Юрасов

Он с трудом открыл глаза. Вокруг было темно, но Василий понимал, что уже утро — воскресное утро! Вот уже пятнадцать лет каждое воскресенье он просыпался с мыслью о церкви. Казалось, что это было только вчера.

Он помнил свои первые посещения храма и первые восторги души. Особенно ярким воспоминанием была первая исповедь, которая запечатлелась в его памяти на всю жизнь.

Как же он переживал! Тогда ему казалось, что его покаяние слышит не только строгий батюшка, но и сам Бог. Почему слёзы застилают глаза? Василий неумело размазывал их по лицу, повторяя одну и ту же молитву: «Господи, помилуй».

Вставать не хотелось. Сказывалась усталость. Весна, нехватка витаминов, скачки давления по утрам — все это было поводом для того, чтобы повернуться на другой бок и снова заснуть. Но что-то точило внутри, не давая спокойно лежать с закрытыми глазами.

Ему вспоминалось время, когда он вскакивал ни свет ни заря и бежал в церковь. Не раз он путал время начала службы и тогда быстро принимал решение идти в другой храм. Хорошо, что в его любимом Замоскворечье они стоят рядом друг с другом. И такое случалось часто.

Он находил время посещать службы в будние дни, а уж посещать храм в двунадесятые праздники — это было «сам Бог велел»! А сейчас, вроде бы, есть время и возможность, но причин, чтобы сходить в церковь, нет. Или есть, но он их не замечает.

Да и дел особых нет. Пенсия на носу, а работы совсем немного, и скоро с неё попросят — молодые на пятки наступают, пора им дорогу уступать. Настало благодатное время — пора и о душе подумать, а не нервничать по пустякам: насколько повысилась плата за квартиру, когда поставят счётчик на воду? Ведь это так важно, да и дверь в подъезде скрипит, собака у соседки постоянно лает — спать не дает.

А с чего всё начиналось? Точно уже и не вспомнишь. Жил и жил, как все. Молодость дана для того, чтобы вкусить всё.

— Веселись, Василий, — говаривала мать, — всё только, пока молоды, интересно. Наступит старость, охладеешь ко всему. Только болезни одни.

Вот он и веселился. Не то чтобы уж очень греховодничал или ещё как! Но и дома сиднем не сиживал. Парень был видный, девчонки проходу не давали. В компании, как полагалось, и рюмочку мог выпить, а иногда и перебрать мог. Чего не бывает по молодости! Но Бог, видно, давно на нём отметину свою поставил. Чувствовалось, что берёг он его, видно, для каких-то своих дел в будущем, только одному ему, Всевышнему, известных. Вот Василия он и миловал, уберегал от «земных» соблазнов.

Уж больно тяжело переносил Юрасов похмелье. Бывало, на утро весь зелёный ходит, а то всё больше лежит и стонет, а мать рассола подаёт — воскрешает из небытия. А сама про себя молится: «Господи, помилуй раба Божьего Василия, прости его за грехи, неразумный он по молодости своей».

Светать начало. Василий посмотрел на часы. Ну конечно, куда теперь? На середину службы и то не успеешь, а ещё умыться надо, привести себя в порядок, так и вовсе, если только к проповеди заявишься. А Богу такое надо?

Вспомнился ему целый период его жизни, это уже когда за сорок перевалило. Вдруг втемяшилось ему в голову: «То, что я делаю на свете этом, Богу нужно? И что я вообще-то делаю? Картинки малюю. Да на них без слёз не взглянешь. Самому стыдно, а чего уже о людях говорить. Ведь это всё тлен и суета. Наверное, если я этого делать не буду, только больше пользы будет. Да хотя бы дома лаками и красками не будет пахнуть, и дышать всем от этого легче станет». Вот и повелось с тех пор, что бы он ни начинал делать, прежде думает: «А нужно ли»? Живопись совсем забросил.

«Искусство — это пустое. Богу оно вообще не нужно. А что делать? Жить на что-то надо. Если только пейзажики «слюнявые» выводить, чтобы их потом в туалете повесили вместо календаря или в предбаннике, где хозяева пиво пьют и хвостами от воблы кидаются. Да чего там, по пьяни могут ещё чего-нибудь подрисовать губной помадой для общего веселья. А почему нет? Подумаешь, «мазня», за копейки купленная. А «умную» живопись вообще нет смысла делать. Ответ прост: нет потребителя! Ушёл, хоть что-то понимающий интеллигент, в небытие. А ублажать толстосумов душа не лежит, много всё равно не заплатят. Только намучишься с ними, а толку никакого». Вот он всё и забросил. Хорошо хоть педагогика помогала. Да много ли преподаватель в художке получал? Если бы не работа жены, то и детей кормить было бы нечем.

На дачу приедет, жена его еле упросит воды из колодца натаскать, а то иногда плюнет, сама возьмёт вёдра. Хоть по полведра, да как-нибудь донесёт до дома, чем мужа упрашивать. А он сидит на покосившемся крыльце и размышляет, что же Богу угодно? И как догадаться, что именно?

Он хорошо помнил то утро после очередной вечеринки с друзьями. Ну как же, собрался весь «бомонд» — надо было всё попробовать. Показать этим «сынкам» и «дочкам», как простые смертные пьют. И показал. Каким образом Василий оказался в постели и дома, он точно не помнил. Но помнил одно, что всё болело. Особенно голова и живот. И при этом, конечно, тошнило. Вот, говорят, морская болезнь такая. И как «бедные моряки» только это всё переносят, когда тут одного утра вытерпеть нет сил.

«Следующий раз тебя уже не будет!» Что это? Чей это голос? И голос ли, а может, это только кажется? Нет, это он точно расслышал. И Юрасов хорошо понял, что голос повторять не будет. Василий запомнил это утро на всю оставшуюся жизнь. Это его и спасло. Тягу к спиртному как отрезало с этого момента. Нет, не то чтобы он не пил больше, отнюдь нет. Но он никогда не напивался. И ввёл себе правило: из-за стола он должен был выйти трезвым. Трезвым проводить девушку до дома, а впоследствии жену. Трезво мыслить, трезво говорить, трезво воспринимать окружающую действительность. И кто бы его ни увещевал потом, что все художники пьют, он только ухмылялся: «И что, все без исключения?»

Юрасов часто замечал за собой странное явление. Пойдет в церковь и всё чин по чину сделает: записочки подаст и свечи купит, расставит ко всем иконам, сорокоуст закажет, а там, смотришь, и конец службы уже подкатил. Батюшка на амвон выходит с проповедью, и только тут понимает Василий: «проспал» всю службу. Всё думал о чем-то постороннем, а чего только в голову не лезло, хорошо хоть не от дьявола, а так, житейское. Выходит из церкви не солоно нахлебавши. Что был в ней, что не был, а что уж там о встрече с Богом говорить… А когда, бывало, дома останется, молится всё утро без устали, сознавая грех свой, и намного ближе к Богу оказывается, чем порой в храме впустую простоит.

Василий с теплотой вспоминал свой первый Великий пост. Он провёл это время с благоговением и страхом, но, к сожалению, не избежал грехов. Особенно тяжело ему было в отношениях с близкими.

— Вы снова едите колбасу, нехристиане! — стучал кулаком по столу Юрасов. — Или вы не знаете, что сейчас Крестопоклонная неделя? Неужели нельзя потерпеть? Это же для вашего блага души и тела!

А сам, бывало, зайдёт на кухню, посмотрит, нет ли никого, откроет холодильник и украдкой отщипнёт кусочек скоромного. И этот кусочек сырника казался ему настоящим блаженством. Жене он устраивал строгий пост в «супружеском» плане. А потом мог позвонить сестре, которая в то время была его наставником — она уже давно ходила в церковь, и весь этот путь был ей хорошо знаком.

— Лиза, не знаю, что делать? Как распирает всего, не могу я, видно, без «этого», ну ты понимаешь, о чём я? Хотя вот уже месяц продержался. А сейчас невмоготу стало.

— Но коль невмоготу, оскоромься, это куда лучше будет, чем злым бирюком всех по дому гонять и себя мучить, ты не монах всё-таки. Не впадай в прелесть. Спустись на землю и о близких своих лучше подумай. «Возлюби ближнего своего», а если любви этой нет, то вся твоя вера тщетна, а пост твой хорошей диетой назвать и то трудно. Тепло, добро и любовь — это и есть Бог! А где этих добродетелей нет, там и Бога нет, сколько бы ты себя крестом не осенял, а ближе к нему не будешь. Думай, Вася, думай, прежде чем поступок какой сделать. А то, как бывает, мы кулаками намашемся, а потом сразу — «Господи, помилуй».

Юрасов хорошо помнил встречу первой своей Пасхи. Для него это было потрясение! Это совершенно не то, когда они, ещё студентами, приходили к церковной ограде, издалека глядя на Крестный ход, как на театральное действо, а потом бежали к кому-нибудь на квартиру вместе с девчонками отмечать праздник. Сейчас всё было не так. Прошёл его первый Великий пост, когда он, прилагая немалые усилия, всё же смог как-то продержаться. И вот, наконец, грянуло долгожданное «Христос Воскресе!» И слёзы покатились из глаз. Вот оно, Воскресение Христово, какое! А когда на утро он пришёл домой и отломил кусочек кулича и положил в рот, ему показалось, что такой сладости он в жизни никогда не ел.

Да чего только не было за эти годы: и хорошего, и плохого. Но что Бог есть, это Юрасов понимал чётко, как непреходящую истину! И больше всего он боялся его гнева здесь, на Земле. А что будет там, на небесах, сейчас его мало волновало. Чего об этом думать, когда кирпич здесь на голову может свалиться, как с этим быть?

— Ты знаешь, я тебе честно скажу, если бы не моя вера, я давно бы уже или спился, или ещё что. Ну, в общем, гулял бы направо и налево, чего из этого получилось бы, ты сама знаешь! Или, в крайнем случае, умер бы давно, — откровенничал Василий с женой. — Ты сама знаешь, что женщины — это моя слабость. Я тебе и так сколько жизни попортил, а если бы Бога не знал, то сама понимаешь, что вышло бы из этого.

Так что же произошло сейчас, когда столько лет прожито «во Боге»? Почему пропал пыл? Куда делось горение сердца, порывы души? На смену этим чувствам пришла холодность ума, спокойствие и рассудительность. Недаром написано: «В Царство Небесное войдут уподобившиеся детям». Но это явно не он. Таким Юрасов был давно, тогда, в самом начале пути, когда только переступил порог храма. Тогда он ни о чём не думал и не рассуждал. Он повиновался только охватившему всё его существо порыву — идти на встречу с Богом! И кроме Бога перед собой никого не видел. А «наместником» Бога на Земле стал его первый духовник — батюшка Александр, которому Василий доверял самое сокровенное своей души, стараясь выполнить все его наставления, иногда слишком рьяно, за что получал замечания.

Он много читал, слушал проповедников. Особенно ему нравились проповеди Дмитрия Смирнова. Пускай не всегда ласково проходили наставления священника, но зато доходчиво. Василий уже привык к такой манере. И считал, пожалуй, именно таким образом слова проповеди лучше проникнут в сердца современной паствы.

Ведь главное, что без изменения себя вера превращается только в выполнение определенных церковных обрядов, которые сами по себе тоже необходимы, но не могут являться самоцелью. Сделай хоть сто поклонов перед иконой, да хоть тысячу раз бейся головой о пол храма, если себя не начнёшь менять, — всё без толку. Надо с себя начинать! В себе копаться и искать, откуда «корни растут», только тогда все остальные внешние проявления и предприятия смогут помочь, но это уже как дополнение к главному. Посетить монастырь, приложиться к мощам и многое другое возымеют действие, и для души это благолепно. А если сам остаёшься таким же, каким и был, а только хочешь весь мир изменить, лишь бы не трогать себя с такими «милыми» привычками, — всё бесполезно. И это Юрасов уяснил хорошо. 

Зачем искать удивительные подвиги в далёких землях? Начните с того, что у вас под рукой — со своей семьи. Это ваша первая церковь, а точнее, её паперть, вход в храм, её двери. Если эти двери закрыты, как попасть внутрь?

Василий Юрасов всеми силами старался приоткрыть эти «двери». Он хорошо помнил, как когда-то, стремясь стать непререкаемым авторитетом, заколачивал их огромными гвоздями. Каждый день были скандалы, переходящие в рукоприкладство, непонимание детей и жены. Он просто перестал считаться с ними.

Мир — вот что главное в доме, а любовь приложится. Но если в душе нет мира, то о любви говорить не приходится. А какое уж там добро, когда каждый день крики и махание кулаками...

Когда это было? Да, уже четыре года прошло с той весны, когда Юрасов предложил своей жене:

— Давай обвенчаемся?

Та опешила:

— Неожиданно как-то... Надо подумать.

— Вот и подумай, а мне думать уже нечего. Я это точно решил, и ты, надеюсь, поймёшь. Дальше уже катиться некуда, если только в ад. Может, Бог поможет остановить это безумие. Но что нам мешает жить? Дети уже взрослые, от голода не помираем. Вроде всё есть, а живём, как кошка с собакой. Те и то быстрее поладят, — подвёл итог Василий.

Они обвенчались в храме «Успения Богоматери», что на Большой Полянке. Народу было немного, только батюшка да они, правда, из служителей помогала одна женщина. Напрасно думал Юрасов, что, придя домой, там всё изменится сразу, как в сказке. Но чуть позже он понял, что Бог в данном случае поможет, если ты сам что-то будешь делать. Будешь своими руками, своей душой и сердцем создавать в доме мир и любовь. А он, Бог, всегда всем помогает, кто с открытой душой к нему идёт.

Юрасов стоял у окна и смотрел на яркое весеннее солнце, поднимающееся над Москвой. Часы показывали девять утра, и он хорошо знал, что если сейчас начать собираться, то ко второй службе точно успеешь. Но что-то по-прежнему удерживало его дома.

В углу комнаты на мольберте стоял задрапированный холст. Как он давно не писал? И зачем он начал такую сложную тему, это ещё было Рождественским постом? Он и название давно придумал, а чего там думать. Названия его картин, как правило, сами приходили ему в голову.

«Покайтесь!» Да, он писал Иоанна Крестителя. И хотел изобразить его в том неземном порыве, когда тот призывал народ к покаянию, пока ещё не поздно. А это было две тысячи лет назад... «Покайтесь! Приблизилось царство небесное!» Юрасов сбросил с холста драпировку, укрывающую полотно от пыли и любопытных глаз — писать! Да, писать именно сейчас или никогда. Такое бывает редко, когда приходит творческий порыв. Когда ты только наблюдаешь за тем, что делают твои руки. А они перемещают кисть по холсту, делая мазки, правильно смешивают краски, и всё сразу оживает, а тебе лишь остается быть созерцателем этого чуда, совершенно необыкновенного таинства искусства.

Уже через полчаса художник неистово работал. Он очень часто с головой погружался в тему, зачастую теряя связь с действительностью. Это было и сейчас. Он уже не чувствовал, как утреннее мартовское солнце заполняет мастерскую, он весь был там... Он видел холмы Палестины, серебрящиеся на солнце воды Иордана. Множество народу, пришедшие креститься к Иоанну. Видел самого великого пророка и предтечу, который кричал своим, уже охрипшим голосом людям, о том, что приблизилось Царство Небесное, и что нужно покаяться и креститься в водах священной реки, а глаза его уже видели того, кто грядет за ним. И было во взгляде Иоанна та радость и успокоение, которое бывает у людей, завершивших свой долгий труд...

Юрасов положил кисть, отошёл от холста и присел на диван. Он хорошо знал, что работа закончена, и как бы он ни придирался сейчас к мелочам, они всё равно уже ничего не изменят.

С холста на него смотрел Иоанн, рот был открыт. Он явно звал. Время ещё есть. Василий вскочил и начал одеваться. «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» — постоянно, почти как заклинание, повторял он...

Уже через двадцать минут Юрасов входил в настежь распахнутые ворота Храма.

                Март 2013г*)