Приложение- 4. Лагерный фольклор

 Как  и  тюремно-лагерные стихи, тексты к детским иллюстрированным почтовым открыткам  выписаны отцом в отдельную  ученическую   тетрадь. Ещё одну тетрадку занимает план мемуаров, послуживший основой  лежащей перед вами  работы. Наконец, в четвёртую тетрадь, название которой, данное им,  соответствует заголовку этого последнего раздела «Приложений»,    отец вписал собранные им  образцы  лагерного  фольклора.

ГРУСТЬ

Кто поймёт мою грусть одинокую,
Кто поверит той клятве лихой?
Полюбил я тебя, черноокая,
В той тайге нелюдимой, глухой.
Не страшна мне тайга нелюдимая,
Я живу лишь одною тобой.
Знаю, ждёшь на свободе, любимая,
С чистым сердцем. с открытой душой.
Днём и ночью сижу я над картами,
Всюду вижу – крестовый валет.
И гадаю, смогу ли я выбраться
После долгих мучительных лет.
Но я всё же по-своему сделаю:
Все преграды смогу я пройти
И железною силою воли
Тебя, детка, смогу я найти.
Но порой в голове появляется
Злая дума – гоню её прочь:
Тебя кто-то украсть собирается
Без  меня в эту тёмную ночь.
Грусть настанет, и слёзы закапают
Из моих опьяняющих глаз.
Я скажу, чтоб другие не трогали:
Жулик любит один в жизни раз.
Я кончаю писать, до свидания.
Как получишь, то сразу прочти.
А теперь буду ждать я свидания –
Если любишь, то, значит, дождись.


ОЖИДАНИЕ

Не грусти. у ворот ожидая.
Не гляди на дорогу с тоской.
Я вернуся к тебе, дорогая,
С первым снегом  морозной зимой.
Я приду по знакомой дорожке,
Где я жил лишь три года назад.
И, быть может, в туманном окошке
Встречу твой я задумчивый взгляд.
А, быть может, в  морозную вьюгу
Дверь на ощупь в потёмках найду,
Сердце дрогнет в груди от испуга,
Как тогда я к тебе постучу.
Ты откроешь, меня не узнаешь,
Тихо спросишь: «Простите, к кому?»
А узнаешь – меня приголубишь,
Я к устам тебя нежно прижму.
И мы сядем с тобою на койку,
Я  спрошу, как жила без меня,
Как растила любимого сына,
Как ночами страдала без сна.
Вспомним, как ты меня провожала,
Рядом шла и смотрела в глаза,
Как сажали меня на машину,
И в глазах утопала слеза.
Не грусти ж, у ворот ожидая,
Не гляди на дорогу с тоской,
Я вернуся к тебе, дорогая,
С первым снегом  морозной зимой.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Как ты встретишь меня, моя милая,
Если я у людей на виду
Из-за стенок тюремных и лагерных
Вдруг к тебе, дорогая, приду?
Запорошенный пылью дорожною,
Я вернусь, на себя не похож.
Чем-то думу развеешь тревожную?
Как тогда ты ко мне подойдёшь?
Может, встретишь, как друга нежданного,
С удивленьем в холодных глазах.
Или встретишь, как гостя желанного,
И от радости будешь в слезах?
Может, с места тихонечко двинешься,
Тихо имя моё говоря,
Или чайкой на грудь ко мне кинешься,
Ярким пламенем сердце обняв?
Я хочу, чтобы  ты меня встретила,
Как, бывало, встречала без слёз,
Седины б ты моей не заметила
И морщин, что с Урала привёз.

                Писал на Воркуте в дни отбывания срока
21 марта 1956         
                (подпись неразборчива).


ПРОСТИ-ПРОЩАЙ

Прости-прощай, дай руку мне, не бойся,
Дай мне пожать её в последний раз,
Я ухожу, не плачь и успокойся,
Так суждено: расстаться нам сейчас.
Уже рассвет, гребцы сидят у вёсел.
Поеду я без цели и пути.
Не спросишь ты, зачем тебя я бросил,
А я и рад, что так могу уйти.
Не надо слёз, они мне будут сниться,
А на пути мне будет тяжело,
Но, видно, мне к тебе не возвратиться,
Прощай, мой друг, так, видно, суждено.



*   *   *
Голова ты моя удалая,
Тяжела ты, родная, для плеч.
Надоело ходить по этапам
И далёкую волю стеречь.
Вейтесь. вейтесь, (...)* веночки,
Моей жизни пришёл, знать, конец.
Слёзы горькие в синем конверте
Получил от старушки своей.
Порасплакалась в строчках старушка,
Что ни строчка, то капля-слеза.
«Дорогой мой сыночек Андрюшка,
Высыхают от горя глаза».
Загубил я себя не на шутку,
Затерялся в потоке людском
И сегодня душа на минутку(?)
Загрустила о прошлом-былом.
Отгулял твой сыночек на воле
И по русской земле отходил,
В соликамских таёжных трущобах
Свои буйные кости сложил.

                - - - - - -
           *  В скобки здесь и далее помещены пометки отца в переписанных им текстах.



*   *   *
Много душ воровских спрятал Север далёкий.
Каждый знает о том, что в побеге невмочь.
Не под силу тайга, снег – саваны глубоки,
Да полярная тёмная страшная ночь.
Дорогая моя, если вора полюбишь,
Так люби же его, - я, родная, непрочь.
Может быть, вечерком он тебе и расскажет,
Что такое тайга и полярная ночь.
Перебрав свою жизнь от конца до начала,
Изболевшее сердце так больно (билось?) в груди.
Ты меня позабудешь, на висках с сединою,
И порвёшь на куски уцелевший портрет.
Завезли далеко от родимого края,
От кудрявых волос оторвали меня.
Эту песнь написал для тебя, дорогая,
Чтобы ты иногда вспоминала меня.
Далеко-далеко, где кочуют туманы,
Где от лёгкого ветра колышется рожь,
От далёкого друга с заполярного края
Ты гуляешь с другим, да и друга не ждёшь.

            
ДАЛЕКО-ДАЛЕКО

Далеко-далеко мысли бьются в тревоге,
И разбитое сердце окутала мгла.
Дорогая моя, мне писать тебе больно,
Слёзы жаркие льются на строки письма.
Виноват я во всём. Сколько раз ты просила
Бросить кличку вора, что с позором звучит.
Не послушал тебя, нас тюрьма разлучила.
Жизнь разбилась о белый холодный гранит.
И последние дни солнце вора ласкает.
Скоро-скоро на Север этапом уйду.
И в последние дни моё сердце расскажет
Про счастливые дни, про любовь, про тюрьму.

*   *   *
И однажды вечерней порой,
Как будто почуяв разлуку,
Ты мне говорила: «Родной!»,
Пожав на прощанье мне руку.
Я долго смотрел тебе вслед,
Махал торопливо рукою.
Ты знала, что наша любовь
Не будет всё время такою.
Так пой же, гитара, звени,
Волшебные звуки, летите,
Про эти чудесные дни
Тому, кто поймёт, расскажите.


К  МАТЕРИ

Здравствуй, добрая старая мать.
Обнимаю и крепко целую.
Может быть, опоздал целовать,
Не застал тебя дома живую.
Может, спишь ты безрадостным сном
Где-нибудь на зелёном погосте
И в сырой молчаливой земле
Отдыхают усталые кости.
Помню, мать, как искали меня
По задворкам забытых околиц.
Но не помню, в каком нарсуде
Присудили мне, мама, «червонец».
Край Колымский – суровый такой,
И весна нас не   много ласкает,
Только, мать дорогая, с тобой
На свиданку меня не пускают.
Ты не плачь, моя добрая мать,
Не поможешь тут горю слезами,
А мою непутёвую жизнь
Не вернёшь никакими судьбами.
Десять лет не откроется дверь.
Ну и что ж, дорогая старушка!
Неужели нам плакать теперь,
Когда вышла такая петрушка!


У   ЛУКОМОРЬЯ

У лукоморья дуб спилили,
Златую цепь в торгсин снесли,
Коту указ «2 – 2» пришили,
Русалку ......
Сидит учёный кот на нарах,
Всё тот же «мусор» перед ним
В зелёных ходит шароварах,
Гордится узником своим.
Его подельница русалка
Коту (...) шпаргалку шлёт:
«Мне, котик, цепь златую жалко...»
А кот и усом не ведёт.
Сидит учёный кот на нарах –
И что же, что же видит он? –
Кощей, безвинно осуждённый,
Бредёт, конвоем окружён.
Русалку с Бабою-Ягою
По делу Демона влекут
И, руководствуясь статьёю,
Вину на Демона кладут.
Печальный Демон, дух изгнанья,
15 «роков» получил –
И все свои воспоминанья
На память Фаусту вручил.
Не те уж песни кот заводит,
Не те уж сказки говорит.
Где чудеса, там «мусор» бродит,
Русалка землю там долбит.



НОВЫЙ  ГОД

Вы Новый год встречаете свободно,
У вас сиянье солнечных лучей,
И в этот день вы пьёте, что угодно,
А нам от этого, друзья, не веселей.
У нас по-прежнему вечерняя поверка,
У нас по-прежнему вечерняя печаль.
У нас назавтра старая дорога,
А впереди – безжизненная даль.

А что у нас? Холодные бараки,
На нарах сотни бьющихся сердец,
Горит свеча, и в этом полумраке
Чуть слышно: «Боже, скоро ли конец?!»
И так печально годы провожая,
Дождаться (...) своего звонка
И, может быть, на нарах умирая,
Сказать сквозь зубы: «Вот моя судьба!»
Вы с Новым годом, счастья нахлебавшись,
Уснёте в белых, чистых простынях.
А мы на утро, нехотя поднявшись,
Уйдём на трассу при  своих огнях.
И не спешите жить, свободой дорожите,
Пускай звенят бокалы веселей,
А ровно в полночь их соедините,
Чтоб звон дошёл до наших лагерей.

ЖЕНСКАЯ  ДУША

Полфунта правды, пуд коварства,
Полфунта совести, пуд зла,
Притворства тридцать килограммов
И страсти тридцать два ведра;
Одна восьмая фунта чести,
К мужчинам двадцать фунтов лести,
три пуда жадности к деньгам
И – геморроя килограмм;
Любви – не больше полстакана,
Упрямства – пуд, коварства – два,
Аршинов тридцать пять обмана,
Презренья пуда полтора...
Всю эту смесь взболтать, поджарить,
Прибавить тридцать два гроша,
В холодном месте всё поставить, -
И выйдет – женская душа!


*   *   *
Пишу дрожащею рукою,
Чтоб через много-много лет
О жизни в лагере Буреполома
Какой-нибудь остался след.

                «Неизвестный»


*   *   *
Идут на Север срока огромные,
Кого ни спросишь – у всех «Указ»...
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз.
А завтра утром, покинув «Пресню», я
Уйду этапом на Воркуту
И под конвоем, в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть себе найду.
Друзья укроют мой труп бушлатиком,
На холм высокий меня снесут
И закопают в землю промёрзлую,
И сами грустно пойдут и запоют...


К  МАШЕНЬКЕ

Однажды всю ночь до зари я
Мечтал о любви, о весне.
И, можешь представить, Мария,
Тебя я увидел во сне.
С тех пор я в ужасном смятенье,
С тех пор потерял я покой.
Прошу: хоть в порядке виденья
Ещё раз  явись предо мной.



ВАГОН  ЗА  ВАГОНОМ

Чередой, за вагоном вагон,
С тихим стуком по рельсовой стали
Спецэтапом идёт эшелон
С Украины в таёжные дали.

Не печалься, любимая.
За разлуку прости меня,
Я вернусь раньше времени,
Дорогая, клянусь!

Там на каждом вагоне замок,
Три доски вместо мягкой постели,
И, окутаны в сизый дымок,
Нам кивали угрюмые ели.

Поезд шёл по таёжной глуши,
Проезжая высоты Урала,
На площадке стоял часовой,
И блестели стволы из  металла.

Как бы ни был мой  приговор строг,
Я вернусь на родимый порог
И, тоскуя по ласкам твоим,
Я в окно постучусь.

Засыпает пурга паровоз,
Блёкнут окна морозною плесенью,
И порывистый ветер унёс
Из вагона печальную песню.

За пять лет трудовых лагерей
Мы в подарок рабочему классу
Там, где были тропинки зверей,
Проложили Сибирскую трассу.

Застревали в лесу трактора,
Даже «Сталинцу»  сил не хватало,
И под звонкий удар топора
Наша песня о милых звучала:

Не печалься, любимая.
За разлуку прости меня,
Я вернусь раньше времени,
Дорогая, клянусь!


 



ВАЛЬС

Волны охотские плещут, шумят,
Белою пеною набегая,
Я вспомнил твой стан, твой наряд,
Глазки твои, дорогая.
Бальное платье твоё, что змея,
В зале шуршало, шумело.
Счастьем горели глаза у меня,
Я обнимал твоё тело.
Был на свободе недавно артист,
Нынче рабом в заключенье.
Ставил концерт и тебя целовал,
Радость, моё развлеченье.
Ты от меня далеко-далеко,
Вальсы с другим ты танцуешь,
Сердце своё доверяешь ему
И красотою чаруешь.
А для меня – чайки, волна,
Море, Охотское море.
Пусть одиночество, скука, тоска –
Вот заключённого доля.


ВАНИНСКИЙ   ПОРТ

Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли  мы по трапу на борт
В холодные, мрачные трюмы.
На  море сгущался туман,
Ревела стихия морская,
Стоял впереди Магадан –
Столица Колымского края.
Не песни, а жалобный стон
Из каждой груди раздавался.
Прощай, материк, навсегда...
Ревел пароход, надрывался.
От качки стонали зэка,
Обнявшись, как рОдные братья,
Лишь только порой с языка
Срывались глухие проклятья:
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа «чудной планетой»...
Сойдёшь поневоле с ума –
Оттуда возврата уж нету.
Семьсот километров – тайга,
Живут там лишь дикие звери,
Машины не ходят туда,
Бегут спотыкаясь олени.
Прощая, молодая жена,
И вы, малолетние дети,
Знать, горькую чашу до дна
Досталось мне выпить на свете.


Для несведущих привожу частушку, широко известную в те времена по всей стране: «Колыма ты, Колыма, / чудная планета: / десять месяцев – зима, / остальное – лето».  Иногда пели – «двенадцать месяцев»...
«Ванинский порт»  стал поистине народной песней – я нередко слышал её, а потом и сам певал  в армии. Как и присуще фольклорному произведению, есть немало вариантов её текста. Сообщаю ещё одну строфу – у нас её пели последней: «Я знаю, меня ты не ждёшь – / об этом мне сердце сказало, /встречать ты меня не придёшь / к открытым воротам вокзала». 
Какая трагедия!  - Ф. Р. 

НА  ВОЛГЕ

Что так низко склонилась твоя голова,
Или юность тебе ещё снится?
Пей, товарищ, вино, ещё ночь впереди,
Да и некуда нам торопиться.
Я родился на Волге в семье рыбака,
От семьи той следа не осталось.
Хотя мать беспредельно любила меня,
Но судьба  мне ни к чёрту досталась.
Не сумел я тогда по-крестьянскому жить,
Ни косить, ни  пахать, ни портняжить,
А с весёлой братвой под названьем «ворьё»
Полюбил я по Волге бродяжить.
И любили мы крепко друг друга тогда,
Но встречались хоть редко, да смело.
И однажды в ночи пригласили меня
На одно очень трудное дело.
Ну и ночка была! Хоть ты выколи глаз,
Для воров и на риск, как обычно.
Поработали там   мы не больше чем час. 
Возвращались с богатой добычей.
И опять загуляла вся наша братва,
И подруги сияли, как в сказке:
За один поцелуй рад полжизни отдать,
А за ласки и жизни не жалко.
Чтоб красивых любить, надо деньги иметь.
Я над этим задумался крепко.
И решил я тогда день и ночь воровать,
Чтобы с нею прилично одеться.
День и ночь воровал, как княжну, я одел,
Швырял деньги налево-направо.
Но в одну из ночей крепко  я погорел,
Вот и началась здесь моя драма.
Коль случилась беда, открывай ворота.
Крикнул я:  «До свиданья, красотка!»
Здравствуй, каменный дом и старушка тюрьма!
Здравствуй, карцер, замок и решётка!
Долго-долго томился, по воле скучал,
Вспоминая красотку-малютку,
И в одну из ночей из-под стражи бежал,
Чтобы к ней заглянуть на  минутку.
«Вам кого? Вам кого?» - Не узнала меня,
На руках уж ребёнка держала. –
«Мне сказали, что ты при побеге убит,
Я с другим свою жизнь продолжала».
Закипела во мне тут жиганская кровь,
Нож вонзил я в неё, словно в тесто.
Чтоб не слышать ребёнка отчаянный крик,
Я прикончил его в то же  место.
Оттого и склонилась моя голова,
Оттого ещё юность мне снится.
Пей, товарищ, вино, уже ночка прошла,
А теперь нам пора отвалиться.


МАМА

По дороге пыльной и широкой,
Оставляя вёрсты за собой,
Я иду с поникшей головою,
Вспоминая, мама, образ  твой.
А теперь я тип неисправимый,
Снова, милая, бродягой стал.
Десять лет по лагерям скитался –
Всё. мамаша, счастья я искал.
Моё счастье, мама, не отыщешь –
Оно где-то в небе над луной.
Но достать его, старушка, надо
Не  моей преступною рукой.
Строил я канал Белобалтийский
И в Москве, на Волге я бывал.
Труд упорный – он для всех полезный,
Но и он исправиться не дал.
А теперь как тип неисправимый
Еду я в Ухто-Печорский край.
Этот путь, наверно, мой последний,
До свиданья, рОдная, прощай!
Ты меня, быть может, ещё встретишь
Только рано  утром  у ворот,
Но будить уж больше не придётся,
Как здесь рано будят на развод.
Я письмо своё писать кончаю,
Моё сердце рвётся на простор.
Если нету марки на конверте,
То её наклеит прокурор.

Невысокий, по преимуществу, уровень поэтики так очевидно характерен для этих  образцов современного фольклора, что невольно возникает вопрос: зачем было отцу  их собирать, а мне – воспроизводить их в этом повествовании.  Конечно, собиратель и сам видел  качество собираемого. И, однако, всё же выписал откуда-то эти тексты и сохранил их.
Думаю, он  поступил правильно, и не только потому, что в навозной куче нашлось такое поистине жемчужное зерно, как «Ванинский порт», а ряд других, и даже весьма примитивных, произведений нет-нет да и сверкнёт блёстками  поэтических озарений («Чередой за вагоном вагон», «Взгляни, взгляни в глаза мои суровые, взгляни, быть может, в последний раз» и т. д.)  или грубого, но сочного юмора («У  лукоморья», «Женская душа», две последние  строчки  заключительного здесь стихотворения «Мама») ...
Нет, главное – это возможность донести до будущих поколений  и до современников характер лагерного  фольклора и самодеятельного поэтического творчества. Даже то, что это, главным образом, образчики блатного  фольклора, может принести  пользу историку и бытописателю. Скажем. примечательно, что среди более чем полутора десятков стихов и песен нет ни одного «политического»  или хотя бы разрабатывающего тему напраслины (едва ли не единственное исключение – это беглое упоминание о «Кащее, безвинно осуждённом», да о «Русалке с  Бабою-Ягою», которых «по делу Демона влекут»). По-видимому, такие сюжеты были в сталинские времена почти невозможны для более подробной разработки, а главное -  люди не решались их доверять бумаге или даже передавать  из уст в уста. Впрочем, один анекдот на эту тему помню ещё с тех времён:

У Сталина пропала трубка. Он зовёт Берия: «Отыскать!»  Через пять минут, однако, пропажа нашлась. Сталин приглашает  своего «Малюту»  вторично: «Лаврентий, не ищи: я сам нашёл её за диваном». – «Но. товарищ Сталин, трое уже сознались...»

Собранный отцом  (и другими   собирателями)   материал, далее, даёт возможность судить о творческой потенции  (а, точнее, импотенции)  блатного мира – или, правильнее будет сказать, его интеллектуальной и эстетической ущербности.  Все эти апелляции к «старушке маме»  и «красотке-малютке», конечно же, довольно низкопробны и представляют собой,  как правило, перепевы «хулиганских»  мотивов лирики С. Есенина. Читатель без труда найдёт реминисценции, а иногда и прямые заимствования из лирики Некрасова, других классиков, из  популярных советских  песен.
Вместе с тем, полезно сравнить  собранное отцом  с псевдоблатной лирикой В. Высоцкого, стилизациями А. Розенбаума. Легко убедиться, насколько идеализировали и приукрасили эти талантливые барды образ «блатаря», но вместе с тем и отразили в нём действительные черты  вора: эмоциональную неразвитость, слезливую сентиментальность, безрассудную удаль...
Словом, то, что Д. М. Рахлин  в  немыслимо тяжких условиях лагеря  нашёл интерес и пользу в записывании фольклорного материала, раскрывает в нём высокую культуру интеллекта, разносторонность интересов, и мне хотелось показать  эти черты его личности, чтобы читателям стал более ясен облик автора   так и не записанной  (но не по его вине) «грязной   Истории» -  одной из историй нашего ужасного века.

*   *   *

... А теперь, папа, нам  опять предстоит разлука....

Харьков,23 февраля 1990.
Афула, 26 июля 2004.

Далее читать "Палеонтология души" (Послесловие Бориса Эскина) http://proza.ru/2011/06/23/108