Глава 2. Бич божий. Часть 1

      Он всего единожды испытывал ток крови в своем теле, когда, перевоплотившись в кентавра,
мчал на себе прекрасную Пифию, жену философа. В другие времена, что бы не совершал, что бы не
происходило на его глазах или с ним самим, царь не чуял биения своей крови, как не чуют воздуха,
коим дышат.

      И только на берегу Геллеспонта, в тот миг, когда предстояло сделать первый шаг, вдруг
ощутил ее упругие толчки, как если бы обнаружил в себе нечто, ранее неведомое, чужеродное,
существующее в его естестве помимо воли, как второе сердце сросшегося близнеца, прежде
обитавшего в плоти тайно и неосязаемо.

      Было чувство, что он опять перевоплощается в кентавра…

      Полторы сотни больших и малых триер, галер, десятки лодок и плотов, загруженные воинами,
конями, колесницами, щитами, копьями и прочим снаряжением, замерли на прибрежных тихих отмелях.
Прикованные цепями, рабы уже вознесли греби над искристой от звезд зеркальной водой, великое
множество глаз устремилось в некую незримую во тьме, точку и чуткий слух улавливал всякий звук –
оставалось лишь подать знак, дабы привести все это в движение. Или попутного порыва ветра, ибо
мятые, обвисшие паруса уже вздымались над судами и только вздрагивали, словно застоявшиеся кони.

      Спешившаяся агема окружала царя с трех сторон, у левого стремени был Каллисфен со свитком
папируса, у правого щербатый Клит Черный от напряжения скалил остатки зубов, поблескивал белками
глаз, в любое мгновение готовый эхом повторить команду.

      Но Александр сам нетерпеливо ждал некого движения, проявления силы божественного естества –
суть знака, не ведая, каковым он будет: звезда ли воссияет над головой, озарив путь через пролив,
небо ли разверзнется, а может в единый миг перед копытами Буцефала соткется нерукотворный зыбкий
мост или противоположный берег, сорвавшись со своего места, надвинется из непроглядной тьмы и
замкнет море твердыней. Или напротив, внезапной бурей взволнуется Геллеспонт, опрокидывая и
выбрасывая на берег изготовленные в путь суда, ударит молния под ноги, оглушит гром или исполинский
Стражник Амона, каменный лев с обликом человека, суть сфинкс, восстанет вдруг из вод.

      В столь решающий час боги должны были проявить волю свою! А он, потомок Ахилла и сын Мирталы,
владевший многими эпирскими таинствами чародейства и сообщения с небесными владыками, ведавший суть
воздаяния жертв и строго блюдящий обряд, в тот час бы истолковал всякий знак свыше и ему последовал.

      И потому, как ночь оставалась безмолвной, морская гладь незыблемой, а в звездчатых небесах
разливался безмятежный покой, и даже птица не смела возмутить его стихию, Александр все сильнее
испытывал биение крови. От вздувшихся жил вдруг стали тесноваты доспехи, любовно пригнанные
бронниками к каждому изгибу мужающего торса, а мягкое чешуйчатое заворотье на кольчужном оплечье
и вовсе перехватило горло. Он ощутил, как набрякло и отяжелело лицо от прихлынувшего жара, и
неподвижный морской воздух не мог остудить его; из-под кожаной оторочки боевого шлема выцедилась
и побежала к межглазью первая слеза соленого горячего пота, а голову охватил свербящий, невыносимый
зуд. Хотелось нащупать пряжку и сорвать шлем, однако всякое движение сейчас было бы растолковано
Птоломеем и Клитом как сигнал к отправлению, и он терпел все, ожидая знака богов, коим уже воздал жертвы.

      – Скажи, государь, что ждешь ты в этот решающий час? – не сдержался Каллис.

      – Попутного ветра, – надменно усмехнулся царь, дабы не выдать своих чувств и надежд.

      Историограф зашелестел папирусом – верно, что-то записывал.

      И вдруг на воде появился челн, рассекающий отраженные звезды. Плеск весел, шум воды и неясное
бормотание приближались, будучи в тот миг единственными звуками в истомленном тишиной, пространстве.
Незримый гребец, оказывается, пел разудалую воинскую песнь, однако заунывным, скучным голосом уставшего
путника и правил точно к носу галеры. Александр, единственно бывший в седле, скорее других различил во
тьме белеющую, согбенную спину и лохмы седых волос, разбросанных по плечам – что-то знакомое почудилось
в образе одинокого мореплавателя.

      – Перебежчик, – определил Птоломей. – Или посол.

      Сей воевода у Геллеспонта стоял у царя под рукой, среди приближенных гейтаров, поскольку был по
крови братом Александру – сыном Филиппа от одной из его наложниц. Однако соединяло их не только родство.
Птоломей проявил себя, как полководец, предусмотрительный советник и преданный соратник. Разнило лишь
одно: если царь с юности своей придерживался аскетичной жизни, то незаконнорожденный сын был нравом в
отца и не ведал ни в чем воздержания, особенно касаемо жен. С собой в обозе он возил воспитанных и
прелестных гетер, поскольку мыслил, будто совокупление с ними насыщает его эллинским благородством.
А чтобы сократить дистанцию и умалить порок, однажды царь подарил брату буланого жеребца, который на
скачках бывало, обгонял даже Буцефала. Птоломей с этим конем не расставался, ибо воспитывал брата и
наставлял конюх Александра, знавший толк в скакунах.

      Перменион, переправившийся с отрядом несколькими днями раньше, без всякого сопротивления занял
Абидос и донес, что персов близ Геллеспонта нет, и будто они изготовились встретить македонцев на
Гранике. Даже конных разъездов нет, дабы наблюдать за переправой! Столь неразумное их поведение
Александр расценил, как хитрость и потому велел ночью перегнать корабли и форсировать пролив в
районе Трои.

      – Кто бы ни был, приведи его ко мне, – велел он Птоломею, когда челн с тупым стуком причалил
к царскому судну. – В такой час всякое явление – промысел богов.

      Гетайры ринулись к челну, ловко подхватили гребца и поставили на палубу. И тут матерый бык,
стоящий на растяжках у носа корабля и обреченный на заклание богу морских пучин, вдруг вскинул морду
и взбугал, оглашая ревом звездный пролив. Тем часом одинокого гребца подвели к царю и Александра
передернуло от внезапного озноба: перед ним стоял волхв Старгаст! Кости которого были замурованы
в угловой башне Пеллы! Однако этот мертвец оказался во плоти и его белая, живая кожа лица отчетливо
светилась даже в темноте, а из коротких рукавов посконной рубахи торчали увитые мышцами, могучие руки,
которые он помнил.

      На мгновение детский ужас и любопытство обуяли царя, ибо перед взором возникло видение, как
волхв, бывший кормильцем малолетнего царевича, приучал не бояться высоты: брал за ногу и свешивал
в прострел между зубьев башни. И при этом велел наблюдать, что вокруг происходит. Александр тогда
еще носил детское имя – Бажен, выше зыбки не поднимался и далее крепостной стены, ничего не видел,
и тут, впервые оказавшись в поднебесье, да еще вниз головой, испытал сначала лишь страх. Душа
затрепетала, сердце напротив, замерло, а из гортани сам собой вырвался ребячий клик испуганного
восторга. Ему почудилось, звездочет разжал руку и Бажен теперь летит вниз – земля стремительно
приближалась и ничего иного, кроме пыльного склона сухого рва, он в тот миг не узрел. И это был
не страх неминуемой гибели, коего в ту пору он не еще не ведал и не осознавал состояния смерти,
как окончание жизни; он ужаснулся неестественности перевернутого мира!

      Так было и в другой раз, и в третий, пока волхв не приучил его не взирать на высоту и
воспринимать окружающее пространство во всяком его виде.

      И сейчас на одно мгновение мир опрокинулся, и Александр едва сдержал крик устрашенного
младенца. Старгаст же встряхнулся как-то по-собачьи и с него на палубу осыпалось что-то
неразличимое – будто водяные брызги или дорожная пыль, а седые космы спали, и на голом
темени оказался лишь длинный клок, замотанный за ухо с тяжелой золотой серьгой.

      Бритая голова поблескивала и светилась даже во тьме.

      – И на кого же ты на сей раз исполчился, царь?

      Насмешливый и дерзкий голос враз вернул его в привычное состояние и перед взором очутился
не старый волхв-кормилец, а молодой князь русов, выходивший с ним на поединок! Тот же нелепый
вихор волос на голове, называемый чубом, ледяной, светящийся во тьме, взор, и даже плетеный,
восьмиколенный кнут, собранный в кольцо, был замкнут в поднятой деснице! Столь неожиданное
преображение повергло Александра в незнаемую доселе, оторопь, когда все, и плоть, и мысль,
костенеют и не повинуются, кровь леденеет в жилах и живыми остаются лишь взор и слух.

      – Сказано тебе – не ищи чужих святынь. Не внял ты моей науке, изгой. Сам возомнил себя
бичом божьим! А напрасно!

      Сказал так и распустив по палубе кнут, встряхнул его змеистое тело – раздвоенный хвост
издал громкий щелчок.

      Гейтары отчего-то безучастно стояли рядом и словно не слышали руса, не замечали, к чему
тот изготовился, Каллис даже в потемках шуршал пером, держа в зубах другое, с обсохшим чернилом,
Птоломей же изготовил пальму, дабы во время подать знак к отчаливанию, а Клит тем часом вовсе о
тстранился и склонившись, поправлял сползавшие поножи.

      Столь неслыханная дерзость невесть откуда взявшегося здесь, архонта Ольбии их не возмущала –
по крайней мере, никто из агемы не выхватил меча или колыча, дабы немедля поразить хулителя. И только
Буцефал, услышав щелчок, прижал уши и приседая на задние ноги, стал сдавать, словно готовясь к прыжку –
точно так же, как на ристалище.

      Варвар поиграл кнутом, заставляя его плясать над палубой.

      – Видно, мало я высек тебя на дору. Не вдосталь ты испытал бича моего! Ну так отведай еще. На
сей раз сполна воздам!

      Леденящий панцирь оцепенения лопнул сначала в гортани.

      – Зопир! – умоляющий вопль вырвался помимо воли. – Зопир, убей его!

      В тот момент он даже не вспомнил, что Зопириона, свидетеля их поединка с этим русом, нет рядом,
что тот остался на Капейском мысе близ Ольбии. Однако крик был услышан, гейтары встрепенулись и как-то
беспомощно завертели головами, словно высматривая того, кому была дана команда убить. А тем временем
варвар взметнул бич в воздух и неумолимая петля уже полетела к белым перьям шлема, издавая пронзительный
свист. Но в последний миг Буцефал под царем взвился, чуть не сронив седока, своей изогнутой, могучей
шеей заслонил всадника, принял удар на себя. И в тот же миг сам ударил копытами!

      Рус отлетел на сажень и рухнул в толпу – недоуменная, захваченная врасплох, агема даже увернуться
не успела. Каллис уронил оба пера, а свиток папируса свернулся и пал на палубу.

      Все произошло стремительно, и то ли звенящий от напряжения, глас царя, прозвучавший в ночной
тишине, как призыв, то ли взъяренный и взвинченный на дыбы, его конь был воспринят, как знак –
кормильцы на галерах подняли багры и гребцы разом ударили веслами. И вздулись паруса! Темная суша
оторвалась от судов почти одновременно по всей береговой линии, вокруг закипело пенистое месиво из
взбитой воды и звезд, и возникший ветер в единый миг смел телесную оторопь.

      Александр спешился, желая воочию позреть на поверженного супостата, и когда гейтары расступились,
увидел скомканное, словно тряпица, тело старика. Из разбитой и совершенно голой головы стекала кровь, а
босые, корявые ноги еще царапали палубу. Однако же бича он не увидел – ни в руке, ни рядом…

      Лишь папирусный свиток отчего-то катался взад-вперед.

      – Где? – спросил царь и огляделся. – Где знак богов?...

      Клит отчего-то забренчал щербатыми зубами, словно конь удилами:

      – В челне лишь сеть дырявая…

      – При нем был бич! Восьми колен!...

      – Да полно, Александр, – промолвил Птоломей. – Этот плешивый старик здесь промышлял тунца…

      – Я зрел в его деснице! Ищите бич!

      Телохранители недоуменно оглядывались, ибо не дошлые, не чуткие, глухие к знакам богов,
такового не увидели, не услышали свистящего напева и хлесткого щелчка. Но Александр в тот миг
вдруг обнаружил рану, оставленную бичом: тонкая, поблескивающая во мраке, шкура Буцефала была
рассечена на шее и по вороной шерсти стекала кровь.

      – Ищите же! Вот след!.. Бич божий станет моей добычей!

      Обнял шею коня и тут узрел то, что искал!

      Однако на его глазах деревянная рукоять раздулась, ожила и обратилась в пасть с раздвоенным
языком, а плетеное, тугое тело оделось в искристую змеиную шкуру. Извиваясь между ног агемы и босых
ступней гребцов, этот великий гад ползучий скользнул к борту галеры, там же обвил приподнятую гребь
и в следующее мгновение растворился в блеске отраженных звезд вкупе с веслом...


      Он не замышлял похода к берегам Понта, не искал дорог вглубь земель скуфи, и тем более в
страны их племен – русов, древлян, полян, сколотов и прочих, примыкающих к Рапейским горам, ибо
помнил наставления Старгаста. С малых лет волхв неустанно твердил об искусительной порочности и
коварстве прямых путей и всячески от них оберегал. И Арис сему его убеждению вначале не
препятствовал и даже иногда потворствовал, соглашаясь, де-мол, путь к истине тернист и с
любопытством взирал, как Александр, собрав знающих землепроходцев из числа старых гоплитов,
бывших на службе у персов, странников-бродяг, мореходов и купцов, выведывал сухопутные, речные
и морские ходы в незнаемые страны. Бывало и сам, возвращаясь из Афин, привозил царю ветхие, но
драгоценные пергаменты, на коих были начертаны карты торговых путей вплоть до Согдианы, Синего
моря и реки Инда, а так же означены многие города, крепости, горные ущелья и теснины, доступные
для конниц и верблюжьих караванов, перевалы, песчаные пустыни и прочие труднопроходимые места.
Однако и ему, сведущему в архивных делах, никак не удавалось добыть указаний, где именно
расположена, к примеру, сакральная столица Персии – Персеполь и тем паче, свидетельств о
местонахождении некой Страны Городов в Рапеях, где сподобился побывать философ. А за рекою
Инд и вовсе был мрак никем не знаемых, неведомых земель, однако же по слухам, богатейших.

      Покуда Зопирион топтал широкое поле близ Пеллы, оттачивая действия тяжелых пехотных фаланг,
а Клит Черный гонял по взгорьям легких гетайров, сам молодой царь вкупе с Каллисфеном и старым
полководцем Перминионом прокладывал путь будущему походу, который и должен был начаться с переправы
через Геллеспонт. Учитель Арис тем временем был в родном городе Стагире, возрожденным из пепла, и
вернувшись, внезапно изменил свое стороннее отношение к намерениям Александра. Он вызвался самолично
поучаствовать в первом походе, причем, идти советовал не на восток, дабы отомстить Дарию за обиды,
нанесенные Элладе, а в полунощную сторону, на Понт. По его разумение, отправляясь в дальний путь,
сначала следовало бы позаботиться о доме: что станет с Македонией, если оставить у себя в тылу не
покоренных, своенравных и непредсказуемых варваров? Пока, мол, ищешь славы и чужих земель, свои утратишь…

      Далекий от воинского искусства, философ уподобился стратегу и предложил вторжение в Скуфь Великую,
а прежде всего, намеревался отнять греческие полисы Понта, много лет бывшие под ее владычеством. Варвары,
населяющие земли к полунощи от моря, никогда еще не испытывали вторжений македонцев и грандиозных поражений,
а потому-де, не способны будут быстро оправиться, собрать своих союзников, либо призвать на помощь персов,
с коими сами часто воюют. И тогда откроется единственный прямой путь к Рапейским горам и в Страну Городов,
которые хоть и имеют высокие стены, но жители их совершенно не умеют воевать и защищаться, ибо по характеру
прямодушны и не воинственны.

      В молодые годы Арис несколько лет пробыл в Ольбии, где по велению Платона обучался у Биона
Понтийского и пережил страшный набег тогда еще неведомых на берегах Понта, русов, после коего город
и оказался под властью Скуфи Великой. Учитель часто вспоминал, как чубатые варвары покорили полис и
многие его примеры начинались со слов об устройстве жизни славной и цветущей Ольбии, имя которой
означало – Счастливая. Однако из морской пучины вышли неумолимые и кровожадные варвары, и потому
Александр услышал в предложении скрытый мотив мести, замешанный с тоской по ушедшей молодости. Он
считал, по этой же причине Арис чаще стал навещать свой родной Стагир, заново отстроенный после
разорения его Филиппом – будто бы сына своего искал…

      Но философ опроверг всяческие догадки царя, сообщив об истинной цели похода на полунощные
понтийские берега. Старый и мудрый Бион прослыл еще и оракулом, поэтому зная о грядущем набеге,
вынес из библиотеки и замуровал в стене башни географию – некие свитки с чертежами и указанием
точных мест, где хранятся святыни варваров.

      И последним доводом Ариса, изменившим замыслы, стало его утверждение, будто Дарий давно уже
прослышал о том, куда вознамерился идти молодой царь Македонии и уже готовится встретить у берегов
Геллеспонта, а скуфь не ждет его появления в пределах Ольбии Понтийской и сейчас там нет сколь-нибудь
значительной силы, способной противостоять фалангам и конницам Александра. Варвары же давно уверовали
в свое могущество, пребывают в полной беспечности и междуусобных распрях, которые затевают без причины,
а потехи ради.

      Несмотря на осеннее, не совсем подходящее для войны, время, и ведомый юной пылкостью, царь
оставил старых, ропщущих полководцев в Македонии, поручив готовить им поход на восток, сам же
вкупе с Аристотелем да храбрым, молодым Зопирионом выступил в полунощную сторону. А дабы и вовсе
ошеломить противника и ввести его в заблуждение, он двинулся путем Филиппа, словно заново повторяя
покорение уже покоренной отцом, и подданной Фракии. Недоуменные фракийцы не оказывали сопротивления
македонцам, помня недавний раззор, отворяли перед ними города, выносили дары и всячески славили
молодого царя. Однако тот будто и не замечал их подобострастия и открытых ворот, велел Зопириону
всякий раз облачаться в доспехи и сходу идти на приступ, для устрашения поджигая только что
отстроенные дома пригородных землепашцев. Сам же тем временем взирал откуда-нибудь с холма за
действиями своего войска – война получалась увлекательная, забавная и бескровная.

      И покатилась впереди слава, дескать, молодой царь чинит забавы, подражая своему суровому и
беспощадному родителю, который при жизни носил прозвище – Македонский Лев и жестоко подавлял
бунты всех окрестных народов. Так Александр прошел всю Фракию и оказавшись во владениях скуфи,
на берегах Понта, вздумал окончательно сбить ее с толку: не тронул Тиру, обойдя город стороной
и внезапно оказался перед Ольбией.

      Великая Скуфь, падкая на всяческие забавы, наблюдая за столь потешным походом, по расчетам
философа должна была и вовсе утратить бдительность, однако хора – селения окрест полиса, оказалась
пустой, впрочем, как и причал в гавани, и торжище у моря. Одни лишь бродячие псы бродили между рядов,
ища чем поживиться. Вероятно, сколоты, живущие с сохи, бросили несжатые нивы и виноградники, купцы
угнали свои суда за Капейский мыс, и все заранее укрылись в крепости. По сведениям философа, скуфь
понтийская не имела постоянной рати, суть наемных служилых воинов, кроме городской стражи, но при
угрозе вторжения супостата в кратчайший срок исполчалась, ибо всякий, кто носил скуфейчатую шапку,
и стар, и млад, все становились в боевой порядок. И только чада малые да глубокие старцы, кто по
летам своим жил с непокрытой головой, оставались с женщинами в обозе. К тому часу лазутчики слух
донесли, мол, заслыша о походе, варвары взялись за оружие и полны решимости сразиться насмерть, но
крепости не сдавать. Однако на высоких зубчатых стенах не было видно ни единого защитника – все
выглядело так, ровно город вымер или затаился, дабы смутить македонцев.

      По убеждению Ариса, населяла Ольбию в основном скуфь оседлая и благородная, именуемая сколотами,
пришедшими сюда из разных мест и промышлявшими хлебопашеством, купечеством да мореходством. Кроме них,
в покоренном городе поселились ватаги воинственных чубатых русов, златокузнецы и ремесленники
могущественных саров, оставшиеся после разгрома, вельможи трибаллов, богатые фракийцы, тавры,
алазоны; в общем, все те, кого эллины именовали варварами, поскольку эти народы перед схваткой
имели обычай не жертвы воздавать своим богам и молить их о победе, но сбросив латы и обнаживши
тело, распалять себя кличем – вар-вар!

      Арис не единожды позрел, как скуфь исполчалась на врага своего и слышал сей громогласный
звериный рев, взметавшийся над боевым порядком, но даже сведомому Геродоту было невдомек, зачем
они терзают свои глотки, исторгая столь неблагозвучный звук. Кричать перед побоищем на всех
наречиях скуфи означало важить, то есть, разжигать себя громким гласом. И варвары важили всегда
и повсеместно, коль приходилось им, к примеру, ворочать тяжкие каменья или сволакивать суда, иль
дерева огромные вздымать на стены крепостей; всюду, где мощи человеческой недоставало, они призывали
божественную кличем, но клич уж был иной – «Раз-два – взяли!» Так восклицая, они призывали в помощь
бога Раза, молились и слагали силы, совершая то, чему потом дивились сами.

      Но перед битвой они важили особенно усердно, даже исступленно, и рев –вар-вар! разносился на
десятки стадий подобно обвалу горному, листва с дерев слетала, в ущельях с круч свергалась камни
лежачие, вода на море волновалась без ветра. И был сей ор сущ не для того, чтобы посеять страх и
панику в рядах супостата, хотя от такого крика охватывал озноб и дрожь под коленями; подобным диким
воплем простодушная в обыденной жизни, скуфь вздымала в себе дух воинский, называемый отвагой, то
есть, от важи, от крика обретенный. Войдя в неистовство от своего же гласа, этот разноплеменный
народ становился будто один человек, смыкался в плоть единую и обретал безумную отвагу, скрещенную
с невероятной, нечеловечьей мощью, и все это вкупе называлось – раж.

      А посему у варваров всякая битва с супротивником именовалась сражением, то есть деянием,
совершенным в состоянии ража.

      Клич вар-вар одновременно был и обращением к варварскому богу войны, носящим три прозвища, и
ежели скуфь полунощных племен называла его Один, а сколоты – Перший или Перун, то чубатые русы
именовали его, как и эпириоты – Раз. А в самом деле у них бог был един для всех, впрочем, как и
речь, и головные уборы, называемые скуфь, за что в Элладе так и прозвали варваров – по шапке дали
имя. Даже изведавшему суть сущности сего народа, Геродоту не удалось проникнуть в тайну разночтений,
и он считал, скуфь потому воинственна изрядно, что имеет трех богов войны. И заблуждение сие Арис
открыл однажды, проникнув в тайну варварского бытия: согласно их воззрению, владыка всех сражений
был трехголовым или трехликим при едином теле и так же носил три имени! И ежели одни скажут, Триглав,
другие Трояк, а иные кличут Троян!

      Коль ухо не привыкло к подобному варварскому многоголосью, а ум к чудным обычаям и взглядам,
не сразу и разберешь, каковы их боги и кто есть кто в сем пантеоне, который выше и важнее. Виной
всему была вольность суждений, именовали кто во что горазд, и только боевой клич в сем многоустье
звучал однообразно – вар-вар! А коль в битве одержат верх, сомнут противника и в бегство обратят,
или вовсе одолеют насмерть, то раж свой лютый отринут вмиг, и не добычу делят, но шапки скуфейчатые
бросают в небо и рычат иначе – ура! – и резвятся при сем, ровно ребята малые, ибо несмыслены становятся
и охочи до забав.

      Потом же правят тризну по всем, кто лег на поле брани – по супостатам и по своим павшим братьям.
Тела врагов по обыкновению свозили и хоронили в земляных ямах, суть, в могилах, никоим образом не
отмечая места, но долго помня, где и чья сила была предана червям трупоедным на поживу. Земная
твердь на всех скуфских наречиях обозначалась словом и знаком Ар, засим и открывался смысл их
неистового рева: варвары кричали – в землю, в землю!

      Но единоплеменников своих, согласно обычая, отмывали от крови, власы расчесывали, наряжали в
одежды скорбные, в ладьи смоленые возлагали и укрывши сухими деревами, хворостом, соломой, сначала
предавали огню и горько оплакивали. После чего собирали пепел от сожженных тел и всыпав в сосуды,
ставили на возвышенности, каменьями огораживали или срубом. Туда же помещали прикрасы из золота,
кубки, оружие и даже колесницы, а коль вельможным убиеннный был, то и рабов кололи, коней и кречетов,
затем же много дней подряд носили землю и насыпали курган высокий, суть гору рукотворную, которую
видно за многие десятки стадий. У иных же племен скуфи есть и иные обычаи – ставить сосуды с прахом
вдоль дорог или порубежий своей земли, де-мол, пепел имеет магическую суть и будет стеречь их землю
от нашествий: тут тоже были кто во что горазд. По окончании этих скорбных дел, варвары устраивали
сначала потешные состязания и поединки, потом разгульный пир с плясками и песнопениями, словно на
празднике Бахуса.

      В общем, все по своему дикому, причудливому нраву.

      О нравах скуфи и ее обычаях Арис давно уже твердил Александру, наставляя с ранних лет, дабы
изведал тайную суть будущего супостата и не страшился крика, коль голосистая скуфь вздумает важить
перед битвой. Однако лишь оказавшись в пределах Ольбии, признался, что с умыслом скрыл одно свое
наблюдение. Он и прежде так поступал: поведает о неком явлении или философской истине, однако же
чего-то не доскажет, чтобы понудить царевича самому домыслить недостающее или внезапно потом сразить,
на брешь указав.

      И тут, под стенами крепости, философ заключил то, о чем давно твердил. Будто еще в отроческие
годы он, будучи сыном придворного лекаря царей Аминты и потом Филиппа, был свидетелем, как македонские
фаланги и конницы гетайров, постигая воинское ремесло на полях близ Пеллы, подобно диким варварам,
издавали боевой клич вар-вар и победный – ура! И делали сие по той причине, что корнями своими
македонцы увязали в Великой Скуфи и были ее плоть от плоти, прозываясь словенами, ибо в былые
времена промышляли ловом, в чем изрядно преуспевали.

      Подобному откровению учителя Александр нимало изумился, ибо при дворе почти не слышал ни
скуфской обиходной речи, ни словенской, ни прочих наречий ее племен, за исключением единственного –
эпирского, поскольку мать Миртала, нареченная Филиппом на греческий манер, Олимпией, а вкупе с ней
волхв Старгаст, в тайне от царя пели ему колыбельные и сказывали сказы языком Эпира, весьма схожим
со словенским. Но это лишь в отроческие годы. Все иные учителя и кормильцы учили греческому слову
и обычаю, поскольку Филипп еще до рожденья сына отверг своих старых кумиров, избрал для Македонии
богов Эллады, ее просвещенный нрав и образ. А так же, указом своим строгим запретил придворным,
воинам и прочей знати уподобляться варварам и важить, то есть, рычать по-зверски – де-мол, это
язык гнусного простолюдья. Он стремился прославиться по эллинскому обычаю, и возвысить царство
достойно Спарте, чтоб никто не смел указать перстом и презрительно молвить «македонцы, суть скуфь
и варвары, подобные словенским племенам». Воинская спартанская наука не прибегала к безумству и
неистовству, возбуждая раж сим глупым, мерзким криком, а достигала отваги, силы и мужества
воспитанием телесного совершенства, здравого ума и элиннского неукротимого духа.

      В итоге философ заключил, что ныне во всей Македонии уже не сыскать тех, кто помнит еще,
как можно вызвать в себе раж: всего за одно поколение воины забыли грозный, леденящий крик,
впрочем, как и своих богов. И бог Раз, который прежде насылал скуфи безумную храбрость и силу
в ответ на клич, более не внимал отвергнувшим его. Это же означает, варварским тайным ремеслом,
умением перевоплощать отвагу человеческую в божественную, насыщаясь ражем, теперь не овладеть.

      Арису доводилось зреть в варварских храмах, на распутьях и береговых святилищах скуфи
изваяния сего кумира: по образу он вроде бы такой же громовержец, как Зевс, и молнии в деснице,
но будто бы рожден от самой Ехидны, ибо вместо ног имеет змеиные тела. По скуфскому нелепому
разуменью, единый в трех лицах, Раз, Перший и Один, то бишь, Троян, соединяет все три стихии
мира, небесное, земное, и преисподню. То есть, суть небожитель, смертный человек и Змей-Горыныч,
один в трех ипостасях!

      Послушав дошлого философа, царь вымолвил, взирая на крепостные стены Ольбии:

      – А мне бы хотелось овладеть. И бросить клич – вар-вар! С такой неистовою силой, чтобы
низвергнуть тех, кто затаился на забралах и зрит на нас… Чтобы потом воскликнуть – ура! И пляски учинить…

      И дабы испытать, откинулся в седле, и вскинув голову к небесам, громогласно прокричал:

      – Вар-вар! Вар-вар! Вар-вар!

      Пространство на миг всколыхнулось, и вместе с ним, словно забытый сон ребячий, вдруг
перед взором встал насмешливый Старгаст – будто бы науку свою чинил: взял за ногу и свесил
с забрала вниз головой. Привычный уже мир на мгновение перевернулся и обнажилась его изнаночная
сторона. Однако Арис засмеялся и тем вернул из былого:

      – Оставь забавы, царь! Криком полков не победить.

      И зная Ольбию с давних еще времен, поведал тайну, что ему известен узкий ход в верхний
город – сквозь каменный желоб водопровода, по коему в молодые годы проникал не раз. Под покровом
ночи стоит лишь нырнуть в поток ручья, что уходит глубоко под стену, и вынырнуть близ соляного
склада, в бассейне, откуда город брал воду. Проникнув же в крепость, надобно отыскать греков,
с ними сговориться, дабы пред утром перебили стражу и открыли ворота, поскольку царь македонский
явился сюда, чтоб отомстить варварам, вызволить эллинов и освободить полис. Собственно греков
было немного в Ольбии, около четверти от прочих насельников, ибо множество их истребили или
продали в рабство еще во время покорения города. Оставшиеся же наверняка давно смирились со
своей участью, и если послать кого-нито, могут не поверить и в сговор не вступить, а потому
Арис вызвался сам, полагая, что сыщет тех горожан, кто его помнит, как ученика высокочтимого
покойного ныне, Биона.

      Весь остаток дня Зопирион разводил фаланги вокруг Ольбии, готовил осадные щиты, тараны,
катапульты и лестницы, давая понять защитникам, что утром македонцы пойдут на приступ высоких
стен, а ночью велел жечь костры и создавать побольше шума, дабы отвлечь супостата, не дать ему
уснуть. Выспавшийся воин сражается вдвое упорнее, ибо полон сил и не сонлив. Супостат же, покуда
было светло, никак не проявлялся на стенах, однако с наступлением глухой осенней тьмы зоркие
соглядатаи заметили некие призрачные тени между зубьев на башнях и забралах – ольбийцы опасались
ночного нападения и изготовились.

      Тем часом Арис, сменив одежды эллина на скуфские, из кожи, отыскал ручей, что питал город
водой, и забрался в желоб. Стремительный поток его подхватил и унес в каменную тесную пещеру, что
уходила под крепость. Александр, проводив учителя, не мог ждать исхода вылазки в своем шатре, а
снявши белые перья со шлема, дабы не искушать врага, остался в боевых порядках, среди костров,
которые слепили незримых осажденных и подвигали проявить себя. Однако город замер, словно покинутый
корабль, ни гомона, ни звука, ни огонька – собака не взлает и бык не взбугнет, хотя в крепости
должно быть и народу, и скота довольно. У всех ворот, укрываясь мраком, застыли воины, готовые
ринуться в Ольбию, как только скрипнут кованные петли, лазутчики и вовсе затаились под стенами,
обнажив мечи, но на башнях даже не возникло стражи.

      А тишина казалась зловещей, уж лучше бы варвары клич свой издавали, входили в раж! Тревога
вкрадывалась в сердце, вкупе с сомнениями: что-то замыслили коварное или так беспечны и самоуверены,
коль даже в предрассветный час, когда следует ждать нападения, стрелы не выпустили со стен, факела
не подняли, чтоб осветить подножье крепости! Только в прострелах башен возникают и пропадают некие
призрачные, бесплотные очертания людей, напоминающие тени мертвых: сойдутся и вроде бы что-то
обсуждают или вновь разбредутся по забралам.


                продолжение следует...