Гл. 17. Аще забуду тебе Иерусалиме

+++...Святые, которые, постоянно содержа Бога в памяти, как бы на цыпочках ходят по растянутым на высоте <канатам>... Они, сущность своего спасения и жизни поставляя на узкой стезе той веревочки (т. е. памяти Бога), думают, что они тотчас подвергнутся жестокой смерти, если нога их, хоть немного поколебавшись, сойдет с пути или переступит за черту спасительного направления.+++
Прп. авва Феона


+Открытый эпилог…
+Последний экзамен.
+Отъезд и кончина Духовника.
+Загадочный сон.
+Обет верности.
+И вновь – весна.



Не обрываются на земле нити судеб человеческих. Они вообще бессмертны, эти нити, из чего бы не сотканы были.  Потому и повесть о жизни человеческой, «чающей воскресения мертвых и жизни будущего века», не может быть завершена эпилогом «окончательным», «закрытым». Ни земной пролог истории жизни человека не обрывает эту нить, ни его «неземное» продолжение. Ведь и там – в небесных селениях – души человеческие, хотя и лишенные спасительного покаяния, пребывают в движении жизни. Услышавшие «приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира»(1) , продолжат свое совершенствование и освящение, на земле начатое, а те, горемычные, кому будет сказано «не вем вас»(2) , –  пребудут в зависимости от своих земных долгов, от «тяги земной»: как от своих вин, так и от памяти, любви и молитвы еще пребывающих в земной юдоли, от духовной помощи «друзей», приобретенных «богатством неправедным», которые, «обнищавшего грешника» – по неложному обетованию Спасителя –  только и смогут «принять в вечные обители»(3) .

Но плотское мудрование, рассудок человеческий, зависимый от «тяги земной», везде и всюду ищет осязаемых опор  в виде «подведения итогов», «практических результатов», духовных достижений и четких указаний на явные «плоды» жизни в покаянии, которые можно было бы «пощупать руками». И даже чудес он ищет и жаждет в таком же настрое, пребывая в видимом, – в этом «начале душевных болезней» и «первом источнике всякаго зла»(4) , – а невидимое игнорируя, за глухотой и слепотой. Что же до «сокровенного сердца человека в нетленной [красоте] кроткого и молчаливого духа» – явленного апостолом Петром (5) , – образа «драгоценного пред Богом» духовного человека, то он для плотского разума вовсе не чудо, а закрытая книга, которую оземлененный, преданный вещественности рассудок, читать не умеет.
Так и с Анной… Попробуй, хоть эскизно, набросать ее образ, да разложить при том по полочкам ее достоинства и недостатки, расставить смысловые акценты и дать им оценки, указать на зримые и неоспоримые результаты многолетнего пребывания ее в послушании у владыки, – не химера ли – чудище ли с головой льва, туловищем козы, хвостом в виде змеи, порожденное Тифоном и Ехидной (6) , – вдруг явится из подобного живописания перед нашими глазами?!
 
…Послушница в черном одеянии и в белом шутовском колпаке, в три погибели согнувшаяся где-то на огородах, незаметно отирающая навернувшуюся слезу… Сокровенная душа, погруженная в свои странные думы, в невидимую жизнь своего «глубокого» сердца, внешне ничем никому не приметная, – акварельно-размытый, не поддающийся обследованиям точной аппаратурой, удаляющийся, тающий в дымке образ… Все в Анне противится любителям подведения формальных итогов в духовной жизни, этой явленности на показ миру, не вписывается судьба ее и в классические контуры эпилога, требующего как правило событийной конкретики и указаний на точное расположение фигур на шахматной доске жизни.
«Вы еще не до крови сражались…» (7) – между тем звенят, переговариваются над головой Анной старинные монастырские часы, отбивающие на колокольне оставшееся ей время и эти апостольские слова, которые столько раз слышала она от своего духовного отца,  с которым скоро разлучит их реальность земная, не посмев прикоснуться к их родству в Вечности…

***

Как тать в ночи, подкрался к Анне тот горький час, когда Духовнику предписано было оставить столичный град и свой родной, поднятый им из руин, намоленный монастырь, своих чад и паству, и отправиться нести свое служение в далекую епархию…
Для братии, духовных детей старца и большинства монастырских прихожан это был сильнейший удар, хотя, как всегда, нашлись и те, которым этот перевод был на руку. Но не о них наш рассказ. Для Анны известие о переводе владыки прозвучало предвестием новых скорбей и испытаний, громом не из земных небес, но вестью из иного мира. Гроза (а она так и воспринимала эти события, как сою личную катастрофу) настигла ее все такой же «непокровенной странницей» и вне укрытий: Анна пребывала все в том же неопределенном и непригодным ни на что для внешнего мира положении –  по пословице: ни Богу свечка, ни лукавому кочерга… Пострига она так и не получила, хотя обещания свои владыка не отзывал и не раз их подтверждал, даже на фоне напряженных отношений последнего времени, только теперь он оговаривал новое условие: довести Машу до замужества.

Незадолго до перевода Духовника в другую епархию, Анна вновь умудрилась усложнить их отношения, приняв – по товарищескому состраданию – участие в судьбе одной рабы Божией, которая не оправдала надежд владыки, не выдержав назначенного ей трудного послушания. Надо ли повторять, насколько строго относился Духовник к исполнению послушаний: сам он преодолел жестокий (в аскетическом понимании) путь поистине святого послушничества «без рассуждений» – в духе древних монашеских традиций. Владыка никогда не шел в этом вопросе (впрочем, как и в большинстве других) на компромиссы с миром. Анна, конечно, мыслила о послушании точно так же, как и ее Духовник (и не могла мыслить иначе, как впрочем, и не только о послушании, но и обо всем остальном:  таким было на самом деле их духовное сродство, и вероятно, единство, несмотря на то, что в исполнении Анна не раз срывалась и не дотягивала…). Она опытно знала, что даже непосильное (казалось бы) послушание приносит человеку великую пользу, смиряет и вразумляет душу послушника, «вправляет» гордыню, научает очень многому, а главное –  исцеляет от порочных устремлений волю.

Но признавать свои поражения, вины и ошибки, разбираться с собой по всей строгости – это одно, а вот как поступить с другим человеком, попавшим в подобную беду, как помогать ему и по-человечеству и по-Богу, в особенности, если ты не кто-то сильный, известный и авторитетный, а тот самый «беспокровный странник», да еще, по всей видимости, пребывающий в духовной опале?
Знакомая Анны оказалась действительно в трудном положении… Она слыла опытным педагогом, что, несомненно, пригодилось бы ей на месте ее нового послушания, так как там создавался детский приют. Однако на отборочной комиссии ее спросили, сможет ли она там провести капитальный ремонт и строительство, и Валентина (так ее звали), приняла, испугавшись и растерявшись,  всё за чистую монету, хотя вопрошали ее «на всякий случай» по принципу: «а вдруг?», пытаясь обнаружить нужного специалиста среди присланных претендентов. И потому, в состоянии внутренней паники, выходя из кабинета, Валентина сгоряча бросила поджидавшим ее товаркам, непродуманное слово, что, если ее поставят на строительство, то она откажется от послушания. Чуть ли не через пять минут эти слова были переданы по телефону владыке: мол, Валентина кочевряжится, и не желает трудиться там, куда ее послали. Владыка, вероятно, поверил, и разбираться не стал, и Валентине с самого начала был фактически уже подписан приговор…

…Да и какой прораб из очень хорошего учителя в возрасте 64 лет, к тому же еще не расставшегося со многими своими мирскими заблуждениями и представлениями, еще не приобретшего по выражению апостола, духовно «крепкого желудка» – этой способности выносливо терпеть унижения, оскорбления, несправедливости, абсурд дурацких начальственных изволений, клеветы...

Валентина, получив жестокую взбучку от владыки, который не дал ей ничего сказать в свое оправдание, пребывала в крайне подавленном состоянии, тем более, что неудачи и недоброжелательства продолжали градом сыпаться ей на голову. Анна, которая видела происходящее достаточно объемно, и все-таки прежде всего пыталась поддержать и утешить совершенно отчаявшегося человека, защищала Валентину от нападок, потому что, многие в монастыре, прослышав о недовольстве Духовника, тут же осудили ее поведение, и как по команде, от нее отвернулись; другие же – более осторожные, – предпочли отмалчиваться, хотя и знали, что не все так однозначно складывалось в том деле. Анна уклониться в этой истории никак не могла и в силу их знакомства с Валентиной, и в силу явного одиночества, почти полной оставленности Валентины. Анна недоумевала на владыку: отчего же он не выслушал оклеветанного человека? Почему так быстро занял другую сторону? Может, надеялся, что Валентина будет бесстрастно терпеть все то, с чем ей пришлось столкнуться? Но Валентина совсем не была к такому мужественному терпению поруганий готова… И все это Анна видела, и страдала: «истинные» послушники вокруг в монастыре однозначно и без рассуждения тут же приняли сторону владыки, а Валентину осудили, Анна же, в силу своего устроения – возможно, из-за привычки (в том числе и профессиональной) к анализу, к суровым саморассмотрениям, –  никак не могла ни просто закрыть глаза на известный ей ход событий, механически приняв однозначно-осудительную версию в отношении Валентины, как то сделало монастырское большинство, ни занять стороннюю позицию, избегая сближения с Валентиной.
 
Так Анна оказалась вновь на духовном «юру», под перекрестными ветрами и вопреки своим аскетическим воззрениям невольно противодействующая планам и действиям владыки.
Попытки лезть туда, куда тебя не посылали, куда ты не поставлен, в дело, за которое ты не несешь ответственности, которое тебе вообще «не по носу» – это – по аскетическим правилам – дело недолжное, и даже вредное, греховное... Вмешиваясь не в свое дело, куда его не определял Господь, человек, как правило, действует по указке своей греховной волюшки, игнорируя волю Божию, которая и расставляет людей по местам, определяет им их функции и зоны действий, а значит, такой самостийный активист на самом деле начинает противодействовать… Богу, укрепляя в то же время свою самость и гордыню, и собирая себе на голову раскаленные уголья на «день гнева». Это вам не «тише воды и ниже травы»… Велика опасность. Но ведь и не нельзя не увидеть и опасности пройти мимо страждущего немощного человека, как те евангельские священник и левит, прошедшие мимо «еле живого», «попавшего разбойники» и истерзанного человека(8) .
Кто-то же должен был тогда помочь Валентине, просто поддержать ее, утешить, поскольку она была близка к отчаянию, побыть рядом, перетерпеть вместе с ней долгие месяцы ее переживаний, сомнений и метаний (Валентина каялась и несколько раз пыталась вернуться к послушанию, но вновь не выдерживала и в конце концов отказалась наотрез)…

Нелегкую миссию взяла на себя Анна, потому, что нет ничего труднее не просто утешать, а молчать, когда видишь по какой причине мучается человек, а назвать ее, чтобы занозу устранить (не без боли), ты не решаешься, боясь подлить масла в огонь, доломать сломленного, а главное, понимая, что этот человек не понесет сейчас подобных обличений, даже если ты будешь их обертывать в вату, смягчать елеями, и преподносить крохотными порциями, и, скорее всего, не примет их именно от тебя, потому что ты никто.
Разумеется, проще простого – выпалить правду в лицо: мол, ты неправа, а владыка прав, что, не моргнув глазом, многие в монастыре и делали. «Выпаливали», а потом, развернувшись, спокойно шли в свою сторону. Анне же потом приходилось устранять последствия подобного правдолюбия: утешать, умягчать, вселять надежду… А поди, сделай это безупречно, не согрешив в слове, – пребывая со страждущим и все-таки довольно капризным человеком в той «гостинице» (куда поселил самарянин «израненного» разбойниками) изо дня в день – месяцами…

  Впрочем, Анна и такой притрудный и приболезненный опыт имела… Одна многолетняя дружба с «Мисюсь» – Лидой – чего стоила: око видит, за зуб неймет – вот что это было такое. Так и с Валентиной: видишь, какая  духовная механика в страданиях человека действует, но понимаешь, что даже наиосторожнейшее обличение человек воспримет как нож вострый. Себе бы давно всё жёстко и нелицеприятно высказал, а другому так нельзя. Разве исподволь, по каплям, долго уготавливая и умягчая застарелые струпья, уговаривая и переуговаривая «израненного», ловя благоприятные расположения, и только тогда – осторожно, с великим страхом Божиим и помятуя, что тебе положено говорить «полезное» кому-то лишь «в чине учащегося» и самому смиряясь при этом до зела, пробуя…  Ведь у Анны кроме «белого колпака» да черной одежды неприукаженного послушника, несостоявшегося послушания за плечами и постоянно на глазах у всех обходившего ее стороной владыки, действительно не было не только никаких внешних статусов и регалий, но и вообще ничего, что могло бы претендовать на хоть какой-то авторитет. И так – не месяц, не два, – а годы, к тому же еще и заботясь о главном, – о «блюдении себя»: «Аще и впадет человек в некое прегрешение, вы духовнии исправляйте таковаго духом кротости: блюдый себе, да не и ты искушен будеши»(9) .

Так что вскоре Анна почувствовала, что, хотела она того, или нет, но на плечи ее лег очередной и небывало тяжелый груз невольного противодействия Духовнику. Сказать по совести, вся эта затея с приютом ей по многим причинам была не по душе, возможно, как тому афонскому монаху Харлампию казались ошибкой закупленные старцем и никому не нужные стройматериалы. Много позже, как передали Анне, владыка сам посчитал ту затею ошибочной…
Анна пыталась раскидать этот груз камней, тяготивших ей душу, да все никак не получалось – ей-то помощника не обреталось, а к владыке для нее продход был чуть ли не заказан. Она писала ему покаянные письма, пыталась там все обстоятельно изложить – и про себя, и про Валентину, все мотивировать, объяснить, но ответов не было. Владыка никогда ни на какие записки не отвечал: только начни – и никакой бумаги не хватит отписать этим тысячам вечно жалующихся, ноющих и стонущих прихожан.
Кто, кроме Господа, знает правду?!

…Долго тянулась та история с несостоявшимся послушанием Валентины,  она никак не могла прийти в себя от полученных суровых выговоров Духовника, от сторонних осуждений «идеальных послушников». Моментами хрупкая ее душа достигала пограничных состояний. Анна была рядом, пытаясь снизить порог опасности и изо всех соединить то, что игумения Арсения (Себрякова) именовала «любовью к человеку ради самого человека» (что по рассуждению матушки означало исполнение воли этого человека), – любовь душевную, с «любовью к человеку ради Бога», – с любовью духовной, имевшей своей целью исполнение на деле воли Господа об этом человеке.
Своих корыстей у Анны не было, а самонасилия ради помощи страждущей душе хватало, следовательно, считала Анна, ей все-таки отчасти удавалось слышать в отношении Валентины волю Божию (по святоотеческому учению волю Божию слышит тот, кто умертвил свою собственную волю). Впрочем, все это было в Анне никак не уверенностью, но  гадательностью и почвой для постоянных борений с самой собой, с приступами страха навредить другой душе…

Не раз бывало, что переговорив днем с Валентиной и поддержав ее в каких-то мнениях и рассуждениях, Анна затем часами пытала свою собственную совесть, чтобы потом, усомнившись, в ужасе позвонить Валентине среди ночи: «Не слушай меня! Так нельзя! Я ошиблась! Надо вот так!...»   
Постепенно, хотя и очень нескоро, Валентина начала приходить в себя, а жизнь ее как-то устанавливаться в мерности и тишине, чего нельзя было бы сказать об Анне. У той все только начиналось…

Еще в самый разгар событий с Валентининой товарки, те, что в самом начале поспешили «заложить» ее с неосторожной фразой, позже сообщили Духовнику и про Анну, что, мол, это она отговаривала Валентину от послушания, заняв в конфликте ее сторону и настраивая ее и против нового начальства (в приюте), и против Духовника, и против будущих соратниц по послушанию. И вот в один прекрасный день Анна через дочку, которая заходила к владыке по своим делам, получила от Духовника записку на клочке бумаги, в которой его рукой было записано лишь несколько слов: Книга пророка Иезекииля, 33-я глава…
 «Когда Я скажу беззаконнику: “беззаконник! ты смертью умрешь”, а ты не будешь ничего говорить, чтобы предостеречь беззаконника от пути его, – читала Анна, – то беззаконник тот умрет за грех свой, но кровь его взыщу от руки твоей. Если же ты остерегал беззаконника от пути его, чтобы он обратился от него, но он от пути своего не обратился, – то он умирает за грех свой, а ты спас душу твою»(10).
«Кровь его взыщу от руки твоей»… Кровь, кровь, кровь…


***

Чуть ли не 20 лет Анна смирялась – и ее смиряли, она умалялась – и ее умаляли, чтобы в конце концов она, пройдя через огонь и воды искушений всем своим существом познала до глубин свою малость, свою греховную поврежденность, худость, обретя начатки заветного устроения: «я хуже всех». И вот вдруг – нате, пожалуйста: возьми и обличи человека как беззаконника, будто ты облечен этим духовным и нравственным правом – обличать кого-то, будто ты не самый последний и не самый маленький человек…
…До начала Великого поста оставалось две недели. Была суббота. В тот день вечером как раз начали в церкви заутреней петь 136-й псалом: «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона. На вербиих посреде его обесихом органы наша…»
Не могли петь в плену на реках Вавилонских песен родины своей плененные иудеи, не могли они петь о родном Сионе на «земли чуждей» и только «седохом и плакахом», повесив свои «орга;ны» на прибрежных кустах верб…

Назначенные строки из Книги пророка Иезекииля Анна прочитала со странным спокойствием – спокойствием привычного – или обреченного на казнь человека. Сердце ее уже давно приучилось жить в ожидании ударов, ждать их всегда и быть к ним насколько возможно готовой, зная, что другого ты просто недостоин и даже, если был бы достоин, этого все равно не будет никогда. Не столь уж и плохое состояние, – как минимум, устойчивое… Хотя устойчивость его относительна, путь тернистый для человека до последнего вздоха не изглаживается, а характер искушений бесконечно меняется и усложняется, воспитывая и умудряя человека, совершенствование которого и в вечности не останавливается, потому что и Сам Господь творит непрестанно: «И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны»(11) .

Очередной приговор и наказание Духовника и на сей раз явились для Анны одновременно и трагедий, и рубежом, за которым, как ей казалось, могло приоткрыться нечто новое, неизведанное: какое-то новое задание и новый устав бытия.
А пока Анна каждой клеткой своей ощущала свое существование как тот Вавилонский плен, как шествие над пропастью по волнующемуся канату. Она страшилась самой себя, искала и не находила ни помощи, ни подсказки, ни провожатого, замирая духом от мысли, что теперь она этой помощи лишена навек…

Духовник к тому времени уже уехал как несколько месяцев. Анна очень тужила, испытывала небывалое чувство одиночества, подавленности и растерянности… Фактически она не дождалась, да и не заслужила прощения. Духовник принимал новую епархию – ему было не до дальних чад, и вообще Анна не знала, как к нему теперь подступаться, тайно надеялась, что он сделает шаг навстречу, но он никогда этого не делал. Несомненно Анне надо было упорнее добиваться разговора, – покаянных писем было недостаточно, но чувствовала ли она до конца свою вину, без чего прока от покаяния не было? Страхи и обиды, памятование о своих греховных помыслах, примешивавшихся ко всему, что она ни делала в те трудные дни, задавливали  ее волю. Она с радостью смысла бы, стерла все происшедшее, потому что во всем видела свою тину, свои немощи, свою нечистоту...
«Серое» время потянулось, – говорила себе Анна… Вспоминались слова одной схимонахини-подвижницы, сказанные ею после кончины ее духовника – архиепископа: «Все хорошее кончилось». Владыка был еще жив, и никто не мог предсказать его близкой и тяжкой болезни и его скорого отшествия ко Господу… Но дух близких и любивших его, дух связанных с ним навечно духовным родством, уже томился, предчувствуя все еще без слов…

И вот однажды в те самые дни приснился Анне сон…
«Анна видит, что заходит в какую-то скромную сельскую церковь. Она пуста. В ней только что-то делает в углу священник-старичок, причем без рясы, в какой-то бедной одежонке, но со священническим крестом на груди. Кругом в маленьком храме, почти часовне – крайняя бедность и запустение, везде пыль, серость…
На аналоях лежат какие-то вроде бы иконы… Но они не чищены – а потому на них и ликов не разглядеть. Какие-то простые деревянные киоты. Иконы многие закрыты тряпочками, как витринки с рисунками в картинной галерее, чтобы не выцвели…
Анна пытается благоговейно приоткрыть эти тряпочки, чтобы увидеть иконки, поправляет их на аналое и разговаривает со священником-стариком. Он показывает обрывки старинных церковных документов и писем, тетрадки, как якобы реликвии какие-то, или обрывки реликвий… Всё это ветхое, жалкое, принизывающее душу безнадежностью… Анне больно, и она говорит батюшке: «Может, можно в селе найти плотника, чтобы сделать новые киоты для икон? ведь это же просто!» Она пытается рассказать священнику про какого-то другого священника, который всё делает своими руками для храма, – но тот только машет на Анну руками: «Я не таков! Я не умею, я не могу!» Тогда Анна идет к иконостасу, крестится на него с благоговением, но видит перед собой вместо икон – одни огромные для такой маленькой церковки пустые оклады, в которых отсутствуют лики, а вместо них зияет побелка стен. Оклады величественные, старые, почерневшие, несомненно, серебряные, с ломаными и поврежденными краями. Глядя в центр пустующего оклада иконы, Анна вдруг отчетливо начинает видеть, что перед ней огромный образ Господа Вседержителя: она узнает его, не столько глазами, сколько сердцем. И даже очертания оклада вызывают у нее трепетную молитвенную вспышку. Сердце. безошибочно чует, что в той пустоте присутствует Тот, Кто притягивает его молитву.

Анна медленно крестится на этот огромный, метра в два высотой, образ, точнее, на очертания дорогого сердцу образа Спасителя. А рядом видит и еще один такой же пустой огромный старый серебряный оклад, в котором был когда-то образ Богоматери с младенцем и что-то внизу – возможно, текст, быть может, и какое-то изображение, как на иконе «Нечаянная Радость». И вновь трепещет сердце Анны: она чувствует то, что было под окладом, видит это внутренним зрением, и крестится, и молится, хотя в окладах только зияет белая штукатурка стен. Ей становится ужасно больно, безысходно тоскливо. Она собирается уходить, протягивает священнику тысячу рублей. Он берет… Потом Анна подходит к какому-то аналою и еще одну купюру зарывает под икону и тряпочки: «Это на нужды храма», – говорит она батюшке. И ищет выход… А его на западной стене, откуда вошла, – теперь нет – глухая стена. Тогда в иконостасе она видит небольшую дверку диаконника, куда и уходит священник. Анна спешит вслед за ним. Но не успевает… Она остается одна в пустом храме…

 «Аще забуду тебе Иерусалиме, забвена буди десница моя…»(12)
Кажется, это было вчера, когда они с сыном-школьником вместе читали «Братьев Карамазовых» и сострадали осиротевшему отцу мальчика Илюшечки:
«В эту минуту вдруг словно выскочил из комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь. Лицо его было исступленное, губы дрожали. Он стал пред обоими молодыми людьми и вскинул вверх обе руки.
– Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика! – прошептал он диким шепотом, скрежеща зубами. – Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет... Он не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилии пред деревянною лавкой на колени…»

Тогда, еще задолго до церковных времен, оба они, мать и сын, взяли в сердце свое не только эти строки из 136-го псалма, который открылся им через Достоевского, но и весь псалом они оба читали, и был он для них с сыном как некий общий талисман, как общая зашифрованная тайна их сердец, в которой было сокрыто что-то предельно важное и драгоценное для них обоих, – неразрывность их связи.
«Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя. Прильпни язык мой гортани моему, аще не помяну тебе, аще не предложу Иерусалима, яко в начале веселия моего» (13)  – то пусть лишусь я помощи Свыше, если память о тебе не предпочту всякому веселью(14) .
 
Прошли годы, и наступил час, когда уже одна Анна слышала в себе этот молитвенный плач вавилонских пленников, одна она теперь повторяла в сердце своем его и как клятву: «Аще забуду тебе, Иерусалиме…», помня своего мальчика и их с ним любовь, свое ожидание их встречи… И вот пришел день, когда в этот псалом взошло все то, что было связано с Духовником: вся ее единственная настоящая жизнь, вся суть и святыня ее души, которую она вынесла из двадцатилетия своего послушничества, – все засеянное и взращенное в ней Духовником, – все то, верность чему теперь стала смыслом и целью оставшейся жизни Анны, хотя среда ее обитания, то, что видели вокруг ее глаза и слышало сердце, слишком походило на картины того ужасного сна.
Выхода не обреталось, но молитва ей была оставлена.

Заключенные в ГУЛАГе рисовали крестик на стене темницы и молились на него, восходя духом в горние обители. Они могли бы и в пустых окладах, из которых вырвали «сердце», увидеть духом Христа и говорить с Ним, пребывать в Нём…
…Накручивались на руку длинные четки покаянных лет, и с каждым годовым кольцом 136-й псалом звучал для Анны по-новому: всё дальше отходила от нее «чуждая земля» и всё ближе к сердцу приближалась заветная. Весь «Иерусалим» заполнялся теперь для Анны и светился Христом, живой Личностью Господа – заветным «желаний кра;ю». Давно уже 136-й псалом стал для Анны символом покаянного пути, образом духовного плача грешника, познавшего свою греховность, в котором незаметно, сокровенно – всё более и более отчаяние и страх преображались надеждой и предчувствием радости…

И все же жить без Духовника, в особенности после его блаженной кончины, становилось всё труднее. Не случайно святые отцы говорили, что послушник проверяется в отсутствие Духовника. Ответственность за собственную душу, равно как и искушения, теперь многократно увеличивались…  Вспоминалось слово преподобного Серафима Саровского своему ученику и духовному чаду преподобному Антонию (Медведеву), сетовавшему, что батюшка редко его принимает: «Научить держать свой парус сам», – ответствовал преподобный Серафим. Теперь Анна училась этому, постоянно обращаясь молитвенно к своему почившему старцу.

…Последние годы жизни Анна провела в отдалении от своего родного монастыря, от «корешка своего», как называли когда-то монахини место своего духовного рождения, от прежних сотоварищей: то ли было ей дано такое благословение Духовником – вновь укрыться от суеты жизни, уйти на глубину с поверхности бытия, то ли она сама так решила, но Анна незаметно пропала из виду. Слухи о ней доходили самые противоречивые: говорили, что Духовник успел постричь ее в одном из монастырей его новой епархии, в каком-то чуть ли не медвежьем углу, другие этому не верили и рассказывали что-то иное… Но Анну никто не видел и не слышал: постепенно даже связи с самыми близкими знакомыми по монастырю истончились, а некоторые и вовсе завяли.
 
Ходила в монастырь одна женщина, скромная и незаметная, которая оставалась близка к Анне, но из нее и словца выудить ни у кого не получалось. Именно этой женщине Анна и оставила свои тетрадки и дневники, в которых откровенно и без прикрас и самооправданий рассказывала о своем пути к Богу, о своей прежней, доцерковной, жизни, записывала помыслы и сомнения, особенно в годы самых сильных духовных испытаний, а главное – в этих записках она пыталась запечатлеть образ Духовника, его слово, его древнюю святоотеческую церковную педагогику, подобной которой в наше скудное, «серое» время было бы уже не сыскать.

Духовник часто напоминал своим чадам и прихожанам о том, что «Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих»(15) . Он воспитывал своих чад, и Анну в том числе, в понимании жизни как святого служения делу Христову. «Служите друг другу, каждый тем даром, какой получил» – повторял владыка апостольское слово(16) : «Имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры; имеешь ли служение, пребывай в служении; учитель ли, – в учении; увещатель ли, увещевай; раздаватель ли, раздавай в простоте; начальник ли, начальствуй с усердием; благотворитель ли, благотвори с радушием»(17) .

После отъезда Духовника многое, чему учил он, слово его – словно начало прорастать в Анне, пускать корни, обретая свою подлинную духовную силу. В нужный момент вдруг всплывали на поверхности ее сознания слова, поступки, реакции Духовника на поведение окружающих, на какие-то события и подсказывали Анне в трудную минуту, когда к ней обращались за помощью, верный выход. И хотя она по-прежнему не имела ни статусов, ни должностей, ни тем паче регалий – ничего такого, но кое-что она всё-таки, как та же Элиза Дулиттл, уже имела, и на вопрос своего «скульптора»: «А чем это ты сможешь зарабатывать сама себе на жизнь?» – могла и ответить: «А тем, чему вы меня научили!» И, к слову сказать, всегда находились те, кому пригождалась Аннина помощь.

Сама она судя по дневникам, шла данными ей напутствиями Духовника. Над ними ведь можно было трудиться без устали всю жизнь. Тебе заповедали «любить с креста»? Старайся, и постигай, что любить с креста может только тот, кто способен забыть свою боль ради ближнего; а забыть свою боль способен только тот, кто не любит себя, кто преодолел свой эгоизм и себялюбие; а преодолеть любовь к себе сможет только тот, кто будет не только принимать, но и радоваться поруганиям и укоризнам, потому что все эти поругания есть лучшие врачества от гордости и эгоизма, о чем и сказано у апостола Иакова,: «Всякую радость имейте, егда во искушения впадаете различная». Только от укоризн, да если еще и с радостью перенесенных, подастся на уступки эгоизм, начнет освобождать местечко для другого – для истинной христианской бескорыстной, жертвенной любви к ближнему.
…В тот год, которым были помечены последние дневниковые записи Анны, Великий пост начинался очень поздно – в середине марта. И Анна уехала к своей ветхой деревенской печке, чтобы никто и ничто не мешали ей пережить этой весной великое время поста в тишине и молитве, чтобы она полностью могла отдаться в руки Церкви, царственно, Божественно ведущей души по стопам Святой Четыредесятницы и Страстной седмицы к Светлому Христову Воскресению.

«Светотворное время, егоже ныне освятил еси, и даровал еси нам воздержания, Господи…» – Анна смотрела в свои богослужебные книги, тихо вспоминала гласы и напевала песнопения первой седмицы поста(18) .
До его начала оставалось еще несколько дней, но Анна уже трепетала сердцем от ожидания великой весенней постовой радости – радости, ни с чем в этой жизни не сравнимой: ощущения себя крупицей соборного единства Церкви, причем не только в пространствах горизонтали жизни, но и в пространствах вертикали – в единении с предками; духовного ликования взявшего себя в руки и подстегнувшего – духовной свободы ради – свою плоть, свое привычное расслабление человека…
«Ты сподоби нас во умилении всех чисте прейти мирствующих, креста крепостию, едине Человеколюбче»(19) . Разве душа человеческая может не чувствовать этих удивительных весенних дней сокровенного пробуждения жизни, этого счастья Поста, когда вместе с Церковью и твоя душа сподобляется радости сугубого шествования за Христом к неблизкой радости Пасхальной!

…Вокруг домика Анны лежали еще высоченные сугробы снега, и надо было каждый день большой лопатой расчищать проход. Еще сиротливо торчал жалкими голыми веточками сад, но уже по-над далями сияла такая высокая младенческая голубизна нарождающейся весны, что оторвать от нее глаз было совершенно невозможно.
Почему так колотится сердце? Что ждет, что предвкушает, чему надеется, и чему верит?..
И Анна, стоя на своем крыльце, вдруг начала петь во весь голос, благо вокруг ни одной души человеческой не обреталось: «Крестом Твоим, Господи, и мене укрепив, постов мне даруй, Благий, благомощно скончати отхождение!» Голос ее звучал крепко и чисто.
Однако нужно было идти в дом: вечерело, пора было затапливать печку. К ночи обещали метель.

Сноски:
  1.Мф.25:34
  2.Там же: 25:12
  3.Лк. 16:1-9
  4.Свт. Филарет Московский. «Слово в день памяти преп. Никона, игумена Радонежскаго».
  5.1 Пет.3:4
  6.Так в греческой мифологии описывалась Химера - чудовище, символизирующее несбыточные, странные мечты и фантазии.
  7.Евр. 12:4
  8.Притча о милосердном самарянине (Лк.29:37)
  9.Гал.6:1
  10.Иез. 33: 8–9.
  Отк. 21:5.
  Пс. 136:5.
  Пс. 136:5–6.
  Фрагмент толкования на 136-й псалом свт. Афанасия Великого.
  Мф. 20:28; Мк. 10:45.
  1 Пет. 4:10–11.
  Рим. 12:6–8.
  Седален. Последование утрени в среду первой седмицы Великого поста. Глас 2.
  Трипеснец. Последование утрени в среду первой седмицы Великого поста.
Фото Екатерины Кожуховой