоже не забывали, начиная с крещения младенцев и последующих причащений по большим праздникам. Разумеется, все праздники свято соблюдались, так же, как соблюдались и все посты. Так формировались и передавались из поколения в поколение общность и непреложность жизненных правил, и создавалась нравственная платформа, на которой покоилось сознание кремянцев.

Закрытие церквей после 1917 года не изменило сознание кремянцев. Слишком прочной была основа их сознания. Да, вековой жизненный уклад их был нарушен, но слишком далеки были от них революционные идеалы, непонятные и поэтому не принимаемые. Да, мои земляки были в курсе революционных событий. Шла мировая война, случилась Февральская революция и отречение от престола царя, Миколки, как звали государя у нас. Затем произошел октябрьский переворот. Все эти события довольно быстро становились известными моей деревне. Ещё бы: ставка Верховного главнокомандующего российской армией была всего в какой-то полусотне километров от Пропойска.

Учась еще в начальной школе, я уже знал про события не только 25 октября 1917 года, но и  9 января 1905 года. Универсальным источником знаний был тогда отрывной календарь. Так вот, листок с 22 января в конце сороковых – начале пятидесятых был помечен тогда красным цветом как «День памяти В.И.Ленина и 9 января 1905 года». У меня никак не укладывалось в голове это 9 января, да еще и 1905 года. День памяти Ленина – это было понятно даже мне, третьекласснику. В то время накануне этого дня собиралось торжественное заседание в Большом театре Союза ССР и верные ленинцы, торжествуя, отмечали очередную годовщину смерти своего вождя докладом о том, как под знаменем великого товарища Ленина ведет советский народ к победе коммунизма еще более  великий товарищ Сталин. После бурных аплодисментов, завершавших призыв «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина – вперёд, к победе коммунизма!» и переходивших в овацию в честь великого… нет, не Ленина, а величайшего Сталина, начинался большой концерт мастеров искусств. Мы об этом узнавали из газет, приходивших к нам на день позже, чем, например, в Минске, но все равно, вовремя. А газеты я уже тогда читал. И как-то вычитал я в них о событиях 9 января 1905 года в Петербурге  – расстреле мирной демонстрации рабочих, направлявшихся с челобитной царю на Дворцовую площадь, а он, царь то есть, был гад и рабочих ненавидел, потому велел солдатам стрелять в них. За это царя прозвали кровавым, как и то воскресенье, в которое всё это произошло. Вот коммунисты и совместили смерть Ленина и расстрел рабочих в один день – 22 января, потому что 9 января 1905 года по новому стилю попало как раз на 22 января. Ленин, правда, умер 21 января, но коммунистам лучше было, чтоб 22-го. Чтоб уж одним махом отпраздновать два такие знаменательные события. И, поди, пойми: то ли они радовались, то ли скорбели.

Так  вот, несмотря на такие нехорошие царские дела и совершенно замечательные дела коммунистов, память о царе Миколке у кремянковского народа была доброй. Мне приходилось слышать от наших людей уважительное «царь Миколка» даже в середине пятидесятых годов. Мне думается, что это была неосознанная ностальгия по тому прошлому жизненному укладу, разрушенному революцией, вызванная неприятием нового колхозного строя, душившего крестьян так, как не душил их «кровавый» царь.
Отношение к советской власти у кремянцев было  сложное. Они не приняли её безоговорочно, как об этом писали раньше в романах о советской деревне.

Коллективизация в деревне также не вызвала энтузиазма у наших сельчан. Стоит, правда, заметить, что она не была в нашей деревне жесткой. Раскулачивать никого не стали, потому как явных кулаков в деревне не было по той причине, что экономическая жизнь кремянцев определялась равными возможностями, коллективистским духом, осознанным достоинством, а также теми постулатами, о которых я упомянул в самом начале этой главы. Да, конечно, некоторая разница в доходах на душу в личных хозяйствах была. Но зависела она от соотношения трудоспособных членов семьи и иждивенцев. Это соотношение почти никогда не превышало некое критическое значение, при котором семья оказывалась за порогом  бедности, а если кому и грозила такая беда, то в деревне были родственники, соседи, которые не оставили бы такую семью в беде.

Взаимовыручка ещё долго после революции и в колхозе была отличительной чертой кремянцев. Но вот что интересно: коллективистский дух и коллективное хозяйство, то есть колхоз, – это были совершенно разные ипостаси в сознании кремянцев. Колхоз они не любили. Любить его было не за что. До войны, правда, платили за трудодни натурпродуктами, то есть зерном, картофелем, – в зависимости от урожая на кремнистых колхозных землях. А вот после войны затянула советская власть такую экономическую удавку на шее колхозов, а заодно и подсобных хозяйств колхозников, что ощущали её все уже чисто физически. Никакой платы за трудодни колхозники уже не получали. Более того, налоги отбирали у них значительную часть выращенного и откормленного в личных хозяйствах. Два раза в год, весной и осенью, армия налоговых исполнителей отправлялась по районным весям переписывать хозяйства колхозников.

Переписывали всю живность в подворьях, засеянные или убранные приусадебные «сотки», и по данным переписи устанавливали налоги на личные хозяйства. Внушительный налоговый список – типовая форма – обязательно включал в себя: зерно, картофель, мясо (если была живность сверх одной коровы или сверх одной свиньи), молоко, свиную шкуру (если в хозяйстве был хотя бы один кабанчик), шерсть (при наличии овец), яйца (ну, в каком же дворе не было кур?). Кроме того, присутствовал еще и денежный налог в виде так называемого самообложения и обязательная страховка. Эти деньги мало кто платил, как мало кто выплачивал полностью натуральные налоги. Из года в год переходили недоимки, их включали в текущие налоги, и выплатить всё возраставшее количество продуктов и денег было невозможно для подавляющего числа кремянцев.

 Случалось, появлялись в деревне налоговые исполнители в сопровождении участкового милиционера и пытались вывести с чьего-либо двора кабанчика, а то даже и последнюю корову. Происходило это, как правило, летним вечером (зимой не больно охота по бездорожью и морозам), когда скотинка возвращалась с паши во дворы, – вот тут-то её и подкарауливали исполнители. Ловко заарканивали кабанчика или рогатую скотину и волокли со двора, еще гуще багровея от натуги, – эти добрые молодцы успевали ещё до такой акции «строго предупредить» кое-кого из злостных налогонеплательщиков, взамен подкрепившись доброй порцией самогона под яичницу с салом, потому выглядели всегда багрово.

Но живность, а также всё народонаселение двора поднимали такой отчаянный визг и рёв, что сбегались на это действо другие, соседские, коровы и свиньи, а также их хозяйки и дети хозяек и всё живое ревело, визжало, орало, вопило, кудахтало и голосило так, что багровые хлопцы бросали несчастную скотинку и быстренько укатывали на своем возке, который неподалеку поджидал их с привязанной к изгороди лошадкой.
И так каждый раз, когда случались подобные акции.

Мне кажется, что делалось это для отчета: вот, дескать, провели изъятие живности в счёт уплаты налогов, да народ не дал до конца исполнить долг ответственным исполнителям. А мы тоже, дескать, не железные, не могём видеть и слышать детских слёз и плача солдаток, сами попробуйте!
Районное начальство тоже были люди. Как они уже выкручивались перед вышестоящим областным начальством, можно было только догадываться, да и то спустя много лет. Приписки в отчетах о выполнении показателей были обычным делом на всех уровнях властных структур. Иначе бы не выжить не только колхозникам, но и тем, кто ими правил. В том, что это было правилом, меня убеждают рассказы моих родителей о временах, когда правили кровавый бал  Ягоды, Ежовы и их подручные.

В наших краях, точнее, в деревнях Старинковского сельского совета, в те лихие времена, когда шёл активный поиск врагов народа, таковых почти что не находили. Конечно, разнарядка была. Но ведь главным оружием против врагов народа тогда был донос. Это оружие действовало безотказно не только против сомневавшихся в советской власти, пусть даже и наедине с другом, но и против самых что ни на есть заклятых её апологетов, вплоть до настоящих героев, а то и дважды настоящих героев одной шестой части суши планеты Земля. Так что разнарядку обеспечивали доносы.
Доносов в наших краях не было. Не было и Павликов Морозовых.
Причин на это много.

Прежде всего – относительная удалённость наших мест от той «цивилизации», что захлестнула в целом страну под названием СССР и Белоруссию в частности. Отсутствие больших площадей пахотных земель и дорог, наличие больших массивов леса и водных преград, главная из которых – река  Сож – была не только кормилицей, но и защитницей тех, кто жил за её левым берегом, не способствовало массовому проникновению в эти края новых людей, а, следовательно, новых идей, которые могли разрушить устоявшееся мировоззрение аборигенов. Отдельные приезжие со стороны погоды в деревне не делали, они скорее принимали жизненный уклад местных, чем решались навязывать им  своё мировоззрение. Не изменили коренным образом главного, что было в этих людях, ни революция, ни победное шествие советской власти, ни коллективизация.
Они всегда были себе на уме.

И когда приезжали уполномоченные НКВД выявлять врагов народа, то таковых в Засожье не оказывалось по причине прямо-таки горячей любви местного народа к «Новейшего Завета Троице»: советской власти, коммунистической партии и величайшему вождю всех трудящихся и отцу угнетённых народов товарищу Сталину. А выражалась эта любовь в таком же горячем приёме, который оказывали местные жители уполномоченным НКВД.

После беседы в сельском совете с его председателем и секретарём на предмет преданности населения вышеупомянутой троице, уполномоченные НКВД «шли в народ». Естественно, народ был готов к встрече представителей боевого авангарда горячо любимой партии, и проходила она в полном взаимопонимании сторон за добрым столом, «с чаркой и шкваркой». Говорили о чем угодно, только не о Сталине, не о партии и не о товарище Ягоде. Говорили про жизнь. Потому как уполномоченные этой самой «энкеведе» были людьми такими же, как и наши кремянцы. Ну, почти такими. Не было среди них ни местных Макаров Нагульновых, ни присланных двадцатипятитысячников Семёнов Давыдовых.

Это на Дону, на Кубани, в Украине, да в чернозёмной полосе России и на сибирских просторах, заселенных в годы «столыпинщины», бушевали страсти.  Плодородные земли – основной источник хлеба в широком смысле этого слова. Политический хлеб также произрастал на жирных чернозёмах юга России, Украины и Сибири. Потому всё внимание несвятой троицы и наиболее ярых сил её ударного отряда – НКВД – были направлены на закабаление крестьян именно в этих регионах. Гигантские темпы индустриализации и коллективизации страны по принципу «любой ценой» требовали участия в этих мероприятиях огромных человеческих ресурсов. Мобилизовать их троица решила гениально просто: рабочих и творческую интеллигенцию – гулагировать, крестьян – коллективизировать, что по сути своей было одно и то же – рабство.

К счастью, наши глуховатые в то время места это зло зацепило не самым чёрным своим крылом. Как-то не шибко торопились районные начальники загонять всех поголовно в колхоз. В деревне были даже единоличники. Были у нас хутора: Чернецы, Казачок, Старополье – это километрах в двух-трех от деревни. Жило в них по нескольку семей. Так их в колхоз не сразу загнали. Живут себе люди – ну и пусть живут. Только в 37-м году начали перевозить их дома в Кремянку.

Заселили они ту часть деревни, что поворачивает вдоль реки и которую затем прозвали Самодумкой. Оно и понятно – люди-то думали немножко по-другому, нежели кремянцы коренные. Кстати, в Чернецах таки одна семья осталась. Помню, после войны уже, этот хутор, стоявший метрах в двухстах от во;лока – дороги, по которой когда-то в зиму волокли лес на недалёкий берег Сожа, туда, где плоты вязали. Жили там старик со старухой после войны, дети их уже разъехались. Эту семью каталиками обзывали. На самом деле они были католики. То есть дед католиком был. В Первую мировую войну оказался он в плену на территории Польши. Пробыл там так долго, что принял католичество. Вернулся домой, завёл семью и поселился с ней на хуторе – всё же католик. Может, поэтому и не стронули эту семью с места.

Процесс коллективизации моих земляков был постепенным. Видимо, проку от ускоренной коллективизации наших мест ожидалось мало. То есть понимали где-то там, наверху, что не с таких малоземельных районов надо начинать, а там, где отдача от коллективизации будет большой и быстрой, откуда широким потоком польются в закрома Родины зерно, мясо, молоко. Наверно, поэтому  не спеша раскачивались в пропойщанском Засожье организационные мероприятия по проведению коллективизации. К тому же сами крестьяне к идее коллективизации отнеслись, мягко говоря, недоверчиво. Приходилось уполномоченным по проведению коллективизации неоднократно растолковывать крестьянскому люду преимущества коллективной формы труда на благо Родины. Народ, конечно, понимал, какие блага получит Родина от такой формы, но и самому народу хотелось что-то получить от своего же труда. Вот это желание как-то не очень отчётливо разъяснялась уполномоченными товарищами, и народ не торопился в колхоз. Тем не менее, в 1930 году были образованы первые колхозы в Пропойском районе.    

А народ кремянковский всегда был в курсе того, что происходило в райцентре, и быстро смекнул, что к чему. Ждать, когда отберут у тебя нажитое непосильным – в прямом смысле – трудом? Может, какие законопослушные немцы или там шведы терпеливо и ожидали бы  такого грабежа, но только не кремянцы!  И стали сбывать скотинку, кто как мог. И на пропитание себе не жалели, запасались мясцом пусть хоть и на одну зиму, да вволю.
Но пришлось и кремянцам организовать колхоз.
Вступили почти что все, так как привыкли делать всё вместе и отвечать за всё тоже вместе. Кулаков, как я уже отметил, в деревне отродясь не водилось, проблем больших с обобществлением не было.

Общественное добро создавали из добра же сельчан. Однако не всё обобществляли, как описал Михаил Шолохов в «Поднятой целине». Да, лошадей всех, поголовно, согнали в одну колхозную конюшню. Коров же, из оставшихся, забирали только у тех, кто оставил себе двух и более, – одну  оставляли кормить семью. Тёлок, у кого были, тоже отобрали. Оно и понятно: общественное стадо надо же формировать. А где его взять? У общества. Свиней не трогали, кроме свиноматок. Свиноматка – дело прибыльное, высокорентабельное, как теперь сказали бы. Через полгода от десятка свиноматок можно целое стадо получить. Вот овец отбирали. Овец тогда в деревне много было. Почти в каждом дворе по несколько – до десяти, а то и более – голов.

Тут сформировать стадо мелкого рогатого скота было намного легче. Оставили по паре овец, а остальных, будь добр, отдай стране. Птицу не трогали. Во-первых, понимали: птица сильно привязана к своему двору. Куры, к примеру, никогда не примут в своё семейное стадо чужих кур, равно как и сами не водят дружбы с соседскими курами. Разве что петухи непрочь налево сходить, но такие походы в чужой гарем чреваты в лучшем случае временной потерей трудоспособности в деле воспроизводства куриного стада, в худшем – стойкой потерей здоровья и перспективой оказаться на хозяйском столе. Примерно так же ведут себя и гуси – семейными кланами. Так что разумно решили организаторы местных колхозов не обобществлять глупую птицу.

Вот так, враз, сравняли всех в богатстве, а точнее, опустили уровень благосостояния моих земляков и начали они трудиться теперь на два фронта: на себя и на колхоз.
Тех же, кто не вступил в течение 1930-1932 годов в колхоз, в декабре 1932 и январе 1933 годов начали репрессировать. То есть отбирать всё имущество и силком загонять в колхоз. В Кремянке такого не было. А вот в соседней Старинке – центре сельского совета – набралось аж двенадцать семей, не пожелавших коллективизироваться. Глав семейств объявили врагами коллективизации, они прошли через гулаговские учреждения и были все  реабилитированы только в 1962 году.   

Колхозы в ту, довоенную пору, да и какое-то время после войны, были по принципу: одна деревня – один колхоз. Председателей, как правило, выбирали из своих же мужиков, кто пограмотней. Отец мой имел за плечами четыре класса народной школы, о чем и было написано на его лбу. Он-то и стал первым председателем колхоза с поэтико-политическим названием «День урожая». Почему только один день урожая – трудно понять. День Победы – это понятно без комментариев, День шахтёра – тоже понятно: нарубил 102 тонны угля – получи народ «стахановское движение» в эту честь, да еще и праздник – День шахтёра – в придачу.  A вот день урожая – это сродни дню дождя, от которого во многом зависит этот самый урожай. Но рискну предположить, что такое нейтральное название колхоза тоже в духе наших кремянцев. Вы уже заметили, что любви к большевикам и их вождям – Ленину, а тем более к Сталину, они не испытывали. Не стали они называть свой колхоз именами вождей и их приспешников. Возможно, потому, что пока докатилась до нашей деревни коллективизация, все имена знатных большевиков уже были разобраны другими колхозами района. Правда, можно было назвать колхоз именем какого-нибудь пролетариата, если не английского, то, на худой конец, польского – там тоже пролетариат стонал под игом белополяков. Так нет же, придумали: «День урожая» – привлекательно и пролетариям других стран не обидно.

Поначалу работали в колхозе на совесть так, как привыкли работать на себя. С общественным добром обращались, как со своим. Ведь ещё вчера это было своё. Те, кто пахал в поле или что-то перевозил – старались на своих лошадях работать, кто ухаживал за скотом  – старались быть ближе к своей скотинке. Из-за ревностного отношения к бывшей собственности еще долго возникали перебранки между теперь уже колхозниками, пока переболели души, да смирились, наконец, с жестокой несправедливостью. Только смирились ли?
Всё вокруг колхозное – всё вокруг моё!

Очень скоро поняли кремянцы: никогда колхозное не будет моим. Колхоз стал для них молохом, пожирающим их труд и ничего не дающим взамен. Всё шло государству: хлеб – через «Заготзерно», картофель – через «Заготкартофель», мясо – через «Заготскот», молоко – через молокозавод, фураж – через «Заготсено». Были еще какие-то «заготы», типа: «заготшерсть», «заготяйцо», куда надо было сдавать шерсть, да яйца, да шкуры свиные – эти уже драли личные хозяйства колхозников посредством налогов. А колхозам надо было еще сдавать определенное количество семян различных культур в районный семенной фонд. 

И сдавали. Всё, до последнего зёрнышка. Начиная с косовицы, и вплоть до 7 ноября – как же, очередная годовщина Великого Октября! –  тянулись гужевые обозы в Пропойск с сеном, зерном, картофелем. Потом, когда развились колхозные стада крупного и мелкого рогатого скота, свиней, пошло  своими ногами в «Заготскот» и мясо. Молоко же возили на молочный завод круглый год.

Колхоз ничего не мог позволить себе на развитие основных фондов, воспроизводство стада, закупку инвентаря. Эксплуатировали то, что было отобрано у самих себя: телеги, плуги, бороны, сбрую. Зато почти каждую весну, ещё до половодья, направлялись пустые повозки в Пропойск и везли уже обратно те же семена, потому как сеять было нечем, и сено, уже спрессованное в тюки, так как оставшийся в колхозе фураж скотина съедала раньше, чем трава зазеленеет.
Ну и как, скажите, прожить бедному крестьянину?

Справедливости ради, надо отметить, что упомянутое «стахановское движение» в колхозе «День урожая» укрепило колхоз в конце тридцатых годов и вскорости «жить стало лучше, жить стало веселей», и, как рассказывала моя мать, в колхозе какое-то время, перед самой войной, даже получали на трудодни и зерно, и картошку, правда, самую малость.
Конечно, прожить на получаемое из колхоза за трудодни было невозможно. Семьи в то время были очень большие. Это теперь семья с тремя детьми считается многодетной! А тогда это была неполноценная семья. То есть только начинающая своё развитие. Впереди еще ожидалось, как минимум, трое детей! Восемь человек в семье – это было нормальная семья, а если еще и дед с бабкой?  А если в одном подворье селятся семьи двух сыновей, да их родители, да их дети – тут уже высшую математику запускай. А хозяйство – одно. И корова одна – кормилица. Правда, таких семей было мало. 

Те полгектара земли, которые приходились на каждый двор, практически не могли прокормить такие большие семьи. Семьи начали дробиться: сыновние семьи отделялись от родительских и заводили свое хозяйство, благо места много было, да и строиться было легко – лес под боком. И лес помогал людям не только строиться, но и зарабатывать на жизнь, иметь хоть какие-то деньги, в отличие от колхоза,  где этих денег и в глаза не видели.
Колхозные земли – пахотные, луга, пастбища – также не могли обеспечить оплачиваемой работой мужскую часть кремянковского населения в силу своих, как малых площадей, так и низкого плодородия, поэтому и искали мужики, где бы подзаработать какую копейку на стороне.

Стране требовался лес. Очень много леса. Особенно шахтам Донбасса, которые были основным поставщиком хлеба советской промышленности – каменного угля. Наш лесной край, простиравшийся от левобережья Сожа и до таких же лесных границ Смоленщины  и Брянщины, подвергся в годы первых пятилеток нашествию лесозаготовителей, то есть организаторов лесозаготовок. Рабочую силу они набирали из местных жителей.  Механизации в те годы было минимум. Это когда появилась знаменитая пила «Дружба», а тогда П-2 – пила двуручная – была единственным пилящим инструментом, коим владела, как минимум, половина населения лесного края. Для вывоза древесины использовалась гужевая тяга, управлять которой умели едва ли не все деревенские жители. И двинулось большинство наших мужиков на заработки: зимой – на валку и трелевку, летом же ... Вот про то, чем занимались летом кремянские мужики, стоит рассказать подробнее.

Дорог, как и транспортных средств, по которым и которыми можно было доставлять лес к месту назначения, не было. Знаменитые полуторки на роль лесовозов не подходили, подвезти лес к ближайшей железнодорожной станции – в полусотне километров – не на чем.  Зато есть готовый великолепный, созданной природой, путь: реки Проня и Сож, входящие в бассейн Днепра, протекающего самой широкой своей частью по Украине.

Этот путь использовался еще со времен Петра Первого, когда по нему доставлялись в низовья Днепра великолепные дубовые и сосновые брёвна на постройку кораблей, в том числе и знаменитая корабельная сосна, произраставшая по берегам Сожа в районе деревни Старинка, той самой, что в семи километрах восточнее Кремянки.

Я думаю, что уже в те далекие времена наши мужики сплавляли по этим рекам лес, потому что эта профессия – плотогон – передавалась из поколения в поколение и сохранилась она вплоть до шестидесятых годов двадцатого столетия. И мой отец до избрания председателем колхоза гонял плоты и по Проне, – до войны, когда она была полноводной рекой – и по Сожу аж до Гомеля. Гонял плоты и второй из братьев, уже после войны, Плотогон  был брендом, как теперь сказали бы, кремянковских мужчин. 

Зимой из вырубаемых делянок лошадьми волоком на санях-дровнях доставляли лес к затону – большой старице Сожа в широкой ложбине с высоким берегом. Бревна сбрасывались в долину на протяжении всей старицы, а это больше одного километра,  и из них наши мужчины вязали плоты прямо на заснеженной земле. Поэтому место это с давних пор называлось – Вяжное. Готовые плоты привязывали к якорям цепями или тросами, и они дожидались весны. Весной прибывала вода, плоты поднимались, часть их выводили на большую воду и - отправлялись плотогоны в плавание. До Гомеля плавания было около двух недель. Возвратившись назад, брали очередную партию плотов, и так до глубокой осени.

В дополнение к такому древнему способу перемещения древесины со временем появились речные буксиры с баржами. Буксиры подтягивали баржи к высокому берегу Сожа, который был продолжением старицкого берега, сплошь загромождённый штабелями брёвен, и называвшийся пристанью. Эти штабели пополнялись не только зимой, но и летом, особенно после войны, когда появились лесовозы с газогенераторами на базе знаменитого грузовика ЗИС-5. Надрывный вой этих лесовозов, напоминавший вой немецких бомбардировщиков, – а  газогенераторы-то были немецкие! – до сих пор нет-нет, да вспоминается. Лесовозы разгружались рабочими вручную, поэтому штабеля были невысокие. Те же рабочие загружали и баржи, спуская брёвна по слегам в трюмы барж.

Было и еще одно место с похожим затоном, где тоже вязали и плоты, и загружали баржи. Это место называлось Старик, располагалось ниже Пропойска, в трех километрах от Кремянки. Старик – старое огромное, подковообразное русло Сожа, подходившего когда-то вплотную к лесу. Сюда в очень давние времена также свозили лес, вязали плоты, а позже грузили баржи, как и на нашей  кремянковской пристани. Здесь тоже верховодили кремянцы, не оставляя шансов подзаработать пропойщанским мужикам.

Кроме лесозаготовок и лесопогрузок были и ещё работы, связанные с рекой. Пропойск ведь был речным портом, и за навигацию перерабатывал какое-то количество грузов. Погрузка-выгрузка барж случалось на пропойщанской пристани довольно часто. И здесь кремянковские мужики были начеку. Сколотить бригаду «докеров» в любой нужный момент им ничего не стоило.

Вот такой нелёгкой работой занимались кремянковские мужчины, добывая не такие уж большие деньги, но хоть такие.
К концу пятидесятых леса стали заготавливать меньше, постоянной работы по погрузке-разгрузке уже не было. Устраивались на оплачиваемую работу, кто как мог, особенно молодые мужчины. Преимущественно в Пропойске. А изредка подходившие по большой воде к пристани баржи загружались лесом подростками, руководимыми уже много поработавшими на своем веку мужиками. Мне тоже пришлось поработать, будучи в девятом классе, на погрузке нескольких барж в том же Старике, что было очень большой удачей – заработать такую уйму денег, аж по тридцать рублей на человека (тех еще, послевоенных) за баржу!
Но это было уже после войны. А она уже вызревала в чреве Европы, вторая за последние двадцать семь лет.

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/1948