Не забуду мать родную

                Из дневника сестры Лиды 
               
   Маруся появилась в переулке недавно. "Освободилась из лагерей", - говорили о ней. Крайний дом с косо накаляканной надписью пер. Дружбы,1 пустовал год после смерти ее матери. Обиходить его приезжали два брата из соседнего поселка.

  Маруся была на фронте санитаркой в походном госпитале. При обороне Курска попала под обстрел и лишилась руки. Лечилась тут же, у своих, но... лиха беда - попала в другую передрягу: отправили ее отбывать срок на Колыму по пятьдесят третьей статье, прибавившей к бесконечному списку врагов народа еще одного злодея- санитарку, перетаскавшую на себе несосчитанное число раненых с поля боя.

  Ее одна рука понадобилась наводить порядок в бараках. А что? Приспособилась. За Ударный труд была отмечена на восьмом году празднования Дня Победы досрочным освобождением.В честь этого события  Маруся сделала наколку на кисти: "Не забуду мать родную"- пожалуй, это была единственная ценность, которую она не подвергла сомнению.

  Жила фронтовичка открыто, на виду: угощала ребят самодельными печенюшками, давала потрогать награды. О прошлом ничего не рассказывала, о нынешних делах тарахтела без умолку - кому-то помогала, мирила, разыскивала разлученных войной родственников. Вскоре она привела в дом девочку, мою ровесницу, Зоечку. Она, как и я, училась в третьем классе.

   - Сироту взяла, дочерью будет. Родня моя, седьмая вода на киселе. От заражения крови померла, мамка ее. Царство небесное! А отца - тю-тю! Эх, женская доля, мужика нет, а побаловаться хочется, вот и пришлось аборт делать. Баба одна, видно, ржавый крючок ей засунула... Быстрой скороговоркой проговорив все это, она подмигнула матери:

   - По детям я не большой специалист, в случае чего, Надежда, может что посоветуешь?

  Раньше, Маруся, выпивши со своими братьями чекушку, орала благим матом во дворе: "Уроды! Вам бы в задницу заряд!" - и грозила своим маленьким кулачком. А теперь после той же бутылочки, побузив  тихонько, позволяла  Зоечке отвести себя на кровать, где вскоре успокаивалась. Зоечку определили в наш класс, и мы сидели рядом. Но дружба не ладилась. Она была воображалой.
   Однажды на уроке пения учительница сказала Зоечке, что ее назначили запевалой в школьном хоре. И на концерте в честь 7 ноября мы увидели ее во всей красе. В белом фартуке с торчащими кружевами и с пышными бантами в тощих косицах, выпятив живот и неестественно выгнувшись, она заводила песню:

                Мне хорошо, колосья раздвигая,
                Сюда ходить осеннею порой.
                Стеной стоит пшеница золотая
                По сторонам дороги полевой.

  Хор ей вторил. Чистые, светлые голоса звали в идеальный мир, где одна красота. Мы слушали и душа улетала. В песне "У дороги чибис" Зоечка и вовсе соревновалась с птицами. Все ее хвалили, учителя, волнуясь, делились впечатлениями:

    - Какой голос! И никто не учил... от природы... Прелесть!

   Мне стало понятно, что одаренный человек наделен большой властью воздействовать на людей. Вот бы посмотреть, кем будет Зоечка в сорок лет! ПЕВИЦЕЙ! Кем же ещё! И немыслимо нарядная Зоечка в моих фантазиях порхала с одной сцены на другую.

   Завидуя ей, я воображала себя дирижёром. Чаще всего это происходило, когда я возвращалась из школы домой, на  пустой дороге. Моей "волшебной палочке", (отломанной от встречного забора), подчинялся огромный оркестр, где Зоечка играла на маленькой дудочке в затемненной глубине сцены. Звучали овации, зажигался свет, я – повелительница оркестра, взлетала и кружилась над клумбой человеческих лиц, расцветая от аплодисментов.

   Ни голод, нередко докучавший в те дни, ни холодные ветреные погоды, ни непролазная грязь, налипшая на жуткие боты, нисколько не мешали испытывать переживания славы.
   Возбуждённая, с красными щеками и энергией, способной опрокинуть дом, капельмейстер распахивалa скрипучую дверь.

   … А пока Зоечка устанавливала себе цену: стала важничать, у нее появились манеры. Видно тренировалась дома на Марусе, чей насмешливый голос разносился по переулку:

   - Ну, и че выхухоливаисся чисто облезьяна! - нарочно коверкала она слова и  слышно было, как все ее существо протестует.

   - Звинить пжалста!-издевалась Маруся, чтоб я не слыхала этого... И прибавляла нецензурное слово.
                ***
   Нас принимали в пионеры. Все принесли красные пионерские галстуки - треугольные косынки из красной ткани - и волновались. Пионервожатая после хоровой клятвы быть верными ленинцами, стала их повязывать. Но не успела она сделать пионерами и двух девочек в шеренге, как вошла старшая пионервожатая. Она остановила церемонию и спросила, кто Лидия Вольвач. Полыхнув щеками, я подняла руку.

   - Дети! - высоким, строгим, напряженным голосом она уже сообщила, что случилось нечто невиданное.

Сердце мое билось так часто, что я слышала только этот ритм, голос звучал издалека.

- Вот эта девочка хотела стать пионеркой с крестиком на шее!

В паузе все уставились на меня, будто видели в первый раз, хотя знали как облупленную, свои же, уличные, и крестик мой видели.

   - Зоя Прусова, ее подруга, на перемене сообщила нам , что Вольвач носит крестик!
   - Да! - звонко подтвердила Зоечка.
   - Так вот, мы не примем ее в пионеры, она двуличная и позорит звание пионера. Сними, Вольвач, крестик! Перед нами сними! - скомандовала старшая пионервожатая.
   - Не буду! Мне бабушка его надела! - выкрикнула я так громко, что вожатая картинно попятилась. Все весело засмеялись. Вожатая, взяв Зоечку за руку, и развернув к шеренге, коварным льстивым голосом попросила:
   - Зоя Прусова, сними с Вольвач крестик.

   Тут я ринулась вслепую, сшибая уже шагнувшую ко мне Зоечку и вожатую, к двери, в коридор, на улицу. Домой я пришла не скоро, без портфеля и не знала, как мне жить дальше.
   Вернувшаяся с работы мать вяло посоветовала:

   - Не бери в голову, проживешь без пионеров.

Вошел улыбающийся отец с неизменной горсткой слипшихся карамелек и осекся, увидев наши лица.
   - Не надели Лидке галстук. Что делать будем? Все в пионерах, а мы "не в ногу" - ерничала мать.
   - А у меня тоже подарочек! - с вызовом выкрикнув, она выдернула из сумки бумаги и бросила их на стол. Это моя зарплата за месяц. Вся до копеечки.
Даже на подтирку не годится - жесткая. - Она схватила несколько облигаций и с силой сжала в кулаке бесполезные знаки надувательства и обмана и стала колотить по столу.
   - Отец, что они с нами делают?
Он обнял ее и повел к кровати.
   - Мы не рабы, рабы не мы! - горько повторяла она строчку из прописи.
   - Чем детей кормить будем, отец?

  И тут она, наконец, разрыдалась, обняв живот, в котором уже давно проживал наш новый член семьи, и захрипела: приступ астмы - это проявление невысказанного, душил мою маму. Она посерела, глаза искали защиты...
   Пока отчим нашарил в ее сумке пачку "Астматола", да скрутил самокрутку,  прошла, кажется, вечность. Мы уже вдохнули вместе с мамой спасительный дым с белладонной и обрадовались, что в очередной раз пронесло, как за дверью послышалась возня, а после, в открытую рывком дверь, Маруся за ухо втащила слегка упирающуюся Зоечку.

   - Посмотрите на гниду, ишь че отчебучила! Ты поняла, что сотворила, сученок? Тетка твоя в лагерях вшей кормила за то, что на командира донос не подписала, как все, а ты... - ее рука с отвращением дернула красное ухо Зоечки.

   - Неужто забуду, что я – человек - за похлебку, партбилет или, прости Господи, за кусок красной тряпки на шею! - выкрикнув это , она прикрыла рот рукой, испугалась.

Отец хриплым голосом негромко предостерег:

   - Ты забыла, что у стен есть уши?
 
Но Марусю понесло:
   
   - Я свое отсидела, да хоть ума набралась, а тебе, видать, не хватило четыре года вонь крематориев нюхать - бздишь все!

   Зоечка под эту перепалку завыла жалостно и пыталась освободить крепко зажатое ухо.
 
   - Я бы тоже бы сказала про крестик, если б Зойка носила! - неожиданно для себя выкрикнула я.

   Повернувшись как в медленном сне, Маруся, не привыкшая верить словам, вцепилась в меня взглядом, словно хотела просмотреть насквозь, узнать, да так ли это? Изумление ее длилось недолго, нахлынувшее гневное чувство победило. Выпустив Зоечкино ухо, она вцепилась в мое, и с криком:

   - Ишь че с детями делают уроды - воспитатели! - принялась меня тузить об стенку.
 
   Отец схватил Марусю в охапку и приговаривая:

   - Охолони, охолони чуток, потом разберемся,"- усадил рядом с порозовевшей матерью.

  Спасаясь от Марусиной расправы, я сбежала в огород и, плюхнулась на крышку погреба, пытаясь капустными листами остудить пылающие щеки и навести порядок в жизни. Я крутила перед собой происшедшее и не могла понять, как устроена Зоечка.
 Тут появилась она сама, все еще шмыгая носом и закрывая ладошкой пострадавшее ухо.

   - Подвинься, пжалста,- попросила она не своим " артистичным" голосом и уселась, прижавшись ко мне. Мы заговорщически расхохотались.
               
                ***

  На другой день было пятое марта.
  Утро. Трещал через отверстия чугунной дверки разгоревшийся уголь. Мать толклась у печки со своей неизменной задачей - накормить семью. Оставалось надеяться на чудо - варить кашу из топора. Отец, предложил сварганить полевой супчик. И в дело пошла оставшаяся в мешочке горстка пшена, проросшая, сморщенная картошка и кусочек заветренного сала. После набега на чулан он вернулся с добычей: в коробке из-под макарон оставалось немного серой муки.

   Знавший худшие времена в концентрационных лагерях, где вечером, после работы в каменоломне, он получал хвост турнепса или свеклы, наш отец не унывал. Насвистывая веселую мелодию и забавляясь с детьми, смеша маму шуточками, он заразил и нас своим настроением. Все галдели и бесились. Черная, никогда не молчащая тарелка репродуктора, добавляла к нашему гвалту хрипение, в котором едва угадывался "Танец маленьких лебедей".
   И вдруг она замолкла, а потом диктор, прерываясь, сообщил, что умер вождь и отец Сталин. Булькало наше варево, плюясь на чугунные кружки, а мать и отец стояли как истуканы.

   - Вот, значит, что - проговорил отец, примериваясь к событию.

   - Как мы теперь жить будем? - растерянно отозвалась мать.
   
   - Ты вот что, Надежда, ты об этом не думай. Детишек корми. Диты, - произнес он оживленно, - они и при царе, и при Сталине исты должны.

   Его рассуждение прервала Маруся, переступившая порог с двумя чекушками в руке.

   - Ну, дождались! Нет больше идолища - змея Горыныча поганого! Не верится... Может брехня? - она с опаской посмотрела на черную воронку, откуда через вой и треск пробивался голос Левитана.

   - Да вот же, который раз повторяют - окочурился Вождь народов! А может свои убрали... - В сильном возбуждении, Маруся слишком близко подошла к печке и, схватившись за горячий край, обозначив боль ругательством "пралик!", объявила:

   - Давно я замыслила выпить за всех, кто не дожил до этого дня, - она принялась отколупывать сургуч со своих чекушек. Чтобы всех-то вспомянуть –это ж море водки надо!
   
   Отец подошел к Марусе вплотную и стал говорить ей почти в ухо:
 
   - Ты, конечно, в большой переделке побывала - война - не женское дело, да и Колыма - не тульский пряник. Да только  и тебе ума тебе это не прибавило. Что ты горло дерешь? У меня семья, дети - ты хочешь их погубить?
   Змей Горыныч, говоришь? А помнишь, что у него вместо одной срубленной головы три вырастало? А ну, смекни, сколько таких змеев наплодилось! И все власти хотят! Да чтобы мы на них горбатились. Не успеешь чихнуть - новый сталин будет байки рассказывать, про то, как он ночами не спит - о нас с тобой думает. ОНИ ЗДЕСЬ НАДОЛГО...
   
   Он силился не заплакать: шмыгал носом и шумно дышал, потом проговорил примирительно:

   - Ты, Маруся, не обижайся, у меня тоже нутро воет обо всех загубленных красными драконами. Нынче их время - время зла. Давай твои чекушки, не пропадать же добру.
               
                ***
   
   Встреча с Зоечкой состоялась через много лет, как я хотела в детстве.
Навещая родителей в очередной раз, я спросила, хватает ли им денег, которые мы с мужем посылаем.

   - Нам и своих хватает, ваши-то мы на книжку складываем. Хата - на курьих ногах уж и легкие морозы не выдерживает, а нынче зимы пошли лютые, все больше под сорок, мы решили на однокомнатную с удобствами накопить. Вот денежки и сгодятся.

   - Вроде отцу как участнику войны полагается квартира от государства, вы же были на очереди.

   - Да какая там очередь, - устало и безнадежно махнула рукой мать,- там чьи-то другие интересы учитывают под видом ветеранов. Отец недавно вернулся из горисполкома расстроенный. Дали ему там от ворот поворот. Всем этим делом заправляет твоя одноклассница-певунья Зоя Андреевна Прусова. Спроси ка его, как она с ним обошлась.

   - А так, - включился в разговор отец, - она мне по слогам объяснила, что "звинить пжалста", но интересы государства сейчас важнее частных интересов. Надо предпочтительно вкладывать в экономику. Придется подождать, Иван Исаич, и потом, честно говоря, вы вели не такую уж правильную жизнь,- разъяснила мне все это, и с папочкой из кабинета - шмыг. И остался я, старый дурак, с разинутым ртом. Умру - не пойду больше.

   Оказалось, что у нас с Зоечкой была единственная точка пересечения - прием в пионеры. Случившееся развело нас, и мы не замечали друг друга. Учеба в педучилище, а потом в университете, нечастые и недолгие гостевания не включали праздный интерес к Зоечкиному бытию. Знала, конечно, что умерла Маруся ...
      
   Настроив себя на доброе, немного помаявшись с непослушной прической - мне почему-то хотелось выглядеть хорошо, не без волнения, отправилась в центр города.
   Он, конечно, изменился, разросся, и теперь по пыльным ухабистым улицам ходил автобус. Безликие дома, похожие на склады, образовали уже целые кварталы с голыми, кочкастыми пространствами посередине.
   
   Постоянно утекающие куда-то из государственных закромов деньги истощили и людей и окружающую среду так, что было видно - брать больше нечего...
   К счастью, сквер, посаженный руками школьников, облагораживал скопище серого бетона буйной зеленью.
   На Зоечкином кабинете табличка "Зам. пред. Горисполкома по учету и распределению жил. площади". На вопрос, как доложить я почему-то назвалась подругой и сказала свое школьное имя.

  Зоечка стояла у окна, и после рукопожатия кивнула на сквер:

   - Любуюсь на дело рук наших. Зеленая зона - легкие города.

   - А ты по какому вопросу,- вежливо-настороженно спросила она.

   Что осталось от прежней Зоечки - вот что меня интересовало, пока я, не стесняясь, ее разглядывала. Тот же выпяченный животик, все тесненькое, серенькое, аккуратно отглаженное или немнущееся?

  - Да ни по какому, - ответила я развязнее, чем требовала обстановка,
 
  - На тебя посмотреть. Ты поёшь?

  - А что на меня смотреть? Живу обычной жизнью советского служащего, - она обвела взглядом кабинет. - Большая ответственность, какое тут пение. Ты пришла попросить, чтобы Ивану Исаичу дали квартиру?- она непритворно глубоко вздохнула.

   - Можешь не отвечать, сюда не заходят с другими вопросами. Так вот... Ивану Исаичу, безусловно, положена квартира, но надо считаться с реалиями: квартир строят мало, претендентов много. Я, знаешь ли, так долго шла к своей должности, пока ты там училась, разъезжала, меняла мужей..., - она была хорошо осведомлена о моей жизни,- У меня нет мужа, нет семьи. Вся моя жизнь в этом, - она обвела рукой пространство кабинета.

    -Мне надо приспосабливаться, угождать, - сказала она отрывисто
и хлопнула ладошкой по столу...

   - Понимаешь, не могу я выдать квартиру твоему Ивану Исаичу, за ним придет Иван Ильич, я их не рожаю, эти квартиры. У меня голова пухнет решать кроссворды начальства: и этому дай , и этому изыщи. Знала бы ты как это тяжело! Изыскиваю и получаю... свой хлеб с маслом. Ты, я думаю, тоже его имеешь, но идешь другим путем, правильным, как ты считаешь - испытываешь трудности, борешься...
   А результат один: ни ты, ни я не можем считать его честно заработанным. Тут действует другая сила, она путает все карты, только я ее чувствую и подчиняюсь, а ты ищешь врагов.
   
   Мне, как и в детстве, захотелось пожалеть Зоечку, объединившись с ней и было даже начало движения, но она предупредила мой порыв, быстро шагнув с вытянутой ладошкой навстречу и проговорив:
 
  - Чуть не забыла, у меня совещание.