СЫН

     Ребёнком Вася был поздним и долгожданным. И Юрий Васильевич, и жена его Нюра были очень рады рождению сына.
     Вася родился здоровым. Но когда исполнился ему год, обратили внимание на то, что у него большая голова и отсутствует затылок. И стали замечать в его поведении что-то странное: он не пытался встать на ноги, не реагировал на слова, на игрушки, а только тихо лежал в своей кроватке, раскинув ручки, и смотрел каким-то пустым, неподвижным взглядом. И во взгляде этом было что-то тревожное и пугающее.
     Врачи ничего определённого не говорили родителям – разводили руками. И Нюра подолгу лежала с сыном в больнице.
     Васю лечили, но когда ему исполнилось три года, и стало ясно, что улучшения не будет, врачи поставили диагноз – идиотизм. И посоветовали родителям отдать сына в интернат для детей с психическими отклонениями. Но Нюра не отказалась от сына, а Юрий Васильевич поддержал жену.
     И стали они жить с сыном-идиотом.

     Нюра любила сына и, чувствуя какую-то вину перед ним, целыми днями просиживала у его кроватки. Она плакала, целовала Васю, пела ему колыбельные песенки, и казался он ей таким родным и милым. А когда Вася лежал на спинке, спал, раскинув ручки, и лицо его было каким-то серьёзным и задумчивым, то верила она, что у её сына есть и душа и разум.
     И Юрий Васильевич любил сына и, как мог, помогал Нюре в заботах о нем. Но временами неподвижный и бессмысленный взгляд сына казался ему загадочным и пугающим. И Юрия Васильевича охватывал страх. Но скоро страх исчезал и на смену ему являлись и любовь, и жалость к сыну.
     И странные дни начались для Юрия Васильевича и Нюры: вся жизнь, все мысли их были подчинены сыну-идиоту. И тяжёлая, мёртвая пустота окружила их. И не было уже между ними ни воспоминаний о прошлом, ни разговоров о будущем, а люди, которые до этого окружали их, куда-то исчезли. И казалось им, что живут они в большом и безлюдном мире.

     А Вася рос. И всё труднее было справляться с ним: он становился требовательным и агрессивным. И лежал он уже не в маленькой кроватке, а на большой кровати. Ноги Васю не слушались, но руки были сильными, с цепкими скрюченными пальцами. И трудно было кормить его: он опрокидывал чашку, выплёскивал на себя пищу, пытался выхватить ложку из рук кормящего, и слюна стекала по его подбородку. Он всё делал под себя, и несколько раз в день приходилось менять под ним постельное бельё, подмывать его.
     Вася часто смеялся. Но смех его был каким-то странным, дребезжащим, переходящим во всхлипывания. И даже когда Вася не смеялся, смех продолжал звучать в ушах. И странный этот смех вызывал какую-то безысходную тоску и лишал покоя.

     Нюра часто болела, и Юрий Васильевич переживал за её здоровье. Бывало, подходил он к ней, брал за руки и, глядя в её измученные, красные от слёз глаза, говорил, что надо бы отдать Васю в интернат и что нельзя так мучить себя. Но у Нюры начинали дрожать губы, в глазах появлялись слёзы, и Юрий Иванович отступал от жены.

     Вася мог говорить только одно слово: «Ма-ма». Но однажды, когда ему было уже пятнадцать лет, а выглядел он семилетним, вдруг произнёс он слово, которое ни от кого не мог слышать. А слово это было «гады».
     Иногда Васю сажали в кресло перед телевизором. И лежал он, обложенный подушками, устремив свой пустой, неподвижный взгляд в экран. Чаще Вася молчал, но порою вдруг приходил в сильное возбуждение. И замечали, что возбуждение наступало, когда на экране появлялись звёзды шоу-бизнеса. Вася скалил зубы, смеялся и кричал: «Гады! Гады! Гады!» Такая странная реакция сына на звёзд шоу-бизнеса пугала, была непонятна и загадочна, и чтобы успокоить Васю, давали ему в руку куклу, и он отвлекался на неё: отрывал кукле руки, ноги, выковыривал острыми ногтями глаза, бросал её на пол…

     А здоровье Нюры ухудшалось. Что у неё болело и какая была болезнь, Юрий Васильевич не знал. Нюра не жаловалась, а на его расспросы о здоровье отвечала уклончиво. Но всё чаще заставал он её днём лежащей в постели и часто вызывал ей «скорую». И по несколько дней находилась Нюра в больнице, а Юрий Васильевич оставался дома один на один с сыном-идиотом.
     И эти дни вдвоём были для него тяжёлыми и беспокойными. Наедине с Васей Юрий Васильевич как-то терялся и не знал, как вести себя, чем занять сына, как его успокоить. Он пытался разговаривать с Васей, спрашивал: «Ну как живёшь, Вася?» Вася скалил зубы, смеялся и тянул руки с цепкими, скрюченными пальцами к отцу, пытаясь схватить его за волосы.
     В доме была единственная книга, сохранившаяся со студенческих лет, – «Вопросы марксизма-ленинизма». И Юрий Васильевич, чтобы как-то занять, успокоить сына, открывал книгу и читал монотонным голосом страницу за страницей.
     Удивительно, но это помогало: Вася впадал в какое-то оцепенение, становился серьёзным, задумчивым и устремлял на отца неподвижный, внимательный взгляд. И тогда казалось Юрию Васильевичу, что сын его не идиот, а всё понимает и думает о чём-то серьёзном.
     Но Вася быстро уставал, выходил из оцепенения: лицо его вдруг искажалось страшной гримасой, он скалил зубы, смеялся, а по подбородку его стекала слюна.
     И в очередной раз увезла «скорая» Нюру в больницу. А когда Юрий Васильевич на следующее утро пришёл в больницу, чтобы навестить жену, сказали ему, что ночью она умерла, а тело её лежит в больничном морге.
     Весь день Юрий Васильевич провёл в хлопотах: оформлял свидетельство о смерти жены, разрешение на вывоз тела из морга, договор с ритуальной службой на захоронение.
     И всё это время Вася оставался один. И когда Юрий Васильевич возвратился домой, то застал сына в сильном возбуждении: он бил себя по щекам, рвал на голове волосы, пытался сползти с кровати. «Ма-ма! Ма-ма!» – забормотал он, увидев отца. Возможно, каким-то своим животным инстинктом узнал Вася о смерти матери.

     Накануне похорон сидели они возле гроба и смотрели на до неузнаваемости изменившееся лицо Нюры. И такая неожиданная и быстрая смерть жены казалась Юрию Васильевичу и нереальной, и нелепой.
     А Вася полулежал в своём кресле, обложенный подушками, и смотрел на мать. Был он задумчив и тих. Но иногда он протягивал руки к гробу и кричал: «Ма-ма! Ма-ма!» – и замолкал…
    
     Юрий Васильевич был потрясен свалившимся на него несчастьем. Прошёл только месяц со дня похорон Нюры, а он уже понимал, что одному ему с сыном-идиотом не справиться. Когда была жива Нюра, то весь груз забот лежал на ней, а он только поддерживал её, помогал ей.
     И растерялся Юрий Васильевич, и стали одолевать его сомнения, и появляться мысли: «А не отдать ли Васю в интернат…» Но вспоминал он Нюру, и становилось ему совестно. Он подходил к спящему сыну и подолгу смотрел на него. И спящий, с прикрытыми веками глазами, уже не казался он ему идиотом. Лицо сына выглядело каким-то уставшим, задумчивым и родным. А иногда Вася улыбался во сне – возможно, ему снилась мать. И чувствовал Юрий Васильевич, как охватывают его и жалость, и любовь к сыну.

     Вася полулежит в своём кресле, обложенный подушками. Неподвижный, пустой взгляд его устремлён в экран телевизора.
     Вася что-то бормочет. Но вдруг лицо его искажается страшной гримасой, он бьёт себя по щекам, тянет руки к экрану и кричит: «Гады! Гады!»
     Юрий Васильевич кладет свою руку на худенькое плечо сына, и он затихает, инстинктивно прислонившись своей большой безумной головой со скошенным затылком к руке отца.
     И чувствует Юрий Васильевич, как одиноки и затеряны они в огромном и бесконечном мире и как велика любовь его к сыну. И плачет отец и улыбается сын.
     А люстра отбрасывает по потолку загадочные и причудливые тени. И если к ним приглядеться, то может показаться, что одна из теней похожа на Ангела, спускающегося с небес.