Под Москвой 1921 - 1931

Сокращённый отрывок воспоминаний Бориса Мазурина

31.12.1921 года несколько молодых людей, решивших вести коллективное с/х, заключили с Московским уездным земельным отделом договор на аренду небольшого бывшего помещичьего имения, носившего название Шестаковка*
. Площадь всех угодий - пашня, луг, сад, пруд  - около 50 гектаров.
В старом липовом парке стояли 2 деревянных дома, а возле старенького скотного двора стоял ещё дом, вроде кухни для скота и жилья для рабочих. Вот в этом то доме и поселились новые переселенцы.
Шестаковка была совсем недалеко от Москвы, от Калужской заставы, если напрямик, то километров 12. Но не смотря на  близость Москвы место было на редкость тихое и уединённое.
До нас там стоял рабочий полк и вёл, очевидно, небольшое подсобное хозяйство, потому что, уходя они передали нам одну корову - Маруську и две 17-ти летние лошади - Ворона и Лыску, у которых были года, кости и на костях голая кожа, потому что шерсть вся вылезла от снадобий против чесотки. Из инвентаря была одна военная двуколка. Оставил нам ещё рабочий полк яму с силосом из картофельной ботвы, 70 пудов сушёных веников на корм скоту и 500 пудов мороженой картощки. Вот и всё. В стране были ещё голод и разруха. Надо было жить и начинать хозяйство.  Средств не было. Начали разбирать деревянный дом в парке. Пилили на чурки, кололи дрова, вязали в вязаночки, запрягали Ворона и везли в Москву. Ехали иногда целый день, у лошади не было сил. Москва бедствовала с топливом, и мы меняли дрова на продукты, этим питались.
Приближалась весна, добыли семян овса всего 7 пудов и засеяли. После первого урожая жизнь пошла легче, было вволю картошки, моркови, овощей и немного молока.
Назвали наш коллектив "Жизнь и труд".
Жили весело, трудились с большим подъёмом. Чуть свет вставали, ложились, когда уже совсем стемнело.
Хозяйство быстро шло в гору. Уже с 1923 года оно стало товарным, мы снабжали молоком 2-ю Градскую больницу и детские ясли фабрики Госзнак, причём молоко было всегда отличного качества, и доставлялось на кухни ежедневно в течение более 7-ми лет аккуратно рано утром.
Все дела обсуждали сообща за столом в завтрак, обед и ужин. Никто  не был официальным руководителем. Наоборот, мы стремились, чтобы все члены коммуны были всегда в курсе всех дел, и решили, что все по очереди, сменяясь каждый день, будут руководить текущими работами - дежурить.
Первое время нас совсем никто не касался. Мы не знали ни прописки, ни устава, ни налогов, ни разных с/х инструкций. А дело шло хорошо. Расходы на административные, управленческие нужды сводились к нулю. Единственным недостатком было чрезмерное увлечение трудом. Труд поглощал все силы, всё внимание. Это, конечно, было ненормально, а м.б. этого требовало само время, надо было выходить из разрухи и голода.
Но из-за этого  коммуну году в 1923 покинули два  её замечательных человека, её зачинщики - Сержанов и Швильпе.
Надо было привлечь новые силы. Для этого сложились очень благоприятные условия. В Москве существовало вегетерианское  об-во им. Л. Толстого. Там почти каждый день проходили какие-нибудь доклады, беседы, а по субботам вечером бывали особенно многолюдные собрания. И я после трудового дня бежал в Москву в Газетный. Там я встречался со многими людьми из разных концов страны. Многие из них стремились жить на земле трудами рук своих, но они не имели за что ухватиться, не было ни средств, ни земли, вот они к нам и потянулись.
К этому времени нами уже был зарегистрирован в земельных органах устав коммуны. Мы заняли в банке 600 рублей,и поехали с Мишей Поповым в Тамбовскую область, на его родину. Там у крестьян был хороший молочный скот и хорошие лошади. Мы их закупили.
Молочное дело у нас было поставлено хорошо. Коров, которые с новотёла давали менее 25 литров в сутки, мы не держали. Были коровы, дававшие до 40 литров. Но эти удои достигались не сразу, а когда они уже более года стояли у нас на правильном кормлении.
К 1925 году мы уже жили вполне обеспеченной жизнью. Питание было общее, бесплатное, также жилище, освещение, отопление, а на одежду и обувь выделяли каждому ежемесячно 25 рублей на расходы по его усмотрению.
Коммуна достигла хозяйственного расцвета. Хорошо питались. Все были обуты и одеты.
Понемногу ознакомились с окрестным населением, и отношения сложились хорошие, несмотря на уклад нашей жизни, совсем другой, чем у них. Народ там был привержен церкви. Строго соблюдали все церковные праздники, гуляли по два, по три дня, а я по молодому задору каждый год на первый день Пасхи запрягал лошадь и возил навоз на огород.
Задумали мы как-то провести в Тропаревке (селе поблизости) беседу о Л. Толстом и его мировоззрении. Обратились к председателю сельсовета Рубликову, серьёзному мужику, коммунисту. Рубликов любил всякие доклады, лекции, беседы и охотно согласился и оповестил всех мужиков. Собрались в чайной. Чайная была в селе вроде клуба: сидя за чайником дешёвого чая, мужики беседовали о своих делах, о базаре и т.д. Туда и явились мы - мой отец, Н.Н. Троицкий и я. Народу собралось много - исключительно мужики, в большинстве старые, бородатые и серьёзные. Отец говорил о евангелии Толстого и читал выдержки. Сначала его встретили суровыми окликами:" Не смешивай духовного со светским" , но потом слушали со вниманием и по окончании просили заходить и беседовать ещё.
Так текла наша жизнь. Работали весело и уже не так напряжённо, пока не началась вокруг нас по деревням сплошная коллективизация. Ревели, сведённые в одно место коровы. Ревели бабы.
Однажды меня, как председателя совета коммуны, вызвали в Кунцево в райком к председателю. Я явился.
- Ну, доложи нам, что там у вас за коммуна, - сказал Морозов (председатель райисполкома)
Я кратко рассказал об уставе, о хозяйстве, удойности, урожайности и т.д.
- Ну, ладно, это всё хорошо, - сказал Морозов. - Вы уже несколько лет живёте коллективно, а теперь мы начинаем всю деревню переводить на коллективные рельсы, нам нужны опытные люди руководители. Становитесь во главе соседних сёл, помогите им организоваться в колхоз.
Я наотрез отказался.
- Почему? Ведь вы тоже за коллективный труд.
- Да, мы за коллективнй труд, но за добровольный, по сознанию, а они - против своего желания. Потом у нас уклад жизни очень отличный от их уклада в отношении питания (мы не ели мяса), вина, ругани, признания церкви и её праздников и всяких обрядов. Мы жили  до сих пор коммуной и в дальнейшем думаем жить так, но сливаться в один коллектив, а тем более руководить этим делом мы не будем. Ничего из этого не выйдет. Что касается нашего опыта, то мы охотно будем делиться с теми, кому это будет нужно.
Морозов был очень рассержен.
- Тебе давно пора районом руководить, а ты со своей коммуной возишься. Иди! Да зайди к начальнику милиции.
Я вышел, и хотя шёл мимо милиции, но предпочёл туда не заходить.
Вскоре райком вынес постановление о роспуске нашей коммуны и передачи всего имущества и хозяйства группе крестьян из села Тропаревка.
Дальше события стали развиваться быстрее и напряжённее. Раз я возвращаюсь из Москвы в коммуну, прохожу берёзовую аллею, подхожу к нашей конюшне и вижу там какую-то бабу. Напротив конюшни у нас было аккуратно сложено  сено. Так вот сено было сброшено, на нём стояла незнакомая лошадёнка и его жевала.
- Чья это лошадь? - спросил я.
- Наша,  - ответила женщина.
- А что вы тут делаете?
- Мы теперь будем здесь работать, нам всё отдали.
Что-то горячее подкатило к сердцу. Я пошёл к нашему дому. (К этому времени у нас уже был построен большой дом с водяным отоплением, общей кухней, столовой и десятью жилыми комнатами, и ещё 2 летние комнаты на втором этаже.) Едва открыл дверь в нашу столовую, как мне ударил в нос едкий запах махры, по комнате плыли едкие клубы сизого дыма, за столом сидели человек 12 мужиков, знакомых и незнакомых, они оживлённо разговаривали. Когда я вошёл, замолчали и оглянулись на меня. Я тоже стоял молча среди комнаты. Внутри меня всё кипело. В голове бегали мысли: зачем здесь эти люди? чего им надо? как же они могут так делать? наступать на горло таким же рабочим людям? Я оглянулся кругом, на секунду мой взор задержался на табуретке, потом я повернулся к мужикам и сказал не очень громко:"Вон!"
Безмолвно все поднялись и один за другим вышли цепочкой на улицу. В открытую дверь потянулись за ними клубы синего табачного дыма. В опустевшую залу стали выходить из своих комнат коммунары. Они рассказали:" Пришли люди, предъявили бумагу - постановление Кунцевского райисполкома о роспуске коммуны и прердачи всего хозяйства новому коллективу. Потребовали печать, и Прокоп отдал её. Затем ходили по дому и распределяли комнаты, кто в какой будет жить."

Мы решили отстаивать свои права.
В приёмной М.И. Калинина я был принят Председателем Президиума ВЦИК - П.Г. Смидовичем. Я рассказал всё. Через несколько дней пришёл за ответом. Смидович сказал, что постановление райисполома отменено, мы восстановлены в правах. Соответствующую бумагу он заклеил в конверт и, подписав, дал мне вручить лично.
Я поехал в Кунцево. Морозов ходил сильно возбуждённый по кабинету. "Ну что?" - неласково спросил он. Я молча подал пакет. Он посмотрел штамп ВЦИКа на конверте, молча надорвал, прочёл, буркнул что-то и опять сказал зайти к начальнику милиции.
Я почему-то на этот раз решил зайти. Зашёл и был арестован, и водворён в кутузку. Я требовал объяснения - что за причина? Но мне ничего не отвечали. Тогда я сказал, что объявляю голодовку. К вечеру я услышал, как дежурный несколько раз звонил куда-то и спрашивал, что же со мной делать:"Он ведь голодовку объявил... У меня же нет никаких оснований на его арест.." И меня выпустили.
Печать наша находилась всё ещё в сельсовете. Там уже было известно об отмене решения райисполкома, и когда я пришёл туда, секретарь, не слова мне не говоря, её отдал.
Жизнь коммуны пошла внешне своим чередом, но чувствовалась какая-то напряжённость, что так всё не кончится.
Вскоре против пятерых из нас было возбуждено судебное дело. Повода к этому не было, но на то и юристы учатся, чтобы находить статью к любому человеку. Нас судили в Кунцеве. Когда нас стали обвинять в отсутствии счетоводства, Клементий Красковский (вёдший его у нас) не вытерпел, вскочил с места и высоко поднял над головой связку конторских книг, предусмотрительно взятых с собой.
- А это что? - воскликнул он под смех зала.
Защитником у нас был Кропоткин, кажется, племянник П.А. Кропоткина. Он сказал:"За что же их судить? Они ведь, действительно, жили коммуной, а не болтали об этом, как некоторые". "Кто  это некоторые?" - взъелся судья, и было составлено частное определение суда, и Кропоткин впоследствии был устранён из коллегии защитников.
Осудили нас по какой-то расплывчатой статье, что-то вроде халатности. Двоим дали по два года, остальным - меньшие сроки. Дело, конечно, было не в вине, а в том, что нас хотели удалить из этой местности. Но чем мы мешали, чем наша коммуна могла мешать другим - я этого не пойму и до сих пор.
Встал вопрос: как жить дальше коммуной?
Во всех краях страны были единомышленники Л. Толстого, большинство жили на земле, и почти у всех возникли трения с представителями местной власти.
И тут у В.Г. Черткова возникла мысль - единомышленникам Л. ТОлстова  собраться и переселиться в одно место для совместной коллективной жизни и труда. Наша коммуна стала организационным ядром переселения.
Заявление во ВЦИК было подано от имени В.Г. Черткова. И вот 28.02. 1930 года состоялось постановление Президиума ВЦИК о "переселении толстовских коммун и артелей".
Мне и другим коммунарам приходилось неоднократно бывать по делам переселения у Смидовича, два раза беседовать с М.И. Калининым, приходилось бывать и у В.Д. Бонч-Бруевича, и всюду мы встречали хорошее к нам и терпимое к нашим убеждениям отношение.
В первый же разговор со Смидовичем я предложил составить инструкцию для представителей местной власти о некоторых особенностях наших убеждений, чтобы они не относились к нам, как к чему-то злонамеренному, и считались с нами. Смидович попросил меня написать то, что казалось нужным.
Вот что я написал и подал ему:
"1. Переселяющиеся не могут принимать участия ни в каких повинностях, кампаниях, займах, связанных с военными целями, и, самое главное, отказываются брать оружие в руки.
2. Переселяющиеся - вегетерианцы и не могут принимать участие в мясозаготовках и контрактации скота на мясо и вообще в действиях, связанных с убоем скота.
3. Переселяющиеся по своим убеждениям не могут участвовать в органах гос. власти и производить в них выборы представителей.
4. Переселяющиеся могут входить в систему с/х кооперативных объединений при условии невмешательства во внутренние распорядки и быт переселенцев.
5. Не препятствовать переселенцам самостоятельно организовать школу для обучения грамотности своих детей.
6. Переселяющиеся считают коллектив жизненным только тогда, когда все члены одних взглядов, и поэтому никакое административное укрупнение и слияние с людьми других взглядов недопустимо, а также недопустимо и административное вмешательство во внутренний уклад жизни коллектива.
7. Направление и способы ведения хозяйства определяются общим собранием каждого коллектива..."
Смидович сидел за большим столом и читал эту мою записку, читал про себя и только по временам гмыкал, приговаривая потихоньку:
- Оружие не брать... будем судить... будем освобождать... мясозаготовки не можем... можно заменить чем-нибудь другим... в выборах не участвовать... Так, значит у вас советской власти не будет?
- У нас есть совет коммуны, - вставил я.
- Школа? Да, школа, - проговорил он в раздумье. - Не будете посылать в государственную - будем штрафовать родителей... Подумаем, - заключил он.
Из ВЦИКа дело перешло в Наркомзем, которому было поручено оформить практически наше переселение в порядке плановых переселенцев. Начинать надо было с выбора и закрепления участка. Выдал нам Нарком ходаческий билет.  ТОгда ещё переселенческие правления встречали ходоков, давали им приют, снабжали продуктами, давали адреса и планы свободных участков и закрепляли выбранный ходоками участок согласно их ходаческому билету.
Нам указали большой район - Казахстан и Западную Сибирь.
Ходоками были избраны я и Ваня Зуев от нашей коммуны и Иоанн Добротолюбов от сталинградской общины "Всемирное братство". В мае 1930 года ходоки тронулись в путь...
В июне ходоки вернулись домой. Коммуна стала готовиться к ликвидации хозяйства. Но на нас висел приговор суда, нас могли лишить свободы, и я опять пошёл к Смидовичу.
Смидович при мне взял трубку и вызвал какого-то прокурора.
- Там у вас имеется дело таких-то... Они сами уезжают далеко в Сибирь... Я полагаю, дело это можно прекратить...
И на этом дело с судом закончилось.
Хозяйство наше мы сговорились передать психиатрической больнице им. Кащенко. Эта больница практиковала по окрестным деревням т.н. патронат, то есть  спокойных душевнобольных раздавали на прожитие крестьянам за соответствующее вознаграждение. И на месте нашей коммуны они решили сделать как бы филиал больницы. За это мы получили 17 тысяч.
Наркомзевом нам был предоставлен льготный тариф на проезд людей и вагоны для скота и багажа. В марте 1931 года мы начали подвозить груз - с/х инвентарь, семена, продовольствие, фураш, вещи и т.д. на станцию Канатчиво Окружной жел. дороги. Лучших коров, телят и лошадей мы так же увозили с собой. Дружно кипела работа по погрузке, чувствовался какой-то подъём. Коммуна бодро переходила к новому этапу своей трудовой жизни.
И вот 22 марта 1931 года в вагон поезда, следующего с Ярославского вокзала через Вятку, Пермь, Свердловск, Омск, Новосибирск, Болотное, Новокузнецк погрузились и сами коммунары.
От станции Новокузнецк наши вагоны с грузом по веточке подали к самому берегу Томи и выгрузили всё под открытым небом. Было начало апреля, таял снег. Дальше километров 20,  надо было перевозить всё на лошадях. Лёд на реке вспучило посередине, у берегов  вода стояла по льду, а потом и разлилась и по всей поверхности уже одряхлевшего льда.
7-го апреля погрузили в сани остатки багажа и тронулись через реку. Жутко было ехать по широкой реке, по воде, а под водой ненадёжный лёд, промоины и трещины. Но наш обоз благополучно выезжал на правый берег, и только последняя подвода провалилась сквозь лёд, но было уже неглубоко и близко от берега, и её вытащили.
Так благополучно, не растеряв ничего ни из материального, ни из духовного, коммуна "Жизнь и труд" закончила своё переселение в Сибирь.

*Это недалеко от станции метро Юго-Западная

Полностью воспоминания можно прочитать в интернетной библиотеке М. Мошкова.
Здесь же, на "прозе" я поместила ещё отрывки "День славный наступит", "Конфеты не пахнут", "И третий раз команда", "на месте", "на шестой делянке", "экономия гвоздей", "Кто они? Где они?", "Дружба народов", "1937 - 38 годы", "мои мысли" и "Весной 1940 года"

На фотографии англичанин Джон Кописки с женой. О нём недавно в "Огоньке" был напечатан рассказ, мол какой он удалец: организовал под Петушками ферму, и его коровы дают по 25 - 27 литров молока в сутки. А в коммуне "Жизнь и труд" давали до 40 литров. Вот что значит "новое - это хорошо забытое старое". Бедный Джон вложил в своё дело весь свой капитал (несколько миллионов долларов), а теперь его ферма под угрозой банкротсва из-за того, что Россия покупает более дешёвое молоко в других странах, например, в Белоруссии. И в этом мы видим повторение истории.