ТАК ВОТ И ЖИЛИ, ,

                Т А К  В О Т  И  Ж И Л И

                р а с с к а з
                Посвящается тем, кто пережил в Фёдоровке лихолетье военное.
                - х - х - х - х - х - х -
                - " Вставай - поедем за соломой
                - Быки голодные стоят
                - Кипит наш суп недоварённый
                - Дрова сырые не горят.."
                Подростковый фёдоровский гимн тех лет - вольный перевод
                первого куплета Интернационала (с сохранением мотива)
                - х - х - х - х - х - х -
                - х - х - х -

   Поспать вволю Кольке не дали мухи - липли, ползали по лицу, надоедливо жужжали. И лучик такой же надоедливый солнечный пробился сквозь ряднинку, занавешивавшую окно, в глаза прямо упёрся. Ну, от солнца и отвернуться можно, а вот мухи..  И раз, и два он во сне себя по лбу шлёпнул, и - какой уж тут сон - проснулся. Долго, видать, проспал - на полу рядом, на разостланных ветошках, никого нет, и братья, и сёстры ушли. Играя с лучиком солнечным, Колька и ещё повалялся, покатался по подстилке - благодать, никто не мешает, не грозит подзатыльником. Катался б и дальше, но, хоть и с запозданием - проснулся голод, засосал внутри. Вставать надо. С трудом, помогая пальцами, разлепил он глаза ("закисавшие" как мать объясняла, от золотухи), прошлёпал по прохладному земляному полу на улицу.
   А на дворе-то хорошо как! Жалко даже стало, что проспал так долго. Солнышко намного уж выше крыш поднялось, светит во-всю. Приятно так пригревает после избяной прохлады -         


 но не жжёт, не установился ещё обычный удушающий, сухой зной. Травка зеленеет во дворе, утренней росой взбодрённая, ласково под ноги стелется. Вкусно попахивает дымком кизячным. Хорошо. Теперь ещё б и поесть.
   Дверь летней кухоньки открыта настежь, суетится там мать, покрикивает на кого-то. Колька - туда, опасливо обегая пасущегося во дворе худющего брухливого телёнка (по кличке - "Анчутка"). И сразу - к столу, к миске, прикрытой чистой тряпицей. Осечка вышла - мать снова к двери его направила, шлёпнула без злобы - так,для порядка только. Колька не обиделся, шлепок счёл за обычный и ежедневный утренний ритуал. Весело - приметил-таки, что под тряпицей хлебушко есть - в огород побежал, к бочке с водой. Поплескал наскоро водичкой в лицо, промыл глаза, вытерся подолом рубашонки. И с сознанием исполненного долга - назад, в кухню. В миске на столе - молоко сквашенное, "кисляк". Маловато, сразу Колька определил, пальца на три от донышка - никак не больше. И - хлебушко. Хлеб, хоть и немножко его, с Колькину ладошку - тонюсенький, чёрный ломтик. Но ведь - хлеб! Мать молча поставила рядом с миской кружку, заглянул он в неё, определил по голубизне содержимого - "обрат". Молока б мать чуточку плеснула - а тут, вишь, почти полная кружка. Но молока он и не ждал, молочка-то редко им достаётся. Молоко мать каждый вечер на "молоканку" уносит, налог сдаёт. Чем постоянно и вгоняет Кольку в острейшее недоумение - как же так? От них, от голодных, отрывает мать, слёз ихних будто и не замечая, вкусное такое, белейшее густое молоко. Уносит, а назад то несёт, что после сепаратора получается - обрат( безвкусную, насквозь просвечивающую водицу). Эх, не было б его, налога - вот бы зажили они! Вот бы зажили - каждое бы утро мать им по полнёхонькой кружке молока б наливала. А может - и по две. Вот бы..
   Вздохнул Колька, стал тоненькой струйкой обрат в миску подливать, помешивая ложкой. Жидковат стал кислячок, за то - больше его стало, почти полная миска. Бережно, чтоб и крохи малой не уронить, туда же он и хлебец покрошил. Нетерпение сдерживая, подождал, чтоб хорошенько размок хлебец. И за ложку. Со скудной своей порцией Колька управился быстро. Вылизал миску, и пальцы тщательно облизал. Вкусно. Мало только - будто и не ел вовсе. Так и подсасывает внутри, и подсасывает, так и шевелится червячёк голодный. Но канючить, добавки просить - бесполезно, всё - на утро отложенное - на всех мать разделила. Но из-за стола он всё-таки не сразу вылез, посидел ещё, подождал, надеясь втайне - а вдруг да чудо случится. И - дождался. Но не чуда только. Сказала мать:
       - Вылазь, вылазь, засоня. Мишка счас помажет тачку, за кизяком поедете.
   Вот это дождался - так дождался. Такой работёнки дождался, что хуже - редко что и бывает в жизни. Тяжелы, ох как тяжелы для него, неокрепшего, с худыми ножонками-палочками, поездки за кизяком. Начал хлюпать потихоньку Колька, надеясь, что сжалится мать. Другое, может, дело найдёт, ещё за чем-нибудь - не за кизяком - пошлёт. Куда послать ещё может? А вдруг - опять в колхоз, на прополку? Эта мысль вмиг слёзы остановила, стянутая в плаксивые морщинки мордашка сплошной испуг изобразила. Уж прополка - это.. Не-ет уж, нет, лучше пусть кизяк будет.
   Всего неделя и прошла, что со старшим братом, с Мишей, не ходят они на прополку. До этого ж долго, недели с две, ходили. Всё помощь какая-никакая семье, всё двумя голодными ртами в доме меньше. В те дни мать поднимала их с рассветом, перехватывали чем-нибудь наскоро (кислячок обычно - да хлебца кусочек) - и в поле. Наливала мать молока в пол-литровку, пробочкой деревянной затыкала, в сумочку специальную - и Мише вручала. Кольке дело такое ответственное не доверялось ещё - вдруг да разобьёт бутылку.
   Бутылки же тогда, с началом войны, громаднейшим дефицитом стали, кроме прямого их назначения - из них ещё и "стёкла" для ламп керосиновых делали. Тогда ж освещались лампами только, деталь же главнейшая в лампе была - пузырь стеклянный (в обиходе и назывался он: "стекло"). Пузыри из тонкого стекла изготавливались, в первый же год побились все - вот и придумали замену им из бутылок. Но при этом - надо вначале донышко отделить от бутылки. Технология тут простая: надо ниточку намочить в керосине, обмотать ей бутылку чуть повыше донышка - и поджечь. Чуть погорело, разогрелось стекло под пламенем (полоской) - и в воду сразу бутылку, щелчок раздаётся - и от бутылки донышко отлетает. Но это - в теории, на практике же почти все бутылки лопаются и рассыпаются. У ихней вот матери только с третьего разу всё получилось: щелчок - и донышко ровненько отделилось, пузырь получился - что надо. Так вот и порасходовали все бутылки, последние же - берегут, мелкоте их и нести не доверяют, Миша несёт - небрежно сумочкой помахивая.
   Где шажком, а где и бежком - на край поля пшеничного добрались, в заранее назначенное место (пропалывают только пшеничные поля - это зерно "в план" идёт, государству. Потому - чистым должно быть, без сорняков). На месте - толпа уже, половина детворы сельской - здесь. Звеньевая Тоня появляется, проверяет по списку, отмечает - кто пришёл. Скоренько потом расставляет их: несколько рядков пшеничных отсчитала - и вперёд. И уж за тобой чтоб ни один сорнячок даже малый не остался - всё выдрать должен. Вот и напрягай силёнки - дёргай. А они, сорняки-то, с корнями ведь ветвистыми - попробуй вырвать. Молочай там, васильки, повитель, иван-чай, горошек мышиный - те ничего, те выдёргиваются. Полынь попадёт - вот с той намучишься - и не выдрать её, и не от корня оторвать. Но самое, самое неприятнейшее, проклятие для пропольщиков - осот. И с корнем его не выдернешь (глубоко корень), и от корня не оторвёшь - крепкий стебель у него (а силёнок-то где взять?). Да ещё и колючий он, так и жжёт ладони. Растёт осот кулигами круглыми, напорешься на такую-то - и застрял надолго. Другие пропольщики далеко уж вперёд ушли, ты же, слёзы глотая, тут продираешься. Но одолел, дальше чище пошло - и догоняешь остальных. А поле длинное, с километр - пока-то доберёшься до конца. Дошли - там бочка с водой стоит, пей - вволю, от пуза. Чуть передохнули - и опять рядки, опять - труд неподсильный. Да тут ещё и жара добавляется, Солнце высоко уже поднялось, печёт немилосердно. И уж тут - из последних самых сил до края поля добираются, падают в изнеможении - хоть чуток передохнуть.
   А на краю поля подвода уже стоит, бригадир дядя Володя по списку выкрикивает, пайки хлебные раздаёт в жадно протянутые ручонки (вот так хлебушко тогда ценился - лично бригадир его раздавал, предварительно на весах взвешивая каждую пайку). Получили, разбрелись, время желанное наступило - обед. Хлебца поесть можно, кому с водичкой - это немецкие в основном дети и дети "выковыренных" (так преобразовалось тогда слово - "эвакуированных") - ихние родители коровками ещё не обзавелись. А кому и с молочком - как вот у Миши с Колькой. Они в обед съедают одну пайку, поочерёдно молочко прихлёбывая из бутылки - а вторую сберегают, её они вечером съедят, дома - с супчиком каким-нибудь. Подкрепились, отдохнули с часик - и опять рядочки, опять - туда и назад проход. А тут уж и солнышко на закат - слава Богу, всё, закончена работа на сегодня. Объявление выслушали (куда завтра приходить), и - марш-марш домой.
   Трудно, конечно же, не детская это работка - но терпели пока что. Пока ближние поля обрабатывали (в районе Растворчатого околка) - не пропустили ни одного дня. Но однажды объявила им Тоня: на завтра чтоб запасся каждый ложкой-чашкой-кружкой. Погрузили их с утра на подводы (шум-гам тут - неимоверные) - и на дальний бригадный стан ("Караганда" - именуемый) доставили. Теперь тут они и трудиться будут, и проживать. Барак тут длинненький построен с нарами деревянными вдоль стен - тут и будет их обиталище. Такой порядок для семей пацанячьих даже и выгоден: в бригаде, кроме пайки хлебной, и "приварок" полагался (утром - кипяточек к хлебу, в обед - галушки из ржаной муки, чуть молочком прибелённые. Вечером - или супчик пшённый, или - "затируха" из всё той же ржаной муки). Жить можно бы, но.. Спали они вповалку на нарах, перепрелой соломкой застеленных (о какой-то подстилке дополнительной или подушках - и речи не было, кулачок под голову - и спи-почивай). И в соломе этой, и в щелочках во всех густо-густо было клопов да блох (про вшей уж и не вспоминалось - этого добра у всех хватало). Нет никакого спасенья от них. Нарвут они полыни свежей перед сном, обложится каждый со всех сторон - и притихнут кровососы, уснуть даже дадут. А привяла чуть полынь - и всё, вот они - чёрненькие, так и заскакали, так и заскакали - как огнём все тело жечь начинает. А спали после дневной работы каторжной крепко, расчёсывались во сне до крови (у всех болячки по телу пошли). Вот с неделю они потерпели - сбежать решили (суббота как раз подошла - дома баньку топят). После ужина, перед темнотой уже, и отправились Миша с Колькой. Отошли чуть - и стемнело, аж потом обливаться стали от страха, не шли теперь - бежали по степи ночной, залитой колдовским, мертвенным лунным светом. Тут вот недавно видели они: без страха, на виду у всех, из дальних зарослей полынных выскочили три волка - и не спеша потрюхали к околкам дальним. Вдруг - учуют они присутствие добычи лакомой, налетят - и только косточки их обглоданные найдут потом. Страшно. Да ещё в сумочке предательски брякают-гремят чашки-ложки, присутствие их обозначая - ох страшно. И уж не бежали - летели будто из последних сил. Добежали, глянула мать на них, чумазых да обпаршивевших, повздыхала, сказала - хватит. Всё - не пойдёте больше, хоть и голодновато - да всё на глазах будете. Правильно мамка решила, хорошо решила - дома теперь они. Тише ведь теперь надо быть, ниже травы - чтоб не передумала мамка. А кизяки - что ж кизяки, привезём мы их, не так уж это и страшно.
   Скоренько выскользнул Колька из-за стола, на помощь к Мишке побежал. И вот - загрохотала тачка по выбоинам, запрыгали на ней пустые, все в заплатах, мешки. Три мешка - их обычная норма. Тачку Колька толкал, старший брат степенно вышагивал следом. Его труд - впереди, его труд тогда начнётся, когда с грузом будет тачка. Хоть и невелик он мужичок, в четвёртый класс только пойдёт - а всё ж постарше Кольки на три года, покрепче. На стук тележки дружок Колькин из-за угла вывернулся, Генка, вокруг Миши закружил, захныкал:
       - Возьми-и, Миша.
   К другу и Колька присоединился:
       - Миш, а Миш, возьми, а?
       - Не-а, оглобли поломаем.
       - Не, мы лёгонько, лёгонько. Он не будет дополна мешок-то набирать. Да ведь, Гена? Не будешь?
       - Да-а. Возьмите. - Закапали у Генки слёзы горючие.
   Миша сжалился:
       - Кидай мешок. Толкай вон тачку с Колькой.
   Генка облегчённо шмыгнул носом, Не вытирая слёз, потеснил Кольку, ухватился за одну оглоблю, со старанием стал напирать на неё. Колька подмигнул ему, и оба счастливо рассмеялись - обошлось. У матери Генкиной не было тачки, и за кизяком он посылался только с мешком. Набрал в мешок немножко - и домой прёт. И - опять туда же. А топать за кизяком - не близко, с километр, не меньше, от посёлка нужно уйти, чтоб напасть на хороший. Умаешься. А теперь за один раз он полный мешок привезёт, на тачке нет места - так его мешок они поперёк оглобель положат (хоть Мишке и запрещено строжайше такие услуги оказывать, ломать, как уже случалось, дряхлые оглобли). Но авось, потихоньку, и довезут. Больно уж жалкий Генка, надо помочь заморышу.
   За посёлок выехали, там - раздолье. До горизонта ровная, без морщинок, степь - а степи широки казахстанские. Куда ни глянь - ковыль серебристый переливается волнами, местами, на старых залежах, перемежаясь тёмными полосками бурьяна, перекати-поля. Да кое-где, редко, синеют неестественно-удлинённые, дрожащие в мареве и изламывающиеся, жидкие кучки берёз - околки. Но до них далеко, если б не марево, как бы приподнимающее всё из-за горизонта, и не видно б их было. Просторно в степи, вольно. Одно плохо, что - жарко. Ни кустика тебе, ни тенёчка в степи. А Солнце уж высоко поднялось, печь начинает немилосердно. Поспешать надо, успеть надо до наступления настоящего жара домой вернуться.
   Как в степь вырвались - повеселели пацаны, любили они степь, степь-кормилицу. С первых проталинок весенних, с первых ростков съедобных днями там пропадали, так что любовь не совсем и бескорыстной была, много съедобного в степи находилось. И многое приятное со степью связывалось в бедной радостями жизни их. И сейчас, хоть и донимала жара, и работа нелёгкая впереди ожидалась, степь взбодрила их. Заиграли, будто живой водой степь их вспрыснула, вспомнили, что они - дети. И тачка скрипучая и ненавистная уж и не тачкой стала казаться, а лёгкой, на рессорах, тележкой, и сами они - не доходяги военных лет, а - звери-жеребцы выездные, Сокол да Брынзовар, гривастые и сильные, на которых председатель колхоза разъезжает. Тачку уже не толкали - повернули оглоблями вперёд, побежали, взбрыкивая и громко топоча, стараясь погуще пыль за собой поднять (Колька в роли Сокола - он коренник, Генка Брынзовара изображает - пристяжной). Только Миша - обязывал всё-таки возраст к солидности - всё так же неспешно продолжал шагать, покрикивая иногда на расшалившуюся пару (силы на обратный путь поберегайте).
   Отъехали с километр от посёлка (вдоль шоссейки в сторону Ивановки), свернули с пыльной дорожной колеи. Забава кончилась, начиналась работа. Разбрелись с мешками по степи, придерживаясь узких тропок, пробитых коровьим стадом. Задача: найти подходящий кизяк, осторожно отодрать от травы. Да не каждый брать - и тут критерии определённые действуют. Такой найти, чтоб потолще был да посуше, да чтоб жуками не был насквозь изъеден. Тоненькие лепехи коровьи пропускали: и пока от травы отдерёшь - изломаешь, да и мать за такое топливо заругает - какой от них жар. Мешки постепенно тяжелели, пришлось их, неподъёмные, оставить у тачки, стали собирать в кучки. Потом кучки объехать надо, в мешки сложить добычу. Скучная работа, совсем неинтересная: где стадо коровье выпасалось - ничего полезного не осталось для них. Ни щавля (хоть и перерос он уже к той поре, жёстким стал и кисло-горьким), ни кукушкиных слёзок, цветки которых так вкусны - те только в низинах, где вода вешняя застаивается, растут. Ни солодского корня, растущего только в околках, на полянках меж берёз, ни ягод - ничего. Все эти блага - подальше от посёлка, куда не доходит стадо, с тачкой туда не разгонишься. Работа только оставалась, скучная работа и надоедливая. Веселье недавнее забылось. Разморенные зноем и молчаливые, кругами бродили они вокруг тачки, иногда только, напав на толстую и солидную кизячину - издавая торжествующие возгласы. Скучно. И жарко. Но - надо.
   Наконец, наполнились кое-как мешки. Можно б и потрясти их, чтоб побольше влезло, но невмочь уже, пить хочется. Палит Солнце, жжёт непокрытые головы, насквозь прожигает. А домой-то ехать ещё да ехать, далеко. Поехали. Начался их крестный путь.
   Вихляла тачка по колдобинам, вместе с ней и они вихлялись, не в силах удержать коварное транспортное средство. Миша тянул за оглобли, Колька ж с Генкой, согнувшись, подталкивали. Чуть попало в выбоину колесо - второе вперёд забегает, оглобли - в сторону, а с ними - и Миша. Кроет их Миша чёрным матом, изнемогает, потом обливается. И помощники его в мыле - а тачка еле-еле ползёт. А до домов крайних поселковых -о-ох, как далеко. Тяжело, аж пупки трещат - тяжело. Но помощи не от кого ждать, тянуть надо. На просёлок выбрались, отдышались чуть. И - дальше. Пить хочется, во рту пересохло, пыль так противно на зубах скрипит - а тянуть надо. Солнце всё палит, всё палит - ад. Кольке ж вдвойне тяжелей приходится: штанишки у него из старого брезента пошиты, накаляются от Солнца, жгут нестерпимо. Ох уж эти штаны брезентовые - на многие годы запомнил он их. Зимой, чуть на улицу ступишь, вмиг морозом напитаются они, кажись, без них бы и теплей было. Летом от жары накаляются, как в печи огненной сидит он в них. Случись детский грех ночью - так отяжелеют, что и не скроешь никак. Мальчишкам на проклятье,не иначе, штаны брезентовые придуманы.
   Чтоб не видеть, сколь длинён путь, им предстоящий, вперёд Колька не смотрел - только вниз, на босые свои ноги, гребущие просёлочную пыль. В голове звенело и бухало, будто кто-то стукал по ней, мухи огненные мельтешили в глазах. А пот уже и выступать перестал - потеть нечем уже. Но - шёл он. Ещё и тачку толкал. Уж и дышать больно стало, будто рашпиль, проглатывал он раскалённый воздух. Во рту горит, сухо, и слюны нет, чтоб сглотнуть, освежить опалённое зноем горло.
   Генка ж совсем из сил выбился, не столько толкал, сколко сам за тачкой тянулся. Слабее он их, спотыкается на каждом шагу, Мише уж и материть его надоело. Им-то, Мише да Кольке, повезло - у них отец есть. Не взяли его на войну пока что, "бронь" у него. А у Генки отец погиб, давно уж "похоронка" пришла. И осталось их двое у матери, да бабка ещё престарелая - чем же она накормит столько-то. Нечем - потому Генка и слабый такой. Мать у Генки "почтаркой" работает, почту возит на лошадке из Качир. Получает она паёк рабочий - так разве хватит на всех одного-то пайка, никак не хватит.
   Хотя и у Кольки, если разобраться, отца почти что и нет, он его почти и не видит. По двенадцать часов в день отец в МТС работает, да и потом часто бывает - ночью ещё вызывают. Только ж появится дома - по хозяйству что-нибудь ладит, без дела - ни минуты не сидит. И своя семья забот требует, ещё же - и три племянницы-солдатки (на фронте их мужья) в Фёдоровке живут, и они за всякой помощью (валенки-башмаки ли какие подшить, ещё что-то - к дяде Ване спешат). Потому и нет ему покоя ни днём, ни ночью. Да ещё часто он после работы на площадь уходит, к сельсовету - новобранцев учить, тех, кого в армию скоро призывать будут. Дотемна командует, перестраивая так и этак колонну потных парней, поигрывающих невсамделишными деревянными винтовками. Маршируют парни, в атаку штыковую ходят на чучела, набитые соломой, с нарисованными на них фашистскими крестами: штыками их прокалывают, прикладами колотят (командам подчиняясь: "Длинным - коли", "Коротким - бей"). Отец раньше много успел повоевать: в "ту" ещё Германскую войну, и в Гражданскую - как мать им рассказывала - тоже досталось, позже всех в посёлке, в конце двадцать первого только года, дома он появился. Пулемётчиком он был, в специальной школе учился, в Петрограде. Хоть и не всё в рассказах материнских понятным было, но вот что отец - пулемётчик, это Колька запомнил, и ещё запомнил звонкое и строгое, будто железом звякающее слово:"ЧОН" (в таких частях отец последние годы дослуживал). И этим словом к месту и не к месту щеголял, рассказывая друзьям о подвигах былых отцовских, невероятно их изукрашивая. А что делать - из отца рассказов о былом не вытянешь, когда он и дома, и присядет отдохнуть после бесконечных дел хозяйственных - тут же будто и засыпает с открытыми глазами, как ни вертись перед ним - не замечает. Тёмное лицо его неподвижным становится, глаза будто смотрят на тебя - и не видят. Мать заметит, что возле отца дети крутятся - сразу и прогонит (устал, мол, отец - не троньте его). Ни разу так и не удалось Кольке расспросить отца про войну. Что ж - успеется ещё, расспросит. Сейчас же не до этого - надо тачку толкать.
   В путь трогаясь, в душе поклялся себе Колька: под ноги только смотреть, вдаль не взглядывать даже - не пугаться чтоб длины пути остающегося. Так нет же - так и тянет взглянуть, так и тянет. А уж как на дорогу торную выбрались, из лощинки стали последней подниматься - тут уж и глаз не оторвать от горизонта. Вот верх ажурной Вышки показался, с каждой минутой выше и выше она становится. Вот справа от Вышки полоска синенькая прорисовалась (это Другой околок), наотдальке от неё - и ещё полоска (Большой околок, что рядом с МТС). Изламываются полоски, иногда - будто и от земли отрываются. Марево на горизонте от испарений земных - потому и картина переменчивой получается, живой как бы. А вот и домишки стали прорисовываться и на фоне околков, и меж ними - аккуратненькие издали, беленькие. Ближе, ещё ближе - и вот уж нарисовалось во всей красе село родное - Фёдоровка. Очень оно нр авится Кольке - родное-то село. Оно ведь не только для него центром мироздания является - но и для всей округи. Выделяется село средь прочих деревушек - а для сравнения Колька, по его мнению, кругозор имел достаточный. Он в Воронцовке соседней побывал уже не раз - она ведь рядом. Пойдут в Топкины околки (там ягода-костяника водится, и корень солодский произрастает), наскучит там - и в Воронцовку сбегают. Так просто сбегают, без цели особой - на людей тамошних посмотреть, себя показать. И в КараТале побывал Колька: как-то с матерью ушли далеко за ягодой-земляникой, в Каратал этот зашли да и переночевали у знакомых, у Горшановых. А ещё и в КызылТу он с отцом за сеном ездил, и в дальней даже Конторке побывать успел - у сестры двоюродной в гостях (она там почтой заведует). Есть ему - с чем сравнивать. И там сразу поражало его безлюдье, тишина какая-то первозданная. Пусто на улицах - никакого движения, и народ там не такой как будто - спокойный да тихий. Там Колька себя так чувствовал, как чувствует себя столичный житель в провинции. Соответственно и с детьми местного туземного населения он свысока обращался, превосходство своё сознавая и всячески его подчёркивая в разговорах (мол, что вы, деревенщина, понимаете). Но это вот не всегда и сходило - в Конторке, например, отбуцкали его пацаны (ничего, ради сохранения престижа села родного можно и пострадать). В Фёдоровке же ихней не то, тут - оживление постоянное, многолюдство. Сюда из всех деревень окрестных так и стремится народ - много тут центров притяжения.
   Главное - здесь расположена Максимо-Горьковская МТС (машино-тракторная станция). С какого переляку названа она именем славящегося тогда "пролетарского писателя", какое имел отношение "Буревестник" этот к селу, в глуши казахстанской затерянному - то загадкой было для всех. Но звучало название солидно и длинно - и то хорошо. В МТС вся техника сосредоточена: тракторы, комбайны, прочие сельхоз. машины. Направляется эта техника в колхозы окрестные - но ремонтируют её и сохраняют здесь, в Фёдоровке. Потому и сгоняют сюда механизаторов со всей округи для ремонта техники, да и с неполадками всякими сюда спешат (тут база ремонтная: станки разные, зап.части кое-какие, инструменты). И потому каждый колхоз имеет в Фёдоровке так называемый "постоялый двор" - и не пустуют они никогда. Уж это Колька по своему знает опыту: половину дома (а он у них по деревенским меркам - громадный, на три семьи когда-то строился) сдают его родители под постоялый двор для колхоза им. Калинина, что в с. Казыйнак расположен (кажись, два пуда муки в год платит колхоз за эту услугу - помощь весомая). И по другим делам организационным едут в МТС (фактически-то он и руководит работой колхозов, через агрономов командуя: где и что сеять, в какие сроки посев-уборку начинать). А ещё в МТС есть таинственный Политотдел - орган с функциями непонятно-пугающими (то ли воспитательный процесс он организует и направляет, то ли - карательно-доносительный). И туда частенько собирают людей ("партейных" - так их в народе обзывают). Ещё у МТС своя нефтебаза имеется. Туда горючее завозят на машинах из Осьмерыжска (а машин в МТС аж пять штук: стареньких четыре "полуторки" ГАЗ-АА с деревянно-парусиновыми кабинами - и один сверкающий новизной американский "Студебеккер", выделяющийся средь собратьев - как лебедь белый средь уточек-грязнуль). А уж дальше в колхозы горючее завозится гужевой тягой, ежедневно для этого тянутся с утра подводы из всех колхозов (везде ведь тракторы-комбайны работают), так называемые "горючевозы" (на быках едут, на лошадях, из Калиновки даже - на верблюдах). И они оживления добавляют.
   Имеется и колхоз в Фёдоровке под названием "Путь вперёд" - но это так, рядовой колхоз, ничем особым он средь остальных не выделяется. Наоборот даже - по некоторым причинам (о которых - ниже) поголодней живут местные колхозники.
   Следующий объект по значимости в Фёдоровке - гос.мельница. Туда беспрерывно и постоянно подводы подходят из всех деревень окрестных (и даже из Качир, так как вторая из имеющихся мельниц, в Песчаном - меньшей мощности. Да и муку качественную, что для начальства (вальцовку-сеянку) там не вырабатывают). И подводы с мешками, и люд сельский с мешочками - все туда стремятся. Принёс зерно, сдал, уплатил за помол (символическую, надо сказать,сумму) - и получай мучицу. Но - оставь для государства так называемые "гарнцы", налог такой натуральный (кажись - 10% от веса сданного зерна). Кабальные условия - но куда ж деваться, против государства не попрёшь ведь. К мельнице и маслобойка пристроена - из семени (подсолнечного в основном) масло растительное вырабатывается. Очень нужное сооружение - и здесь народ толпится постоянно.

   Вперёд забегая - с мельницей лично у Кольки связано любопытное обстоятельство. В зрелом уже возрасте, в гостях находясь у земляка Матвея Понятаева (каким-то ветром после коллективизации унесённого аж в Хабаровск - вместе с земляками, братьями Иваничкиными), узнал Колька - он по закону (общечеловеческому - но не советскому) является совладельцем этой мельницы. Оказывается, в период НЭП состоятельные мужики фёдоровские (в числе них - и отец Колькин, и дядьёв двое) образовали товарищество, сложились средствами - и мельницу построили (и даже с парогенератором небольшим электрическим - его монтировал старший дядька, Павел). Как строили, как комплектующие добывали, как тяжеленные детали и механизмы доставляли, собравши сани специальные на 16 запряжек лошадиных - то отдельная тема для повести даже. Но - построили. А НЭП тут же и прихлопнули, мельницу у мужиков отобрали в пользу государства (разумеется - безвозмездно) - мужички утёрлись только. Позже, после коллективизации, отобрало государство же у колхоза, что в с.Ивановка располагался, оборудование маслобойное, к мельнице пристройку соорудили, разместили там оборудование - и задымилось новое производство. И надолго - на десятилетия.
   Связать чтобы узел фёдоровский промышленный с миром - дорога была построена от Качир, так называемая "шоссейка" (напрямую - мимо Ивановки). Надо сказать - неудачно была проложена, через солончаки, что в 3-х километрах от Фёдоровки. Поэтому шоссейка эта наполовину заброшенной была и заросшей, машины на отдельных её участках ездили только в сухую погоду (чуть дождичек - и всё, солонцы непроходимыми становились, машины проваливались "под буфер" - невылазно). И зачем-то там, в солонцах, мост был построен, казавшийся ребятне чудом инженерного искусства - из толстых брёвен построен, скреплённых массивными металлическими скобами. Вокруг мостика часто и играли пацаны, дежурили как бы, ожидая - вдруг да машина пройдёт. Тогда толпой всей - под мост, замирали там в трепете. Вот подошла машина, на мост медленно надвинулась - и он как бы крякал под её весом. Выскакивали потом, гомонили, каждый утверждал - над ним именно больше всего просел мост, чуть даже не придавил его. Но ожидания редко оправдывались, машин тогда мало было, не каждый даже день появлялись они на этой трассе. Да чаще всего они по старой дороге проезжали, просёлочной (мимо Воронцовки - через Байсмак - на Качиры). А уж от Фёдоровки никаких шоссеек не было - разбегались во все стороны широкие, пыльные донельзя, просёлки.
   Дальше - почта имелась в Фёдоровке, и она тоже центром притяжения была. Из Качир на лошадках почта доставлялась в Фёдоровку - и тут уже распределялась по окрестным сёлам, каждое утро съезжались со всех сторон "почтари" на лошадках, забирали - каждый своё. И линия телефонно-телеграфная из Качир тянулась вдоль шоссейки до фёдоровской почты (и дальше уходили несколко проводов на Михайловку). В Фёдоровке же, в закутке на почте, аппарат стоял таинственный - коммутатор, сидела там телефонистка целыми днями (а в посевную-уборочную и добровольцы-комсомольцы ночами дежурили), манипулировала чем-то там, соединяя кого-то и с кем-то (в основном - деревни окрестные с Качирами, от почты для этого линии телефонные разбегались по всем направлениям). Главная же линия со стороны Качир прямо посреди улицы проходила, один столб - прямо напротив дома Колькиного. Потому частенько он простаивал возле того столба, плотно ухом приложившись к нему: столб "гудел" (вибрация проводов в звук преобразовывалась). Средь детворы же поверие бытовало: если долго стоять, вслушиваться - то слышно станет, о чём там говорят по проводам (и действительно: если долго вслушиваться, слух напрягая, покажется тогда - отдельные слова слышны). Этим вот однажды и воспользовался Колька для мистификации своих приятелей. Долго-долго стоял он, вслушиваясь и пальцем грозя приятелям (мол - молчок, он слышит что-то). Отвалился потом, помолчал со значением, на вопросы нетерпеливые выдал (наслушавшись ранее взрослых разговоров): мол, беседовал директор МТС с властями высокими, указание получил - увеличить пайки рабочие, и на иждивенцев каждый месяц выдавать - без перебоев. Пацаны заахали восторженно - и по селу слухи стали порхать: мол, на фронтах военных успехи пошли - теперь и пайки начнут увеличивать (что ж - пусть хоть надежда подпитает человеков).
   А размер пайка - самая волнительная тема была для разговоров повседневных. Пайки тогда разные были: если "рабочие" - то выдавались они по месту работы регулярно ( в размерах и содержании только меняясь), если "на иждивенцев" - нерегулярно и в мизерных количествах (и котёнка не прокормить на такой паёк). Но - терпели: война ведь. Всё тогда подчинено было лозунгу: "Всё - для фронта, всё - для победы!". Но сам лозунг этот оформлен был как-то казённо и невыразительно. Другой же, на всех местах видных размещённый, в трепет даже вгонял: суровая женщина, на нём изображённая, в самую душу, кажись, проникала испытывающе-требовательным взором, направив указующий перст прямо на тебя, вопрошала: "Чем ты помог фронту?". Сразу хотелось бежать куда-то, помогать. И бегала детвора, помогала: тут осенью и сбор колосков за комбайном, и сбор золы по дворам - на удобрение для полей (и помёт куриный собирался для того же). Война - и все лишения на второй план отступали, главное было - победить. И шутка Колькина на таком фоне совсем неуместной была.
   Была в Фёдоровке и больница ещё - и тоже одна на всю округу. Руководил ею фельдшер Ф. Боше (немец - русские все медики на фронте были) - личность почти легендарная и пользующаяся величайшим почтением. Был он един во всех ипостасях: и хирург он, и терапевт, и гинеколог, и прочее всё (из перечня нынешнего: "узкая специализация"). Уж как он справлялся со всей энциклопедией болезней - то удивления достойно было. В больницу тогда всё больше детей приводили (взрослые-то к нежностям не были приучены: заболел - и страдай молча, пересиливай на ходу недуг. Уж упал если - тогда только к доктору предоставят). И с детьми доктор (так его звали уважительно) был внимателен, терпелив беспредельно: расспрашивал, выстукивал-выслушивал. Лечил чем-то - а что лечение, другое тут требовалось: питание полноценное, одежонка тёплая. И тут он одним только мог помочь: всем детям прописывал "рыбий жир". Противнейшая это субстанция - рыбий жир этот, но - действенная для истощённых организмов. Только мало его в больницу поступало, быстренько он расходился. Со всей округи тянулись к больничке люди, пешком почти всегда (уж подводу выпросить в колхозе для поездки к доктору - редчайшей удачей было). Но терпели и это - война ведь, война!
   Со всех сторон замечательна Фёдоровка, повезло им - что именно тут они проживают. И теперь вот добираются с тележкой до околицы селения этого замечательного. В улицу вкатываются, налево тут первое - пожарище старое, тут когда-то, до 1936 года, волостное правление было (место так и зовётся с тех пор: "волость"). Но сгорело здание (а слух был - сожгли его), теперь там бугор голый, даже головёшек обгорелых не осталось - всё на дрова растащили. Дальше ещё, через переулок, дом Ульяновых. Дальше - остановка, здесь Генкин мешок скинули - поволок он его в сараюшку. И - вот он, дом родной, добрались-таки.
   Только завернули ко двору - как раз и отец из кухоньки летней вышел, обедать приходил. Молча помог закатить тачку во двор, высыпать кизяки из мешков. И пошёл на работу, сутулясь как всегда, шаркая по пыли ногами. Кольке, когда смотрел он на отца, всегда казалось - не дойдёт отец на работу. Не дойдёт - свалится от усталости, рухнет на ходу, и будет лежать и день, и два - привычно-молчаливый, тёмный. То-то хорошо тогда будет отцу, отдохнёт он - видно ведь, что сильно он устал, чрезмерно устал. Упадёт когда-нибудь отец. Но - и уходил отец на работу, и обратно приходил (усталостью сгорбленный), но - не падал, чего со страхом Колька ожидал. Держался, одним только словом держался - война!.
   Вволю напившись чуть солоноватой колодезной воды, заспешили с Мишкой - наперегонки - к столу. Вопрос их один волновал - будет ли хлеб к обеду. Вот если б.. Если б положила мать перед ними гро-о-маднющие куски, такие, как.. Сравненья никак не мог Колька подобрать, казалось - любого, предельно большого, размера, положи перед ним кусок - и он съест его. Умелет - ещё и мало будет, добавки попросит. Да если б тёплый ещё хлебец, пахучий - сытный чтоб дух от него шёл. Руками прямо отламывать кусищи, сольцой посыпать - и глотать, глотать.. Но - хлеба на обед не было, выдала мать им взамен по лепёшечке крохотной из овсяной муки (скользкие они - как мыло. Но - съедобные). Налила ещё по полной миске какой-то бурды, чуть прибелённой молоком (плавало там всё такое что-то, малопривлекательное - ботва свекольная, да верхние самые, Солнцем прижжённые, капустные листья). Невкусная похлёбка - еле-еле до конца дохлебали. На закуску мать разрезала на двоих им огурчик, да что это - только дразнить себя, хрумкнул раз - и нету. Ещё голодней стало после огурчика.
   Миша с матерью принялись что-то по хозяйству обсуждать, а Колька бочком-бочком - и за дверь. Задержись - так опять какая-то работа найдётся по дому. Лучше так вот - молчком - исчезнуть, не напоминать о себе.
   Теперь решить предстояло - как же вторую половину дня провести. И вариантов тут - множество, любой выбирай да наполняй содержанием подручным.
   Можно в околки пойти: или в Большой (что возле МТС), или в Другой околок (что на другом краю села, за Большим лиманом). В околках и ягоды водились в глухих уголках: костяника, земляника лесная (она от степной несколько отличается - ягодки длинноватые такие). По деревьям там полазать можно, соревнуясь в ловкости, на ветках покачаться.
   Большой околок исхожен-освоен детворой полностью, повытоптан почти. Но и он тайны иногда подбрасывает - и не разгадать. В начале ещё лета брат Миша привёл однажды Кольку к берёзе наклонённой, сказал: здесь вот война идёт муравьиная. Присмотрелся Колька - и замер надолго, весь в созерцание перелившись, наблюдая и сопереживая участникам трагедии развернувшейся. Да, тут - война шла, жесточайшая война и безкомпромиссная - на уничтожение. Сражались обычные бурые муравьи, заселяющие все муравейники степные, с пришельцами откуда-то (такого же цвета - но крупнее раз в пять. Таких Колька ни до, ни после и не встречал никогда). Почему они это место избрали - то загадкой было. Но сражались они именно на этом пятачке (как гладиаторы на арене) диаметром метра в полтора. Сражались - нсмерть, загрызая друг друга или просто перекусывая пополам (как большие муравьи с малыми поступали). Изредка только, оставшись победителями к концу дня, маленькие муравьи окружали толпой (с десяток особей) немногих оставшихся в живых больших муравьёв - и уводили их в плен, в свой муравейник. Где живут маленькие - то понятно было: дорожки тянулись от поля битвы к двум муравейникам, неподалёку расположенным (а от них - и к другим тропки). А вот откуда большие муравьи брались - так и не удалось парнишкам проследить в траве высокой (а кроме Кольки и ещё несколько пацанов заинтересовались - и тоже теперь целые дни в созерцании проводили). Перед глазами - сражение ведь настоящее. Иссякнут силы, одолевают маленькие - и вдруг как из-под земли набегут большие, свирепо в бой ринутся (движение какое-то малозаметное жвалами-усиками - и маленький муравей пополам перекушен), победу одерживают - на этот день. На другой день (чуть Солнце повыше поднимется, прогреет землю) - продолжение, глядишь - сегодня маленькие победили, к вечеру засуетились, расчищая поле боя от трупиков павших воинов. И так - дней с десять, с утра - и до вечера. Хоть лапки и крохотные у муравьишек - а вытоптали круг за это время, будто - специально кто утрамбовывал. Посредине - корень из земли торчит, он как бы редутом является оборонительным. Его сразу с утра занимали большие муравьи, тесным кружком сплачиваясь (жвалами - наружу) и держали оборону, перед ними к концу дня валик даже образовывался из поверженных врагов. Интересно-то как, и даже - жутко: столько-то смертей, столько жизней крохотных гаснет на глазах. И сами пацаны разделились: одни - за тех, другие - за этих. Горячо спорили меж собой, и до драки даже дело доходило - это если кто-то пытался вмешаться и помочь "своим". Очень интересно, прочие развлечения забытыми оказались. Но однажды пришли - а всё, кончилось представление, не явились на бой большие муравьи. Медленно, как сонные, копошились только маленькие, расчищая от трупиков поле боя. Потом и они исчезли - всё на этом и закончилось (но пятно долго ещё, года с два, не зарастало). Вопросы только остались (почему, из-за чего, почему именно на этом месте) - и до сих пор неразрешимые.
   Нет ничего интересного в Большом околке - можно тогда в Другой сбегать, на тот конец села. Там со стороны степной (а околок в степь даже выдаётся, за пределы села) ягод побольше. И костяника, и земляника (можно даже на полянку набрести на земляничную, кулижку - но это уж везение). Но Другой околок - владение не ихней компании, ребята с того конца села на него права утверждают. Да и уменьшается этот околок на глазах прямо - вырубают его постепенно жители поселковые. Добирались и до Большого, две или три берёзы и там спилили. Но тут решительно власти местные вмешались: отыскали виновных, наказали примерно. А от другого околка, похоже - отступились, приговорили на вырубку его. И теперь (зимой - в основном) ночами там тюкают топоры потихоньку, пилы повизгивают. Соберутся бабы-"солдатки" (мужья у которых на фронте) компанией человека в четыре, ночью тёмной спилят берёзу, на поленья разделают, сучья все утащат, пенёк оставшийся снегом ли, землёй ли присыплют - и всё, нет ещё одного дерева (и всё это - в спешке, скоро-скоро, чтоб до утра успеть, до свету). А власть не вмешивается, понимают - жесточайшая необходимость подвигает баб на варварство. Должна-то сама власть помогать семьям фронтовиков, да - нечем, возможностей нет. А дрова нужны, без них - ну никак не прожить. Собственно, топить печи для тепла да чтоб супчик какой-то сварить, можно всяким: соломой, полынью-бурьяном (осенью заготовленными), кизяками (основное топливо, из навоза изготовляемое). А вот хлеб чтоб испечь в "русской" печи - тут только дрова нужны, без них - никак (а хлебы тогда каждый для себя выпекал, централизованная продажа хлеба в буфете столовском началась в Фёдоровке только с 1947-го года - после отмены карточной системы распределения продуктов). Потому и помалкивают власти, вид делают - не слышат они ничего (хотя зимой стук топора версты на три разносится). Вот околок и уменьшался постепенно, к концу войны десятка с полтора и осталось-то дерев. Да и те вскоре (корни, что ли, подрублены были) - засохли. И околок перестал существовать.
   Из околков в жару на лиманы пробежаться можно - искупаться чтоб. В самом центре села, посреди площади обширной, в низинке, собираются воды весенние да дождевые - образуется Маленький лиман. Но на нём мелкота самая обитает, старшим там неинтересно купаться - мелковато (хотя и там есть одно местечко возле бывшей церкви глубоконькое, вода там холоднючая постоянно, похоже - ключик там пробивается, подпитывает водичкой лиман). И мелковато, и берега все коровьими копытами истоптаны - туда утром коров в стадо собирают, потом - и на водопой ещё пригоняют.
   А вот Большой лиман, что с другого края площади - тот почище да поглубже. Там и нырять, и плавать можно - вся пацанва деревенская и учится плавать там. Хоть и опасности там подстерегают: на месте лимана раньше ямы были накопаны глубоченные (глину там брали для изготовления самана строительного), да с дальнего края ещё и колодец имелся - под воду теперь затопленный (из него вода холодная прибывает) - опасаться там приходилось, кто неуверенно ещё плавал. Одна яма (чуть в сторонке) называлась даже по имени парнишки, некогда там утонувшего. Вот на этом лимане с утра и до вечера - шум, визг, игры всякие. Вся ребятня - здесь, к вечеру и парни постарше приходят - чтоб после работы скупнуться. С одной стороны тут даже обрывчик имелся, ребята постарше вниз головой - "ласточкой" - с него в воду сигали. И накупаться тут можно до трясучки до самой, до синевы знобкой, и согреться на солнышке. Да и позабавиться можно. Любимое тут развлечение: отвлечь внимание чьё-то, завязать штанишки того узлом крепким да намочить - попробуй-ка, развяжи. Долго он будет, чертыхаясь, развязывать - и зубами при этом помогая. Особенно часто развлекались так-то с дурачками общепризнанными сельскими - с Федей да Борей.
   Жила тогда в Фёдоровке семья странная: баба придурковатая, детей у неё трое - и все дурачки. Сыновья уж в мужиков вытянулись, в армию не призвали их - ввиду полной дебильности, вот они с пацанами и препровождались теперь целыми днями на лимане. Тогда купались голышом (про всякие там трусы-плавки и понятия не имели), вот ребята постарше и обратили внимание на то, что у Бори (а по комплекции он - мужик уже форменный) "хозяйство" имелось внушительных размеров (разумом не наделил Создатель - так в другом расщедрился). Решили использовать факт этот. Купаются, посматривают - не идёт ли женщина какая-нибудь мимо. Ага, показалась вдали, окружают ребята Борю, поощряют - и он приводит своё "хозяйство" в готовность. Чуть пройдёт баба - и Боря бросается за ней (с членом торчащим огромным,, возглашая: "За...у!". Баба, конечно же, в визг сразу, сразу - наутёк. Боря возвращается, довольный донельзя, похвалы выслушивает - и в воду сталкивается общими усилиями (чтоб возбуждение снять). Раз так-то сотворили, ещё раз. А потом ошибка вышла: напугали бабу - а та мужу пожаловалась, пришёл он - и Борю отхлестал пребольно (ещё - оторвать кое-что пообещал). Тот, хоть и дурак, понял - нельзя так-то, на уговоры ребячьи не поддавался больше. Но злоключения для семейства ихнего на этом не закончились. Подросла тут младшая самая, Настя, оформилась во внешне очень даже привлекательную и сексуальную девицу. Кто-то уговорил её, преподал первые уроки любви. И эти упражнения так ей понравились - и удержу не стало, скоро очень превратилась она в безотказную общепоселковую "давалку". Как только вечером соберётся молодёжь возле клуба - и она тут же нарисуется (благо - жили они рядом с клубом). Вот парни все и учились на ней практическим сексуальным приёмам (успешно распространяя опыт и дальше). И до полной разнузданности даже дошло - и по двое, и по трое (поочерёдно) "раскладывали" они Настю на травке, за клубом сразу. Тянулась же вакханалия эта (к огорчению некоторых) - недолго, кто-то заразил Настю болезнью какой-то венерической, она - нескольких парней "наградила" да солидного (и по возрасту, и по положению) мужчину. После лечения теперь шарахались от неё парни, да и мать её - после внушения милицейского - перестала выпускать Настю из дому по вечерам. А пацаны и с лимана стали дурачков выгонять - вдруг и они заразные.
   После лимана, накупавшись, на Вышку (слово это давно уж нарицательным стало в Фёдоровке) можно пробежаться - на мир чтоб посмотреть окружающий. Вышка эта, достопримечательность поселковая - сооружение таинственное и загадочное, само появление её овеяно дымкой секретности какой-то. Перед войной где-то появились вдруг в Фёдоровке люди неизвестные, машины за ними пришли с брёвнами, досками, ещё какими-то материалами. Да с брёвнами-то какими- не местные берёзовые, суковатые да кривоватые, нет. Отборные у них брёвна: ровненькие, гладенькие, из древесины хвойных пород (позже такие брёвна спец.лесом стали называться, шли они на изготовление опор высоковольтных ЛЭП). Площадку эти люди скоренько выровняли на окраине села (в сторону Калиновки), канавой глубокой обвели. И скоренько, с применением механизмов подъёмных простейших, возвели - всё выше да выше - высоченную вышку (высота её полная - 37 метров). Построили, пожили какое-то время возле неё - и исчезли так же таинственно, как и появились. Вышка же осталась - село в догадках терялось, разговоры - на каждом углу. Зачем, почему, с чьёго повеления? Долго, долго обсуждали со всех сторон, к выводу общему пришли: неспроста, ох неспроста объект этот возвели. Наблюдать с неё будут - и за Фёдоровкой, и за окрестностями - чтоб вылазки вражьи во-время обнаружить и пресечь. А уж за Фёдоровкой - особо будут наблюдать, тут уж - каждый двор виден, любое движение незамеченным не останется. Иных никак не находилось объяснений - не будет же без цели важной тратиться государство на сооружение сложнейшего такого объекта. Но как, как же с неё наблюдать будут, с помощью каких приборов таинственных? Сразу после отъезда строителей тех загадочных детвора вездесущая сразу вышку эту освоила, в место для игр рискованных превративши. И таинственного ничего там не находили они. Лестницы там - от самой земли наверх идут, площадки промежуточные имеются. На верху же большая площадка устроена, с ограждением, Посреди той площадки - круглый стол, из массивных плах сколоченный. Ещё выше на конус сооружение сходит, На самом-самом верху, на брёвнышке гладеньком, как бы фонарь устроен - с прорезями по бокам. И - всё, нет там больше ничего, никаких аппаратов таинственных. Так - для чего же, для чего, для цели какой сверхсекретной выстроена эта вышка? Долго гадали, решили: есть там, есть какие-то устройства всевидящие, н - скрыты они от взоров непосвящённых. Поосторожней надо жить, не выделятся особо - пусть тогда и наблюдают за тобой. Так решивши - и успокоились, Вышка стала привычным уже объектом, перешедшим полностью в распоряжение детворы. Вот и использовалась она теперь для выработки характеров. Ведь непросто было забраться на такую-то высоту, ох как непросто: и коленки трясутся, и пот - от страха-то - глаза заливает.И уж за перекладинки лестничные - намертво вцепляешься. А доверху забрался, на площадку огороженную, осмотрелся - и аж дух захватили. Такой-то простор вокруг, и туда, и сюда глянешь - узнаёшь околки знакомые, дымкой теперь чуть задёрнутые. А уж Фёдоровка, Фёдоровка - тут каждый домишко виден, двор каждый в деталях можно рассмотреть. Красота!
   Вышка долгие годы загадкой была и для Кольки. Пока, в зрелом уже возрасте, не прочитал он книжки писателя Федосеева (топографа по профессии). Вот оттуда он и узнал: вышки такие называются "триангуляционными". Перед войной составлялась точная карта территории СССР с привязкой на местности через один градус (так, кажись, выражаются топографы). Вот и понадобились тогда такие вот вышки для того, чтоб не производить прямых замеров на местности (что чересчур затратно. Да и при наличии непроходимых участков - и невозможно). Построят три такие вышки (в нашем случае: в Фёдоровке одна, за Калиновкой в околках - вторая, в районе с.Шаровка - третья), установят наверху инструменты геодезические, в тёмное время при ясной (но безлунной) погоде в строго определённое время на вершинах, в "фонарях", лампочки включат электрические (от сухих батарей, наверное, запитывали их). помигивают они в заданном режиме. И работают геодезисты, определяют точные углы образовавшегося треугольника. А дальше уже математика идёт: решается треугольник при известных длине одной стороны и величине всех углов. Сработали, потом ещё две вышки добавили в систему, ещё раз сработали в новом уже треугольнике, данные на карту создаваемую нанесли. И - всё, вышки эти не нужны больше топографам, они дальше уходят и забывают про них. Может, и используют их потом местные землемеры для привязок точных - но это уже картографов не касается. Просто ведь всё и понятно, взяли бы тогда да напечатали статейку с разъяснением в районной, например, газете - и кривотолков никаких не было бы. Но как же, как же - НИЗЗЯ, в те годы всё ведь тайной государственной объявлялось.
   Но мальчишки о тайнах этих не задумывались, коль уж забрались наверх - надо и практическую пользу извлечь из этого, внимательнейше осмотреть сверху все дворы, где казахи живут. Тут высматривали - не дымится ли во дворе у них. Ага, дымится, и даже котёл видно, под которым костерок разложен. Всё понятно: в таких казанах казахи варят так называемые "сырчики". Деликатес этот изготавливается из переквашенного молока, после кипячения длительного содержимое казана отцеживается, массу оставшуюся хозяйки-казашки формуют в ладони (поэтому сырчики и форму своеобразную имеют). И - на дощечки выкладываются сырчики - сушить чтоб на солнышке. И тут момент самый ответственный наступает для хозяек - защититься от мародёров малолетних - спасти продукт от пацанов, так и подглядывающих из-за всех углов соседних, так и облизывающихся. Но не всем перепадает попробовать деликатес - охрана бдительна. Больше же всего шансов у Колькиной ватаги, тут - заранее все роли распределены, сценарий отработан. Два-три пацана потасовку будто затевают у домишки казахского - ближе и ближе приближаясь к нему. Хозяйка за хворостину - отогнать чтоб нахалов, отвлекается на какой-то момент. И тут из-за угла Колька с Яшкой выскакивают, скачками - к дощечкам, хватают сырчики по две штуки (пожадничаешь, больше схватишь - и рассыплешь), и - за пазуху их, за пазуху (рубашонки заранее уж расстёгнуты). Похватали скоренько - и бежать, изо всей мочи бежать. Не дай Бог - поймает хозяйка да за ухо домой отведёт, уж тогда - экзекуция неминуема (в деревнях тогда соблюдалась ещё заповедь библейская: "Не укради!"). Хоть и с оговорками уже и наметками морали двойной: у соседа что-то спёр - это кража, у государства ежели (в колхозе, например) - это уже обычная хозяйственная операция. Но тут - чистая кража получалась, поймаешься - и отстегает мать пребольно. Но повезёт если - поделят сырчики на всех, достанется по два-три - и смакуют медленно, наслаждаясь вкусом кисловатым. Закончили, передохнули - и дальше побежали.
   По пути (ежели попадётся) подразнить можно было Федьку-Селезня - единственного на то время фёдоровского пьяницу (в таковом качестве - общепризнанного). Федька этот Селезнев появился в Фёдоровке сразу после коллективизации. В Гражданскую войну и после служил он в знаменитой Чапаевской дивизии - но был почему-то изгнан из её рядов (поговаривали - за слишком тесную дружбу с "зелёным змием"). После демобилизации он почему-то не поехал в родные Дергачи Самарской губернии (слухи были - слишком он там "наследил" во время Гражданской) - а подался сюда, к землякам - первопоселенцам фёдоровским. Местными властями он был встречен с невиданным почётом: как же - красный командир (взводом он - кажись - командовал), чапаевец. Вот он и использовал краткий свой авторитет, потребовал сразу: надо в Фёдоровке церковь разрушить. Как раз в МТС прибыл первый трактор - с его помощью Федька и принялся растаскивать храм. Здание же было, как мать наша вспоминала, красивейшим, и место на площади было выбрано - чтоб подчеркнуть центральное его положение. А о величине храма можно судить хотя бы по тому, что из кирпича после его разрушения построены были клуб и магазин (многие годы потом простоявшие). Федька ж после этого запил - да и не просыхал потом толком-то многие годы. Получал он будто пособие какое-то, да числился ещё столяром в школе - но частенько и в рабочее время валялся где-нибудь в виде непотребном. Как-то Колька увидел его в канаве за своим огородом, предложил матери: мол, сбегаю я, тётеньке (женщине, с которой Федька сожительствовал) скажу - чтоб забрала она его. Но мать с необычной для неё злостью сказала:
       - Не смей. Не ходи. Пусть валяется, как скотина. Церкву он развалил - и пусть теперь хоть подыхает в канаве.
   Детвора вначале-то толпой за ним ходила, подтравливала его, вынуждая бегать за кем-нибудь с воплями:
       - Басмачи-и! Шкур-ры бар-рабанные!
Но ноги не держали, падал Федька - да и засыпал. И сочувствия обычного к убогим-то (а пьяницы таковыми признавались тогда в деревне) не вызывал - не простила ему деревня святотатство (считали - вот Бог и наказал его). Да и детворе он вскоре примелькался, явление потеряло уже притягательность новизны. Так теперь только - остановятся возле него, покричат оскорбительное что-нибудь, дождутся матюков ответных, пошвыряют в него комками какими -нибудь - да и дальше побежали.
   А куда ещё можно детворе сбегать? Можно секретно на территорию МТС проникнуть (лазеек - множество). И сразу в угол, где железяки всякие негодные навалены - поискать средь них внешние обоймы от подшипников шариковых (для игры нужны - дефицит в их среде). Но тут - если успеешь: первый же рабочий проходящий погонит их отсюда. Тогда - к тётке в гости (их домишко почему-то оказался в самом центре территории МТС). Там с Катюшкой можно поиграть, с сестрой двоюродной, поудивляться на неё: лето, жара - а она в башмачках каких-то бегает (ребёнок она поздний - вот тётка и лелеет её). Остальная-то детвора деревенская сразу со схода снега переходила на обувку натуральную - на собственные подошвы (к концу лета кожа на них - покрепче свинячьей, никакой колючке не пронзить). Дальше - на каланчу можно взобраться пожарную - она рядом расположена (до войны там сторож стоял круглосуточно. Но теперь сняли их - не хватает людей, не до этого). Но и тут обычно не задерживались - прогонял кто-нибудь из сотрудников МТС. Что ж, прогнал - и ладно, дальше побежали.
   Дальше, за территорией МТС, здания заброшенные бывшей автоколонны - там побродить можно по гулким, таинственно-пустым залам. Автоколонна эта образована была года за три до войны. Кадры были туда подобраны - всё лихие ребята, восхищение всеобщее вызывающие (тогда к шоферам относились так примерно, как сейчас - к космонавтам). Особенно славился средь них Федя-Цыган (и действительно - цыган он по национальности, отбившийся от табора): весельчак, балагур, плясун отменный, гармонист. Да и остальная вся шоферня - оторви да брось. Но автоколонна ушла, в первый же день войны похватали кое-что, побросали в кузова - и на фронт в полном составе. Остались помещения только, без окон они стоят теперь, без дверей. Механизмы только какие-то непонятные торчат по углам - для забавы детворе, есть куда спрятатся - при игре в прятки. Но в прятки здесь почему-то не игралось - жутковато как-то было в залах пустых. Если только воробьёв "подрать" можно было, гнёзда их поразорять (почему-то птички эти безобидные чаще всего бывали жертвами детской жестокости, гнёзда их безжалостно разорялись). По углам и ласточкины гнёзда налеплены - но их трогать нельзя, табу на них наложено: разоришь гнездо ласточкино - и она на лету чиркнет твой дом крылом, и всё - он сгорит. Нельзя!
   Но тут надолго не задерживались- тут полностью возможность исключалась ухватить что-нибудь съедобное. А тогда ж при любых играх часть сознания детского на одно настроено было - нельзя ли что-то в рот отправить. В пищу всё тогда шло, казалось - уж никак на съестное не похожее.
   Напрмер, выбросили из школьного физкабинета непригодные батареи сухие электрические. Распотрошили, чтоб взглянуть - как устроены. Внутри обнаружили рыхлую такую красноватую массу, попробовали - сладковата на вкус, съели тут же. Из электроцеха в МТС выбросили деревянные какие-то, красноватые на вид, щепки (сепараторы это были от кислотных аккумуляторов - меж свинцовых пластин закладываются они. Кислота их быстро разъедает - выбрасывают при ремонте). Попробовали на вкус - кисловато. Но - ничего, сожрали и их. Прибыл в МТС американский "Студебеккер", к нему в комплекте ящик прилагался с подлежащими замене в процессе эксплуатации зап.частями (крестовины карданные, ещё что-то). Ящик на склад зап.частей сдали - а им заведывала Колькина сестра старшая, Тоня. Заинтересовалась она: все детали вместо смазки защитной покрыты всплошь каким-то составом светло-зелёным. Расковыряла она, отломила кусочек от упаковки - а присутствовавший при этом Колька по привычке в рот его отправил. Разжевал - сладковато, вкусно показалось. С тех пор стал у сестры выпрашивать: дай, Тоня, хоть кусочек. Ну, на, ненаеда - хватал да друзей ещё угощал. С тем всё и сожрали (пришлось Тоне солидолом смазывать детали). То-то удивились бы рабочие американские, узнавши - какое применение нашли в СССР для упаковки ихней. Небось, в палец толщиной тогда бы слой упаковки сделали - лопайте, россияне.
   Всё жрали, всё. Однажды белену даже пробовали есть. Как-то забралась их компания в огород заброшенный, всплошь заросшиё высокой, выше ихнего роста, беленой. Кто-то сорвал бездумно коробочку с семенами с куста (изящная коробочка - с миниатюрной крышечкой даже), увидел там семена, высыпал на ладонь. Присмотрелись - на маковые зёрна очень похоже. Попробовать бы - но все помнят запреты материнские, не однажды повторённые: белена - отрава, не вздумайте жрать её. Вот и сидят, смотрят - а никто не решается. Потом Яша (сосед - наискосок живёт), на ладошку собравши горстку семян, отправил в рот. Попробовал, и аж зачмокал - вкусно, Тут и Колька присоединился, вдвоём они и наелись (остальные так и не решились - страшно ведь,отрава). Скоро очень Колька тошноту почувствовал, головокружение - как-то зыбко всё покачивалось перед глазами. Прибрёл домой, отец уж с работы пришёл - тесал что-то на чурбачке во дворе. Чуть отложил топор - Колька схватил его, по лестнице на крышу дома забрался, и - крышу начал рубить. Отец растерялся даже - что за казус такой. Стащил потом Кольку с крыши, глянул в глаза - и испугался, прокричал матери: мол, с Колькой плохо - скорей сюда (а у него уж и зрачки в глазах разошлись - ослеп). Бешеным стал, отец едва удерживал его. А там и судороги начались - всего его задёргало. Мать тоже вначале растерялась, но тут из-за плетня соседка Ольга крикнула: "Генка мой сказал - они с Яшкой белену ели". Мать нашу ничем врасплох не застанешь, житейской мудрости ей - не занимать, сразу сообразила - что делать. Она только что корову подоила - и насильно теперь стала молоко в Кольку вливать. Проглотит он кружку - мать ему пальцы в рот, рвоту вызывает, вылетает назад молоко - как бы сварившееся уже. И ещё, и ещё (такую же операцию и над Яшкой проделывала мать - ей сразу прокричали через улицу). И спасли ведь их, отпоили - хоть и переболели потом несколько дней (пишу вот, жизнь целая с тех пор прошла - а всё отвратный тот вкус вспоминается). Это прошло - и похлеще ещё придумали, решили лягушек есть. Книгочей Колька (он с пяти лет читать научился - и постоянно читал теперь подряд всё - что на глаза попадалось) где-то вычитал: французы лягушек едят, и блюдо это у них деликатесом даже считается. Так что же мы - хуже французов? Решили попробовать. В Топкиных околках поймали самую крупную лягушку, насадили её на палочку. Костерок тут же развели (какими-то сложными путями подпольными попала к ним линза, похищенная из бывшего физ.кабинета школьного, теперь - поймал лучик солнечный, направил на щепочки - и задымились они), поджарили деликатес. На вид - вкусно получилось, беленькое мясцо - как курятина. Смотрели - смотрели, слюнки сглатывая - но так никто и не решился, брезгливость и голод пересиливала. Скормили собачке мясцо - та только зубами лязгнула, проглотила.
   Лягушку не решились - а вот полынь ели однажды. Инициатором выступил Макарка, парнишка из "выковыренных" (так голодом обглоданный, что казалось - скелет это ходячий). На прополке дело было, решил он удивить сверстников: сорвал верхушку мощного куста полынного, обчищать её начал. Аккуратьненько содрал верхний волокнистый покров, остался в руках у него тоненький студенистый стебелёк. Вот его он на глазах у всех и схрумкал, приговаривая: "Вкусно-то как. Будто - огирки". Все бросились тут же, надрали полыни, очищать принялись. Попробовали - а ничего, горчит только немного. А на вкус - и действительно огурец напоминает. Разговоры тут же возбуждённые пошли - вот так открытие! Решена теперь для них проблема голода - полыни-то заросли громадные кругом. Но схрумкали ещё по одному стебельку - и всё, торжество увяло. Так во рту противно стало у всех - аж до рвоты. Наградили подзатыльником Макарку: мол, не искушай, зассанец (был за ним такой грех), народ честной. Тем попытка и завершилась, открытие не состоялось.
   Всё в пищу шло - но тут вот, в цехах этих гулко-пустых, съедобным чем-то и не пахло. Потому - тут не задерживались. А, коль уж в этот конец попали, бежали в колхоз - там ещё отметиться, проверку сделать. Там в пустую по-летнему контору можно забежать, бессменную рассыльную колхозную, Валю Понятаеву (в уголке дремлющую) подразнить. По полу по деревянному пошлёпать босыми ногами, пол деревянный в Фёдоровке редкость, настилку его могли позволить себе только зажиточные семьи (а контора колхозная и размещается в доме, принадлежавшем до коллективизации богатому мужику. Ему же принадлежали и строения колхозные: амбары бревенчатые, конюшня, сарайчики всякие). А погонит Валя - к башне силосной можно переместиться, попытаться (в который уж раз) проникнуть в неё. Башня - тоже достопримечательность фёдоровская. Построили её перед войной приезжие какие-то специалисты, и построили классно: каждая дощечка там пригнана и заглажена. Наука тогда скомандовала всем колхозам - силос чтоб закладывали для скота, кажись раз (или - два) заложили этот самый силос (соль дефицитную подсыпая туда), потом перещёлкнулось что-то в "верхнем" руководстве - и про силос забыли. Пустовала теперь башня, даже для игр её приспособить нельзя - вход забит наглухо.
   От башни - рядом ведь - можно и на конюшню наведаться. Но там сейчас неинтересно, у конюшни зимой всегда собирается детвора. Конюх, когда время водопоя наступает, усаживает на каждую лошадь очередного счастливца - и скачи к колодцу отдалённому. Можешь трусцой, можешь и в галоп разогнать лошадку - конюх не запрещает (надо же и промять животин). Тут же, если повезёт (как Кольке однажды), сможешь ты и редкое событие наблюдать: как жеребец Сокол очередную свою невесту-кобылу покрывает. Уж разговоров потом, предположений: как же выдержала кобыла, принявши в лоно своё громадный жеребячий "инструмент" (длиной почти в метр). А кобылка - ничего, встряхнулась только - и в конюшню сразу. Следом и Сокол потопал, не обращая уже внимания на любовницу свою скоротечную. Весь вид его говорил: я и знать тебя не знаю, ни в чём я не виноват. И на алименты ежели подашь - откажусь. Впечатляющая, надо сказать, картина. Но это всё - зимой, сейчас же пустует конюшня - лошади все в работе, по углам только воробьи вездесущие чирикают.
   После конюшни, конечно же (по пути ведь), можно в кузню колхозную заглянуть, где колдовал с железом кузнец, дед Сасько, с очередным молотобойцем. Молотобойцы у него часто менялись - работа труднейшая, не каждый парень выдержит. Хоть и кузнецу, и молотобойцу полагалась пайка хлебная увеличенная (говорили - полуторная) - но попробуй-ка молотом помахать целый день, умучаешься. Но как чудесно выглядит, когда под ударами молота плющиться покорно раскалённое докрасна железо. Смотрел бы и смотрел - но дед выгонял скоренько (ещё сопрут сорванцы железячку какую-нибудь нужную). Ну так что ж, погнали - мы дальше и побежим.
   Куда ещё не бегали? А - вот куда, на кладбище (это уже - из области экстрима, как сейчас выражаются). Там, замирая от трепета мистического, кости да черепа поворошить (много их там). Как-то случайно кто-то из пацанов забежал летом на кладбище - и в ужасе оттуда шарахнулся: там, там и там - везде черепа да кости по кладбищу разбросаны. Одному приятелю шепнул, второму - и уж весь посёлок заговорил об этом. Пообсуждали жители, вывод сделали: это - пришлых людей кости. Перед зимой прошлой много народа в Фёдоровку нагнали: и спец.переселенцы, и эвакуированные, и ссыльные какие-то. И многие из них умирали зимой и от голода, и от холода (ютились-то всё по углам всяческим неприспособленным). А похоронить их или у родичей, или у знакомцев и сил-то не было: попробуй-ка - если сам едва ходишь - выдолбать в земле мёрзлой могилу настоящую. Вот и хоронили - чуть землёй присыпавши (или - в снег просто закапывали). И осуждать людей тех - язык даже не поворачивается: в нечеловеческие условия были люди поставлены, где уж тут до исполнения ритуалов общепризнанных. Вот кости и появились на кладбище, и все вид делали - не знают ничего об этом. Детвора только заговор молчания нарушала, частенько наведываясь на кладбище и обсуждая потом увиденное. Но всё тихо было до тех пор, пока кто-то из самых отчаянных (но не из Колькиной компании) не притащил самый крупный череп в село. Летом по вечерам танцы в клубе устраивались (война-войной - а молодёжь и тогда развлекалась), мелюзгу выгоняли из клуба - вот они и отомстить решили. В разгар самый веселья в круг танцующих вдруг из окна череп влетел человечий - и покатился через весь круг. Визг тут девичий, гвалт, растерялись и парни вначале. Один всё-таки решился потом - на палку насадил череп, обратно в окно выбросил. Веселье, само-собой, на этом и закончилось, по домам все разбрелись. А наутро оказалось - череп этот насажен на самый верх столба телеграфного, что в центре стоял площади (возле Маленького лимана). А туда по утрам, с рассветом, коров хозяйки сгоняли - в стадо. Увидели, заахали - тут же вести по селу разнеслись. Разговоры пошли, домыслы всякие - что бы сиё означало? Старухи предрекали: знаменье это Божье, знаменье, Быть бедам большим (а уж какая беда горше может быть войны?). Тревожно стало в Фёдоровке, и власть вынуждена была вмешаться, расследование началось: что, кто и когда. Но виноватого так и не нашли (Колька знал - кто. Но - помалкивал). К концу уж дня уговорили кого-то, взлез он на столб с помощью когтей монтёрских - да и сбросил череп вниз.
   А этот скандал не успел утихнуть - и опять ЧП. Ребята из Воронцовки решили своих девок проучить - чтоб не шастали те в Фёдоровку на танцы. Два черепа они отыскали покрупнее, укрепили их обочь дороги (по обе стороны), по которой девки домой будут возвращаться глубокой ночью. В определённое время зажгли они коптилки какие-то, поместили их внутрь черепов (так-то страшно дырки засветились), залегли вблизи. Подошли девки - и замерли, парализованные страхом: картинка-то перед глазами - волосы дыбом становятся. В литературе классической имеется описание подобного (кажись, у американца Брета Гарта), но парни-то воронцовские классику в школе не проходили, действовали - по наитию. В дополнение к черепам тут же со стороны кладбища и привидение приблизилось (парень один в простыню белую завернулся). Уж тут - всё: одна-две девки попадали, остальные - назад в Фёдоровку с громкими воплями, половину села взбулгачили-разбудили. И уж после этого только власть себя проявила, кого-то там обязали- заставили, выкопали яму в уголке кладбища, собрали туда кости - да закопали. И детвора туда бегать перестала. Слухи только долгонько ещё не затухали: не к добру это, ох - не к добру!
   Тогда, в пору невзгод, особенно чувствителен стал народ ко всяческим слухам, возникали они повседневно и по всякому поводу. В большинстве, конечно же, нелепые, иррациональные даже. Но - верили, обсуждали всерьёз.
   Например, возник слух: переселенцам-немцам поступил будто приказ чуть ли не от самого Гитлера - взорвать в Фёдоровке Вышку. И разговоры сразу пошли, обсуждения. Интерес возродился вновь: что ж это за сооружение таинственное, какую функцию зловещую исполняет - коль даже командованию фашистскому о ней известно. Недовольство даже высказывалось: коль так важен объект этот секретный - почему ж охрану вооружённую не приставят к нему? Обсуждали, ждали нетерпеливо - что будет? Теперь Колька (да и взрослые многие), утром проснувшись и глаза ещё не продравши, на улицу спешил, удостовериться чтоб: стоит ли ещё Вышка. Стоит - куда ж ей деваться. А постепенно и разговоры стихли - другие события заслонили интерес.
   Арестовало КГБ продавщицу из местного магазина, и сразу - слухи, домыслы. Мол, недаром взяли её, недаром - агент она засланный, диверсию здесь готовила (какая диверсия может быть в сельце этом, в глуши казахстанской затерянном? Магазин если свой взорвёт с полками, на котором только ложки-плошки разложены деревянные да гужи-хомуты ссохшиеся, довоенного ещё изготовления). Но - судили-рядили, всерьёз обсуждали. Долго обсуждали - пока истина не проявилась (простая до прозаичности - но и подлая в полной мере). Проговорилась соседка этой продавщицы - она это подсудобила ей. Разругались они (по мужской что-то части), соседка обиду и затаила, случай искала - чтоб отомстить. Прибежала она как-то к продавщице "за огоньком". Тогда ж с огнём проблемы были - спичек-то не было в свободной продаже. Потому каждый мужчина имел тогда в кармане так называемое "кресало" (обломок старого напильника, обработанный и отшлифованный) и "кремень" (обычно - осколок от разбитого жернова мельничного). К ним или фитиль прилагался, или "трут" (кусочек чаги берёзовой, отваренный в золе). Кресалом чиркали по кремню, искры на трут попадали, он дымиться начинал. Раздували потом осторожненько . стружечки мелкие подкладывали - и те вспыхивали. Дальше - бересты полосочку поджигали, и - в печь, под дрова. Разгорелись, дым из трубы повалил - и тут же соседки сбегаются: дай огоньку. Дело обычное - потому продавщица ничего и не заподозрила, взяла плошку старенькую из рук соседки, отвернулась - чтоб угольков туда насыпать. А соседка видит - на полу валяется газетка местная с портретом Сталина во всю страницу - и след ботинка на этой странице, наступил кто-то. Скоренько свернула соседка эту газетку - и под кофточку. Сразу же в политотдел эмтээсовский отнесла, обсказала там: вот, мол, продавщица-вражина вождя при ней проклинала и даже портрет его топтала. Ясное дело - в КГБ последовало сообщение, те приехали, приложили ботинок продавщицы к отпечатку на газетке - сходится, она именно на портрете топталась. Вот и взяли, и увезли. Исход такой простой разочаровал даже деревню - сразу все и разговоры стихли.
   Или - перед Пасхой (а праздники религиозные, несмотря на запреты, всегда всё-таки отмечались) вдруг слухи поползли: евреи в день Пасхи должны ребёнка какого-нибудь православного в бочку с гвоздями набитыми затолкать, кровь его собрать - для ритуалов каких-то своих жидовских. Раньше-то о евреях Фёдоровка и не слышала, война ж и их сюда загнала - теперь вот пугали они местных жителей своей необычностью (вежливы уж чересчур). Взрослые, конечно, слухам этим мало верили - но дети-то, дети, те всему верили и ужасались. Посовещавшись, поручили они Толику (из их компании парнишка) внимательнейше следить за жильцами (у них семья квартировала еврейская - эвакуированные из Ленинграда). Главное - выяснить надо, где они бочку прячут, из бочки той - гвозди повыдергать (гвозди в военные годы - товар дефицитнейший, на них можно и съедобное что-то выменять). Следил Толик, следил - нет, не удаётся, где-то хитро бочка у них запрятана. Тогда так: в канун Пасхи стали мальчишки мимо домов, где евреи квартировали (а их семей с десять было в Фёдоровке), сновать, с замиранием сердечным ожидая: кого ж из них сцапают евреи. Ждали-ждали, уж и день к концу - а они не цапают. Тогда, озлившись, детей всех еврейских отбуцкали: вот вам за то, что вы кого-то там когда-то к кресту привязали да кровь его пили. С тем и разбежались, прошла Пасха - и разговоры стихли.
   И ещё: с прибытием в наши края переселенцев-чеченцев стал скот в окрестных деревнях пропадать, пропала и в Фёдоровке телушка чья-то. Используя метод дедукции, милиционер местный (старый казах) решил: сожрал телушку Володька (парень лет 16-ти, сосед Колькин - наискосок живёт). Считался Володька парнем "с прошлым": из ФЗО он сбежал, из Караганды (а тогда отсылка в ФЗО приравнивалась к аресту почти - отправляли туда насильственно и на неопределённый срок). Так вот он не только сбежать ухитрился - но и до дому как-то добраться (без документов, без денег, без куска даже хлеба в кармане). Вот Шерлок Холмс местный и рассудил: ясное дело - воровал Володька дорогой. А раз там воровал - то и здесь только он телушку спёр. Потому - заарестовал его, предоставил "по принадлежности". В Качирах, в милиции районной, начал его следователь допрашивать, понял сразу - осечка вышла. В тот день, когда телушку украли, на работе в колхозе был Володька, в отдалённой бригаде (в "Караганде"). На глазах у многих был - подтвердят они. Обдумывая казус юридический - следователь без дела не сидел: он из стопки бумаг формировал папку: с помощью ручной дрели отверстия для этого просверливал да шнурочек продёргивал. А тут в кабинет начальник рай. милиции зашёл - угрюмый, страшенного вида, мужичина. Спросил:
       - Что - не признаётся ворюга?
       - Нет пока. Работаем.
       - Ну-ну. А ну-ка - придержи его. Руки, руки назад скрути - чтоб не вертухался.
   Скрутил Володьку следователь, руки назад заломил, держит. А начальник дрель схватил, завращал, кончик сверла ко лбу самому подвёл, зарычал страшно:
       - Счас в башке дырок насверлю! Сознавайся, гад - воровал телят?
       - Ой, не надо, дядя! Ой - не надо. Воровал я, воровал. Всех телят воровал.
       - Ну - то-то. А тут - "работаем". Пиши протокол.
   Быстренько настрочил протокол следователь, Володька подмахнул его - дело сделано, марш назад в камеру. А по селу сразу слухи поползли: недаром, ох недаром забрали Володьку. Он в Караганде в банде какой-то состоял, людей грабил-убивал. За верное передавали: сам он, Володька, лично - пять человек зарезал. Бандюган он - пробы ставить негде. А через пару дней милиционер тот же по своей инициативе обыск сделал у чеченцев в Воронцовке, шкуры у них нашёл от всех животин уворованных (в том числе - и с телушки фёдоровской). Соответственно - и этих виновных заарестовал. В камеру к Володьке заглянул охранник, возмутился даже:
       - Ишь, ишь расселся - как дома. Что глаза вытаращил? Кыш отседова.
   Вывел, пинка дал поощрительного - пошёл вон. Вернулся Володька, и слухи теперь другие возникли: мол, пытали там парнишку, страшно пытали - за руки подвешивали да пятки прижигали. На всю жизнь, мол, искалечили парня. Сам же Володька при расспросах помалкивал, улыбался только таинственно. Несколько дней гоголем по селу ходил (как же - герой дня). А там - и забылось всё, как и многое другое. Новые слухи запорхали, более злободневные - да и не прекращались они никогда (такова, похоже, природа человеческая).
   Но вернёмся к нашим героям.
   При всём разнообразии развлечений сельских всё-таки главной всегда была степь. Степь - она и кормилица, и утешительница, и источник эстетических (хоть самого-то слова такого и не знали тогда ребятишки) даже наслаждений. С весны, с проталин первых, и до нового самого снега - всё почти время свободное детвора тогда в степи проводила, развлекаясь - да и подпитываясь плодами степными. Сойдёт только снег - и подснежники зацветут, красота тогда в степи - неописуемая. Нынешнее поколение жителей фёдоровских и не представляет даже, как степь цветущая настоящая выглядит, когда выйдешь чуть за огороды крайние - и до самого горизонта ковёр из подснежников разнообразнейших цветов (от бело-голубого и до тёмно-фиолетового). Красотища. Но, надо сказать, детвора подснежниками мало интересовалась - несъедобны ведь они (пробовали жевать цветочки - нет, не идёт, противно даже). А вот вместе с подснежниками проклёвывается из земли травка, "бубенчиками" именуемая - вот ту высматривали по всем полянкам. Невысоконькая, сантиметров до десяти всего, со стебельком коренастеньким, цветочек жёлтенький наверху (но не путать с лютиком - то другое совсем). А выдернешь осторожненько - на конце даже луковичка крохотная. Сорвал да в рот положил - а вкус-то, вкус, никакого деликатеса не надо. Очень вкусная травка - потому к концу войны и перевели её в Фёдоровке, всё меньше и меньше её стало (а росла она в тех местах в основном, где прочая трава повытоптана, то-есть - на виду всегда, чуть проклюнулась - и сорвут сразу).
   А сошёл снег, пригрело чуть - дикий чеснок пошёл, хоть и горьковатый - но съедобный вполне. А тут и работка приспела, пока воды много в степи, в каждой ложбинке как бы озерцо - можно грызунов всяких из нор "выливать" (залил водой норку, деваться некуда - и выскакивает грызун на гибель себе). Но это - занятие серьёзное уже, тут в степь они отправляются под руководством Володи-соседа, два ведра с собой берут пустых. На две бригады разделяются, одной Колька обычно командует, они мышей только выливают. Их тоже Володька обдирает, сдаёт шкурки в Заготсырьё (во время войны всё в дело шло. Во всяком случае, сам Колька года с три носил шапку, громко именуемую "кубанкой" - из шкурок именно мышиных и подкладкой из каких-то лоскутков). Вторая серьёзней бригада, они сусликов да тушканчиков выливают, основные там манипуляции сам Володька проводит. Если сусличья нора - надо сразу, залпом, воду в нору заливать, иначе - изловчится хитрый зверёк, заткнёт задом нору, потом хоть залейся - он всё равно дождётся, пока впитается вода в землю, выживет. А тушканчик - тот сразу, только вынырнет из воды, скачок делает метра на два, только Володька и успевает его палкой по башке оглушить и поймать. Вот шкурки все ихние Володя и сдаёт в Заготсырьё, получая взамен дефицитнейшие спички (так называемые "стахановские", производства военных лет - дощечки тоненькие с десятью головками коричневыми, отламывай одну - да чиркай). По одной-две спички Володя отламывает и парнишкам раздаёт (плата за работу), остальное - на обмен какой-то у него уходит. Но это занятие - на короткое время, через недельку вода высыхает в ложбинках, охота прекращается.
   А там и дорожки подсохнут - и в поход в околки близлежащие: гнёзда птичьи "драть" (яйца из них вытаскивать). Сорочьи яйца, вороньи, грачиные, коршунячьи, (за всю практику раз - даже орлиные) - подряд всё. И тут самые продуктивные - Ивановские околки, в них целыми колониями грачи гнездятся (Конторские околки - те победней). Занятие это непростое, ловкости немалой требует. Надо ведь не только до гнезда докарабкаться и яйца там взять - надо их целыми до земли донести. Долезаешь до гнезда, руками трясущимися (попробуй-ка взлезть на ствол гладенький) дотягиваешься до гнезда. Пощупал - есть яички. Шапку в зубы берёшь, яички (по одному) в шапку перекладываешь. И - вниз, осторожненько - чтоб шапку не выронить. Набрали ведёрко полное - домой. Разделили потом яички - всем поровну, матерям понесли: вот она - добыча. Те отваривают яички, раздают детишкам (сами-то не едят - брезгуют). А пацанва - те ничего, трескают. Хоть вкус, конечно же, не тот совсем, что у куриных яиц. да и вид не тот: желточек малюсенький будто и есть, а белка как такового нет, вместо него - прозрачненькая такая масса. Но ничего, с голодухи и зубом щёлкнуть не успеешь - а уже пролетело, проглотил. Да там же, в околках, и чесноку дикого много - домой пучками целыми приносили. И лук-слезун попадался - это уж удачей считалось.
   А дальше - цветочки всякие пошли съедобные ("кукушкины слёзки", ещё какие-то без названия). И - главный овощ приспевал, щавель. Тут уже сбор серьёзно организовывался, раза два в неделю мать вручала детворе сумочку, командовала: марш в степь - на борщ щавелю нарвать. А дальше: картошечки немножко, щавелю побольше, молочком ещё забелить по готовности - вот тебе и борщ, обед для всего семейства.
   Так вот и подкармливала степь: там - одно ущипнёшь, там - другое. В околках да низинках ракитник растёт, цветёт он своеобразными "серёжками" - и их жевали с удовольствием. Или побежать можно было или в Ракитки (что возле мостика), или на те озёра, что в сторону КызылТу - там вперемешку камыш произрастает с аиром (по-местному- кугой). Выдернешь с корнем куст - а там корешки такие беленькие, в виде рожек, в рот их - вкусные они, мучнисто-сладкие. А там - и костяника подошла, созрела в околках. И дальше, в конце июля, главное самое созревало - земляника. Уж это - предел мечтаний, пошла земляника - и ребятишек не удержишь, чуть глаза продрали - и в степь. Вначале отдельные только ягодки отыскивались, с одним только бочком красным, счастливцы смаковали их - вкуснота. Больше, больше красных - и по всей степи проявлялись кулижки ярко-красные, нападёшь на такую - и замрёшь в восхищении: кругляшок с метр в диаметре, всплошь ягодами усыпанный - и ни одной травинки, хоть горстями черпай. Тут уже и взрослые подключались, кто только мог - все в степь устремлялись, носили ягоды ведрами целыми, рассыпали по крышам, сушили на зиму (уж Колькина мать менее, чем на десятке вёдер, не успокаивалась никогда). И ещё что-то, и ещё, всего и не перечислить - чем степь одаривала обитателей своих.
   Вот и сейчас, варианты перебирая в уме, Колька к тому склонялся - чтобы в степь опять отправиться, пробежаться по местам заповедным. Мешало только одно - вкус огуречный во рту. Те пол-огурчика, что мать дала - что они, только аппетит растравили. Пару бы огурчиков схрумкать - то-то хорошо б было. Но - где взять? Можно на другой конец села убежать, ползком-тишком проникнуть на огород кого-либо из зажиточных селян (и такой грех водился за компанией Колькиной) - так это ох как опасно, узнается - кара жесточайшая воспоследует от матери (испытано уже). Что же, как же - куда податься?
   Вышел из двора Колька, направо сразу повернул - к месту сбора их обычного пацанячьего. И вдруг - озарение, остановился он даже. Вот же оно, решение простейшее (ведь всё гениальное - просто). Ведь если у них в огороде созрели огурцы - они ж и в поле могут созреть. За селом сразу обширные бахчи колхозные, они не охраняются пока (арбузы и дыни в завязи ещё - что ж там охранять), свободно можно пробежаться туда. И проверить - а вдруг да и огурцы там посажены были. Вряд ли, а - вдруг.. Проверить надо.
   На развалинах волости, в месте обычном сбора детворы, шумно уже и людно, вся детвора с ихнего конца деревни здесь собралась. Игры затеваются разные - но всё это вяло как-то и без азарта, Кольку все ожидают - признанного выдумщика и заводилу. А он с ходу начал порядок наводить. Хоть и отдельно будто, но - рядом девчоночья команда разыгралась, из соседних домов девчонки: Сухомлиновых две, да Бондаренкиных целых три (мал-мала меньше), да Зина Ульянова с девочкой-немочкой (квартирует у них семья немецкая со странной фамилией - Трупп). Девчонок Колька тут же безжалостно из совета изгнал (не женское это дело - проблемы мужские решать). Потом и мелюзгу отделил (в том числе и брата младшего, Вовку) - налёт предстоял серьёзный, уж тут - только испытанные бойцы требовались. Оставил только казашонка Арсена (имя у него длинное казахское - так сократили его для удобства), тот всегда почему-то тянулся в компанию тех, что постарше. И его принимали, считая в чём-то необычным. Он единственный из всех них таинственную операцию перенёс (которую все мальчишки-мусульмане во младенчестве переносят). Рассказывал он о ней - и у слушателей его малолетних аж кровь в жилах стыла от ужаса. Операцию Арсену казах какой-то приезжий делал в присутствии деда его родного. И уж казах этот терзал Арсена жестоко, кинжалищем в пол-метра длиной вдоль и поперек изрезал всего, там что-то отрезал и там, как только выжил Арсен - то удивительно было (но выжил - и через пару дней как ни в чём ни бывало бегал вместе со всеми по улице). Страдания перенесённые сверхчеловеческие, конечно же, уважения заслуживали - вот старшие и принимали Арсена в свою компанию на равных правах (как вот и сейчас).
   Изложил Колька план свой, взрывом восторга встреченный - и марш вперёд. У каждого палочка в руке, изображающая скакуна горячего, оседлал палочку - и за командиром вскачь. Теперь не парнишки они оборванные, а - лихая конница красная. Командир впереди, на стременах приподнимаясь - хищно оглядывается. За спиной явственно ощущал он развевающуюся на ветру бурку (как у Чапая на картинке), помахивал над головой остро сверкающей шашкой. Ёкала селезёнка у лошади, остро попахивало потом лошадиным, храпели да взбрыкивали кони за спиной - отряд в поход опасный отправлялся. Через Первый бугор перевалили, вот и лощина Первая - вдоль неё побежали. Бахча встретила запустением, громадные шары перекати-поля всплошь покрывали её, пряча под собой арбузные да дынные плети. Но на них только безвкусные, с кулачок, кругляши - завязь. Надо огурцы искать - рассыпались цепью поперёк борозд, высматривали. И, наконец, торжествующее:"Е-есть!". Бросились на крик все, радостью переполнились: вот они, вот - огурчики. Хоть и некрупные ещё - так такие самые вкусные. Захрумкали дружно, и за пазухи уж пихать стали. И вдруг - полный ужаса, дикий вопль: "Данила!". Колька оглянулся - из лощины прямо на них скакал на лошади, размахивая бичом, объездчик колхозный, Данила.
   Объездчика этого Данилу все жители поселковые боялись - и ненавидели люто. Бич его, сплетённый из сыромятных ремней, с узлами на нахвостнике, пощады не знал. И Колька, хоть сам-то он бича объездчицкого ещё и не пробовал, тоже всей душой его ненавидел - особенно с весны прошлой, с колосков.
   Весной, как только сошёл снег с полей, оголодавший люд поселковый высыпал на поля окрестные собирать колоски. Колоски с прошлогодней уборки остались: теряли при уборке комбайны и полные, и частично вымолоченные. Эти-то колоски и были подспорьем, для многих же семей, с голоду пухнущих - единственным спасением до поры, пока хоть какая-нибудь травка, в пищу пригодная, зазеленеет в степи. Но сбор колосков строжайше запрещался в официальном порядке. Запрещался прямо-таки под издевательским предлогом: мол, зерно, перезимовавшее под снегом, ядовито. Побольше б его, такого ядовитого, глядишь - и людей поменьше бы от голода мёрло (ишь, причину нашли - посмешней не могли придумать?). Так вот проводить в жизнь этот запрет в масштабах Фёдоровки и было поручено объездчику колхозному Даниле. И старанье он при этом проявлял необыкновенное, мотался, как пугало, по полям с утра и до ночи. Страшенный такой, чёрный, бородатый - оправдывал он прозвище своё: "Цыган". С юности был Данила одноногим (потерял ногу в деле каком-то тёмном воровском), на фронт потому не попал. Но уж тут, в тылу, "воевал" активно, безнаказанностью пользуясь - измывался, как хотел, над бабами да детишками. И особенно - сейчас вот, в пору сбора колосков. Зная свирепость его, многие уходили подальше, на поля соседних колхозов - там объездчики почеловечней были, вид только делали - что гоняют они сборщиков. А на поле одного колхоза (кажись, того, что в Новокиевке расположен) и вовсе объездчик бабе знакомой шепнул: мол, вы на то вон поле идите, там больше колосков. А я часа через два подъеду, погоню вас грозно. Так и сделали, он же доложил председателю: с двух полей согнал он сборщиков, расстарался. А Колькина семья и вовсе ходила на поля казыйнацкого колхоза, они ж постояльцы ихние - потому и не гоняли семью знакомую (но - ходить далековато, аж за Воронцовку километров с пять). Но - ходили туда пока что, до того дня знаменательного.
   Накануне кто-то из женщин секретом поделился с матерью ихней: на поле одном тьма-тьмущая колосков, много там можно набрать - если Данила не погонит, Вот мать на другой день и решила рискнуть, собрала всю "команду" (даже младшего, семилетнего Вовку, привлекла), и - в поход с самого утра. Пошли в сторону Конторки, возле первого же околка свернули влево - и вот оно,поле. И колосков на нём и действительно - один возле одного, успевай собирать только (вероятно, что-то с комбайном случилось во время уборки - много колосьев он растерял. Идёшь - и вдруг рядок целый, один возле одного полновесных колосьев). Врассыпную, заработали торопливо, соревнуясь (и этот труд монотонный в игру можно мальчишечью превратить). Скоренько и материнский большой мешок дополна напихали, и ещё один, сестры Тамары (поменьше). Теперь брата Миши мешочек наполняли - тоже почти дополна и его набили. И вдруг - крик панический: "Данила!". Это Генка крикнул - у него особое какое-то чутьё выработалось на зверя этого, кентавра - Данилу. Вот его и вытянул кнутом подскакавший Данила, мать защищать бросилась - и ей досталось. Заметался по полю Данила, направо и налево отвешивая полновесные,звучные удары (знает - никто не пожалуется. А пожалуйся - тебя ж и под суд отдадут за хищение колосков). Бросились все бежать врассыпную, направляясь к ближайшему околку, ища там спасенья (не себя - мешки чтоб спасти, полные колосков). А Данила, дико ругаясь, всё вертелся меж них, хлестал, выхватывал, нагибаясь, мешки - и тут же вытряхивал их. Крик, слёзы, ругань. В голос плакали бабы, потерявшие в борьбе мешки, бросались бесстрашно, на колени становились прямо перед хрипящей лошадиной мордой, роняющей хлопья пены. Молили - отдай. Колька, ухватясь намертво за материнскую юбку, от матери не отставал. С другой стороны тянулся, спотыкаясь, младший - Вовка. Первой и опамятовалась Колькина мать (она от природы решительностью отличалась), кричать стала:
       - Не бежать, бабы! Не бежать! В кучку давайте, в кучку! Не отдавать мешки! В кучку, в кучку!
   Одна к ней подбежала баба, вторая. Ещё и ещё. И уж перед Данилой не растерянные одиночки, а - толпа, и толпа разъяренная. Дети - в середине (так телят в стаде коровы от волков спасают), по краям же - проклинающие Данилу, и страх, и обличье даже человеческое потерявшие, растрёпанные, орущие бабы. На толпу лошадь не шла - бабы кто ведром, кто мешком махали перед её мордой, полетели градом комья земли, будылья всяческие. И кнут до толпы не доставал - что делать? Шум, визг, ругань - и не идёт лошадь, наскочит чуть - и назад, наскочит - и назад. Освирепели бабы, силу свою почувствовали, и одна, и другая выкрикивали уже: давайте-ка стащим хромоногого этого хряка с седла, и вторую ногу оторвём ему (и ещё кое-что - что непечатным словом обзывается). И уж не он - а его окружать стали. И не выдержал Данила: бессильно матерясь, развернул он лошадь, к другому полю поскакал (где, как журавли по степи, с наклоном периодическим, тоже бабы бродили в поисках колосков). Испугался - а вдруг и действительно стащат его с лошади, обратно ж он (с ногой-то его деревянной) и не взберётся на неё. Ускакал. А эта толпа так сплочённой (вслух за то мать Колькину благодаря) и до крайних домов дошла - там только разбежались по домам.
   Пришли домой, вытряхнули колоски для просушки, порадовались - многонько получилось, вымолотят колоски полненькие - и пшенички ведёрка с два получится (добавка к рациону - весомая). Мать смела с печки ту пшеничку, что раньше была намолочена и просыхала там, обрадовала семейство: заработали сегодня - по лепёшечке всем испеку. Вот это - радость, тут же мельничку ручную настроили, завращали её по очереди. А мельничка эта семейной гордостью была. Тогда ж во всех домах, где мужчины сохранились, имелись такие вот самодельные мельнички, грубо сработанные: чурбак деревянный с бортиками жестяными, сверху ещё один чурбак с отверстием посредине, вращают верхний - вот зерно и перетирается меж них. Конечно же, помол самый грубый, и тяжело вращать агрегат этот - но что ж поделаешь, кучечку ведь зерна на гос.мельницу не понесёшь (да они и не примут такое вот - из колосков - зерно). Мельнички у всех самые разнообразные - в меру умения владельцев их. Но такой вот, как у них, ни у кого не было. Отец хитро всё устроил, у него верхний жернов вращался не просто так, а - опирался на шарик в выемке, в стержне - с регулировкой по высоте. Потому вращать эту мельничку легче было намного - вот и принялись теперь за работу, из желобка сбоку мучица посыпалась (даже на вид сытная). Тесто мать замесила, лепёшечек испекла, и - гулять так гулять - маслицем подсолнечным помазала их (пёрышком - чтоб поэкономней было). Радоваться бы - но мать всё сильней и сильней хмуриться стала, задумываться. А пришел отец вечером с работы, сказала ему со вздохом:
       - Всё, отец. Готовься - нашла я долю себе горькую. Заберут меня завтра, заарестуют. Бунт я сотворила против власти. Пожалуется Данилка - и всё, хана мне. Да не мне, я и в тюрьме проживу, не пропаду. А вам вот хана. Как ты с ними, с оравой такой, справляться будешь. Ох, горюшко - пропадёт семья.
   Выслушал отец рассказ материнский, порассуждали, к такому ж выводу и пришли: нет, не обойдётся так просто проступок её. Время суровое, военное - а тут против власти (объездчик ведь властью поставлен) выступление. И мать - всему зачинщик. Станут допрашивать всех, скажут все бабы: она вот первой клич выдала, чтоб мешки не отдавали - кричала. Никак тут не отвертишься, придётся кару принимать. И по-деловому обсуждать стали: как отцу без неё выживать, как детей сохранить всех да прокормить. Дочь старшую, Тоню, просила мать: ты ж не оставь, Тоня, младших-то. Тоня обещала: куда ж я от них денусь, вместе уж бедовать будем. Поговорили так-то, поуспокоились - да и спать улеглись.
   На другой день мать между делами (ей некогда было и горю предаться - забот полон рот) всё на улицу выглядывала - не идут ли за ней. Нет, не идут - уж и ждать невмоготу стало. А после обеда соседки сошлись, обсуждать стали положение. И успокоили мать, к общему выводу пришли: не пожалуется Данилка, не доложит председателю колхоза. Председатель (инвалид войны) не слишком к нему расположен, может и такое в ответ учинить, сказать: что ты, мол, за объездчик - если даже с бабами управиться не можешь. Ну-ка, слезай-ка ты с коняшки, я на неё другого посажу, порасторопнее. А ты ряшку вон какую наел, шея как у бугая, и руки у тебя здоровые - иди-ка ты в кузницу молотобойцем. Будто бы (слухи есть) председатель, под крепким хмельком будучи, уж разворачивал перед Данилой перспективу такую. Потому - нет, не пожалуется Данилка, не враг же он самому себе. Мать и успокоилась, правы бабы оказались - не пришли за ней. А на следующий день собрала она опять всё своё войско - и опять за колосками (теперь уж на поле колхоза новокиевского). Тут ведь время нельзя упустить, поля запахиваются вместе с колосками - не догонишь потом. С тем инцидент этот и исчерпался.
   А на Данилу вскоре покушение было совершено. Возвращался он как-то по-тёмному уже с работы, лошадь в конюшне оставившми. Шкандыбал потихоньку - и вдруг из темноты, из-за канавы придорожной, получил он удар роликом от подшипника - ипрямо в лоб. Точнёхонький, снайперский был бросок - между глаз ролик попал. Бундырь сразу вскочил - аж оба глаза заплыли. Поймать обидчика не смог Данила (где ему - с его-то протезом на ноге. Ему и через канаву-то не перелезть), пожаловался на утро милиционеру. Расследование какое-то предприняли было, но скоро интерес к нему как-то угас, диверсанта-обидчика не нашли. Да похоже - не шибко-то и искали (из Колькиной компании, например, никого и не допрашивали). Похоже, и руководство раздражать стала чрезмерная активность этого объездчика. Тогда ведь как складывалось: без воровства и прожить-то нельзя было (особенно - колхозникам. Рабочие - те хоть какой-никакой, но паёк получали). Пропитание тогда для колхозников складывалось (кроме личного хозяйства) из двух источников. Первый - то, чем кормили на работе. И второй, более даже значимый - воровство повседневное: там зерна в карман насыпал, там - колосьев зрелых пучок настриг (и ещё всё уволакивалось - что плохо лежит). А руководство на это закрывало глаза - жить-то надо как-то. На "трудодни" так называемые осенью такой мизер выдавался, что его никто всерьёз и не воспринимал. Вот и изворачивались - кто и как умел. И чрезмерная активность Данилина неуместной оказывалась, перекрой все каналы, с голоду люди пухнуть начнут - а работать-то кто будет? Потому и к покушению на него прохладненько отнеслись: получил в лобешник,соображай теперь - почему. Попугивай людей, чтоб не наглели - но в меру всё.
   Милиционер не смог - но Колька по своим каналам точно узнал: в лоб Даниле зафитилил Юрка, общепризнанный экстра-хулиган фёдоровский. Сам-то он за колосками не ходил (у него мать на "хлебной" должности работала) и Данилой не был обижен. Действовал же, вероятно, чисто интуитивно, приводя в исполнение невысказанный приговор общественный. Да и просто из молодечества, из желания подтвердить свой статус средь детворы. Но молва почему-то подвиг сей Кольке приписывала - а он напрямую-то и не отказывался, улыбался таинственно да помалкивал многозначительно на расспросы приятелей. И дождался - кто-то из доброхотов донёс-таки Даниле, тот пообещал: изловлю я этого бандитёнка Кольку где-то возле полей колхозных - и запорю насмерть. Он сразу поверил наговорам на Кольку: зимой ещё тот как-то, проходя мимо, отвязал лошадь у двора Данилы, та на конюшню убежала, пришлось инвалиду пешком шкандыбать через всё село. А ещё как-то хотел Колька сено поджечь (громадный стог) во дворе данилином. Но - к горю его (а когда чуть подрос да поумнел, понял - к счастью ), единственная спичка, имевшаяся у него, не зажглась. Не состоялась месть по-настоящему, малы возможности пацанячьи. А вот ответная - грозила постоянно. Так всё сошлось, что очень и очень надо было поберегаться ему, ходить да оглядываться - Данила ведь на расправу крут, многие уж пострадали от бича его.
   Вперёд забегая, сказать надо - и Даниле всё-то с рук не сошло. Кончилась война, вернулись первые демобилизованные (кто жив остался), и враз почувствовал он: пришла пора то пожинать, что посеял. Сдерживаемая ненависть через край плескаться стала. И раз, и два ночной порой подкарауливали его фронтовики, беседовали по-свойски (стараясь только не оставлять видимых следов на его цыганячьей физиономии). А днём встречаясь - так смотрели, что мороз по коже подирал, бежать хотелось да подальше хорониться. И это ведь первые только фронтовики вернулись, старших возрастов, мужики серьёзные и рассудительные. Так ведь вслед за ними и молодых начнут демобилизовывать, и им ведь матери-невесты расскажут о жестокостях Данилиных. И уж они, фашистов раздавившие и к убийству на войне привыкшие, столь сдержанными не будут, вмиг придушат Данилку - как кутёнка паршивого. Им это - как два пальца обписать, ничего не стоит. После страстей, на войне пережитых, что им тюрьма - тьфу. Отсидят (да много им и не дадут - снисхождение сделают героям войны) да выйдут - ещё и на могилку Данилину поплевать успеют. Так стоит ли ждать этого? Рассудивши так примерно, тишком-молчком собрался Данила - и исчез вместе с семейством в неизвестном направлении. И след его затерялся (да и не искал его никто: люди не успели - так Бог его найдёт да накажет).
   Но это - когда-то ещё будет. А сейчас он - вот он, ужасный Данила, скачет прямо на них с бичом свистящим в руках. В первые секунды у Кольки будто и ноги отнялись от страха, но миг ещё - и уж бежал он. И кричал ещё на ходу: "В подсолнушки! В подсолнушки!". Рядом с бахчами колхозными громадное поле, засеянное подсолнечником (собственность МТС). Туда и бежал теперь Колька. Но не бежал - летел будто, казалось - ногами он и земли не касался. Понимал - только там их спасение. А за спиной - тяжкий скок лошадиный, казалось - сап даже слышит конский запалённый. Свист бича - и боли полный взвизг Генкин, опять ему досталось бичом по ногам. Вот, сейчас вот - и на него удар обрушится, сшибёт с ног. Но - вот они, подсолнухи спасительные (цветущие, в рост взрослого человека вытянувшиеся). Врезался Колька в них, завилял меж крепких, зелёно-мощных стволов. Поперёк рядов чуть пробежал, понял - выдаёт он своё присутствие тем, что шляпки раскачивает подсолнечные. Вдоль рядов повернул, тут вот - что надо, бежишь - и стволиков не зацепляешь. Скок отстал лошадиный, остановился Колька, выглянул (прикрывшись шляпкой крупной). А-га, вот что: не шла лошадь на подсолнухи, шляпки цветущие били прямо по морде её, пугали - и она не шла. Порол её кнутом Данила, она как-то боком-боком скакнёт - и назад,скакнёт - и назад. Вот оно - спасение. Не выдержал Колька, проорал торжествующе: "Хрен догонишь, цыганяка!". И опять - вдоль рядков, бегом - подальше чтоб. Чуть пробежал, ещё раз оглянулся - Данила в сторону посёлка повернул, потрюхал вдоль поля, приподнимаясь на стременах, всматриваясь. Как же - ищи дураков, так и побежали они в лапы к тебе. Нет уж. Стал Колька приятелей окликать, собирать. Собрались в кружок, последним Генка прихромал, на ногах - рубцы от бича поперечные. Успокаивая его, наперебой врать стали, хвастать - кто, сколько и каких каменюк в Данилу бросил. Только Арсен, игры не понявший, сказал не в лад:
       - Нихто каминь ни брасал. Бырешут. А твой не так, Генка. Твой падать нада было. Данил гнался только за Колька.
   Подвела Генку привязанность дружеская - не нужно было за Колькой держаться на бегу. Видно ведь было, что объездчик только за Колькой и гнался - надо было в сторону скакнуть да упасть. Но - не вышло, страдай теперь, Да не плачь - мужик ведь.
   Успокоились, посовещались. Вдоль рядов (что легче намного) им нельзя к посёлку выходить. Там, на отшибе, Лагановских дом - вполне может Данила засаду там устроить, за домом спрятавшись вместе с конём. Поперёк рядов надо - так и пошли. По пути попытались извлечь что-то полезное из местопребывания - но удавалось плохо. Пробовали раздирать будылья подсолнечные, доставать из сердцевины и есть ватно-мягкую, белую массу. И белая она, и мягкая - а в рот не лезет, с души воротит от привкуса неприятного. Чтоб привкус перебить - кусты паслёна (из-за специфического действия на пищеварение называвшегося средь них "бзникой") обшаривали по пути. Но он не созрел ещё, не почернел, Попадались изредка чуть побуревшие ягодки - проглатывали и их (деликатес).
   На край поля вышли - и удивились: вот, оказывается, куда блуждания привели их, аж на другой конец посёлка. На этом конце Колькина компания редко бывала. Да и прочие жители поселковые редко тут появлялись. Это были "казённые" дома, проживало в них эмтээсовское начальство: директор, начальник полит.отдела, прочие чины поменьше. Об обитателях этих домов в посёлке поговаривали с оглядкой:"Для кого война, а для кого - и мать родна". Жизнь здесь непонятная шла - чистая, не по военному сытая.
   Аккуратные детишки играли небольшой группкой в чахлом садике, разбитом меж нездешнего вида деревянных домов (в посёлке дома саманные всё, с земляной крышей). Драная их компания подошла к группе "казённых" детей. Те притихли было, узнав в пришедших самых разотъявленнейших поселковых хулиганов, о которых столько страхов слышали они да наставлений: с такими не водиться. Но страшного ничего не случилось, наоборот, пришедшие с робостью видимой оглядывались вокруг, понимая, что компания их в этом садике совсем-совсем неуместна. Дети тут странные, аккуратные чересчур, в невиданных, без единой заплаты, одёжках. Особенно дочки директорские поражали - трое, ростом одна за другой, беленькие как одна, светленькие, с розовыми щёчками. Да ещё и бантики в волосах - фу ты, ну ты, барыни совсем. И подойти-то близко к таким боязно - замараешь ещё ненароком.
   Постепенно какое-то подобие игры затеваться стало, разговоры было завязались. Поуспокоившись, "казённые" дети уж и обзываться начали, подчёркивая всячески исключительность своего положения. Кольке в непривычной роли выступать не понравилось, хотел уж он дальше двинуть своё войско. Вмешался случай (может быть, и закономерный в среде "исключительных" детей). Старшая девчонка директорская, до конца, очевидно, желая превосходство своё утвердить, домой сбегала, вернулась с громадным ломтем хлеба. Нет, то, что в руках она держала, и хлебом-то, в привычном им смысле, нельзя было назвать. Белое-белое нечто держала она в руках, воздушное как пух, и, наверное, невыразимо вкусное. Кольке не только пробовать - даже видеть такого хлеба не доводилось. Слышал он как-то, как мать, с соседками судача, сказала со злобой: директор-то хлебец не из простой муки жрёт, а только из "сеянки". Так вот, значит, какой он - из "сеянки" хлеб. Такого бы хоть немножко попробовать. Хоть самый малюсенький кусочек. По чуть-чуточку бы откусывать, да.. Обильно потекла голодная слюна, Колька зло сплюнул. Аж затошнило с голодухи. А эта - ишь ты - ещё и не хочет есть, слизывает то непонятное и розовое, чем хлеб намазан - а от куска даже и не откусывает. Ну, живут люди. Вот так живут!
   Девчонка, чувствуя на себе завистливые взгляды, заважничала, пошла от них. Они - как привязанные - за ней. Некоторые, пытки не выдержав, просить стали - дай хоть кусочек. Девчонка, будто и не замечая голодных взглядов, продолжала слизывать понемножку розовое. Слизнула, осмотрела со всех сторон ломоть, ещё кое-где лизнула. Потом отломила маленький кусочек, кинула в сторону. Кто-то из пацанов подхватил его,проглотил. Засмеялись детишки чистенькие: вот как забавно, с земли подхватывает - будто собачка. А та ещё кусочек отломила, подальше теперь бросила, кто-то бросился за ним - смех ещё громче зазвучал. И не выдержал Колька (слёзы злые вскипели на глазах), бросился к ней. Та не поняла, думала - хлеб он отбирать будет, за спину руки завела. Но Колька на хлеб не смотрел - он изо всей силы ударил прямо по личику этому смеющемуся. И ещё, и ещё. Тут сигнал только подай - и приятели его кулаками заработали, колошматить стали всех подряд - кто под руку только попадал (неосознанно вкладывая в удары вечную ненависть голодного - к сытому). Визг, крик, плач - всё смешалось. Колька оглянулся во-время: от крайнего дома, размахивая наспех схваченным коромыслом, бежала женщина. "Бежим!" - прокричал, и ноги сами прочь понесли.
   Территория МТС с этой стороны огорожена глубоченной канавой (её недавно как раз расчистили), в эту канаву ссыпались - и вдоль неё, пригнувшись - и во всю мочь. Кончилась канава, через дорогу - и в Большом околке они. Запетляли меж берёз, на край выбежали, где глубоченные ямы накопаны, заросшие полынью в рост человека, порослью берёзовой. Собрались, отдышались. Начали, как обычно, подвигами своими хвалиться - но быстро как-то стихли. Понимали все: то, что сотворили они - страшное что-то. На детей неприкасаемых руки они подняли, и что дальше будет - и представить жутко. Вот и сидели, понурясь - каждый мучительно переживал момент. Но - недолго (дети ведь - быстро успокоились). Решили - коль уж на этом конце оказались - к мельнице теперь пробежаться. Послали Арсена на разведку, тот вернулся скоро, успокоил - нет никого вблизи. Вот и ладненько -  отправились к мельнице.
   У мельницы собиралось тогда чуть ли не всё несовершеннолетнее население посёлка. При мельнице была маслобойка - вот у окон её, забранных решётками, и грудилась постоянно толпа детей, попеременно, у кого и на сколько терпения хватало, заклинавших" "Дядя, дай колобок. Дя-адь, дай макухи!". А запах из окон-то! Один запах с ума может свести. Прямо напротив окон - громадная жаровня, на ней, постоянно перемешиваясь специальным приспособлением, поджаривается перед загрузкой в пресс подсолнечное семя (предварительно очищенное наполовину от шелухи и раздавленное катками в соседнем агрегате). И дух от той жаровни - хоть решетку зубами грызи. Подойдёшь к окну - и оторваться от него невозможно, такой дух. Перекатываясь вслед за мешалкой, прожаренное подсолнечное семя скатывается в колобки, и получить такой колобок, пусть хоть самый маленький - предел мечтаний каждого пацана. Ох и вкусны ж колобки! Раз попробуешь - всю жизнь потом помнить будешь. Только кто ж его даст, колобок вожделенный? Тот дядька, что в маслобойке работает, настолько привык к постоянному детскому писку за окном, что уж и не замечает его, воспринимает как обычную производственную обстановку. Этот дядька никогда и ничего не давал - хоть охрипни у окна, выпрашивая. А вот те, что привозят семя подсолнечное из окрестных колхозов - те не привыкли, они слышат, и иногда, хоть и редко, жалеют детвору. Решаются на то, чтоб колобками оделить, или жмыха кинут круг - желанной "макухи", считающейся в посёлке чуть ли не деликатесным блюдом. Карауля редкую удачу, и топчутся с утра и до ночи под окнами маленькие просители. Назойливо клянчат, давясь слюной, терпеливо, часами, ждут, переходя от окна к окну. Иногда, обозлясь, камни мечут в окошки да разбегаются.
   Вмешался и Колька в толпу, постоял. Просить он не умел и никогда не просил, но под окнами, случалось, подолгу простаивал, не в силах оторваться от источника опьяняющих ароматов. И в душе на чудо всегда надеялся. Вот и сейчас напротив благоухающей жаровни постоял, потом ко второму окну перешёл - что возле пресса. Тут он долго и молча мог стоять, смотреть. Из пресса, сквозь ряды мелких отверстий по бокам, сочилось ароматное подсолнечное масло, собираясь в янтарные струйки.Бойкие струйки истощились потом, вяло и неровно потекли в поддон. Наконец, чуть только закапали. Рабочий повернул какие-то рычаги, ухнуло - и из пресса вывалились круги тёплой, даже на вид сытной, макухи. Сколько тут её! Ряд целый вдоль стены сложен. Потом тот же рабочий поднял один круг, грохнул обо что-то там, схватил обломки и.. бросил их в печь, под жаровню. Колька аж присел от жалости. Гул по толпе пошёл, потом затихло сразу. Стр-ашно было смотреть: макуху - и в печь (а чем же ещё и топить-то - чтоб ровный и постоянный жар поддерживать? Только макухой). А - им? Хоть по кусочку бы им-то. Эх, дядька, дядька - какой жестокий ты. Неужель и не слышишь, как мы просим. В печь добро бросаешь - а нам? У многих и слёзы закапали.
   Колька теперь на этого только дядьку и смотрел. Долго смотрел, до рези в глазах, и вот стало казаться - кувалда в руках у него. Тяжёлая кувалда. И бьёт он дядьку по голове кувалдой - долго бьёт, много раз. И ещё раз, и ещё.. Тешил себя Колька кровожадными мыслями, отвлёкся - и чуть долгожданное событие не прозевал. Другой дядька, колхозник, наблюдавший за выработкой масла для своего колхоза и с жалостью на окна взглядывавший, не выдержал. Решительно подошёл он к углу, где сложены были круги макухи, разбил два, обломки стал подавать сквозь решетку, где колыхались жадно тянувшиеся к  нему руки. Враз суета образовалась под окном - но драки не было. Будто застеснялись пацаны, молча брали куски, отходили. Всех наделил он, всем по куску дал. Кольке - так больше всех, чуть ли не в четверть круга, кусище достался (последним подошёл). Вот это дядька - так дядька - хороший, добрый дяденька. Ведь пацаны порядок знали, знали, что дядьке отчитываться надо будет в колхозе, что на учёте каждый круг макухи - а он вот решился, сделал их счастливыми.
   В кровь раздирая дёсны об шелуху, впрессованную в жмых, жадно все, спеша и давясь, принялись грызть. Хорошая, очень хорошая макуха досталась, спасибо дяденьке. Её если передержат в прессе - как каменная становится, и молотком не разобьёшь. А эта - рассыпчатая, так сама и тает во рту. Вкусная. Ели, ели. Бежали к колодцу, водичку пили и опять ели, ели. За все дни голодные отъелись. Один парнишка подошёл, второй (опоздали они к раздаче) - и им дали, отделивши от своих кусков: ешьте, мы - не жадины какие-нибудь. Все наелись. Хоть и знал каждый, что завтра, когда "на двор" захочется, плакать ведь будут от рези в пищеводе, шелухой от макухи забитом (до крови "на выходе" продирает макуха). Но что ж делать - потерпят, сытому-то всё можно вытерпеть. Да ещё и после удачи - такой долгожданной.
   Наелись, улеглись кружком, беседу неторопливую завязали. Кто-то предложил было в прятки поиграть - дружно отвергли. Непривычная сытость к иному располагала, будто и в дремоту даже потянуло. Да и - на Солнце Колька глянул -  домой пора. На вечер уж Солнце повернуло, и жара устала будто - ласковой стала и не злой по-полуденному. Пора - отправились своей компанией по дорожке, насквозь Большой околок пересекающей (по ней дядя Никифор Казаков четыре раза в день проходит от дома своего - и до столярки в МТС). Колька, придерживая кусок макухи за пазухой, представлял уже радость братьев от подарка. Вот придет он, и.. Будто по лбу кто-то его с размаху треснул - вспомнил он события дня. Домой ведь нельзя ему, там - беда будет. Уж наверное - знают дома про подвиги его. Ведь сотворил он хулиганство самое злостное. На кого руку поднял - на детей директорских. А директор МТС в Фёдоровке - распорядитель судеб людских, царь и бог в одном лице. Он на главном самом - на продуктах - сидит: захочет - выпишет отцу бумажечку на сколько-то килограмм мучицы вдобавок к пайку обычному, не захочет - не выпишет. А теперь, поди-ка, и совсем отцу не даст пайка - как жить тогда? Ох, что ж он наделал! Жутко даже о последствиях думать. Нет, никак нельзя ему домой - отстал Колька от приятелей, присел под кустик берёзовый. Что делать? Не пойти если домой, здесь заночевать? Ужин ему не нужен, ещё и на завтра макухи хватит. Но страшновато - бродяжить он не пробовал ещё. Искать, наверное, будут его, Отец будет, мать, плакать мать будет, А когда плачет мать - жутко становится, тоскливо. Как она плакала, когда "похоронка" на брата пришла - на пол упала, соседки водой отливали. Уж это второй брат погиб у Кольки, на первого раньше ещё была "похоронка". И отец после этой вот, второй, похоронки почернел совсем. Теперь ещё он, Колька, пропадёт - опять горе. Так, может.. Да и огород сегодня поливать надо. Вот эта - последняя - мысль враз конец положила всем колебаниям.
   На ихнем огороде в колодце воды мало накапливается - бочки на две, не больше. Плохой колодец, "жилы" в нём нет. А для полной поливки огорода требуется бочек пять, и два раза в неделю недостающие они привозят на тачке из Маленького лимана. На тачку громоздится тяжеленная бочка, мать впрягается в оглобли, они же, всем "кагалом", включая и маленького Вовку, подталкивают. Изо всех сил толкают, до темноты в глазах. Бочка-то здоровенная, ведер на десять. Попадёт в ямку колесо - и всё, хоть плачь возле тачки - ни взад она, ни вперёд. Мать толкает, они за колёса хватаются, дёргают что есть мочи, выкатывают из выбоины. Неподсильная работа, последняя ездка на пределе уже бывает. Падают они, проедут шагов с полсотни - и отдыхают. И плач там бывает, и ропот, но ведь - надо. Всем им надо. Корова да огород - единственное спасенье для любого жителя деревенского. Потому-то даже и в мыслях не может решиться Колька на то, чтоб домой не придти к поливке. Никак нельзя. Уж это - предел, та грань, которую нельзя даже и в мыслях переступить. Уж тогда он совсем пропащим станет, чужим в семье, изгоем. Нет. Он домой пойдёт.
   Да и что мать - совсем уж до-смерти, что ли, забьёт? Не забьёт, жалко, поди-ка, станет. Ну, попорет немножко лозинкой, которой корову в стадо выгоняет. Толстовата лозинка, можно даже сказать - палка, так она ж никогда и не бьёт ей - грозит только. Мать в таких случаях ладошкой действует (но тяжеловата, ох как тяжеловата длань материнская. Это Колька неоднократно испытывал - он хулиганистый самый в семье). Ничего - выдержит он, не впервой. Надо, надо идти. И макуху - Колька ощупал кусок за пазухой (сразу на душе потеплело от воспоминаний об удаче сегодняшней) - братьям отдать надо, голодноваты ж и они. Может, и мать пожуёт немножко, подобреет. Так что - вперёд. С сожаленьем погладил Колька те места, что всегда у него за все озорства отдуваются, вздохнул (будет вам лупка) - и напрямую, по тропинке меж огородов, побежал домой.
   Не оставь его, Господи!
                - х - х - х - х - х - х - х -
   P.S: Переживания свои ностальгические я вначале изложить на бумаге хотел в жанре мемуаров (то-есть: по порядочку всё изложить с сохранением дат, сроков и имён участников невымышленных). Посидел-повспоминал, записал, через время перечитал - и разочаровался: серо получилось и скучно, читать - неинтересно. Потому решил сменить жанр на рассказ: тут допустим (в любых пределах) художественный вымысел, не требуется точность в сроках и именах участников. Для выразительности можно и "заострить" какой-то образ, усилить (как пример - образ Данилы - страшилы). На этом и остановился, обработал и записал - да и забыл на многие годы. А вот сейчас, в возрасте уже преклонном, решил компьютер освоить, в числе первых операций самостоятельных решил страничку литературную оформить на себя и кое-что из архива туда выложить. И первым - этот вот рассказ намечен был.
   А дальше, с публикацией, чудеса прямо-таки пошли. Открыл страницу в Ворд, напечатал рассказ (недели с две на это ушло - одним-то пальцем тыкать по клавишам). Приготовил к переносу и лит. страницу, открыл "Самоучитель" на нужном месте, исполнил все команды как надо - и текст исчез. Исчез совсем: ни у меня на диске, ни в Ворд, ни на лит. странице его не оказалось. Что я только не делал: и сам все команды перепробовал, и мастера платного вызывал - без пользы. Успокоившись - на рассказ этот обиделся, решил публиковать в последнюю очередь. А пока же начал по очереди печатать на Ворде и переносить на лит. страницу прочие рассказы. Тут - никаких затруднений, все четыре рассказа (действуя по "Самоучителю" ) вставил и сохранил на лит. странице. Без особого уже желания перепечатал опять на Ворд и этот рассказ (опять недели с две ушло). Теперь уж смело (путь-то знаком уже) хотел переместить рассказ на лит.страницу, первые же пара щелчков мышью - и текст опять исчез. Исчез безвозвратно, совсем - и следа не осталось. Мистика - да и только. Опять щёлкал по всем командам - без толку. А тут ещё и бабуська моя пугает меня: мол, не хочет кто-то, очень не хочет - чтоб ты опубликовал рассказ. В качестве последней инстанции привлёк бывшего хозяина моего компьютера (он подарил мне его), владеющего компьютерной техникой на профессиональном уровне, и его усилия - без результата, исчез текст. И он мне говорит: точно - не хочет кто-то, чтоб был опубликован рассказ. Ну уж тут - вопрос самолюбия: или я (автор), или он (компьютер) уступить должен. Но, учитывая, что в дело потусторонние силы вмешались - пришлось рассказ пересмотреть. Кое-какие сцены сомнительные (с любовницей председательской, ещё некоторые - подобные) решил убрать. и излишнюю остроту в суждениях и оценках пригладить-причесать. И уж чтоб заставить себя печатать в третий раз - пришлось на помощь призывать все запасы самодисциплины. Но печатать я стал уже непосредственно на лит. странице - чтоб не переносить потом (тут неудобство - шрифт мелкий, я толком и не вижу, что напечатал - потому и не могу опечатки исправить).
   И вот - к концу пришла работа. Завтра закончу - а не исчезнет ли и ещё раз?                ВМЕСТО ЭПИЛОГА. НАРОДЦЫ,отечество наше населяющие и родившиеся-возросшие в годы послевоенные, победителями в той Великой Отечественной войне 1941-45 г.г. тех признают в основном - кто на фронтах огненных сражался. И, конечно же, это так и есть:они, герои, жизнями жертвовавшие, и завоевали-обеспечили Победу. Но, ведь - объективно-то разобравшись - в цену победы (и - на равных почти) надо и вклад тех включить, кто в тылу ковал-обеспечивал-добывал то необходимое всё - что обеспечивало действенность войск наших доблестных (ценой лишений, неимоверных даже и непереносимых - с точки зрения последующих поколений). И учитывать тут надо не только усилия-страдания трудоспособной части населения: и мы ведь, детвора тогдашняя, так же страдали со всеми вместе. И даже - вклад посильный вносили в дело общее (как минимум тем хотя бы, что довольствовались самым-самым малым в быту: штанишки-рубашонки, из заплат одних состоящие, пропитанье самое скудное - вот и всё достоянье наше в те дни). Потому, в день очередного праздника Победы, поклоны благодарственные сотворяя в знак благодарности воинам нашим доблестным - не забывать надо и про второй ещё поклон: тем, кто в тылу Победу обеспечивал, кто невзгоды все пережил лет тех грозовых. Всем им: и тем, кто на фронтах доблесть проявлял, и тем, кто в тылу бедовал-трудился - слава, слава, слава вовек! И память потомков -  и тоже вовек!!
                - х - х - х - х - х - х - х - х -
                Дата создания - 1980 год. Г. Певек. Чукотка.
                - х - х - х - х - х - х - х - х -
                - х - х - х - х -