Развод

РАЗВОД
(из книги "Серёжа и Оля")




- Потому что у нас нет детей, – нехотя произнёс Серёжа. И отвернулся.
- Да ладно, – сказала Оля.
Пристав зашелестел бумагами.
- У вас трое детей! – сообщил он с пристрастием. – Совершеннолетних!
- Да ладно, – сказала Оля. – Не может быть.
Пристав насупился и сердито сглотнул.
- Вы вводите суд в заблуждение. Назовите истинную причину развода.
- Вас это не касается, – отрезал Серёжа.
- А меня? – вяло поинтересовалась Оля. – Меня тоже, да, не касается?
Серёжа молчал. Он стоял прямой и надменный. Его отрешённый взгляд скользил поверх всего.
- Как хотите, – сварливо поджался судебный пристав. – Но правду не утаишь. Вам придется её огласить в суде. Таков процессуальный порядок. Ваше молчание, господа, – вопрос времени.
- Прекрасно, – сказал Серёжа.
- Да ладно, – сказала Оля.
- Предварительное слушание – в понедельник. Зал номер триста пять, начало в двенадцать тридцать. Опоздание будет расценено как неявка. В этом случае дело автоматически выигрывает противная сторона. Вот, возьмите и распишитесь.

Оля вышла на улицу и остановилась – курить. Следом вышел Серёжа – противная сторона. Сел в машину и газанул – тревожно  и резко.
Оля рассматривала повестку.
Вчера была пятница. Традиционная пьяная пятница. Они были в гостях. И – что?
Может он пошутил или розыгрыш.
Голова раскалывалась.
Домой.
Спать.
Выспаться, и потом разобраться.
Не подвёз. Снова, значит, – аврал. Промедление смерти подобно и всё такое.
Оля поймала частника и уснула в чужой машине.
Потом снова уснула – дома.
А потом наступили сумерки. В сумерках спать нельзя. Будет сниться.
Оля встала, оделась и поняла, что всё изменилось и теперь уже никогда не будет по-прежнему. Потому что – развод. На них наступил развод.
Она захотела знать. Позвонила Профессору.
- Что вчера было, Митенька?
- Вчера? Божоле в основном. И по мелочи там – водка, виски, коньяк. Ничего особенного. А что?
- Ничего… особенного, – повторила рассеянно Оля. – Спасибо, Мить. Очень выручил.
Оля пошла на балкон и уставилась в небо. Связно думать не получалось. Вспоминались какие-то лица, слова, клочья фраз. Много ржали.
Оля устала и бросила перебирать. Послезавтра всё разъяснится.
Она позвонила Серёже. Отозвался автоответчик.
- Что за нахуй? – спросила Оля. – Ты как? Ты где?
Автоответчик захохотал пьяным филином и самоликвидировался.
- Пи*здец какой-то.
Оля поставила фильм, забралась в постель и уснула.
Серёжа так и не пришёл.

Утро вечера было не мудренее. Пока не явился Серёжа с двумя корзинами снеди и с бодрой песней:
- Ах, что такое движется там по реке… белым дымом играет и блещет металлом на солн…
Оборвал себя на полуслове, сделал каменное лицо:
- Мне нужны мои вещи. Я ненадолго.
Оля не поняла. Одно было ясно: вчерашнее – не случайность. Её втягивали в кошмар.
Под руку подвернулся кот. Получил поджопник. Взмыл вверх, описал дугу, приземлился на кофр. Потрусил ябедничать на кухню. За ним поплелась Оля.
Серёжа, что-то под нос себе напевая, готовил стол.
- Будут гости? – спросила Оля.
Серёжа кивнул.
Оля, чтоб не стоять столбом, ушла топорщить кота. А когда вернулась, на кухне образовался праздник. Серёжа украсил стены, надул шары, включил музыку, зажёг свечи, сел и залюбовался. Оля тоже залюбовалась. Надо было что-то сказать, но она не могла найти слов. Заговорил Серёжа – сухо и деловито.
- Всё. Можешь теперь горевать. Отдаваться потоку слёз или предаваться гневу.
- Да ладно, – сказала Оля.
- Так положено. Каждый из нас должен осознать в полной мере и пережить.
Оля молчала.
- Ты подумала о свидетелях?
- ..?
- Свидетели будут твоей опорой, поддержкой, соломинкой на суде. Без свидетелей ты пропадёшь.
- Я и так пропаду.
- Нет. Я не допущу. Оставь эти пораженческие мотивы. Повестку прочла?
Оля скривилась и пожала плечами.
- Где она? – Серёжа уже был в прихожей и рылся в карманах Олиного пальто. – Так нельзя! Ты могла потерять её! Ты могла её повредить! Это же – документ! До-ку-мент!
Он положил на стол лист бумаги и разгладил загнувшиеся углы.
- А в комнатах наших, – сказала Оля. – Сидят комиссары. И девочек наших. Ведут в кабинет.
- К чему это? – вскинулся недоуменно Серёжа и – застыл, сопрягая.
- Так. Ты на комиссара похож.
- В комиссара сейчас мы играть не будем. Игры закончились.
- Игры закончились, – повторила Оля и вслушалась в каждый звук – звучало не очень.
- Здесь написано, вот, читай: не более двух свидетелей. Видишь? При себе иметь… так, это нам не нужно. Ты раззява, ты снова забудешь. Ничего не бери, я обо всём позабочусь. Главное – приведи свидетелей. Лучше двух. Один погоды не делает.
Оля кивнула. Ей было всё равно. Навалилась муторная усталость.
- Почему ты так равнодушна к своей судьбе? – горячился Серёжа. – Я так и знал! Так и знал, что ты всё похеришь, что пальцем не шевельнёшь. Вот, я список составил, – он положил перед Олей стандартный лист: имена, телефоны, фамилии.
- Что это? – Оля насторожилась.
- Список потенциальных свидетелей. Твои подруги.
- Заклятые? Бывшие? Или детства?
- Кто вас знает. Я никогда вас не понимал и вряд ли когда пойму. Сама разбирайся.
Серёжа встал и окинул всё окончательным взглядом.
- Я пошёл.
- Да ладно, – сказала Оля.
- Я сделал всё, что мог. Моя совесть теперь чиста.
- А это?
- Это – закуска. Ты должна горевать и скорбеть. Вспоминать былое. Обдумывать. Делать выводы.
- Я столько не выпью.
- Твоё горе должны разделять подруги. Я всё предусмотрел. Вот список, вот телефон. Позвонишь и приедут. Подруги всегда должны приходить по первому зову.  Вы будете перетирать мне кости, говорить, что я негодяй, подлец и козёл. И… Что там ещё полагается? Ладно, всё. Сами импровизируйте. Главное, не забудь из них выбрать свидетелей. Ты запомнила? Двух. Это важно.
- Зачем? – попыталась Оля.
- Повторяю: свидетели – твой единственный шанс…
- Не свидетели, – ты. Ты – зачем?
Серёжа длинно вздохнул, словно в нём накопилось так много воздуха, что его надо было сдуть. Исторгнуть. Освободить для чего-то место.
- Ты перешла черту. Черту допустимого. Не вздумай порвать повестку или проспать заседание. Впрочем, я прослежу. Я пришлю машину.
 - Да ладно, – сказала Оля.
- Я не хочу тебя больше видеть. Всё.
Серёжа поднялся. Не глядя на Олю, прошёл в прихожую.
- Ну и пусть, – прошептала Оля. – Ну и вали. Комиссар.
Она слышала, как захлопнулась дверь, как ворочался ключ второго замка. Она слышала удалявшиеся шаги его – вниз по лестнице. Хотя он вызвал лифт – не важно, она всё равно долго слышала его шаги. Шаги, шаги. И ничего, кроме.

- Ну и пусть, – повторяла Оля. – Пусть. Пусть.
Квартира ей показалась чужой, враждебной, испорченной. Оля – прислушиваясь, замирая и пригибаясь – прокралась на балкон за спичками. Схватила, будто воровка. Метнулась на кухню, закрыла дверь.
- Ну и пусть.
 
Первым в списке был Вася Полозов. Друг? Подруга?
Какая разница.
Он нарочно, подумала Оля.
И набрала номер.
- Приходи ко мне, Вася. Немедленно.
- Ни-при-ду-уу. Сама приходиии, – отозвался Вася кокетливым сладким голосом. – Меня твой мужи-ик убьё-оот. Он меня ни-лю-юуубит.
- Его нет, – объяснила Оля. – По ходу мы, Вась, разводимся.
- Ой, чё, правда-аа? – обрадовался Вася. – Ой, билия-ааать, как здорово!
- Свидетелем будешь? Придёшь в понедельник в суд?
Вася молчал и сопел.
- Вась, ты что там? Хорош сиську мять. Приходи.
- Не могу, – донесся панический шёпот. – Я уже… обещал… у меня… как раз… в понедельник…
И Вася слился.

Дальше по списку звонить полагалось Даниловой, но её Оля сберегла на потом. Остальные фамилии и имена привели её в изумление. Надо же. Сколько лет, сколько зим.
- Терехова, это я. Узнала? Тогда приходи. Как зачем? Дружить типа будем. Повод? Повод хороший. Разводимся мы. Да, с Серёжей, а с кем ещё. Приходи. Друзья познаются в беде, Терехова. Приходи. Познавать тебя будем. Разумеется, огорчена, ещё как. Не заметно? Я себе места не нахожу, между прочим. Моя жизнь потеряла смысл. Что? Пошла ты. Я свою душу, можно сказать, обнажаю, а ты. Как была дура, так и… Пошла ты. Сама овца. Тупесдень.
Оля достала из холодильника сыр, налила себе в кружку вина и устроила поудобнее пепельницу.
- Та-ак. Терехову вычёркиваем. Кто следующий. Алё, Калузаева? Я чё звоню-то. Нет. Не угадала. Нет! Калузаева, прекрати. Я тоже серьёзно. Нет. Знаю, что любишь. Помню. Я тоже тебя люблю… Ещё чего. Не хочу. Ты совсем охуела там, Калузаева? Ну не плачь… Нет. Ничем помочь не могу. Мало ли что говорила. Назад беру. Я тебя, Калузаева, не до такой степени … Калузаева, ёптваюмать… Калузаева, не реви. Кто ж так любит? Любить надо радостно и легко, чтоб душа воспаряла, а ты… Калузаева, стоп! Калузаева, блять, мы не можем быть вместе. Не сегодня. Нет. Блять. Всё. Давай до свидания, Калузаева. Всё. Целую. Люблю, люблю. Ага. Как только, так сразу. Блять.
Оля вычеркнула Калузаеву и покурила спокойно, рассматривая фамилии. Дальше дело пошло быстрее.
- Соловьёва, привет, ты сегодня свободна? А в понедельник? Да так, ничего. Вычёркиваем… Борисова, дело есть. Ты сегодня свободна? А в понедельник?.. Вычёркиваем. Беглова, алё, привет, в понедельник свободна?.. Вычёркиваем. Халецкая, в понедельник свободна? Вычёркиваем…
- Ну вас нахер. Не больно-то и хотелось.
Все фамилии были зачёркнуты, и Оля задумалась, выбирая между Даниловой и Грачёвой. Решила монетка: орёл – Данилова, не орёл – Грачёва. Грачёва была в любом случае не орёл. К тому же Грачёву она не видела дольше. С позапрошлого года.
- Уже еду, – сказала Грачёва. Объяснять ничего не пришлось.
Настоящий, наверно, друг, – подумала Оля. – По первому зову.

Грачёва приехала через двадцать минут. В доме сразу же стало нечем дышать, как будто народу набилась тьма и сгустила всё.
Грачёва кивала и слушала. И закусывала. Она даже всплакнула по-бабьи в каком-то особенно жалостливом моменте Олиного рассказа. Оля рассказывала сюжет фильма «Почтальон всегда звонит дважды», чтобы не сразу вываливать своё горе. Подготовить. А то неудобно как-то.
Грачёва рыдала и билась об угол виском. А потом Оля ей намекнула про свой развод. Грачёва нахмурилась и рыдать перестала. Доела кальмара, придвинула шампиньоны, взяла огурчика. Похрустела. Откашлялась. Губы поджала. И понеслась.
- Ты вообще чё творишь-то, Оль? В зеркало на себя посмотри, ага?
Оля не поняла:
- А что там?
Провела по лицу – нет, вроде бы ничего не прилипло.
- Ты дура, Оль? На себя посмотри, говорю! Ни кожи, ни рожи, а всё кобенишься! Вот что он в тебе нашёл? Такой видный весь, перспективный такой, а ты… Своими руками, сама! Рубишь сук, на котором сидишь!
- Не сижу я ни на каком…
- Это я не сижу! Халецкая не сидит! Борисова не сидит! Никто не сидит! Только ты! Щедрый, добрый, – святой человек! А ты…
- Х*уясе, – сказала Оля.
- Ты ноги должна лизать ему, пыль сдувать! Ты – никто! А он… Он…
Грачёва в словах захлебнулась, побагровела. Хлопнула полстакана. Замерла обличительно, неподвижно, на Олю глазами уставилась беспощадными. Кот запрыгнул ей на колени и стал ласкаться. Грачёва смутилась, но всё же кота погладила – брезгливо, кратко.
- Брысь! – Оля заволновалась, принюхалась.
Грачёва не поняла.
- Ты сама виновата! Такой мужик!.. Кусай локти теперь! Кусай! Есть, значит, справедливость! Теперь узнаешь! Повоешь теперь в подушку, поймёшь! А то всё у тебя как в сказке. Узнаешь теперь, будешь знать… Ой! Он на меня нассал!! Он нассал, смотри…
- Блять. Ну дык…
- Хорошо, не в ботинки.
- В ботинки тоже.
Грачёва бросилась проверять.
- Сука! Сволочь! Какая хозяйка, такой и кот!
- Придёшь в понедельник на суд? – поинтересовалась Оля на всякий случай.
- Приглашаешь? – Грачёву трясло.
- Свидетелем.
- Не приду.
- И не надо, – сказала Оля. – Я пошутила.
Дверь в прихожей захлопнулась, яростно громыхнув.
«А город подумал: ученья идут», – вспомнила Оля. Такую песню ей в детстве пел на ночь соседский дед.

Оля проветрила помещение – у Грачёвой были духи. Вымыла часть посуды, посидела бездумно гоняя окурки по пепельнице, а потом позвонила Даниловой.
Та явилась спустя полтора часа. С ней был узенький мужичонка в кокетливых усиках и плюшевом полушубке.
- В трамвае вот познакомилась. Пока ехала, – удивлённо моргала Данилова и искала, куда пристроить снулого мужичка. – Можно, он тут пока посидит? Это детская?.. Да ему всё равно. Пусть пока… Слышь, сиди, да? Пока мы о своём, о женском…
Данилова обещала отрезать Серёже яица. Вырвать печень. Проехать его катком. Заколдырить в фундамент. Залить в цемент. Намотать кишки на забор. Поджечь волосы. И остальные волосы все которые. Влить расплавленный магний ему в глаза.
Оля плакала и смеялась.
Потом они пели песни.
Потом появился усатенький мужичок из трамвая и стеснительно попросил поесть.
Данилова умилилась и, сунув в карман ему помидорку, поволокла мужичонку обратно в детскую.
Оля их не тревожила. Ей было приятно, что в доме – живые люди. Она поставила музыку и пошла на балкон смотреть ночь.
Мир был добр и прекрасен.

Утром Оля нашла на зеркале буквы красной помады. Данилова сообщала, что позвонит, когда всё рассосётся.
Суета, – подумала Оля. – Какие быть могут свидетели.
Когда в одиннадцать пятьдесят со двора раздался сигнал, Оля была уже ко всему готова.


 *         *        *               

- Встать! Суд идёт!
Взрывы – пробки шампанского. Звон бокалов, лихие сальные возгласы.
Серёжа и Оля шли вниз по ковровой дорожке. Рука об руку, словно молодожёны. Зал устроен был криво, покато, как аудитория или цирк. Оля из-за цветов ничего не видела и спотыкалась. Серёжа её поддерживал, не допуская казусов и неловкостей.
- Предупреждать надо, – буркнула Оля. – Я бы платье хоть правильное надела. Беленькое.
- Это тоже хорошее, – отозвался Серёжа. – Нормальное.
- И цветы. Нахрена эти розы? Я тюльпаны люблю.
- Извини. Это всё они. Я не знал.
- А музыка? Почему как кишками навыворот?
- Не узнала? – обрадовался Серёжа. – Это свадебный марш Мендельсона наоборот. Задом наперёд, в смысле. Слышишь?
- Бред. Другую игру хочу.
- Это не игра.
- Ага.
- Это по-настоящему, Оль. Мы разводимся.
- Разве так разводятся?
- Я не знал.
- Да ладно. А с прежними жёнами?
- С прежними я заочно, через посредников.
- Что так?
- Видеть их не хотел.
- Ну я это типа как польщена. Вот уроды…
Из зала в Серёжу и Олю швыряли цветы – неприятно и грубо. Целились в основном в глаза. Оля спряталась за букетом, а Серёжа слегка пострадал – шипы повредили его лицо.
- Надо было ловить, – догадался он.
- Ещё чего.
Шрамы медленно кровоточили.
- Это традиция. Тоже наоборот. Как букет невесты.
- Дебилы. Стой, я тебя сейчас…
Оля цветочными лепестками стёрла кровь, а другими цветочными лепестками заклеила раны – для дезинфекции. Серёжа стал пахнуть розами и чихать.
- Красиво, – сказала Оля. – Как леопард.
Их остановил судебный гарсон и вручил по корзине: бросайте!
- Когда это кончится? – взвыла Оля.
- Мы на полпути, – с высоты своего роста прикинул Серёжа. – Уже почти скоро. Почти пришли. Ты бросай.
- Что бросать?
- Зерновые. Пшеницу, рис. Символы плодородия.
- А-а. Возьми-ка цветы. Ну я блять вам сейчас… Плодородия, говоришь?!
Разбрасывать зерновые Оле понравилось. Многие пострадали, но ничего не попишешь – такая традиция.
- Скажи, чтоб ещё принесли, – попросила Оля, разочарованно выцепляя со дна корзины последние рисинки. Ей как раз не хватило на вон ту кретинскую шмару в локонах. И на ту. И на вон на того козла.
- Оль, не я тут решаю.
- А кто?
- Оль, здесь – суд.
- Е**ли мы такой суд.
- Оль!
- Отстань. Здесь постой. Я сейчас.
Оля пыталась распотрошить букет и чтобы досталось всем. Букет не поддался – из-за шипов. Получилось лишь оборвать бутоны, но этого было мало.

- Всех участников представления просим занять места! – раздался усиленный динамиками сердитый голос.
- Ворошилов! Серёж, Ворошилов!!
- А-а, стрелок, типа? Климент Ефремович?
- Ещё чего. Ворошилов, Владимир Яковлевич – ну помнишь?
Серёжа вспомнил.
- Он умер, – сказал осторожно он.
- Пидарасы, блять, – погрустнела Оля. – Голос слямзили. К люстре приделали. Упыри.
Голос ещё раз сказал про положенные места.
- Я домой хочу, – буркнула Оля. – Пойдём домой.
- Мы не можем, – сказал Серёжа. – Мы должны пройти до конца.
- Не хочу я играть. И вообще. Скажи им, чтобы расходились. И всё. И пойдём домой.
- Оль… – Серёжа не мог найти слов. – Мы разводимся, Оля. По-правде. По-настоящему.
- Знаем мы эти ваши шуточки.
- Оль… Оль, я не шучу. Я не знаю, что здесь происходит, но это – суд. Это – суд. А вон там – присяжные.
- Ахуеть.
- Оля, это серьёзно. Шутки кончились, Оля. Всё.
- Подожди.
Оля пошла назад, высматривая кого-то в зале. Она примерно запомнила, где искать.
- Ответчик, пройдите на место! Вы срываете представление! – брызжа слюной, рявкнул Голос, похожий на Ворошилова.
- Я сейчас, – обернулась Оля. – Сейчас… уже…
Она протиснулась внутрь десятого ряда, топча чьи-то ноги, царапая чьи-то лица шипами роз, схватила за волосы ту противную шмару в локонах и от души отхлестала её букетом.
- Всё.
- Всё, ваша честь, надо говорить.
- Всё, ваша честь. Я иду.

Серёжа и Оля неспешно спустились вниз. Перед ними теперь шёл гарсон и указывал путь. А потом с галантным подобострастием распахнул перед Олей дверцу.
- Я туда не пойду, – Оля остановилась.
Серёжа уже вошёл. И смотрел – ждал её.
- Охуели? – спросила Оля.
- Ответчик, пройдите в ячейку и займите свою скамью! – Голос злился.
- В ячейку? Это же – клетка!
- Это не клетка, ответчик. Смотрите на вещи шире. Это символ. Символ, вы понимаете?
- Ладно. Символ так символ. Чего непонятного.
Оля прошла куда сказано. Села в символ. И стала рассматривать суд.
Клетка была – два в одном: смежные, отгороженные решёткой, камеры. Для них – для Серёжи и Оли. Ячейка общества. Символ веры.

В зале медленно, плавно стал гаснуть свет. Юркие мальчики-официанты прокрались к столу присяжных со сменой блюд и ажурными жирандолями. Присяжные отогнали гарсонов и сами наперегонки принялись зажигать свои свечи, задувая попутно свечи своих коллег.
На стене появился экран, пошли титры. Вниманию зрителей предлагался научпопфильм об эволюции брака. Оля заинтересовалась пещерными волосатыми существами с дубинкой и полигамией, но почувствовала Серёжину руку и отвлеклась.
- Олька… Оль, – звал Серёжа.
Оля подвинулась ближе.
- Чего?
- Тебе вон та рыжая обезьяна нравится?
- Нет.
- А мне нравится.
- Ставлю на белую.
- Белый – не доминант. Скоро вымрет.
- Я тоже вымру. Все вымрут. Чего теперь, и не жить.
- Ты ж не любишь блондинов.
- Да.
- Оль, прости. Я не знал, что всё будет так тупо.
- Да ладно. Смотри сиди. Зажигалка есть?
- Нет. Оставил в пальто. И пачку.
- И я. Свистни мальчику. Мальчики вон разносят.
Пока они добывали себе курить, действие фильма переметнулось в покои Людовика Четырнадцатого.
- И этот бардак они называют семьёй? – ужаснулся Серёжа и крепче сжал Олину руку.
- Ячейкой, – поправила Оля. – А мороженое здесь дают?
- Заказать?
- Крем-брюле. Два шарика.
Внезапно ей всё это стало нравиться – во всём виделась ей романтика: эти клетки, гарсоны, цветы, плющ на стенах, ливреи, подсвечники.
- Тыщу лет в кино не была, – прошептала Оля, устраиваясь поудобнее на Серёжином твёрдом плече. Разделительная решётка мешала, но всё равно.
- Хорошо ты это придумал, – сказала Оля.
Серёжа кивнул. И они до конца сеанса сидели кроткими голубками – голова к голове, рука об руку – стряхивая невесомый пепел подальше, в сторону: заботливые гарсоны забрали у них все пепельницы, а чистых не принесли.



 *       *       *               


- Всем встать! – заорал динамик, едва с экрана исчезли зыбкие парные гуманоиды, марширующие в туннель и символизирующие нечто большее. – Первый акт судебного представления начинается! Истец, огласите причину дела!
Серёжа встал. На него направили луч. В зале было темно. Подсвечивалась лишь скамья присяжных и немного – пространство вокруг ячейки. Дополнительный свет давали натёртые фосфором суетные гарсоны.
- Ваша честь, – произнёс Серёжа и вдруг закашлялся. Ему поднесли бокал.
- Ваша честь, – продолжил Серёжа. – Я вынужден отказаться.
- Поясните.
- Процесс не имеет смысла, если она, то есть, Ольга, моя жена, не вспомнит и не осознает. Ваша честь. Она… Пусть она сама.
- Протестую! – сказал проходящий мимо гарсон, обвешанный связками круглых душистых сарделек.
- Протест отклонён. Ответчик, вам слово.
- Да ладно, – сказала Оля.
- Встать!
Оля встала.
- Итак, мы вас слушаем. Что послужило причиной развода, ответчик?
- Не знаю.
- Ваша честь надо говорить.
- Ваша честь. Не знаю.
- Подумайте.
- Ну…
Оля уставилась на Серёжу.
Серёжа едва заметно ей делал какие-то знаки.
- Истец, не подсказывать! Штраф! Предварительный штраф!
У зрителей загорелись глаза. Приятное синенькое такое зелёненькое свечение шло из зала.
Оля залюбовалась.
- Смотри, – шепнула она Серёже. – Огни. Как болотные.
- Что?
- Огни болотные видел?
- Истец, второе предупреждение! Повторяю. Что послужило причиной развода?
Огоньков в зале было немного: основная масса народа уснула вначале фильма.
- Не знаю, – сказала Оля и попыталась понять, что имеет в виду Серёжа своими знаками.
- Не ждите подсказок! Думайте!
- Это из-за посуды, – вспомнила Оля. – Я посуду мыть не люблю. Принимается?
Зал разочарованно загудел. Загорались ещё глаза и глаза – синенькие, зелёненькие.
- Мы здесь не в «угадайку» играем! – рявкнул Голос. – Есть конкретная и единственная причина. Указанная в исковом заявлении. И не надо здесь…
- О! – оживилась Оля. – Может, это? Два года назад у нас жил мой бывший.
- И что?
- И всё. Жил… какое-то время.
- Супружеская измена? Рога?
- Нет.

- Подробнее! – выкрикнули из зала: сочный женский начальственный голос. – Сексуальную жизнь пусть расскажет! А мы решим!
- И позы! – гаденько плюсанул из второго ряда щуплый старик в пенсне и в бородке клинышком. – Позы – самое главное!
- И стояк!
- Позы в браке – самое главное! – упорствовал старичок.
- Извращенец! – радостно завизжала женщина в третьем ряду, как раз над старичком. – Уберите это! Дурак!
- Позы в браке самое главное!
- И стержень!
- Нефритовый стержень! Ах-ха-ха-ха-хааа!
- Сиськи покажи! – сразу несколько заорали с галёрки и закурлыкали.
Оле сделалось скучно. Она больше не смотрела в зал – её интересовал Серёжа. Но он отвернулся, и Оля не видела, как на нём отражается.
Голос рассвирепел:
- Соблюдайте очередь! Не все сразу! Ответчик, вы принимаете помощь зала?
Оля не приняла.
Голос явно и очевидно обрадовался.
- Ответчик, одумайтесь. Вы уходите от ответа. Затягиваете процесс. Вы вообще собираетесь разводиться?
- Нет.
- Основание?
- Не собираюсь. Ему надо, пусть сам и разводится.
- Протест принят! – Голос возликовал, и, срываясь на визг, объявил всеобщий тотализатор. В зале уже сновали гарсоны с бланками и квитанциями, собирали суммы и версии. Яркая иллюминация освещала блеск и ненасытность судебных лиц. Наступил словно праздник какой-то. Про Серёжу и Олю забыли.

- Внимание! Напоминаю! – вопил Голос, захлебываясь слюнями. – Вы должны угадать причину развода! Повторяю, причину развода! Победитель получит всё!
- Что значит – «всё»? – Оля вздрогнула.
- Ничего, – произнёс Серёжа задумчиво, словно бы в никуда, никому.
- Что значит «всё», Серёжа?
Оле стал видеться в этом какой-то дрянной самодельный фауст – навроде детского утренника.
Серёжа её наконец увидел и улыбнулся – не по настоящему, тенью кривою, – вскользь.
- Победителя здесь не будет, – сказал Серёжа. – Это безвыигрышная лотерея.
Оля ему поверила и больше не волновалась. Он знает, что говорит. Всегда знал.

Народ чудил.
В зале вспыхивали локальные потасовки, схватки, скандальчики. Там и сям обвиняли друг друга в списывании и подглядывании. Кого-то забили до смерти и унесли на носилках в другую дверь. На паркете остался прерывистый красный след. Его уже затирали.
Голос так надрывался, будто и не надеялся, что завтра вообще наступит.
Серёжа нашёл лазейку, протиснул плечо, дотянулся до Оли.
Она отстранилась.
Серёжа дальше не смог и печально вздохнул.

- Оль, я думал, всё по-другому будет.
- Ага.
- Тут лажа какая-то.
- Ну дык.
- Ты не понимаешь! Это – по-настоящему. Оль… Ты…
- Да ладно. Херня какая.
- Мы должны пройти через это.
- Ага.
- Ты не понимаешь.
- Угу.
- Оболочка не главное. Главное – сам процесс.
- Они е*банутые все. Упоротые. Или синие.
- Нет. Не все.
- Ну, я счастлива. Что не все.
- Извини. Я не знал.
- Да ладно. Скажи причину.
- Не могу. Ты сама должна догадаться. Иначе всё зря.
- Что – зря?
- Вообще – всё.
- Всё это?
- Это – так, это пустяки. Всё другое. Космос. Вселенная. Мы с тобой.
- Мы ж разводимся.
- Да. Но это – не главное.
- Я не знаю.
- Я – знаю. Это не главное.
- Блять, Серёжа, я не об этом. Не знаю я, из-за чего. Ну не знаю. Хоть намекни.
- Ты сама должна.
- Ну и нахуй тогда всё. И пусть.
- Подумай.
- Не знаю я ничего. Не помню. Зачем ты усугубляешь?
- Сейчас ты должна сама. Это важно. Чтобы – сама.
- Я не помню. Не было ничего.
- Ты вспомни. Ну напрягись.
- Ты фашист.
- Так нельзя. Ты должна – сама. Хоть раз в жизни, Оль. Дальше так жить нельзя.
- Не могу. Я хочу домой. Пошли домой.
- Мне тоже не нравится здесь. А что делать, Оль. Мы должны.
- Кому?
 - Да себе, Оль. Себе самим. Мы должны через это пройти.
- Зачем?
- Это сделает нас сильнее. И неуязвимее.
- Ахуеть. Я думала, мы и так были неуязвимы.
- Были.
- Неуязвимее некуда.
- Нам всегда есть, куда расти.
- Да они е*банутые.
- Мы должны. Ты – должна.
- Не скажешь?
- Нет. Оль…
- Ну и нахуй тогда. И пусть.
- Оль…
- Уйди.
- Оль…
Темнота обрушилась неожиданно, как топор. Оля смотрела в зал, но болотные огоньки не светились. У людей больше не было глаз. Или они ослепли.
- Видишь, ты всё испортил, – вздохнула Оля.
- Да ладно, – сказал Серёжа. Невидимый, где-то рядом. И тоже вздохнул. – Мир?
- Нет.

С помощью сахарной пудры, соды и жгучего перца зал успокаивался. Нездоровый ажиотаж уступал место здоровому. Требовали антракта, горячих блюд, дантиста и парикмахера.
Голос ласково успокаивал, что всё будет.
Убрали свет.
Голос вызвал к присяге свидетелей.
В четвёртом ряду нерешительно поднялись две расплывчатые фигуры. На них направили свет. Чириков и Степанов. Они тогда были, в пятницу.
Значит, пятница. Всё-таки – пятница.
- Свидетели со стороны ответчика, встать!
Оля смотрела в зал: вдруг всё-таки они есть? Вдруг они существуют?
- Ответчик, где ваши свидетели?
Оля не знала.
- Где, где, – сказала она, рассчитывая потянуть время.
- Отвечайте по существу! Их нет?
- Нет. Да.
- Прекрасно! Вы получите вымышленных свидетелей! Казённых!
- Лжесвидетелей? – испугалась Оля.
Серёжа вдруг заволновался и заявил протест. На бланке, через гарсона.
- Внимание! – объявил Голос после краткой паузы. – В связи с усугубившимся положеньем ответчика истец также отказывается от употребления личных свидетелей и просит ему предоставить казённых, не менее вымышленных. Мы согласны удовлетворить требование истца?
- Нет!
- Да! – заорали в зале.
Зажёгся свет.
Пока они там разбирались, подсчитывали голоса, выводили буйных и пьяных, Серёжа смотрел на Олю и пытался поймать её взгляд. Оля чувствовала, что он смотрит, и боялась расплакаться. Вместо Серёжи она смотрела на люстру. Там, в люстре, скрывался Голос, похожий на Ворошилова.
Наконец недоразумение разрешилось. Серёже было позволено заменить персональных свидетелей общеупотребительными.
- Внимание, господа! Объявляется перерыв! Во втором акте нашего представления вам будет предложено дефиле казённых свидетелей и протестные выборы! Подкуп присяжных, свидетелей и меня горячо приветствуется! Готовьте наличные! Всем спасибо!

И Голос смолк.
Зазвучала скрипичная музыка. Меж рядов прохаживалась певица в свалявшемся красном боа и пела о нежности. Опустела без тебя земля, пела. Мимо музыки, мимо скрипки, мимо всего.
Зал попёрся в уборную.
Присяжные подпевали.
- Ответчик, истец! Можете разговаривать, – бросил удаляющийся уже куда-то там Голос. – Перерыв!
- Я с ним не разговариваю, – сказала Оля. – Нам не о чем разговаривать. Мне эспрессо, конфетку и круассан. И котлету по-киевски. Две.
- Оль! – к ней тянулся Серёжа. – Олька…
- Уйди.


*        *        *               

- Всем встать! Суд идёт! Дефиле свидетелей, приготовиться!
Бравурный цирковой галоп сменился вальяжным блюзом. Дорожку и сцену теперь освещали как подиум. Свидетели ломанулись.
Поначалу они держались неважно – кучились и пихались, топтали друг другу пятки, старались препятствовать остальным в свою пользу, – но затем, под воздействием аплодисментов, света и музыки раскрыли себя с самых лучших своих сторон и воспряли и отстранились, каждый теперь кружа в своём собственном ореоле, как отдельные маленькие миры. Зрители выбирали себе свидетеля, чтоб держать за него кулаки и запихивать денежные купюры ему в трусы. Кто посметливее, выходили сразу с предметами, выгодно отличаясь. Были с обручем, с лентой, с воздушным шариком. Один даже – с огнетушителем. Вскоре выяснилось, что предметы – не главное: многие принялись демонстрировать мастерство. Откупоривали бутылки глазом, глотали шпаги, стояли на голове, расползались в шпагате, рыгали пламенем, метали ножи и крутили сальто.
У Оли глаза разбегались. Ей понравилась женщина-спрут и мужчина-вафля. И старушка-суфле. Нет, всё же – мужчина-вафля. Оля выбрала их и тянулась уже нажать кнопку, но Серёжа не дал.
- Нет, – сказал он и взял её руки себе. – Не спеши. Нам нужны лжесвидетели.
- Почему?
- Настоящие лжесвидетели, – повторил Серёжа, взгляда не отрывая от шествия претендентов, и тихо поцеловал её волосы. Так, слегка, между делом. Будто бы невзначай.
- Да ладно, – сказала Оля. И выбирать перестала. Просто смотрела. На Серёжу облокотясь, голову на плечо ему – как обычно.
Он давно уже был в её клетке. Зря она весь антракт на него не смотрела, занималась лысой певицей – решала, как её загасить: целиком, с боа, или – голос.
А Серёжа тем временем действовал. И когда погасили свет, он пришёл, а в решётке стала дыра – нормальная, в его рост, прутьев шесть шириной. Как дверь.
- Как портал, – поправил Серёжа.
- Лобзиком, что ли, выпиливал?
- Кислота.
- А-а.
Оля больше не беспокоилась. Стало ясно, что это – розыгрыш, и в конце будет клоун с букетом или девка из торта выпрыгнет, и все заорут: сюрприиииз. И не надо теперь напрягаться и вспоминать. Нельзя вспомнить то, чего не было. Потому что ведь не было ничего. И даже провалов в памяти. Ни-че-го.
Серёжа и Оля рассматривали свидетелей, пили кофе и время от времени целовались.
Вдруг вспыхнул свет, музыка оборвалась, свидетели замерли на полшаге и застыли в нелепых позах  морских фигур.

- Ответчик! Истец! Встать! Встать!!
Серёжа и Оля встали. Два световых белых круга ослепили их и оцепили как два обручальных кольца.
- Почему вы не курите?
Серёжа и Оля молчали.
- Заказали зал для курящих, а сами не курите! Прошу внести в протокол как неуваженье к суду, саботаж и умышленное нарушение!
- Быть не может, – сказал Серёжа. – Мы ничего не заказывали.
- А кто за вас заполнял анкету, галочки ставил?
- Сам.
- Вот! Вот! Почему не курите?
- Сигареты оставили. В гардеробной.
- Гарсон! Выдать им сигарет! Вам какие?
Серёжа и Оля сказали. Им принесли. 
- Ответчик, истец – внимание! Налагаю на вас штраф повышенной степени! Напоминаю: введение в заблуждение и обман суда карается вплоть до сугубых судебных санкций! В случае повторного нарушения суд будет распущен, билеты возвращены безвозмездно в кассу, а вы оба будете лишены права на расторжение брака сроком на десять лет с применением…

- Что значит «возвращены»?
- Что значит «безвозмездно в кассу»?!
В зале кипел протест. Зрители ополчились против Серёжи и Оли: они были во всём виноваты –  застопорили процесс, нарушили дефиле и вообще ничем не доставляли.
- Тишина на площадке! Внимание! Дефиле продолжается! Ответчик, истец – ваш выбор!
Кое-как атмосфера восстановилась.
Серёжа и Оля курили. Гарсоны подскакивали то и дело, меняли пепельницы – одну чистую на другую. Серёжа гарсонов не выдержал и очередному пепельницу не отдал. Тот схватил и тянул к себе. Серёжа не отпускал.
- Идиоты, – сказала Оля.
Серёжа вдруг отпустил. Гарсон улетел на дорожку, попал под самое дефиле. Стала куча-мала. Подключились зрители.
Серёжа и Оля смотрели. Серёжа палил карманников и показывал Оле то одного, то другого. Говорил, у кого и сколько. Оля не поспевала.
- Да ладно, – сказала она. – Пусть работают. У них дети.
- У свидетелей тоже дети, – сказал Серёжа. – Они же свидетелей потрошат.
- Пусть. Это не настоящие.
Серёжа взглянул на неё как-то странно и промолчал. А потом он вышел из клетки и стал восстанавливать справедливость.
Голос свыше куда-то ушёл и не видел, и не следил. Иначе бы отозвался карательными словами и штрафами. Обошлось без него. Когда он заорал «Дефиле, стоп, стоять!» свидетели уже выстроились на сцене и ждали, кому из них повезёт получить сегодня работу.
Оля растерялась. Серёжа увлёкся своей справедливостью и не успел ей сказать, кого выбирать. А теперь он забыл – он был занят. Он сидел в своей клетке, прикладывал к глазу лёд и её не видел.
И она показала на тех, которых бы никогда ни за что не выбрала. А Серёжа вообще махнул наугад – так ей показалось,  – не глядя.
Объявили антракт.
Певица в паршивом боа снова пела. На этот раз – о лиловом негре и пальцах.
Серёжа и Оля встали, обнялись и топтались, слегка и нехотя колыхаясь. Так они танцевали, пока зал справлял свои нужды.



*       *       *               


Третий акт начался необычно – свет оставили. И сразу вызвали Олю.
- Ответчик, конечная. Вы можете воспользоваться подсказками. Помощь зала или звонок другу?
- А буквы угадывать?
- Не положено. Помощь зала или звонок?
- Вы видели этот зал, ваша честь?
- Ответчик!!
- Звонок, ваша честь. Звонок.
Принесли удобное кресло, столик и телефон – старинный, с рогатой подставкой и тяжеленной трубкой. Олю вывели из ячейки и усадили звонить.
- Я могла бы и там, – сказала она.
- Как можно! Это – метафора, – оскорбился Голос. – И символ. Звонок – это выход в мир, за пределы ячейки. Ячейка рушится, если много звонков. И не рушится, если мало.
- Понятно.
- Ответчик, кому собираетесь позвонить? Огласите имя!
Оле задумалась. Она предполагала Степанова или Чирика, раз они оба здесь, но не вспомнила их номеров. Тогда она набрала Данилову. У Даниловой куплен простой, из двух цифр. Зря она над Даниловой потешалась.

- Привет. Это я.
- О, здоров, – сказала Данилова. Её голос взлетал высоко и множился эхом и возвращался: «здоров… здоров…»
Оля заслушалась.
- Мать, ты чё там, уснула? – поинтересовалась Данилова и стала чего-то жевать. – У меня… обед. Как сама-то? Как твой?
- Да так, – Оля осмотрела Серёжу.
- Чё за эхо ебучее по ушам? Выкыл нах!
- Это суд. Мы разводимся.
- Ёпть.
- Звонок другу мне разрешили.
- А-а. Ну и… И чего? Чё надо-то?
- Просто так.
- Ну и… ладно. Прикинь, этот Лёлик такое мудло оказался, ну тот, из трамвая… Книжку спёр.
- Да ладно.
- Мамардашвили. Мою любимую. Вот и делай добро людям, вот и спасай их от голода, холода, недоёба. Взял и спи*здил, гандон!
- Про что?
- «Превращённые формы» и «Органы онтологии». Пидарас.
- Это две.
- Две и спи*здил. Язык блять не поворачивался сказать. Подумаешь: я лошара. Одну-то ладно, но две – это край.
- Ага, Данилова. Край. Реально лошара.
- На себя посмотри.
- У меня хоть Мамардашвили никто не спёр.
- Нашла чем хвалиться! У них уровень ниже плинтуса, у твоих! Недотягивают. Тупые.
- Твои тупее. Мои наизусть всех мамардашвили цитируют – книги пропили в букинистах. А твои только приступают.
- А ты… А ты… Ты Блаватскую не читала!
- Мне не надо. Мне Толстикова рассказывала. Говно.
- Да сама ты говно! Правильно твой Серёга тебя бортанул! Дура ты! Нихера не читаешь, дура необразованная! Ему за тебя всегда было стыдно, что ты отстой, никакого стремления в голове, никакого познания…
- Данилова, ты чего. Ты серьёзно?
- А то!
- Данилова…
- Всё. У меня обед.

В трубке пульсировали гудки. Злые. Нервные. На весь зал. Оглушительно.
- Это она сгоряча, – пояснила Оля безжизненным ровным голосом. – Бывает. Похмелье тяжёлое. Жизнь тяжёлая. Труд. То, сё. И… И Мамардашвили украли.
- Ваша честь, надо говорить.
- Ваша честь. Это не считается.
- Не сказал бы. К чему тогда эти слёзы? У вас слёзы в глазах! А? Ну что?
- Просто так. Они сами. Не знаю я…
- Ваша честь.
- Ваша честь. Не знаю…
Оля загородилась от публики и размазала рукавом.
Голос словно бы растерялся.

- Музыкальная пауза! – наконец спохватился он, и на сцену вылетела та лысая – так, словно её вдруг вбросили, как десант. Или как Элли в летучем домике с перепоя. В расстёгнутом платье со спущенными бретельками, в мокром рваном лице – то ли пот, то ли умывалась. С недоеденным кексом во рту и колой в руках. Испуганно пригибаясь, певица протиснулась в декорацию для судебного утренника и оттуда запела. Декорация была – домик на курьих ножках с котом, василиском и мухоморами. Песня – про теплоход уходит в море, теплоход, – Серёжи любимая.
В зале ржали – противно, гнусно.
Серёжа встал и тоже запел, стараясь погромче. Пробрался поближе, забрал её, оттащил от домика, спрятал всю – завернул в кулису.
Вышел славный дуэт.
Оля даже почти забыла. Пока Голос не заорал, что попытки исчерпаны и суд не намерен ждать.

Её вызвали.
Оля не знала, что говорить, и молчала.
В зале сделались нервные срывы. Многие предлагали немедленно применить к ней пытки, гипноз и крыс. Гарсоны пошли в народ раздавать утешительные призы и коктейли из валерьяны. На массу пытались воздействовать сенсорно: люстру выключили, сделали тёплую дымчатую подсветку, мягкий вкрадчивый шум морских волн, лёгкий бриз. Приструнили присяжных – те затеяли преферанс и слишком непринуждённо расписывали, то и дело не доверяя друг другу.

Голос вызвал Серёжу. Серёжа встал.
- Истец, вы согласны с гипотезой, выдвинутой подругой ответчика?
- Затрудняюсь ответить. Что именно вы решили иметь в виду, ваша честь? Блаватскую? Мамардашвили?
- По словам подруги вашей жены, причиной вашего расторжения послужило то обстоятельство, что жена ваша, извините, цитирую, – дура.
- Решительно протестую! – возмутился Серёжа. – Процесс не имеет к этому отношения. А именно, уточняю, к тому, что жена моя – дура. Нет! Обстоятельство это нисколько нам не препятствует…
- Сам дурак, – перебила Оля.
- Ответчик, вам будет предоставлено отдельное слово.
- Не надо мне.
- Продолжайте, истец. Итак, вы готовы открыть истинную причину?
Серёжа молчал.
Зал недобро зашевелился.
Серёжа смотрел на Олю. Словно взглядом пытался ей передать что-то важное, что-то необходимое.
Оля рассматривала металлические прутья клетки и прикидывала, сколько требуется кислоты, а главное, времени. Она чувствовала взгляд Серёжи, но было поздно.
Она отвернулась и закурила.

- Истец, повлияйте на ход процесса. Вы ведь собираетесь разводиться?
- Нет, ваша честь.
- Основание?
- Сам процесс. Важен только процесс.
- Врёшь! Врёшь! Врёшь! – заорали в зале.
Массу не освещали – только тех, кто вставал говорить.
Оля ждала огоньков, но их не было.
- Истец, соберитесь! Долго вы собираетесь путать почтенную публику?
- Да! Да! – закричали из зала. – Между прочим, хорошие деньги плочены!
- Представление обещались! И где?
- Истец! Вынужден вас призвать немедленно огласить причину развода!
- Ваша честь, – отозвался Серёжа, ему было тяжело говорить. – Процесс должен спасти наш брак. Она должна вспомнить. Она не может не помнить.
- Поясните, истец. Что значит – спасти брак?
- В случае если моя жена, Колыванова Ольга Максимовна, верно и своевременно назовёт причину распада моих надежд, я намерен иск расторжения аннулировать и оставить наш брак как есть.
Зал свистел и неистовствовал.
Оля закрыла глаза. Представила дом – кота, кухню, диван, балкон.
 - Ответчик! Вы что-нибудь помните?
- Нет, ваша честь. Ничего.
- Тем более! Говорите тогда!
- Что?
- Причину распада истца, то есть, вашего мужа, то есть, вашего брака… Тьфу! Ответчик, итак, – ваша версия?
- Отказываюсь, ваша честь.
- Прекрасно! Свободны, ответчик!
Оля видела, как Серёжа поник, как сгорбился, как его придавило горе.
- Пойдём домой, – прошептала она. – Я всё уже. Я…
Серёжа вздрогнул и распрямился. На Олю и не взглянул.

- Истец, вынужден вам напомнить: в случае вашего неучастия в процессе сотрудничества с законом причина развода установлена будет демократически, то есть, большинством голосов, на основании версий, предложенных вольными слушателями. Вас это устроит?
- Нет.
- На нет и суда нет. Всем встать! Суд идёт! Суд уходит на совещание!

Снова запела певица в красном боа. Про как молоды мы были, как искренне любили. Про первый тайм. Про ничто на земле.

- Я убью её, – простонал Серёжа.
- Ага, – согласилась Оля. – Отвратно поёт.
Они замолчали, послушали про ничто, поморщились.
- Оль.
- Что?
- Скоро поймёшь. Я не мог поступить иначе.
- Мог.
- Ты – могла. Но не стала.
- ?
- Я не знал, что так будет. Что форма влияет на содержание, изменяет сущность и портит суть.
- Херня. На меня не влияет. И не меняет.
- Оль. Ты перешла границы.
- Да ладно.
- Не ладно. Есть вещи, которые я не могу оставить в покое. Сделать вид, будто не было. Потому что – есть. Были. Ты перешла черту.
- Пусть. Пойдём домой. Я устала.
- Скоро пойдём.
- Сейчас.
- Нет. Поздно. Поздно. Мы должны испить до конца.
- Мы?
- Я тоже, Оль. Мне же не всё равно. Я не знал.
- ?
- Не знал, что с этим делать. Как тебя остановить. Есть вещи, которые…
- Так скажи. Скажи – мне. При чём – эти?
- Я пытался. Я – много раз. Ты не слышишь меня. Ты ржёшь. У тебя – ничего святого.
- Да ладно.
- И что?
- Ты.
- Да ладно.
- Ты. Дети. Ну, может, кот. Мало?
- Я не об этом.
- А я – об этом. Я – о святом. О чём – ты?
- Так нельзя, Оль. Я вынужден был… Ради нас.
- Скажешь?
- Нет. Ради нас.
- Мы в порядке.
- Нет.
- Нет?
- Прекрати. С тобой невозможно, Оль, ну вот нахрена ты меня запутываешь? Я забыл! Я хотел сказать… Я хотел тебя предупредить…
- Скажешь?
- Оль…
- Всё. Не надо.
- Я…
- Отойди. Уйди.
Серёжа ещё постоял – задумчиво, словно решая. Взглянул на Олю. Вздохнул и пошёл к себе.
Оля завесилась волосами и закурила. Тут же явился гарсон – сменить пепельницу, и она заказала коньяк. Теперь – самое время.
Присяжные из хаси-палочек мастерили рогатки и громко переговаривались, то и дело стреляя глазами в сторону их ячейки. За кого они, было неясно. Да и не важно.


*      *      *               

- Всем встать! Заключительный акт судебного представления начинается. Властью, данной мне… Впрочем, не суть. К делу. Итак, причиной для расторжения брака истец указал… Та-ак, минуточку, где тут… Истец указал…
Зал затаил дыхание и подался вперёд, приготовив свои квитанции.
- Вот, ага! Причиной развода является фраза, произнесённая Колывановой Ольгой Максимовной, то есть, ответчиком, в качестве реплики для поддержания разговора о судьбах отечественного кинематографа. Основываясь на свидетельских показаниях и письменном заявлении истца, Колыванова Ольга Максимовна, будучи в здравом уме, трезвой памяти, ясном рассудке, в пятницу вечером, эдакого числа такого-то года, заявила, что фильм «А зори здесь тихие» надо было снимать в Австралии. Каково?!
Зал взревел, вспыхнул, вскинулся.
Сволочь, сука, – кричали, – б*лядь, змея, проститутка.
Оля выдохнула: ну слава те! Не склероз. И не алкоголь.
Про Австралию она помнила. Ничего особенного. Стоило из-за этого городить.
Зал вышел из берегов. Одни обвиняли Серёжу, другие – Олю, но все были едины в том, что их поимели.
Для успокоения публики снова вышвырнули боа. Теперь она пела про «не оставляйте надежды маэстро не убирайте ладони со лба» и, искусственно улыбаясь, бродила туда-сюда, вовлекая в концертный номер любого крайнего.

Они правильно, очень предусмотрительно сбросили сверху панцирную сетку, как на выступлении хищников. Иначе толпа добралась бы до Оли. Серёжа скрипел зубами, гонял по лицу желваки.
Оля боялась, что он примется палить, но оружие, видимо, отобрали на входе.
Гарсоны работали кулаками, бутылками и подносами. Другие, что посубтильнее, распыляли магические благовония. Толпу удалось оттеснить, усадить по местам.
Когда шум и бардак поутих, Голос постучал молоточком и произнёс:
- Заседание продолжается! Всем сидеть! Имейте в виду! Смеётся над фильмом тот, кто не осмеливается смеяться над его зрителем!
Свет погас.
Оля села – сползла по решётке вниз. Прислонилась спиной. Ждала огоньков, но когда они появились, стало хуже: все огоньки оказались красными.

- Ответчик! Встать!
Оля встала. Зажмурилась. Свет слепил.
- Вы подтверждаете авторство этих слов?
- Да.
- Ваша честь.
- Да, ваша честь.
- Вы действительно произнесли эту фразу? О том, что «А зори здесь тихие» надо было снимать в Австралии?
- Да, ваша честь.
- Поясните.
- А что непонятного? Ваша честь.
- Ответчик, прошу пояснить. Вы действительно и сознательно полагаете, что великий фильм о бессмертном подвиге нужно было снимать в Австралии, или это была случайная мимолётная необдуманная пустая фраза, не имеющая под собой никакой твёрдой почвы и мировоззренческих оснований?
Оля задумалась.
- Затрудняюсь ответить. Почвы и оснований… Не знаю.
Огоньки заискрились и замигали.
Оля не видела – слепил луч.
- Тогда поясните, ответчик, своё отношение к фильму «А зори здесь тихие».
Оля пожала плечами.
- Говорите конкретнее. Вам этот фильм не нравится?
- Да, ваша честь. Не нравится.
- Поясните… Так, тишина в зале! Я сказал: тишина!!.. Ответчик, мы слушаем вас.
- А что там может понравиться? Там девушки умирают. Вам нравится, когда девушки умирают?
- Ответчик, не уводите процесс. Поясните, что вы имели в виду, говоря об Австралии?
- Смерть. Имею в виду. Ваша честь.
- Поясните!
- Смерть во всех её проявлениях. В разнообразии видов её, явлений и образов. Крокодилы, болота, змеи. Флора и фауна.
- Ответчик, вы вводите суд в заблуждение! Штраф!
Серёжа ёрзал и умоляющими глазами смотрел, но Оля не видела.
- Ваша честь, протестую, – сказала она .
- Протест отклоняется! – злорадно воскликнул Голос. – Во избежание путаницы, разногласий и недомолвок обстоятельства дела вынуждают нас срочно прибегнуть к публичному голосованию!
Луч увели.

Оля смотрела в зал: красные, красные, красные. Иногда возникали белые. Белые были страшнее красных – страшнее всех и всего. Темнота вокруг них сгущалась особенно жутко. Оля не знала, чего от них ожидать, потому что от них ожидать можно было чего угодно. Красных было в десятки раз больше. Зелёных и синих свели на нет. Остальные, нейтральные, были жёлтыми. Но Оля за них волновалась.

- Ответчик, встать! – появился Голос, с чего-то повеселевший – не по-хорошему повеселевший.
Оля встала.
- Большинством вверенных мне голосов ответчик О.М.Колыванова признаётся виновной и приговаривается…

- Ваша честь! Ваша честь!
- Вы ещё кто?
- Адвокат! Я – его адвокат! Вы забыли!
- И правда. Что у вас там? Мы почти закончили.
- Нет! Я протестую!
Новенького осветили. Это был добрый длинноволосый юноша в жёлтых слаксах, песочного цвета куртке и пёстром шейном платке.
- Протест принят, – нехотя и недовольно признал Голос. – Заседание продолжается.

- Вызываю свидетелей! – звонко выкрикнул адвокат.
- Уточните статус, – встрял Голос. – Казённых свидетелей, избранных? Или свидетелей-очевидцев?
- Свидетелей-очевидцев. Степанова, Чирикова.
- Принимается, – вздохнул Голос. – Свидетели, встать. Осветите все обстоятельства инцидента.
- А чего освещать, – услышала Оля ворчливый басок Степанова, разнёсшийся на весь зал. – Х*уяк – виски. ***к – кино. Хуяк – бабы. Хуяк – Австралия…
Чириков и Степанов пошли на Голос, встали под люстрой. Степанов радостно помахал Серёже и Оле.
Чириков сосредоточенно излагал. Подробно рассказывал пятницу. Перечислил напитки и трэки, присутствующих, кота.
Оля почти не вслушивалась. Она думала. И никак не могла перестать. В голове не вмещалось. На Серёжу смотреть теперь она не могла. Хотела. Но не могла. Это было самое неприятное. Оля хотела, чтобы оно прошло. Перестало и прекратилось. А оно – нет.

- Да при чём тут голые бабы? – услышала Оля: это вступил Степанов. – Ты по делу давай! Про Австралию!
- Про Австралию – очень хороший ход, перспективный. В коммерческом смысле…
- Свидетель! По существу!
- Ну а что, а что, ваша честь? Выясняли, коммерческое кино или нет. Наполняемость залов, цена билетов, народный бум. Выходило – коммерческое. Продуманное, прицельное. Сборы были – чума! И кто-то сказал, что сейчас ничего уже не было бы, ни залов, ни сборов. Время не то. Отсталость по всем фронтам. А у них – Голливуд, три дэ. Альпачины эти, шварцнегеры, клинты-иствуды. Тут Олька как раз и сказала, что, если снимать в Австралии, – проканает. Флора, фауна там. Особенно – крокодилы. И всё. Больше она ничего про кино не сказала, вы зря, ваша честь, нагнетаете… А вы как полагаете, господа присяжные?
Чириков апеллировал не туда.
- Голливудщины насмотрелся, – вздохнула Оля. – В присяжных верит.
Серёжа скрипнул зубами.
- Голых баб тогда вообще не было, – доносился Чириков. – А тут – надо же! Вы как сами думаете, господа: нарочно они советскому зрителю голых баб? Знали, сволочи. Знали, что – дефицит. Всё, всё просчитали, канальи! Потому что советскому мужику негде было, ну то есть, некуда…
- Свидетель, по существу!
- Я по существу, гражданин начальник. То есть, ваша честь. Я говорю…

Оля не слушала. Оля смотрела кастинг. Перебирала актрис. Самых кассовых, самых олдскульных. Катрин Денёв, Моника Белуччи, Джейн Биркин, Софи Лорен… Нет, Джейн Биркин – не в этот раз, не сюда. А вот Ханна Шигула – может быть. Или Фанни Ардан. Нет. Ну её. Ей Австралия не к лицу.

Чириков замолчал – его подвинул Степанов.
- Подтверждаю, – сказал. – Про Австралию. И вообще. Вы представьте: х*уяк – лужок, ***к – океан, хуяк – кенгуру, хуяк – бабочки! Первая серия. Титры. А хуяк потом – змеи в полкилометра! хуяк – вьетконговцы, хуяк – напалм! – хуяк – бомбы, хуяк – река! – хуяк – фашисты! – хуяк – крокодил! А?! А-ааа!.. Олька классно – хуяк! – придумала.
Серёжа весь выражал обнажённое злое мучительное отчаяние. Оля чувствовала – сквозь мрак.
Огоньки в зале потеплели. Стало много оранжевых вместо красных, но белые не исчезли.
Оля следила за белыми.
- А насчёт голых баб, – продолжал Степанов, – я могу…
- Стоп, свидетель! Молчите! Ответчик, встать!
Оля встала. Что-то во всех этих приказных вставаниях было –
Она не додумала.

- Ответчик, вы подтверждаете показания этих свидетелей?
Она подтвердила.
- То есть, если я правильно понял, вы с холодным цинизмом, безжалостно – издевались?
- Не очень корректная интерпретация, ваша честь.
- Ближе к делу, ответчик! Поясните по существу.
- Дело в том, ваша честь, что механизм катарсиса в современном искусстве давно уже и подробно изучен. Катарсис стал прогнозируемым и умышленным. Проще говоря, его можно сделать. Создать. Смоделировать. Режиссёры нащупали кнопки, разъяли и выяснили механизм, и успешно манипулируют массовым, извините, сознанием. Ни для кого не секрет, что спекулятивный катарсис является…

- Протестую! – закричал адвокат. Он бросился к Оле и распластался на прутьях решётки. – Т-сс! Больше – ни слова! Ни слова! Вы всё испортите!
- Господин адвокат! – рассерженно загремел Голос. – Прошу прояснить вашу принадлежность! Определитесь, вы – с кем? Вы – адвокат истца или вы – адвокат ответчика?
- Ваша честь, я работаю на семью, – нахохлился адвокат. – Меня наняли, мне заплатили. Я, с присущим мне мастерством, защищаю и интересы истца, и интересы ответчика. И не вижу противоречий!
- Тогда ваш протест отклонён, – обиделся Голос.
- Протестую!
- Основания?
- Поскольку ответчица не является профессиональным критиком и ценителем в связи с отсутствием у неё специального высшего образования и диплома, всё, сказанное ею по поводу вышеупомянутой кинокартины, не является истиной, а является частным мнением, ни на что не претендующим и ничего не значащим! А, следовательно, ничего в мире не меняющим! Это глупость! Дурацкая глупость, не более, ваша честь!
- Протест принят! – Голос с видимым облегчением выдохнул. – Ответчик действительно не имеет права выносить какие-либо суждения в сфере не прилежащей ему компетенции!
- Протестую! –– адвокат ловко перебежал поближе к Серёже. – Искусство принадлежит народу! Ответчик – его неотъемлемая составная часть! И, как часть народа, он имеет право судить!
- Протест принят, – растерянно отозвался Голос.
- Протестую! – выкрикнул адвокат, уже со стороны Олиного отсека. – Ответчик не представляет собой неотъемлемую часть народа! Из материалов дела следует совершенно обратное! По свидетельству очевидцев, Колыванова Ольга Максимовна неоднократно, а точнее, систематически, негативно высказывалась в адрес масс, считая их косными, тупиковыми и не способными к эволюции.
- Протест отклонён! – язвительно заявил Голос. – Мало ли что о себе считает ответчица Колыванова! Это её ошибочное субъективное мнение! Она точно такой же народ, как и все. И нечего тут.
- Погоди-ка, – из зала лез рослый плечистый мужик в чёрной майке с увесистым логотипом. – Ну-ка, ну-ка! Раскинь поподробнее. Что ты там про народ?
- Ничего – скукожился адвокат, уворачиваясь. – Ничего. Это вас не касается.
Зал враждебно гудел. Зелёных и синеньких огоньков не стало. Оля снова подумала, что сетку вокруг ячейки они набросили правильно.

- Держитесь, – сказал адвокат. – Мы их сделаем. Мы победим.
Он обращался к Серёже. А может, к Оле. Или сразу к двоим.
- Да ладно, – сказала Оля. – Поздно. Можете не стараться. Мне всё равно.
Решётка скрипела и прогибалась под напором свирепого логотипа.

- Заседание продолжается! – рявкнул Голос. – Ответчик! Во избежание прецедентов немедленно поясните: кто вы, в конце концов? Часть народа или не часть?
- Не знаю, – сказала Оля.
- Вы что, сама по себе? Вы – остров? Вы – автономия?
- Я, ваша честь…
Оля длинно задумалась.
– Я – часть вот его, – кивнула она на Серёжу. – Вот этого…
- Протестую! – вклинился адвокат. – Он – цельное самостийное законченное существо.
- Протест отклонён, – сморщился Голос. – Как вы все надоели мне, демагоги… Ответчик, берёте обратно свои слова про Австралию?
- Нет.
- Берите! – шептал умоляюще адвокат. – Берите обратно, и дело в шляпе. Мы выиграем.
- Не возьму, – отказалась Оля. – Перехаживать – западло.

- Ответчик, насколько я понял, вы готовы просить прощения у народа?
- За что?
- За неумышленное попирание ценностей и святынь. По причине глупости.
- Я не попирала их, ваша честь.
- Подтверждаю! Прошу занести в протокол, ваша честь! Факт попрания недоказан! – вступил адвокат, катаясь туда-сюда – от Олиной клетки к Серёжиной, и обратно. За ним со значительным отставанием волочился луч.
- Ах ты гнида!!
Адвокат скользко бился в руках того нервного, с логотипом. Сбежались гарсоны, но было поздно. Адвокат еле дышал. Ему поднесли ещё несколько микрофонов и ждали последних слов.
- Ваша честь… Прошу внести в протокол… Ответчица Колы…ванова на момент совершения ..слов была в сост…нии ал…когольного опья…нения… На осн…вании этого… требую вы…пустить из-под стражи тре…бую осво…бо…дить…
Адвокат испустил дух.
Зал от радости зааплодировал. Восклицали: ну слава богу, достал уже, наконец-то.
- Протестую! – воскрес адвокат и резво встал на ноги.
- Да ладно… – Голос оторопел.
- Гуттаперчевый! – Оля забыла и обратилась к Серёже. Тот кивнул.
- Ваша честь, я… – извилистый адвокат уже был на сцене. – Я протестую! Ответчица Колыванова не была в состоянии алкогольного опьянения! Не была!
Голос принял протест и вызвал свидетелей.
- Не знаю, – сказал Степанов. – Я не следил. А вообще пили все.
- Пару-тройку глотков может выпила, – вдумчиво и серьёзно промолвил Чириков. – Ну и всё. Хлопотала там по хозяйству, кота гоняла, то, сё. Не успела нарезаться ни в дрова, ни в говно, ни в хлам. Нормальная была, правда.
- Чирик, ты****урак, – прошептал Степанов. – Надо наоборот. Надо, это…
- Свидетель, прошу тишины! Прошу не подсказывать! Штраф!
- Да пошёл ты нахуй, – сказал Степанов.
Степанова выставили за дверь. Чириков потянулся вслед, но его вернули.

- Итак, по свидетельствам очевидцев, ответчик не пребывал в измененном сознании, то есть, ответчица Колыванова была в здравом уме, трезвой памяти, и порочащую сентенцию об Австралии произнесла сознательно, не под влиянием и давлением. Потому суд считает вопрос исчерпанным. Тишина в зале! После того, как будут заслушаны избранные, суд огласит окончательный приговор. Перерыв!

Оля уже привыкла к лысой певице и не раздражалась, просто жалела её. Немножко.
Та пела про хризантемы, которые уж давно отцвели, а любовь всё живёт.
Надзор за ячейкой теперь осуществляли формально – на Серёжу и Олю махнули рукой и бросили на произвол.
К Олиной клетке пришёл Степанов, к Серёжиной – Чириков.
Степанов старался смешить её бородатыми скучными байками. Оля, спрятавшись за волосами, смотрела в спину Серёже. Смотрела и злилась. И, для Степанова, невпопад неуместно смеялась. Степанов всё понимал. И вздыхал то и дело. И, торопясь, опрокидывал.
- Хороший коньяк вам дают, – посетовал после пятой. – А у нас в зале – тупо говно.
- Говно, – согласилась Оля. И наконец перестала сверлить Серёжину спину.



 *         *        *               


Избранные свидетели явились ещё до того, как убрали свет. Их выстроили на сцене и заставили прыгать в мешках. По итогу отсеяны были двое, и двое остались в процессе: громоздкая неудобная женщина средних лет в кружевном балахоне и тусклый мужчина без возраста, но в густой свалявшейся бороде. Их звали Метлищева и Приходько.
Свет погас. Прогремели фанфары, акцентируя ценность момента.
- Свидетель Метлищева, говорите!
- Я хочу сказать, что это такое неуважение, такое кощунство, такой позор! Это великий фильм, а кто не понимает, тот есть фашист! Я смотрела «А зори здесь тихие» столько раз, что девочки мне как родные! И я каждый раз вся в слезах, я просто не могу, не могу! Я их профили сделала, чтобы девочки были со мной, навсегда со мной и во мне…
- Поясните, свидетель Метлищева. Что за профили? Что значит – навсегда?
- Вот, видите? Видите?
Свидетель Метлищева обнажилась. По всему её пышному телу были вытатуированы профили, надписи, ордена, какие-то мужики, дети, кошки, попы и ангелы.
- Поясните, свидетель Метлищева. Мне отсюда не разобрать, но…
Голос занервничал.
- Но я вижу кота! И мужчину… Много мужчин… и котов… Метлищева, что это?!
- Это будто они живут дальше. У них дети, мужья, любовники, – Метлищева педантично, но с чувством тыкала пальцем в свои телесные иллюстрации. – Дети, котики – как в обычной семье. Как без котика-то? Никак! Это же их мечта, ведь они так ведь и не успели, а так-то хотели все! Они сами сказали. Мы с ними всегда беседуем, каждый вечер. И на ночь…
- Поясните, свидетель, что значит – беседуем?
- Разговариваем. Я их с самого первого раза слышу. Как кино посмотрела, так они и приходят с тех пор. И рассказывают. Как они умирали, рассказывают. Как жить хотели. И я им рассказываю. Про работу свою, про главбуха-ворюгу, про новенького из налоговой, про Аркашку с четвёртой базы, про все свои беды и горести. Я ведь одна живу, не сложилось, как и у них. И они понимают, они мне сочувствуют! Вот, смотрите…
Свидетель Метлищева попыталась себя обнажить ниже пояса, но её аккуратно одели и вынесли прочь.

- Суд изымает все показания независимого свидетеля Вэ Метлищевой как не имеющие отношения…
- Протестую, – сказал адвокат.
- Протест отклонён. Следующий!

На арену поставили и осветили второго свидетеля.
- Я Приходько! Семён Константинович! – заученно, с дерзковатой гордостью, произнёс бородатый мужик. – Улица Красноглинская, дом одиннадцать, корпус пять, строение два, вход четыре, палата шестнадцать!
Дальше он замолчал и неловко переминался, не зная, куда деть руки и вообще как поставить себя поудачнее. Наконец свидетель Приходько нашёл опору – он спустился вниз и вцепился в прутья Серёжиной клетки.
Там он глухо, под нос, забубнил.
- Свидетель Приходько, громче, пожалуйста. Сделайте там! Усильте!
Невидимые операторы подкрутили невидимые колёсики, и свидетеля стало слышно.
- Заставляли смотреть!  – яростно сплёвывая слова, он дрожал, лицо прятал от света и было неясно, что с ним там происходит. – Насильно тащили в клуб! День победы, сказали. Надо. Сочиненье писать. В институт, когда вырастем. Обязательно! Кто не пойдёт, в пионеры не примут! Я маленький! Я любил про войну! Стрелять любил. Потом – всё! Всё!! Уколы, одни уколы. Больница. Уколы! Больно. Сбежал. А они – тут, везде. Везде! У забора стояли. Ждали. Схватили меня! Потащили в болото. А-ааа! Мама плакала приходила. Она с ними заодно! Прикидывалась. В болото меня хотела. В больницу. Всегда больница, уколы. Больно, ходить не мог, спал и спал. А заснёшь – и они. Бабы! Голые бабы. Страшные. В бане. Лыбятся. Лезут. Трогают. Мокрые, из болота. Хлюп! Хлюп! Грязные, липкие. Утонули. Одни круги только булькают. Страшно. А-ааа!! – заорал вдруг свидетель Приходько и стукнулся головой о клетку. – А-аа! Болото! Болото кругом! А-ааа! Спасите! Они! Они!..
Свидетеля долго ловили. Он отбивался, кричал, выл, стонал. Наконец с ним разобрались.
Оля вдруг ощутила, что нет Серёжи. Взглянула тайком – сидит. Но она теперь чувствовала пустоту – с той стороны, где привыкла она, что – Серёжа, теперь была пустота. Ничего, никого – обрыв.
Показания избранного свидетеля С. Приходько также были изъяты как не имеющие отношения и оскорбительно-неадекватные.

Процесс близился к завершению.
Говорил адвокат.
Адвокат, суммируя данные, намекал на подспудные ужасы всенародно любимого фильма. Он говорил о том, что «А зори здесь тихие…» для несформировавшейся психики всё равно что король заграничных ужасов Стивен Кинг. Потому что приводит детей к кошмарам и недержанию. Говорил, что снимать этот фильм в Австралии и впрямь, может, гораздо гуманнее, поскольку тамошняя экзотика не воспринималась бы близко к сердцу и не причиняла бы столь глубокую боль. Говорил, что ответчица Колыванова не может восприниматься всерьёз, потому как женщина, и мозги у неё куриные. Говорил, что, с другой стороны, истец исказил суть и выдернул из контекста. А с другой стороны, говорил адвокат, это самый любимый Серёжин фильм с самого детства. Он пронёс его в сердце своём сквозь жизнь, что достойно как минимум уважения. Но с другой стороны, Оля просто об этом не знала и знать не могла, потому что истец скрывал от неё свою душу, что отнюдь не характеризует его как прилежного мужа, на деле, а не на словах стремящегося сохранить свой семейный очаг, поскольку любые умалчивания, секреты и тайны между супругами не способствуют укреплению их ячейки, а лишь усугубляют трещины и распад. С другой стороны, истец по причине фильма взлелеял в себе и взрастил хорошее отношение к женщине: этот фильм есть источник его благородства и прочих прекрасных качеств, лежащих в основе понятий и норм истца. А с другой стороны, ответчик – О. М. Колыванова – как женщина, не могла любить этот фильм и не принимала, так как идентифицировала себя с героинями фильма, и смерть их была – её смерть, чем и вызвано отторжение и протест, выраженный может и не вполне удачно, но искренне. А с другой стороны, истец мог идентифицировать себя с командиром отряда, единственным мужиком среди баб, ответственным, отдающим приказы, и истец мог взвалить на себя вину за нелепые женские смерти, и, возможно, несёт её до сих пор, потому что с другой стороны, смерти девушек были во многом случайны, необязательны, всех их можно было спасти, прими он иное решение. А с другой стороны, смерть в Австралии от крокодила столь же нелепа, бессмысленна и случайна, оттого замечательно вписывается в сюжет, и ответчик имела в виду только это, не более этого. А с другой стороны, бессмысленность и нелепость любой человеческой смерти…

Он говорил.
Под воздействием его слов огоньки меняли цвета и рождались новые сочетания: бирюзовые, медные, золотистые, дымчатые, фиалковые, карминные, перламутровые, коралловые – всех не счесть. Зал теперь стал – живая поляна, холм. Всё мерцало и переливалось, дышало, внимало, сочувствовало – всё равно, кому. Или – всем.
Это было как чудо. И Оля вдруг поняла, что Серёжа…

Ворвался Голос. Велел адвокату молчать – его время вышло.
Теперь Голос суммировал данные и озвучивал всё, что забыл или умолчал намеренно адвокат. Особенно он давил на утраченные иллюзии, на больные мозоли, на высший суд, где зачтётся всё. А когда он упомянул о квитанциях, о сгоревших суммах, о роли Серёжи и Оли в этой паскудной истории, воздух переменился – всё сжухло, остыло, и омертвело: конец всего. Истории, или света конец, – конец.

Оля напрасно искала и вглядывалась – никого. Среди красных и белых – ни одного даже жёлтенького, что говорить тогда о зелёных и синих. Только белая жуть и нежить, только красные – злая дрожь, оголтелое бешенство, кровь и сыть.
И она поняла, что прежнее всё – балаган, для отвода глаз.
Она поняла, что главное.
Надо было спешить, пока не включили свет.
- Серёжа, – она позвала.
И ждала. И смотрела.
- Серёжа.
Хотела увидеть глаза. Настоящий их цвет – какой?
- Посмотри на меня.
Серёжа будто не слышал.
И веяло холодом. То ли он замерзал, то ли, наоборот, замораживал всю планету.
Оле сделалось страшно.
- Серёж! – позвала она громче, как крикнула.
Ничего.
Оля не знала. Она не была уверена, хочет ли видеть она цвет Серёжиных глаз. Но он сам сказал, сам, – идти до конца. Мы должны идти. Мы?
- Серёж!
Он повернулся.
Повернулся с закрытыми – от кого? – глазами. И застыл так – остался сидеть в её сторону.
Оля не видела.
В миг, когда он к ней повернулся, она закрыла глаза. Оля не знала, что может увидеть Серёжа. А вдруг…


Всё – для отвода глаз.



- Встать! Суд закончен! Гарсон, разбудите присяжных для оглашения приговора!
Присяжных растормошили. Их глаза, разумеется, оказались красными. Почти рубиновыми.
Председатель присяжных прочёл по бумажке слова.
Серёжу и Олю выдворили из ячейки и поставили в общий ряд.
Голос в извилистых выражениях поздравил Серёжу и Олю с разводом и каждому выдал свидетельство о расторжении.
Зал горячо аплодировал.
Певица в красном боа пела про шарабан.
Оля не стала ждать и пошла, пошла.
Как сомнамбула – не беспокоясь, не запоминая пути, не глядя и не оглядываясь.

Она долго блуждала по зданию, заглядывала в кабинеты, в гримёрки, в залы. Больше всех ей понравился круглый отвесный зал из слоновой кости. Там росло одно дерево, очень странное, очень красивое – совершенно без листьев. Оля хотела на память сломить себе веточку и воткнуть её дома в горшок, но что-то ей помешало – она не смогла. Посидела под деревом и пошла.
В одной из гримёрок взяла бутафорский кинжал – чтоб вернуться, отрезать веточку, но дерева не нашла: тот зал потерялся, были другие, новые.
Оля устала и захотела домой. Но выхода не было. Куда бы она ни шла, попадала в места незнакомые, неприветливые, пустые. Все давно покинули здание, только она –
Кто-то где-то вдали напевал надрывно, отчаянно. Оля пошла на голос – по лестнице вверх.
У служебного туалета на подоконнике уместившись с ногами сидела певица. Лысая. Без боа.
Оля вспомнила, что певицу надо убить.
- Привет, – сказала она.
Певица её узнала и заслонилась рукой.
- Ты классная, – процедила Оля. – Только больше не пой.
- Не могу, – сказала певица. – Я так устроена.
Оля не знала, что говорить, и пошла наверх дальше. Певица пошла за ней. Они вышли на крышу и стали курить и смотреть как падает снег.
Внизу расходился народ – расползался по белому снегу чёрными кляксами. Оля услышала выстрелы и подумала о Серёже.
Надо было идти.
- Уже ночь, – сказала она.
Певица кивнула и провела её в гардероб. Там висело одно пальто и одна горжетка.
- Да ладно, – сказала Оля.
Певица сказала – такая у них традиция. Тогда Оля согласилась – не всё равно?



*       *       *               


На улице её ждал Серёжа. Схватил в охапку, подбросил и закружил.
Оля пыталась отбиться – сил не было. Она сделала вид, что сдалась – повисла тряпичным петрушкой и не дышала.
Серёжа поставил её на землю и придержал, чтоб не очень шаталась.
- Уйди, – Оля стала прикуривать.
- Ты чего? – удивился Серёжа.
- Уйди, говорю.
- Ну Оль…
- Волк тамбовский тебе «ну оль».
- Тьфу, забыл! Завтра едем в лесничество, Шишкин звонил. Сказал, для тебя там есть новые медвежата, три штуки. А?! Оль, ты чего?
Оля молчала.
- Оль, три штуки! Две девочки, один мальчик. Какие-то упыри мамашу подрезали, их кормить надо, Оль, ты же любишь…
Оля молчала.
- Рогозин звонил. Ему Ленка на двадцать третье кальсоны купила. От Лагерфельда. Знаешь, за сколько бабок? Он чуть не сдох. Он на новый катер копил. А она – с его карточки… Между прочим, сегодня только семнадцатое. А они… Оль, ты что мне на двадцать третье подаришь? О-оль!
Серёжа заглядывал ей в лицо, изворачивался, нагибался, но – ничего не видел.
- Оль, прости. Я, наверно, дурак.
- Засунь свои извинения знаешь куда.
- Оль, я Шишкину обещал, что приедем. На медвежат, Оль. Ну Оль…
Оля молчала.
- Смотри, какая луна. Как солнце!
Оля молчала.
- Оль, ты что? Из-за этого?! Мы ж обратно поженимся! Мы ж… В нормальном суде, без клоунов! Хоть сейчас! Я Остапенке позвоню, хочешь? Да?
Оля бросила сигарету в урну, промахнулась и поплелась домой.
Серёжа шёл с ней – за ней. След в след. Иногда забегал вперёд и заглядывал – проверял. Время от времени он принимался кружить её, лез целоваться, вставал на колени и полз, и болтал как больное радио, нёс пургу – что-то там всё прикидывал и планировал: новый дом, медведей, кальсоны.
Оля молчала.

Оля молчала ещё много дней и ночей и лет.
А потом наступила весна, и снега растаяли. Лёд растаял. Да и вообще.