Никитино счасье

                Никитино счастье.

Надежда на чудо живет в каждой русской душе с детства.
Да и как не жить; еще в пеленках лежишь, еще писаешь под себя, и пузыри пускаешь, глядя на незнакомый мир, а тебе уж, пожалуйста, сказку, о богатырях, о царевне лягушке, и про Емелю, как он «по щучьему веленью, да по своему хотенью» на печи к царю езживал. Подрастешь, а и впрямь кругом чудеса: из малюсенького зернышка хлебушек в поле растет, да такой вкусный особо пока горячий, да с молочком. В реке рыбы плавают; никто не кормил, не поил, а на тебе плывут себе по каким – то рыбьим делам, пока на сковородку не попадут. Вкуснятина тоже.
Или возьми того же жеребенка, едва родится, а через час-два уже взбрыкнуть норовит. Так у него это забавно получается, что самому тоже взбрыкнуть хочется.
 Родившемуся в далеком 1881 году в деревне Печерза, что по Сухоне мальцу по имени Никитка, оснований для веры в чудеса было достаточно. Его мать, добрая, всегда немного уставшая женщина, могла читать по складам и даже немного писать. Научилась этому в детстве, когда работала нянькой в Устюге  в поповском доме. А его тетка Анна, имевшая неугомонный характер и страстно верящая и любящая Бога, ушла пешком в Иерусалим к гробу Господню. Было тогда Никитке  пятнадцать лет. Вернувшись через два года осенью, тетка, «чайку не попив», унеслась в поскотину и принесла корзину сырых груздей.
Сказывали, как долго она их отмачивала и  сортировала, как в семи водах перемывала, как укладывала каждый груздок в полупудовый бочонок, не забывая солить и крестить каждый слой. Не было в тот бочонок уложено ни одного грибка больше царского пятака.
Уж по снегу с первым обозом замороженных рябчиков отправила заветный бочонок в Москву царю, в благодарность, как наместнику божьему на земле, за благополучное возвращение.
До сих пор жива легенда, что царь, попробовав теткин подарок, встал, многозначительно посмотрел в сторону министра финансов Сергея Юльевича Витте и произнес, любуясь поднятым на золотую вилку хрустальным грибком: «Каждый груздок стоит пять рублей».
Говорят, бедный Витте едва не подавился куском заливной телятины от щедрости Николая Второго, поскольку корова в то время стоила 45 рублей.
История умалчивает, получила ли Анна царские деньги. Но отношения между Николаем Вторым и Сергеем Юльевичем испортились навсегда. Наверно все-таки не получила.  А может в половину облапошили. Анна  по доброте своей груздей не считала.  Верили еще царям.
Никитка не раз слышал эту историю с  груздями и искренне горевал, что теткино  богатство, обещанное  восхищенным царем, так и не состоялось.
- Эх, приехал бы царь к нам на Печерзу, посмотрел, как муку мучают его обездоленные крестьяне, и наверно бы сказал: « Чего это раньше мне о своем горе горьком не говорили?» Заплакал и распорядился всем дать по куску счастья и холста на порты. А я бы лучше корову холмогорку выпросил. Кто его знает, какое оно счастье-то и к чему применить, а с коровой Лидке не привыкать. Справилась бы, за милую душу.
Каждое утро, натягивая на голое тело скользкий холодный кожан, и, с трудом всунув ноги в подсохшие за ночь поршни, он уходил на Сухону, отталкивал лодку и поднимал  льняную хребтину, оставшегося от отца самолова. Каждый раз, когда уды, там, в глуби цеплялись за что-то тяжелое, сердце, словно взбесившись, пыталось вырваться из груди, а ноги становились ватными. Верилось и не верилось, что вот она, та самая пудовая стерлядь, продав которую можно купить (как посчитала мама) корову, бьется в каких то трех аршинах  речной воды. Но вместо желаемой рыбины, чаще всего вылезал из под лодки скользкий суковатый топляк или увитая корнями  торфяная кочка. Попадали и крупные до полу пуда налимы, редко щуки. Стерлядки по пять – шесть фунтов помогали разнообразить скудную крестьянскую еду.
Вообще то Никита родился под той несчастливой звездой, во время мерцания которой человеку катастрофически не везет.
Так получалось, что два десятка ребятишек могли перелезть через осек, возвращаясь со сбора грибов совершенно целехонькими, а Никитушка обязательно зацепится штанишками за сухой еловый сук и разорвет не только их, но и ногу распорет.
Пойдут ребятишки купаться прыгают, визжат, брызгаются и хоть бы что. А Никита на острый камень, а то еще хуже на ерша какого то безголового наступит. Кровь, рев. Не бывало дня, чтобы с ним какая ни на есть оказия не случилась. Так и ходил, как в войну, то тут, то там, забинтованный. И бык его бодал, и собаки кусали, и с черемух он падал, разбиваясь до полусмерти, но жил, словно назло своему несчастливому року. Хуже всего стало, когда к девкам потянуло. Ни одна самая распоследняя растрепа не хотела оставаться с ним после игрищ. Боялись, как заразного.
Но всем бедствиям назло вырос Никита в крепкого коренастого парня. Темно русые волосы, отрастая то и дело сваливались на красивые, с едва заметной раскосинкой зеленоватые глаза.  Пришлось, выпросив у мамки голубую атласную ленточку, подвязать их чуть выше лба. На молодых все красиво, и ленточка эта, словно родившаяся вместе с Никиткиной головой, снималась им разве что в бане.
Люди по разному относятся к горестям  в своей жизни. Никитины несчастья сделали его отзывчивым на чужую боль, и стоило увидеть ему облишаевшую собаку или лошадь с покалеченной до кровавой мозоли спиной, он, не спрашивая хозяев, втирал в пораженные места дурно пахнущую мазь, которую подарил ему проезжий коновал за помощь в лечении крестьянского скота, со словами:
- Береги. Она от всех болезней наружных надежное средство. Так оно и оказалось. Не только лошадей лечил Никита, но пользовал мазь и на людях при гноящихся ожогах и ранах.
Однажды весной, в поисках старой супони или ремешка годного на ошейник недавно притащеному им щенку, он  обнаружил старую с разорванными мехами гармонь.
Вытащил её на свет божий, осмотрел и, забыв о щенке, тут же приступил к ее мытью и ремонту. Через неделю удивленные жители Печерзы услышали первый наигрыш, который в простонародье называется « отвори, да затвори». С тех пор, едва  появлялась у парня свободная минутка, он брал с залавка кусок мягкого, запивал кринкой молока и, подхватив гармонь, убегал на крутой бережок, что ниже по течению Сухоны. В тихие вечера слышны были гармонные наигрыши неумелые, словно натыкающиеся на непреодолимую преграду. Никита упрямствовал и вновь, как поводырь слепого выводил их на сухонский простор.
А однажды, майским вечером гармонист, уже никого не таясь, вышел на речной берег,
сел на громадный валун, притащенный могучим паводком, и развернул меха.
Прости, золотой мой читатель, сентиментальные строчки, на которые я, обращу  драгоценное внимание твоё,  во славу русской гармони. Нет, поверь мне, нет, в человеческой душе чувства, которое не мог бы выразить этот бесхитросный инструмент. Горе ли радость ли, встречи ли проводы, рождение человека и рождение новой семьи все происходит под удалую или грустную мелодию на родном языке говорящей гармони.
Как не поклониться ей и как забыть? Наши слезы и смех, каким то непостижымым образом облагороженные, именно с нашими чувствами согласованной музыкой, взлетают над полями, лесами, реками и устремляются к далекому невидимому Богу, рассказывая ему о наших тревогах и надеждах. Мы живы, храни нас, господи!
Таких, какие есть.  И тех, кто, подвыпив лишнего,  орёт на всю деревню: « Бывали дни весёлые, и по три дня не ел. Не то что хлеба не было, а просто не хотел!»
И тех, кто, потеряв надежду на земных покровителей, ищет у бога защиту и опору.
С того майского вечера редко случалось так, чтобы не собирала Никитина гармонь деревенский люд. Только непогода могла быть тому препятствием.
               
                2 глава.
В Кичуге, в большом пятистенном доме, что недалеко от часовни там тарарам. Вернувшийся с Анисимово хозяин дома Иван Семенович гонял по деревне жену и девятерых дочерей с требованием найти медвежьего или барсучьего сала. Причина была проста:  анисимовский одногодок хозяина еще вчера выгодно выпехнул одну из своих дочерей гостящему у родни тотемскому мещанину в жены. И девка то перестарок, правда, здорова как лошадь и к хозяйству способная, да и хрен бы с ней. Но то, что мещанин оказался себе на уме, и  подарил отцу своей новоявленной жены пару лошадей, в кожаной сбруе с колокольчиками выбило Ивана Семеновича из колеи. Черная зависть и раньше доводила мужика до того, что он, припаяв к блюдцу свечу, зажигал её и подставлял к пламени свою огромную, как лапоть, ладонь, надеясь утихомирить душевную боль телесной. Иногда зависть долго не проходила, и Иван Семенович прожигал руку до пузырей. Тут – то и нужно было звериное сало.
В последние разы он находил его у охотников заранее.  А сегодня не оказалось. Может мыши съели? Тихонькая Парасковья, да  девять дочерей, знали окаянный завидущий характер мужа и отца, а потому даже рады были убежать по другоизбам. Но сала не нашли. А руку то Иван Семенович сжег полишка. Появившиеся было пузыри, лопнули, и показалась кровь. Завязал чистой тряпицей, но к утру, рука потемнела и загноилась. Пришлось отправить на Печерзу за Никитой с его мазью старшую дочь Лиду. Лодка соседа всегда была на ходу. Не было бы счастья, да несчастье подвезло.
Насмотрелись тогда Лида и Никита друг на друга. А всего скорее не могли насмотреться.
С тех пор повелось, Никита на левом берегу басы переберёт, а Лида на правом начнет песню. И так волнительно да баско у них получалось, что даже с окрестных деревень
выходил народ к реке их послушать.  В августе, уверенный, что ему откажут, послал Никита мать да тетку пошехонку, что  рыжики посылала,  на Кичугу  Лиду сватать.
Сурово сдвинув брови, встретил свах Иван Семенович. Парасковья собрала на стол нехитрую крестьянскую снедь, но разговор к делу не приставал. Свахи, выполнив Никитину просьбу, сидели, как на шильях под тяжелым взглядом о чем-то кумекающем
хозяине положения. Так бы и ушли не с чем, да вдруг вбежала Лида, бросилась отцу в ноги и заплакала: « Отпусти папенька! Люб он мне!» И ведь уговорила. А может, вспомнил мужик Никитино лечение.
 Только и сказал: « Поди. У меня еще восемь ртов окромя тебя останется. Только запомни от жениха твоего мне ничего не надо, но и сам за тобой ничего не дам».
- Не надо, не надо! Даром приданное то. Сами все наживут, – одновременно выкрикнули свахи и выскочили на улицу. Вздохнули так, будто воз дров до крыльца довезли.   


На том и кончились Никитины злоключения. Правда, как-то зимой,  ни словом не обмолвившись, ушел он добывать медведя из берлоги. Рогатину  в дровянике нашел. Видимо от отца осталась. Ну и лопнула та рогатина в неподходящий момент. Скомкал медведь охотника, да изловчился тот и ударил зверю ножом под передний пах. Сокрушил громадину. Но и сам только ползти мог. Удивился, когда увидел, что одна нога в другом направлении смотрит. Да на руке рваная рана жжет, кровью снег поливает сквозь дыру в зипуне. Сорвал с головы поясок, перевязался с помощью зубов. Учить не надо. Опыт с детства нажит. Теряя сознание, горько подумал: такая уж видимо у меня судьба несчастная.
Очнулся уж дома. Потом узнал, что Лида, почуяв неладное, встала на лыжи. И, несмотря на надвигающуюся ночь, пошла припорошенной мужниной лыжней. Нашла его умирающим, кое-как  приспособила на связанные лыжи  и тащила семь бесконечных километров.
И он опять выжил, приобретя после того случая хромоту и не проходящую благодарность к жене. А может, это была любовь.
 Все бы ничего, но, несмотря на все ухищрения супругов, как-то, зачатие ребенка на горячей печи под тулупом, рожала Лида, исключительно девок. Никиту, новость о рождении очередной дочери совершенно выбивала из колеи: он напивался с мужиками на гумне, а, перепив, то горько плакал, то, вырвав кол из огорода, пытался крушить, все, что попадало на пути, подтверждая народную молву об особой драчливости ерогодских мужиков.
Говаривали, что самые горячие из них, в праздничные дни приходили к старосте с веревкой и просили себя связать заранее, чтоб выпивши не натворить чего. Брагой же просили поить. Праздник все-таки. У Никиты такой моды не было. А потому, побузив, для приличия, с мужиками, он приходил домой совершенно опустошенный, в душе ругая себя. Лида знала, что в таком состоянии муж готов простить ей рождение очередной дочки.
Сделав вид, что ей обязательно надо сходить к соседке, она оставляла под присмотр Никиты новорожденную, подкрадывалась с улицы к окну и  заглядывала в дом. Муж, достав очередной  «подарок» из зыбки наклонившись нежно его, покачивал, и даже напевал.
 Бывает так. Страшно, озаряя окрестности,  сверкнут молнии, и Илья пророк пронесется на гремящей колеснице  в черном небе, словно намереваясь раздавить маленькую деревеньку со всеми ее вздрагивающими и крестящимися обитателями. Хрупкие незабудки у болотца, что посреди деревни, обреченно склонят голубые цветочки. Ожиданием беды наполнится воздух. Но вдруг налетит удалой ветер, смахнет с небосвода грозные тучи и не одна капелька не упадет на скошенный луг и готовое к жатве поле. Воистину милостив Господь.
Жизнь продолжалась. Дочки росли быстро. Уже не каждый год хватало до нового урожая хлебушка. Две коровы, хоть и съедали за зиму двадцать пудов сена, доили худо. Река и лес выручали.
Но без «живой» копейки жить, нужду с собой волочить.
Сказочная рыба, способная исполнить все мужицкие желания, в Сухоне наверно не водилась.
А Никита, едва вскрывалась река, все ловил её. Свое единственное желание, которое он попросил бы исполнить рыбу волшебницу, таил даже от жены. Как-то ездил он на ярмарку в Устюг. Продать было что: рыбка копченая, соленая, сушеная. Грибы сухие и соленые. Капустка свежая, да княжика моченая. Сам бы ел, да девки, вокорень обносились. Нехорошо стало от народу в старье латаном перелатаном их на улицу выпускать. Да и обуток надо, какой не наесть прикупить. Чеботы хоть, али боты. Не век в лаптях ходить. Того гляди заневестятся. А в лаптях и жених лапотник будет. Как всегда голову сахара, ну и Лиде платок фуляровый в подарок надобно. Любо смотреть, что она, как дитя малое, радуется пустяшному подарку. Все невзгоды нелегкой жизни, горечь ссор, и упреков покидали крестьянскую душу в такие минуты. Хотелось, как в годы юности прижаться к горячему  телу, целовать алой нежностью наполненные губы и без конца всматриваться в сияющие робкой радостью милые глаза. В радости все бабы  красивы, а его-то Лида и в работе и на празднике никому не уступит.
Никита ходил по торговым рядам и вдруг увидел то, что искал.
В конце рынка за возами сена стояла, привязанная к телеге, большущая, как печь черно-белая корова и медленно с достоинством жевала, лежащее прямо под ногами сено.
Узнал, на всякий случай, цену и, охнув, отошел подальше.
В конце августа, когда росы особенно щедры и холодны, Никита верный своей цели, ушел в белый речной туман, привычно оттолкнул лодку и нащупал багром бечеву. Страшной силы рывок едва не выбросил его из лодки, но Никита,  на мгновение, ослабив шест, резко рванул его на себя и подтянул скользкую хребтину самолова. Он знал, что в то время, когда шест скользнул в его ладони, подчиняясь силе подводного чудовища, не менее трех стальных крючьев впились в  бронированное его тело.
Словно ужаленное чудовище  вновь рвануло лодку вверх по течению, едва не перевернув ее. Никита, удерживая бечеву, бросился в «нос» свого суденышка и оно выпрямилось, но с еще большей скоростью понеслось на середину реки.
- Если рванет вниз, лодку перевернет на натянутой бечеве, как скорлупу - успел подумать рыбак и  почувствовал, что рыбина пошла по течению. Было одно мгновение, которое отделяло Никиту от гибели и, понимая это, он, обрезая руки, и, надрывая спину, нечеловеческим усилием перевел тетиву самолова через корму лодки. Не бывало в его жизни такого страху. Обычно,  наколовшаяся на уду стерлядь, вела себя спокойно.
- Отпущу, черт с ней, пусть уплывает. Жизнь дороже.
Но другой голос обиженно вопрошал: «Всю жизнь стремился поймать чудо рыбину, а сейчас отпустить? Вот она в трех аршинах под водой бьется, пытаясь изорвать снасть. Один удар ножом и нет ее. И вместе с ее уходом несбыточна будет мечта о черно- пестрой холмогорке».
Никита вновь потянул за бечеву, и стерлядь неожиданно легко подалась на его усилие и вдруг вынырнула у самой кормы во всю длину и уставилась на рыбака поросячьим круглым глазом.
Оторопев от увиденного, Никита хватанул воздуху открытым ртом и сел, прямо в воду на дне лодки.
- Не вытащу. Буди багром по башке шмякнуть. Мелькнула мысль.
 А живая-то стерлядь в пять раз дороже. За такую в Устюге и впрямь на корову дадут. А! Будь, что будет!
Рыбак выдернул воткнутый в борт нож и резанул бечеву идущую к якорю, затопленному у дальней стороны реки. Испуганная стерлядь метнулась в глубину и, есть же бог, потянула лодку к родному берегу.
Вот уж послышался скрежет гальки, и рыбина мощно ударяя хвостом, попыталась развернуться, чтобы вновь уйти в глубину.
Никита, забыв о возможности зацепиться за крючья самолова, бросился в воду и лег на извивающееся чудовище всем телом.
Разорванные костяным панцирем руки сразу закровили, но рыбак держал добычу и уговаривал ее, как баба непослушного телка, ласковыми словами, то обзывал ее «сволочью» и даже пытался ударить кулаком по голове, но неудачно. Рыбина вдруг завалилась на бок,  Никита бухнулся рядом,  но тут же вскочил и что есть силы, потянул за бечеву к берегу. Стерлядь не сопротивлялась и тащилась окровавленным двух аршинным кряжем, хватая воздух, почти на животе расположенным, ртом.
- Сдохнет ведь, спохватился Никита и, намотав бечеву на лом, за который всегда привязывал лодку,  ухватил колючий окровавленный хвост и потянул стерлядь обратно на глубину.
Рыбина пыталась сопротивляться, но, почувствовав боль,  затихла.
Рыбак бессильно повалился на камни, и какое-то время просто лежал, стараясь удержать в себе пьянящую радость победы.
Безумолку кричали чайки. Раскаленной сковородой выкатилось из-за горизонта солнце, и клубящиеся синие облака бежали к нему, словно желая обогреться. В деревне давно проснулись; скрипело колодезное колесо, переговаривались бабы, на убранном клеверище, коротко, словно здороваясь, проржала лошадь.
Все шло своим чередом. Только чайки, кружащие над затаившейся стерлядью, как-то особенно отчаянно, то ли плакали, то ли смеялись. Кто их разберет?
Лида, прибежавшая на берег, увидела мокрого, жалкого, но чему-то улыбающегося мужа, нелестно взревела и унеслась в деревню.
И пяти минут не прошло, как она уже бежала обратно, зажав под мышкой узелок с сухой одеждой,  а в руке бутылку с оставшейся водкой и соленый огурец.
Переодевшись и перекусив, Никита отправил Лиду за братом на Конявицу, а сам прилег на сухой овчинной безрукавке и задремал.
Какой истинный рыбак не знает, как ласков сон, когда, вернувшись с удачной ловли, выпадет возможность вальнуться в мягкую  постель на часик другой. Может быть только младенец, еще не ведающий, земных забот и тревог, убаюканный мамкиной колыбельной спит столь сладко и беззаботно.
Вот также, свернувшись калачиком, спал под нежарким августовским солнцем напереживавщийся Никита.
 Камень скользнул под лаптем, спускающегося от деревни мужика.
Обойдя спящего рыбака, он подошел к лодке и, вглядевшись в темную воду, увидел могучую затаившуюся рыбину.
- Вот, фарт. Так фарт.
 Почесывая голову, мужик присел на большой камень и решал, чтобы он сделал, если б ему так повезло. Конечно, в Устюг на рынок сплавил бы стерлядь живьем. Лодку надо щелеватую, да туда рыбину, да налимами обложить, чтоб бока не истерла. Мужик повернулся и крикнул:
-Никита! Рыба-то сбежала.
Рыбак вскочил, но, увидев соседа Кузьму, вечно привирающего и не упускавшего возможности кому-то подначить, успокоился. Да и по бечеве было видно, что стерлядь на месте.
- Ну, Никитушка, привалило тебе счастьице-то. Непременно в Устюг на базар вези. Бесценна рыбина твоя. На Скорятине девка такая была. Отец все говорил:
-Бесценна у меня дочь Танька.
Годы идут, а к девке все не сватаются.
Так и состарилась. А два парня за ней ухлястывали. Отец уж под старость одного спросил:
-Чего Таньку не брал?
-Так ты же сам говорил, что она бесценная. Подумал, раз ничего не стоит, худая, поди, характером, или какой другой изъян есть. Такую и бесплатно не надо
Второго спросил:
-А ты, друг ситный, чего Таньку не сватал?
Тот отвечает:
- Сам хвалился, что бесценная у тебя дочка.  Ну, думаю, дорогая шибко. А у меня, откуда такие деньги.
Вот и с рыбой твоей так. Здесь никто ее не купит, поскольку денег таких нет. А в Устюге, батюшко, денег у купцов не меряно. Слыхал даже, что в старых валенках солят. Потому не продешеви.
Кузьма усмехнулся:
- Им, чем боле цену загнешь, тем они ярее покупать станут. Чтоб, значит перед другими выпендрится. Только соленых денег не бери. Хрен его знает, под дождь попадешь, вымокнут. А  ведь тепло еще. Не ровен случай прокиснут.
Так вот Никитушка, лодку и налимов я тебе ссужу. Вернешься из Устюга поплатишь, скоко не жалко.
Только, как денежку выручишь, сразу домой. Шпаны много развелось. Вишь, кака в государстве неустойчивость. Два года назад царь в народишко пальнул в Питере, да и ссыльных на баржах боле стали возить. Такое время для шпаны самой раз. Так, что домой. И в кабак ни-ни. Обдерут до нитки.
Кузьма громко высморкался и скомандовал:
-Пошли лодку и налимов смотреть.
Действительно, в затопленном, из ивовых виц сплетенном садке вальяжно переваливались пол дюжины крупных темно-зеленых налимов.
- Бери двух покрупнее. Да давай я тебе помогу. Тащи мою лодку. Она, как решето старое, но для этого дела в самой раз.
Кузьма, не зря торопил Никиту. Отдумает рыбак, и пропали его надежды сбыть по схожей цене дрянную лодку и налимов.
- Да, чуть не забыл. Торгуйся лучше с купцам пожилыми, у которых борода по ширше и по длиньше. У этих, кой какая совестишка еще осталась, да и о царствии небесном более опасения имеют. Загреметь в ад, даже самому распоследнему мародеру не охота. Вот они совесть то и начнут проявлять. Знают, что там деньги не наши,  не откупиться. Бог не урядник и не прокурор.
А молодым кажется, что еще рано с совестью возиться. Опять же на Бога свалить свою наглость надеются. «Было говорят, посылал Господь апостола совесть народу раздавать, а я как раз в соседней деревне водку пил.  Дня три пил. Не дождался апостол-то. Вот теперь без совести и приходится  жить».
Разговаривая, таким образом, Кузьма времени не терял. Вдвоем перевернули лодку и просмолили низы ее изнутри и снаружи. Садок отпихнули на глубину. Пусть налимы поплавают, пока смола сохнет.  Вернувшись к рыбине, с трудом пропихнули линёк ей под жабры и завязали свободной петлей снаружи. Достали из тела, потемневшие от крови уды.
Кузьма, осматривая рыбу, ахал, по-бабьи, хлопая себя по бедрам:
- Ну, Никитушка и чуду-юду ты поймал. Век доживаю, а такой не видел. Не продешеви хоть.
Кузьма, не переставая ахать, ушел в деревню. И пяти минут не прошло, как на берег сбежалась все, кто не ушел в поля начинать пробную жатву.
Никита сел на камень и нехотя отвечал на вопросы любопытных односельчан.
Пришли Лида и брат. Решили, что плыть надо с вечера, чтобы успеть на утренние торги.
- Мне-то нельзя,- сокрушался брат.  Вчера сжали четвертинку полосы. В суслоны заложили. Сегодня, пока сухие, на гумно возить хотел.
- Да, ладно – ответил Никита, один справлюсь. Ты лучше навечеру, помоги Лиде отаву к хлеву свозить. Тяжелая шибко.
На том и порешили. Лида ушла собирать вещи и снедь в дорогу.
Вернулся   Кузьма. Вместе заполнили  водой его лодку. Вполовину, чтоб не затонула. Запустили в нее налимов и с большим трудом завалили между ними, стерлядь. Вывели загруженную лодку на глубину. Просело суденышко до полу корпуса, но осталось на плаву.
Вот и, слава Богу!- перекрестился Кузьма. - Не торопись Никитушка. Да пароходов бойся.
Подогнали вторую лодку и накрепко привязали плавучий садок к ней.
Оставив, старшую дочь сторожить рыбину, поднялись в деревню.
« Нищему собраться, только подпоясаться». Пообедали. Посидели на дорожку и вновь спустились к Сухоне.
Лида торопливо пихнула узелок с едой Никите в руки и ушла, боясь расплакаться при народе.
Мужики оттолкнули лодки на стругу, и резвое течение тут же подхватило их. Никита взялся за весла. Солнце уже цепляло за вершины высоких елей на горизонте, а впереди был трудный и долгий ночной сплав. Задняя лодка послушно скользила за рыбацкой.
- Как корова на привязи. Вспомнил про свою мечту Никита.
 Неуж, за стерлядь могут на корову денег дать? А с другой стороны, говорил же Кузьма, что купцам денег девать некуда. Дай-то Бог!
Хлопанье шлиц сбило мысли. Надо было уходить к берегу, чтоб волной не захлестнуло притопленую лодку. Без всплеска, как в масло, отпускались и поднимались золотеющие от закатных лучей весла.  Искрящиеся волны лишь слегка качнули маленький караван.
Никита подъехал к пленнице. Стерлядь показалась ему мертвой. Захолонуло сердце. Но увидел, как неторопливо поднимаются жаберные крышки на голове рыбы, и успокоился.
Встал. Потянулся, разгоняя кровь в уставшем теле, достал «узелок» с провиантом и не спеша, развязал его. 
-Доплыву тихонько. Только бы погода не подвела. Успокаивал себя Никита.
А между тем в  перевернутой чаше темнеющего неба одна за другой загорались звезды.  Вот уж одна из них сорвалась вдруг, и, оставляя за собой светящийся след, долго падала в темную бездну.
Хороший знак.  Подумал Никита.
 Господь просто так звездами разбрасываться не будет.
Именно в такую августовскую ночь первый раз ходили они с Лидой  к мысу Бык. Тогда тоже падали звезды, но не успевали они заказывать им желания. На сухую,  протоптанную тропинку, собралось много, много светлячков. Лида поймала одного из них и положила ему на ладонь. Лишь на мгновение пальцы ее коснулись, а обожгло, как будто уголек, а не светящаяся букашка оказалась в руке.   
 Расстались под утро. Никита перевез девушку на кичугскую сторону. Вернулся. Через сенной проем, забрался на повить, укрылся с головой старым овчинным тулупом и раскрыл ладонь. Мягкий  зеленый свет озарил стебли сухой травы, и она зазеленела, ожила. Светлячок упал с ладони и пополз по ней.
Никите было сладко от мысли, что еще совсем недавно эта малявка, освещала теплую Лидину руку. Положив светлячка рядом с собой, он восхищенно следил за ним, пока не уснул.
Река осторожно, как зыбку покачивала лодки. Пленница  все также шевелила крышками жабр. Никите вдруг стало жаль ее, и он уж нагнулся к борту, чтобы развязать линёк. Но мысль о том, что вместе с ней уйдет в небытие  мечта о холмогорке, остановила.
Прошептал даже:
-Прости уж! Такая, видимо выпала тебе господня воля. Прости.
Отпустил весла и лодки, подхваченные его усилиями и попутным западным ветром, резво побежали к далекому и желанному Устюгу.
Звезд на небе не стало. В кромешной темноте Никита почувствовал себя маленьким и беззащитным. Каждый звук, всплеск воды пугали его. И, чтобы отвлечься от нехороших мыслей, он приналег на весла. Когда же на востоке появилась узенькая полоска зари, сон  победил его.
Проснулся от озноба и чьих-то голосов. Стайка ребятишек с березовыми удочками, окружила лодку со стерлядью и о чем-то спорила. Увидели, что рыбак проснулся, тут же забросали его вопросами.
- Дяденька, а чё она налимов не съела?
-  А она человеков съесть может?
- А как ее зовут?
- А зачем вы ее привезли?
Осмотревшись, Никита с радостью обнаружил, что находится в Устюге, чуть выше Прокопьевского собора.
Попросил ребятишек сбегать до Сенной площади и всем говорить, что мужик из деревни продает большую, живую стерлядь. Пообещал копеечку на сладости. Ребята бросили удочки и   убежали, крича, что есть сил:
-Мужик привез большую стерлядь! Мужик привез живую стерлядь!
Прошло примерно с полчаса. Веселая  раскрашенная пролетка, на рессорном ходу, запряженная парой белых рысаков резко, аж кони присели, остановилась напротив Никитиных лодок. От нее, бросив вожжи, показывающему на Никиту мальчонке, сбежали два дородных, одетых в красные рубахи мужика. Придирчиво осмотрев рыбу, пошевелив ее за линёк,  мужик, что повыше и по красивей спросил:
-Сколько?
Вопрос застал Никиту врасплох. Всю дорогу подсчитывал, сколько он выручит за стерлядь, да выходит, так и не посчитал. Да и Кузьма, тоже шалопут, не подсказал. Горазд, только байки травить. Не скажешь ведь, что рыба бесценна.
Увидев, что рыбак замешкался, второй мужик выкрикнул: «Рубль, и по рукам!»
У Никиты в глазах черные круги, но справился:
 -Я за рубль ее обратно отпущу.
- Так говори, сколько?
 - А, чтоб корову купить, холмогорскую – удивляясь своей смелости, выпалил рыбак.
- Ну, ты загнул на холодную, на горячую не разогнешь. Сиди тут со своей стерлядью, до морковкиново заговенья. Рослый мужик махнул рукой, и что-то коротко бросив напарнику, пошел к лошадям.  Второй едва успевал за ним.
Уехали. Зато подступили мальчишки:
-Обещал ведь. Давай на пряники.
Рыбак порылся в кармане и, не вставая из лодки, бросил на берег двухкопеечную. Удивленные щедростью мальчишки  подошли ближе и один из них, приехавший с приказчиками сказал:
- Не боись! Купят у тебя стерлядь. Недавно приехал к нам военный, большого чину. С семьей. Отец в его доме ремонт делал. Щедрый, говорит, и резонный, а завтра дочку замуж выдает. Это его приказчики на пролетке были. Подслушал; баяли, что хорошо бы такую рыбину на свадьбу закупить.
С говором и смехом ребятня побежала за гостинцами.
Полчаса не прошло, как знакомая пролетка вновь вылетела на набережную
Высокий, стройный господин, бодро выскочил из нее и начал спуск.
- Безбородый- с неудовольствием отметил Никита. Облапошит, как пить дать!
Приготовился к худшему.
Барин, как окрестил его рыбак, поздоровался и, полюбовавшись стерлядью, просто сказал:
- Покупаю все. Стерлядь, налимов и лодки. - Убрал со лба седеющую прядь, улыбнулся красивой, белозубой улыбкой и добавил:
- Сейчас ко мне в гости. Сделку закрепить надо.
Подхватил Никиту под рукав, и они вместе поднялись к пролетке.
Барин сам взялся за вожжи.
- Ты, Степа - обратился он к слуге - покарауль пока все рыбацкое  хозяйство. А я за тобой пошлю подводу. Все и привезете.  Лодки можешь продать. Половина барыша твоя. Но рыба, чтоб живая была. Родне жениховой покажу. Им такая и не снилась.
Да? Как тебя зовут-то, рыбак?
Никитой? Хорошее имя. Ну, а меня Владимир Александрович величают. Погнали! И барин, как заправский ездовой, понудил лошадей.
Через десять минут они уже выходили у красивого с балконом голубого дома.
Владимир Александрович распорядился насчет обеда и пригласил
Никиту на веранду, обвешанную картинами каких-то военных баталий. По средине веранды стоял большой стол с резными ножками и четыре венских стула.
-Садись - распорядился барин, показывая на стулья.
Выручил ты меня, брат. Уж так выручил, что и выразить трудно.
Так хотелось гостей удивить. А чем? Неделю голову ломал, а ничего не придумал. А тут ты с чудо рыбиной, как яичко к Христову дню! Как  умудрился ее живьем привезти? Ну и молодец!
Давай хватанем по маленькой, за твое здоровье!
Владимир Александрович сам налил красивые узорчатые рюмки. Чокнулись. Выпили. Хозяин,  рассказал, что он из отставных военных в полковничьем чине приехал в Устюг, чтобы, как он выразился  «проникнуться чистыми чувствами любви к своей, еще в юности покинутой родине». И надо же именно здесь, нашла его приемная дочь, вечно всем недовольная, какого то хлюста из купеческих и воспылала трепетной высокой любовью.  Отставник усмехнулся:
- Мы с матерью ее пятый год замуж выдаем. Замучились вокорень.
Таких женихов находили, орлы, красавцы, один мундир двадцать рублей стоит. А она, едва познакомится, как завизжит. Хоть святых выноси: «Вы к кому меня сплавить хотите? У него окромя мундира ничего и нет. Да еще начитанный шибко, умный. О странах мне разных рассказывал, о фортификациях. А мне это зачем? Я при нем все время в дурах ходить буду.
Мы опять в поиски. А она, воистину неисповедимы пути Господни, увидела на рынке  этого купчика  с Лальска и согласилась выйти за него замуж. Хорошо, что она мне приемная, а то всыпал бы я ей перцу под подол за такой выбор. Офицерство купцов не жалует. Этим, чем народу хуже, тем веселей. В войну помню всю душу из интендантов высосут, чтоб содрать подороже. А мы их шкуры спасаем, на окопы вражьи в полный рост «не щадя живота своего».
Да и, слава Богу. Завтра торжественно сдадим ее в дело, и как говорят: « Баба с возу, кобыле легче». Ох, напьемся мы с тобой Никитушка по столь радостному событию.
Разговаривая, барин не забывал доливать опорожненные рюмки. Хмелея, Никита с горечью думал:
- Напоит меня  говорун несчастный и отпустит на все четыре стороны. Вот тебе и холмогорка.
- Ну, давай, Никитушка за мужиков русских опору отечеству и основу армии! Ночуешь у меня. Завтра на свадьбе званым гостем будешь. Нас не стесняйся. Все одним способом рождены.
- Степка! Крикнул хозяин в приоткрытую дверь.
-Уведи молодца в людскую! Пусть отдохнет с дороги. А завтра, чтоб представь его на свадьбу по парадному уложению. Это спаситель мой, а значит друг. Утрем  нос купчишкам.
Сон быстро сморил выпившего рыбака.
Проснулся в темноте. Только у образов теплилась свечка.
Вышел во двор. Город спал. Лишь иногда в подворотнях взлаивали
кем-то потревоженные собаки.
Как-то там дома, - тоскливо подумал Никита. Жатва, а я тут на чужой свадьбе гулять буду. Ой, худо! Сбежать может? Все равно обманет скалозуб. Напоит и прогонит. Некому защитить.
Брякнула щеколда:
-Эй, рыбак! Как ты? Иди, давай! А то хозяин мне голову снесет.- Взволнованным  шепотом позвал Степан:
-Не бойся, не обманет. Сполна выдаст. Добрый он до нашего брата. Пошли. Пришлось подчиниться.
Утром все носились, как оголтелые. О Никите, казалось, забыли. И только в десятом часу прибежал в людскую приказчик и со словами «переодевайся скорей» бросил на лежак темный костюм, белую с позументами рубаху. У кровати поставил новые яловые сапоги.
Никогда не брал в руки рыбак этакой ценности, а потому оробел и долго смотрел на подарок, не прикасаясь к нему.
Как одевать, на пропахшее потом тело эти дорогущие вещи, подумать было страшно. Заскочил Степан и, видя растерянность Никиты, скомандовал:
- В баню, марш! Там и переоденешься. Вывел на улицу, показал, что к чему. Через полчаса Никиту было не узнать. Русые волосы сыпались на лоб, нос, щеки, уши блестели от чистоты. Казалось, что промылись даже глаза, так светились они мягким зеленоватым светом. Степан пробежал в баню и выскочил, как ошпаренный. Окликнул стоящего в пол оборота Никиту:
- Эй, ты рыбака, часом тут не видел? И вдруг захохотал:
- Ну, ты даешь, красавец! Я тебя не узнал. Сбежал, думаю из бани.
Ладно, пошли на свадьбу.
Как во сне шел рыбак Никита между столов украшенных цветами, уставленных яствами и разными напитками. Сел на показанное место и присмирел, как мышь. Хорошо хозяин его увидел. Поздоровался через стол, протянув крепкую сильную руку.
- Ты, Никита не церемонься, хлопни пару рюмок для храбрости.
Это жениху и невесте надо этикет держать. Первый раз, с  непривычки, волнительно.  А нам то с тобой, какое расстройство?   Выпей, все веселей эта канитель пройдет.
 Люди  приходили и приходили. Невеста уж вспотела и обмахивалась веером, отчего перья тетеревов поданных на серебряных блюдах, шевелились.
Жених, невелик ростом, про таких говорят; метр с шапкой, чрезвычайно упитан, угрюмо рассматривал входящих. Казалось, что он вот-вот не выдержит, схватит невесту в охапку, выскочит из-за стола и со словами: «Вам тут и без нас хорошо!» Утащит ее на повить.
Но, наконец, все собрались. Терпение жениха и невесты было вознаграждено красивыми пожеланиями и подарками. Уж пятый раз прокричали: «Горько!» Батюшка третий раз пытался голосить «многая лета», но его останавливали.
Полковник встал и трижды ударил вилкой по хрустальному фужеру. Все стихло.
« Друзья мои – обратился к гостям хозяин. Много хорошего сказали мы нашим детям в этот памятный для всех день. Добавлю только одно, чтоб с добрым сердцем и уважением относились они, да и мы к тем, кто до кровавого пота растит хлеб, строит дома, посылает детей своих защищать Отечество. Ничего бы не было не в государстве нашем, не на этом столе без русского мужика. Без русских баб, которых мы порой и за людей то не считаем. Вот рядом с почетными гостями сидит деревенский мужик Никита.
Не по себе ему видеть нас расфуфыренных и жеманных.  Мелочными обидами, да сплетнями жизнь заполняющими. Давайте выпьем за народ и поклонимся так, как я сейчас это сделаю. Хозяин подошел к рыбаку и низко поклонился. Растерянный Никита вскочил и, не зная, как себя вести вдруг наклонился к «барину» и уж чуть было не заревел от навалившейся душевной боли, как вдруг двухстворчатые двери в зал открылись и двое разодетых в красные охотничьи камзолы слуг, вкатили украшенный цветами и фруктами стол. Никита не поверил своим глазам. В  глубоком  стеклянном подносе, заполненном голубой прозрачной заливкой, лежала во всей красоте и громадности его стерлядь. По темному телу ее извивались золотые нити, а голову украшала усыпанная драгоценностями небольшая, чернёного серебра корона.
Все встали и с изумлением рассматривали чудо рыбу. Невидимый оркестр, старательно выводил, какую то необыкновенно красивую музыку. И вдруг все зааплодировали. Все пытались пожать руку полковнику и Никите. Восхищались стерлядью и любовались ею.
Оставленные без внимания жених с невестой налили  алой настойки из княжики. Крикнули сами себе «Горько!» выпили и долго целовались, забыв этикет.
Свадьба вошла в то разудалое русло, когда поют, пляшут, ругаются и милуются одновременно.  Отломить от стерляди аппетитный кусочек смелых не нашлось. Протрезвевший было батюшка, подошел к хозяину и прогудел:
- Пусть на холод увезут, Владимир Александрович. Завтра еще полюбуемся и уж отведаем рыбицы. Жаль, такую красоту, да в утробу.
Полковник распорядился.
Никита еще видел, как торжественно увозили не тронутую стерлядь, помнил, как кто-то налил ему пивной бокал шипящего вина.  Все остальное покрылось таким темным мраком, что, даже проснувшись ночью на своем месте в людской, вспомнить ничего не мог. Ощупав на себе скользящую материю пиджака, подумал:
- Вот еще и раздел кого-то. Дрался, поди ?  Вспомнил ерогодскую привычку. Стыдоба. Полковник про народ такие хорошие слова говорил, а я как поросенок обрадел, допал до дармового. Сматываться надо, чтоб в глаза людям не смотреть.
Рыбак тяжело вздохнул.
- Не вздыхай тяжело, не отдадим далеко. – Шумно поворачиваясь, бодро сказал невидимый Степан. Там на столе вино кислое, да капуста обваренная. Выпей и закуси. Пройдет помалеху.
Упоминание о вине вызвало отвращение, но, превозмогая себя, Никита выпил кружку на удивление вкусного вина. Прилег.
Сразу стало легче. Спросил в темноту:
- Я чего раздел кого вчера? Бузил? У нас без драки не праздник.
Не томи Степа расскажи.
- Да все тип-топ. Не переживай. И пиджак это твой, еще до свадьбы подаренный. Я тебя увел. Хозяин тебе конверт в потайной карман сунул и  велел увести.
- Так ничего я не на творил?- присев на лежаке недоверчиво спросил Никита.
-Я тебе говорю, порядок,- ответил Степан, зажигая свечку.
Барин велел тебя сегодня домой увезти, так что долго не залеживайся. На рынок заедем. Гостинцев домой купишь. Еще что по хозяйству и, бласловесь.
-Да уж, какой рынок? У меня и денег-то с собой нет. Домой надо.
Жатва.
- Не рыбак ты Никита, а дурак. Князь пустой конверт тебе в карман положил что ли? Так хоть посчитай. Может и хватит на гостинцы то?
Дрожащими руками Никита достал конверт и, словно не веря в происходящее, осторожно надорвал его. Бумажные деньги выпали на пол. Степан собрал их и подал.
- Считай!
Никита перебрал  бумажки, складывая их на стол, и вопросительно посмотрел на Степана:
- Много. Мне столько не сосчитать.
- Чудак ты ей богу, мужик. Как это деньги не сосчитать.
Смотри. Четыре бумажки по пятьдесят рублёв. Сколько стало?
Никита вопросительно смотрел на слугу хозяина.
- Двести рублев получается. Понял ты? Дуб стоеросовый!
Забирай. Да на рынке зря-то ими, не верти.
Никита отпустился на лежак и тупо смотрел на Степана.
Потом спросил:
-Это сколько же коров получается?
-Четыре с половиной, чудо гороховое. Подожди, я коней напою, да овса дам. Попей еще винца-то. Пойло заграничное, вкусное, но у нас квас крепче. Чтоб в голове зашаяло, надо ведро дернуть. Так что пей, не сумлевайся.
Степан ушел. А Никита, выпив еще кружку вина, все не мог прийти в себя. Не одна, а целых четыре холмогорки паслись перед глазами.
Надо бы радоваться, а не получалось. Вспомнил свои детские злоключения. Прошептал:
-Все равно чего нибудь случится. Потому что так не бывает, чтобы « не хрена не было и вдруг алтын». Достал конверт, но деньги выкладывать не стал. Посмотрел на свет свечи и положил обратно. Лег. Так и пролежал,  пока в людскую с полными ведрами воды не зашел Степан.
- Карета подана ваше сиятельство. Не соизволите ли встать.  Беззлобно шутил, собираясь, слуга.
Было уже светло, и Сенная площадь гудела от приезжего и местного народу.  Привязали лошадей, и Никита бросился туда, где он раньше всегда видел скота, пригнанного для продажи.
Но дойных коров и нетелей в это утро не было. Нашел Степана.
Вместе вернулись в торговые ряды. Глаза разбегаются. Продавцы, одетые кто - во что горазд, за руки хватают, к  себе волокут. Отбивался, как мог и уже чувствовал в себе некоторое перед ними превосходство.
 Обвешался калачами,  одна голова торчит. Картуз купил кожаный. Дородно будет по деревне пройтись, заломив его ухарски. Приценивался, торговался, что никогда с ним раньше не бывало.  Спросил Степана:
- Ты чё и впрямь меня до дому довезешь? До самой избы?
- Знаешь Никита, чем дураки от нормальных отличаются – вместо ответа ухмыльнулся ездовой. И сам же ответил:
-Их  второпях строили. А в таких случаях недоделки и упущения всякие не редкость. Сказал же тебе. Велено до дому доставить. Покупай, что вздумается. Увезем.
Не верилось рыбаку. Но отошел в сторону, достал из конверта второй рубль. Пятидесятку Степа еще на входе на рынок разменял. Пошел в шорный ряд. Сбрую купил с кожаной шлеей, хомут медными пуговицами  украшенный, седелко нарядное, с потником. Гвоздей кованных три фунта - пригодятся в хозяйстве.  Ну и подарки всем:  четыре шали цветастые, да платки цвета летнего неба шёлковые,  да обрезы материалу на сарафаны, да себе на порты. Боты опять же девкам и Лиде – каучуковые, продавец сказал:
- Носить, не износить.
В другой лавке  купил пряников  облитых, да медовых,  конфет разных по фунту, печенья коробочку картонную. Прикинул на ладони: монеток от первого и второго  рубля еще осталось.
- Ну, Степа!- обратился он к своему помощнику, везущему на ручной тележке купленное. Выбирай себе, чё по ндраву, без тебя бы я пропал.
-Ишь богатей выискался! А я может, такое загну, что никаких денег не хватит.
Лавку посудную или дом с  мезонином.  Эх, добрая твоя душа Никитка. Ничего мне с тебя не надо. Возьми вон штоф наливки смородиной все веселей дорогу ехать. Да муки,    купи заводской. Со своим помолом пусть хозяйка смешает - хлеб вдвое вкуснее будет. Вот увидишь.
Купили. Погрузили в пролетку, утянул Степа тележку хозяину и тронули.
Бывают в августе такие благословенные  дни, когда солнышко ласково, ветерок  лениво перебирает листья деревьев и на высоком синеющем  небе ни облачка, но самое главное, уже побитые августовскими росами, не донимают оводы и комары. В такое время радостно  не только людям, но и лошадям, намучившимся в летние месяцы от этих кровососов. Широкой рысью бежали они по накатанной тысячами колес сухой дорожке.
Позади Яиково и Красная гора. Вот-вот Благовещенье распахнется за поворотом. Весело было Степану мчать по  накатанной дорожке  счастливого Никиту. Сам он никогда не был в достатке, что говорить сирота. Хорошо хоть полковник, когда от какой-то заразы в неделю умерли родители Степана, бывшие в услужении, не выбросил мальчишку в беспризорность, оставил при доме. Не у икон и священников научился ребенок доброте и жалости к слабым. Хозяин его, мало того, что сам был бессребреником, приучал к этому и всех  близких ему людей. Героическое военное прошлое давало пенсион, с возможностью жить более-менее безбедно. Но, главное его  материальное благополучие упало на него всего каких-то десяток лет назад. Отец его, успешный помещик в Ярославской губернии отходя в мир иной, отписал все наследство сыну Володе, поскольку других сыновей у него не было, а две дочери и без того были устроены за хороших и богатых  людей.
Не все богатые щедры, не все бедные не завистливы, но  Степан никогда не мучился этим пороком и, наверное, от этого жил, как он говорил, добро.
Проскочили и Благовещенье,  перекрестившись истово на церковный лик.
Лошади приустали и когда поравнялись  с придорожной некошеной луговиной, Никита попросил:
- Давай перекусим! Да и укачало что-то. В голове шат. Лошади опять же отдохнут.  Отвернули на луговинку. Отпустили распряженных лошадей, привязав на длинные вожжи. Разложили снедь и разлили вино в купленные для этого случая  стаканчики. Выпили! Эх, чтобы не говорили бабы, а для умной и продолжительной мужской беседы «за жизнь», нет ничего пользительней винца или сладкой водочки. Все приобретает какой-то совсем другой красивый и радостный смысл. И умнее сам себя  мнишь, а главное все, что изо дня в день надрывало душу, куда-то отходит. И жить хочется с новой силой, и все непреодолимое становится доступным. Словно читая мысли Никиты, Степан, приложившись, второй раз, сказал:
- Никогда не надо отчаиваться рыбак. Никогда! Я вот тонул дважды, ножом меня резали шпанята  городские, да это пол беды. Девка, которую больше всего на свете, больше жизни, казалось, любил, ушла к другому. Вот уж хотелось повеситься. Но словно, кто-то сидит во мне Никита и когда уже все, тюк на крюк говорит мне:
- Живи! Там впереди еще много чего тобой невиданного и хорошего будет. И девки от тебя не все сразу ушли. Живи. И каждый раз  Никита, превозмогал я себя и выживал. Если б мамка знала, что пришлось в жизни испытать, сожгли бы ее слезы тех, кто в испытаниях моих  виновен. Ну и мне бы, конечно, досталось. Ты вот Никитушка сам подумай. Ну, допустим, попали бы мы  в рай. Ты кумекаешь, а!  В рай! Степан при этом поднял палец левой руки. Ну и что? Чего бы мы с тобой там делали? Там все есть, яблоки райские, к примеру, другая пища. Землю пахать не надо. Мне коней чистить не надо, подметать двор, возить таких как ты богатеев не надо.
Ну и чего? Водку, наверное, там не подают. К монашкам, понятно, не прикоснись, а других баб там, поди, нет. Ну и как тебе такой расклад? Да сдохнешь от тоски. Нет, давай нальем за здравие.
Да и, к примеру: откинули мы копыта. В рай, видите ли, захотелось, бездельничать. А скажи мне мил человек, кто земную работу за нас делать будет? Другие? А они тоже в рай сбегут?!  Вот и погибнет Земля-матушка!
Так что мы с тобой не хухры-мухры, мы целую Землю - Степан опять задрал палец к небу, - на себе держим. Давай за нас! Да и поехали с Богом!
Запряглись. Еще легче  и быстрей  зарысили кони. Еще веселей и добрей казались придорожные деревья и кусты, еще прозрачней  и выше небесная голубизна.
-Эй, родимая! Весело крикнул Степан, и лошади чуть прогнувшись в спинах, и вытянув шеи, ускорили рысь. Перед чистой каменистой  Ергой остановились. Распрягли, попоили коней и отпустили пощипать прибрежной сочной травы. Присели на обрывчик, свесив ноги. Выпили, закусили купленным сальцем.
-Я вот всю дорогу думал над твоими Степа словами – продолжил, прерванный дорогой, разговор Никита.
-Вот смотри. Смерть вроде бы как радость, освобождение от земных забот и невзгод, от мороза, к примеру, или пожаров.
А зачем тогда больницы разные, знахарки, лекарства?
От радости выходит нас спасают. Опять же, как  рассужу, вот куплю я холмогорку, так зачем мне  рай-то? Мне и тут ладно. Хорошая то корова, Степа, это ведь тоже радость. С пастбища идет помыкивает,  молочком  поперед ее пахнет. А потом Лидка сядет под нее, доит. Ты хоть слышал, как падают струи молочные в подойницу? Вот как будто поет кто-то тихонько. А как в кружки девкам нальет молоко теплое, пенистое, сладкое. Выпьют и полдня к столу не заглядывают. В обед уже другое молочко из крынки да  с подвалу, холодит, и вкус у него такой?! Да, не объяснить мне. Это надо самому пробовать. Так вот, Степа, я эту радость как-то больше почитаю. Смоюсь я, примерно, в рай, а кто холмогорке на зиму сена накосит? Другое дело, по-старости. Человек как занеможет и все ему, поди, в зависть становится, ни рыбки половить, ни поохотничать, ни с женщинами  совладать. Кому хошь станет обидно. Вот чтобы эту зависть без конца не копить на Земле, и приберет Господь. Ну, а уж там – по делам, кого в рай, а кого в ад – на перековку. Видел, поди, как старый ржавый лемех кузнец бросит в горн, накалит докрасна, а потом десяток, раз кувалдой хлопнет и лемех опять как новенький. Нудно, конечно, похороны. Радость говорят, а не поют, не пляшут. Но худое надо убирать, куда деваться. Двор вон каждый день метёшь. Поехали, давай к Лидке. Она у меня только вчуже грозной  кажется. А когда одни, то и лучше ее не надо. Помолчали.
Степан наполнил стаканчики. Выпили. Вытирая рукавом рот, ездовой продолжил разговор:
- Эх, лучше не думать, а то такого в голову придет: вот царь, к примеру, или заводчик все радости имеют и не хрена делать не надо. А слышно, нет, нет да опять в «ящик» – и к райской радости с ревом везут. Ничего не понять. Не наших, видно, умов это дело.
Уж вечером, когда берегом подъезжали к Печерзе, остановились на минутку, выпили по стакашку, запили из ладоней сухонской водичкой, лошадок попоили.
Никита, вглядываясь в родные поля, да скалистые обрывы, до каждого камушка знакомые разволновался вдруг и, чтобы скрыть свои чувства поторопил Степана:
-Поехали, а то ведь побежит Лидка в Устюг меня искать. В голове-то у неё всякое копится. Известно, в крестьянстве всё зыбко - урожай, бывало, нарастёт сам-десят, радоваться бы надо, а ещё хуже забота грызёт. Вдруг, в жатву задождеевет. И худой хлеб жалко, а когда хороший пропадает, на Бога и то сетуешь. Не верит Лидка, что счастье, так неожиданно привалить может. Только труд кормилец.
И тут стукнула в голову Степану шальная мысль:   
 - Вот что Никита.  Слезай. Переоденься в городское. Картуз набекрень чтобы. Калачи с плеч крест на крест. Посмотрим, узнает ли тебя  благоверная. 
- Да ну тебя Стёпа, не до шуток ей. Да и неловко этаким гоголем перед народом явиться. Жатва ведь.
- Да, какая жатва, скоро стемнеет. Одевайся, то не повезу. Пень деревенский.
Обрадуй хоть бабу-то.
Никита долго пыхтел, одеваясь и натягивая сапоги. Степан навешал связки калачей.
Отступил два шага. Осмотрел придирчиво и вдруг широко улыбнулся:
-  И чего это ты насчёт Лидки сумленье имеешь. Да если что ей не так, я за этакого молодца любую городскую бабу сосватаю. Так что выше голову и поехали.
Через четверть часа кони, как вкопанные, встали у родной калитки.
Лида выскочила первой. Остановилась, осматриваясь, и уж хотела повернуть обратно, когда встревоженный взгляд её встретился с такими родными глазами улыбающегося Никиты.
 Посуровела, было лицом. Да на секундочку той суровости только и хватило.
 Бросилась, широко раскинув руки и, принятая в мужние объятья, впервые за долгие годы рассмеялась  звонко и радостно.
- Я так боялась за тебя. Ревела. Думала, что не увижу. Я ведь и самолов твой хотела сжечь, глядя, как он тебя мучает. А всё по - твоему вышло. И мы снова вместе. Может это и есть самое главное счастье? А, Никитушка?
.
Грозная туча наседала на солнце с запада. Низовой влажный ветер поднял рябь на сухонской воде. Сам воздух все более наполнялся тревогой. Шел 1911 год.
?    Я пишу этот рассказ в 2011-м. Прошел век и в его громадности небесные грозы не были так страшны, как грозы земные четырнадцатого, семнадцатого, сорок первого года. Но,  видимо, столь велика тяга человеческой души к счастью, что до сих пор жива легенда о везучем рыбаке, которого щедрая мать-природа наградила неожиданным  счастьем в виде огромной сухонской стерляди.                Н.Алешинцев. Декабрь 2011год.