Долг Родины

Долг Родины.

«Долг платежом красен».
Русская народная пословица.

Смотрю и слушаю Президента Путина Владимира Владимировича. Идет прямая линия, вопросы разные, из разных мест России. Во мне рядышком два чувства: гордости и горечи. Гордость за Путина: все знает и про пенсии, и про трубы на теплотрассах, и даже про искусственное зачатие, и не просто знает, а знает, как все сделать лучше: и пенсии, и трубы, и зачатие. Посади вот так в Америке Буша и задавай ему такие вопросы. Да только мычать и будет, где уж ему там, если он Австрию с Австралией путает. А наш-то! Просто молодчина!
Дальше гордость переходит в горечь. В Америке просто не может быть таких вопросов, другая совсем страна, в которой Президенту не надо знать ни об искусственных зачатиях, ни о худых трубах. А у нас вот и вопросы есть такие, но и Президент такой есть, страна, власть еще только подтягивается, еще только нарождается.


И вдруг Путин сам зачитывает вопрос из Оренбургской области: «Почему моего отца, участника парада Победы 45 года не приглашают на юбилейные парады?» – спрашивает дочь Федора Федорова. Я прямо-таки почувствовал, кожей всей почувствовал, какую боль, какой стыд спрятал Владимир Владимирович за тихо, застенчиво сказанной фразой о том, что вот такое бывает в суматохе, что извините меня! Эх! Владимир Владимирович, дорогой! И не такое бывает в нашей стране!


Был у меня случай, который заставил меня горько отчаяться, захлебнуться внутренне от слез обиды, от стыда перед своими уже покойными родителями-фронтовиками за свою Родину, государство наше, ныне Российское, ранее Советское: «Да сколько же можно-то?»


… Часов в 12-ть дня к дому, где жили мои старики, подъезжает легковая машина. Выходят два парня и девушка, все в форме судебных приставов, чистенькие, опрятные.
- Здесь проживает гражданка Горюнова Клавдия Тимофеевна?
- Здесь, но только проживала, а Вам-то она зачем?
- Решением арбитражного суда мы должны взыскать с нее 327 рублей 90 копеек налога на имущество и 100 рублей судебных издержек в пользу государства.
- Но Горюнова Клавдия Тимофеевна уже два года как умерла! Дом давно оформлен на сестру, от налоговых органов и от вас мы ничего не получали, а то, что получали, оплачивали. Какие долги? Какой суд?
Они даже не смутились от неловкой ситуации, им не стало по-человечески неудобно, девушка лишь сухо, даже зло сказала: «Предъявите свидетельство о смерти».


Она не извинилась, не пообещала разобраться во всем, она лишь потребовала предъявить документ! Для того лишь, чтобы объяснить своему начальству, почему приехали без денег или изъятого имущества на сумму 427 рублей.
Вот что я должен был делать? Послать их куда подальше или показать свидетельство? Что же это происходит? Участница Великой Отечественной войны, связистка 34 зенитно-прожекторного батальона, прожившая 85 лет, тихо умершая в своей постели, под присмотром своих детей, осталась должна своей Родине 427 рублей 90 копеек, которые она, Родина, приехала забирать силой, задействовав такой огромный государственный механизм? А имеет ли она, Родина, моральное право требовать?


… Есть недалеко от Центрального железнодорожного вокзала станция «Восточный парк», в народе – 2ой Оренбург. В пору моего детства, да и позже была на этой станции колонка, обычная водопроводная колонка, и ходил тогда поезд из шести вагонов Оренбург – Кувандык, ходил утром и вечером, и все называли его «дачным». Однажды я помогал маме продавать овощи, обошь, как у нас говорили, на Центральном колхозном рынке. Это я так считал, что помогал маме, на самом деле ел мороженое да надувался газводой за три копейки из автомата, а лучше за 4-ре – из рук дяди, похожего на корейца, который, кажется, продавал газировку вечность. А взяла она меня, скорее всего, для пользы дела: надо рубашонку к школе купить, сандалики примерить. Да и поощрять надо за труд десятилетнего помощника: лук обрезал, морковь мыл, обошь готовил, одним словом, да и в 7ом троллейбусе место занял, а то бы стояла, выслушивала обычное: «Мешочники, понаехали тут!» Ездили и стар и млад, возили эту обошь, жить то надо было, детей учить, одевать, обувать. Что купишь на колхозные копейки?


- Ну ты че, Клавдя, продалась седни?
- Продалась.
- Почем нонче морковь-то?
- Хорошо брали, всю по 40 копеек продала, осталось кило 2а, хоть ты лопни, язви их, не берут, пришлось по 20ть отдать.
- Ну и ладно, и так хорошо. Все купила-то?
- Да почти все, приходи чай пить, урюку везу.
- Ладно, зайду ужо.
Этот самый дачный, выйдя из Оренбурга, иногда по 40-50 минут стоял на втором Оренбурге, пропуская товарняки. Стояли и мы. Я сходил, попил водички из колонки, сел опять у окна, а мама смотрит на колонку и говорит мне, промокая глаза концами белого платочка, что на голове: «Вот здесь, сынок, я с твоим отцом встретилась после войны, вот у этой самой колонки».
- Расскажи, мам!
- Ладно, только вот домой приедем.


Я понял, что неудобно ей, народу кругом битком. А дома вечером мама рассказала: «В августе в 45 году, нас встречали на вокзале с музыкой, цветами, встречали женский эшелон с войны. Митинг кончился, поездов до Гребеней нет, пошли мы пешком с Фросей, землячка с Татарской Каргалы, мы с ней всю войну вместе, она счас в булгахтерии работат. Пришли на 2ой Оренбург, пить охота, жарко, подошли к колонке, а там два солдата по пояс голые, водой обливаются. Один парень прям под струю залез, хохочет, голову-то подымат, ба! да это ведь Федя!» Вот как в жизни все просто бывает, даже папа удивлялся всегда: «Надо же, мать, я ведь тебя и в Варшаве искал, и в Праге, помнишь, там в реке поезд лежал, мост взорвали, а паровоз из воды торчит. А! вот видишь – помнишь! Вот ведь, везде тебя искал, а нашел во 2м Оренбурге». Папа заканчивал срочную службу, на которую его взяли в мае 1941 года. Вот он и дослуживал на 2ом Оренбурге еще полгода. Четыре года войны не в счет! Вот так у нашей Родины!


… Поженились они, просто «сошлись» в январе 46 года, в декабре родилась дочка. В 47 году – голод, а надо кормить семью: мать, жену, дочь. Украли мужики мешок пшеницы, получили по 10 лет каждый. Уже из Сибири отец пишет маме, чтобы не ждала его, что она еще молодая, чтобы не губила себя и выходила замуж. 10 лет – срок большой! Мама ждала, и он вышел в 53 году по амнистии. Стали жить, дом родительский старенький, братья долю требуют: решили строиться, помощи ждать неоткуда. После победы Родина быстро забыла своих спасителей. «Раньше хоть за медаль с орденом платили, а потом перестали, я их Кольке в чики играть отдал», - вспоминал отец. Где уж тут помочь сразу двум фронтовикам дом построить, даже за медали не стали платить. Только вот совсем безучастной Родина не осталась: пионеры потом пришли и прибили к новым воротам сразу две красные звездочки: знайте, люди, в этом доме живут фронтовики! Старенькие потом стали папа с мамой, воду из колонки далеко носить, печку топить да золу с углем таскать тяжело, младший сын – инвалид I группы, дочка замуж вышла – тесно стало. Уговорила, уломала мать отца, пошел он к «рабочкому» квартиру со всеми удобствами просить. «Рабочкомом» они называли председателя профкома.
- Не положено! Вот разведитесь, поживите отдельно три года, потом приходи, посмотрим!


Господи! Да что же это за Родина такая! Чтобы два фронтовика, стареньких уже, пожили остаток дней в достойных условиях, ее, Родину, надо обязательно обманывать! Их ни война, ни тюрьма не разлучила, а Родина требует – развестись! Иначе «Не положено»! А не послать ли такую Родину подальше? Ну отец и послал, в лице «рабочкома». И ведь много у Родины таких «рабочкомов», Иван Иванычей, Наталий Петровен, обученных в техникумах и институтах, в большинстве своих приезжих из чужих деревень, «начитанных», но вот не умных и чутких. Они в экономистах: расценки не тронь, они в пенсионном отделе: вот те пенсия в 28 рублей – больше не положено, они врачами в медкомиссиях: инвалидность не положена, а если положена, приезжай каждый год – подтверждай, а если ранен на войне, давай справку. А  где тот госпиталь, где та справка?


 А то бывало и по-другому, так, как с моим отцом: «А я в госпитале не лежал: ранило меня в ногу, кость цела, пуля наскрозь прошла. Че я в госпиталь-то пойду, в медсанбате своем перевязали, я опять в свой расчет вернулся. Да! А то после госпиталя попадешь в другу часть. На хрен надо!» Какая уж тут справка о ранении, если оно скрыто. Но вот ведь и было-то как. Квартиры своим детям, родителям все эти «рабочкомы» «сделали». Один «фронтовик», чинивший самолеты в Саратове, и «Оку» и квартиру, все получил: родственник – «рабочком»! Уже все фронтовики машины имели в деревне, а папа и мама, после того «квартирного вопроса», ничего никогда не просили больше. Сами фронтовики мне говорили, что надо «похлопотать», но отец сказал, как отрезал: «Никуда я не пойду, ни перед кем хлопотать не буду! Че я и мать заслужили – пусть дадут, а унижаться я больше не хочу.»


Но обещание свое он все-таки нарушил. Я уговорил, упросил его, когда мы оказались проездом в Москве. (Ехали в Киев на встречу ветеранов 38 Армии.)  Зашли в ЦУМ знаменитый, а там очереди везде по километру. Я и упросил отца купить финские сапоги жене, как раз «выбросили». Он же фронтовик, имеет право без очереди.


Он вышел из обувного отдела какой-то помятый, подавленный, удивленный! «За что же они меня так, Ваня?» Пришлось потом в очереди отстоять, в столице нашей Родины Москве, за бутылкой водки, чтобы смыть плевки, всю словесную грязь, которыми наградили граждане и гражданки нашей Родины моего отца, чтобы смыть и свое чувство вины перед отцом за эту идею: провались они пропадом такие сапоги! Да и на граждан чего обижаться-то? Не за что! В те годы не могла Родина обуть свой народ, (в прямом смысле обуть, не в прямом «обувала»), а чуть позже она его и накормить уже не могла. Но веселый и отходчивый человек мой папа. В очереди стоя, рассказывает мне: «Счас уж не помню, в 43 что ли, взяли мы станцию Шепетовка, а там, на путях, цистерна со спиртом стоит. Кажный подходит с котелком аль с каской, стрелят и тару подставлят. Никто в очереди не стоял!»
- Ну и как? – спрашиваю я.
- Че, как? Да никак. Утром немец выбил нас из Шепетовки, пришлось снова брать!
- А это какая Шепетовка? Которая из «Как закалялась сталь», где Павка Корчагин?
- А я откудова знаю?
Я потом узнал на встрече в Киеве, та самая Шепетовка.


Делалось и хорошее для моих стариков, делалось от души и чистого сердца. Но делали это хорошее отдельные люди, начальники, имеющие совесть и стыд, делали не по указанию Родины, власти, а вопреки им, потому как Родина, власть, денег на эти добрые дела не выделяла, их изыскивали, обманывая власть, Родину, эти добрые, совестливые люди, зачастую имеющие таких же страдальцев – фронтовиков. Ушла та власть, ушла, не извинившись за боль и беды, причиненные моим старикам и миллионам других, ушла не покаявшись. Бог с ней. И «рабочкомы» ее умрут неприкаянными.


Но новые-то куда? Туда же?! На парад Победы не зовут, говорят, что дед многого хочет, долги с фронтовиков ездят силой выбивать. Оставьте вы их, мертвых, в покое! Сейчас опомнились! Памятники ветеранам-фронтовикам бесплатно ставят, но я за отца все-таки хлопотал 2 года, а многие мои родственники-фронтовики, да и не мои только, до сих пор без памятников лежат: и те, кто умер до 93 года и кто после. Как будто бы они за разные Родины воевали, опять надо хлопотать, надо кому-то доказывать, но тот же «рабочком» тебе скажет:
- Не положено! Если Ваш отец умер до 93 года, он под действие Закона не попадает. Не положено!


Люди плюются, выходя из благоустроенных кабинетов таких «рабочкомов» в погонах и живут с обидой. Вот ведь обидно, когда Родине надо было, чтобы мама ее защищала, ее нашли в 43 году в поле, где девчата-колхозницы вручную делали снегозадержание, повестку прямо в поле принесли.
Могла ведь мама и «откосить», как сейчас говорит молодежь, от войны. Ее отец, уважаемый человек, «похлопотал», и дали ей место уборщицы в военкомате, но не осталась мама уборщицей, ушла на фронт. А Родина – мать? Почему она ведет себя как толстая, прижимистая тетка на базаре, с которой надо все время торговаться, просить снизить цену даже за просроченный товар? И в долг такая тетка никогда не даст, а если ты ей будешь должен, берегись! А если ты ей переплатишь или обсчитает она тебя, сроду такого факта ей не докажешь.


Долг за маму в 427 рублей 90 копеек я Родине заплатил. Отдал, чтобы мои старики не были должниками у Родины за свое имущество, за свой собственными руками построенный дом. Они хоть и не грамотные, но гордые были, а иначе как бы выстояла Родина! А Родина? Пусть она, такая Родина, вместе со своими «рабочкомами» этими деньгами подавится!


Написал слова «такая Родина» и задумался, а прав ли я? Поймут ли? Нет, не прав и не поймут! Родина, она как родители, которых не осуждают, она может только БЫТЬ, как может Быть родная деревня, родной город, любимое место на любимой речке, в лесу или поле, любимая женщина, дети, внуки. А почему же я тогда так написал? Так приучен, воспитан. Вспомните сами: «Вся наша Родина, весь советский народ под руководством партии и правительства славными делами встречают очередной юбилей Советской власти». Вспомнили? Нас всех приучили, что понятие Родина, партия, правительство – это одинаково равноценные понятия. Так вот говоря «такая Родина», я и имел в виду и партию, и правительство. Тем не менее исправлять ни одного слова не стану, написав так, я прощаюсь с такой Родиной, отделяю Родину от партий и правительств.
Я хочу, чтобы дети и внуки мои любили Родину независимо от того, какое правительство сегодня у власти и какая партия правящая.
Вот теперь все, теперь думаю, что поймут.



2007 г.