Что было дальше

Продолжение истории Ивана Драгуновского (См. "Вот женщина!" в папке "связь времён")

Настала весна 1938 года. Облав и арестов у нас больше не было, да и кого арестовывать? В красивой, но теперь грустной и тихой Долине Радости из всей группы ручников-свободников остался только я один. Засеял я небольшие участки земли подсолнухами и пшеницей, но убирать их мне уже не пришлось. Урожай убирала Фрося одна, и то, что собрала и намолотила, сельсовет всё забрал.
В конце апреля я поехал в Сталинск купить кое-что из одежды. Потолковавшись в огромных очередях и мало что купив, я пошёл для ночлега в коммунальную избушку, стоявшую на окраине города на берегу Томи. Туда мы раньше каждое лето привозили из коммуны в лодках и карбузах овощи для жителей города.
В избушке был только Миша Барбашов, живший там за сторожа и конюха. Остальные коммунары, ушедшие в город за покупками, ещё не вернулись.
Я лёг на лавку отдохнуть. Вскоре из города пришёл Андрей Совин. И буквально через несколько минут после его прихода мы с ним увидели большую толпу милиционеров, направлявшихся к нашей избушке.
- А давай, Иван, отвяжем лодку и уплывём, - предложил Андрей.
Но мы этого не сделали. Ведь мы не знали, зачем они идут к избушке. Подойдя, милиционеры, велели нам зайти внутрь  и начали производить обыск. Обшарили всё, но ничего не  нашли, кроме писем на столе, которые мы привезли из коммуны и не успели отпустить в почтовый ящик. Их они забрали. В это время подходили остальные коммунары. Когда все собрались, в телегу были запряжены лошади, туда усадили женщин с детьми, а мы, мужчины, все под конвоем пошли пешком в Сталинск.
Уже поздней ночью разместили нас в подвале, женщин с детьми в одну камеру, мужчин в другую. На другой день женщин с детьми отпустили...
Допросы нам, как обычно делали по ночам. Мне предложили подписаться на каких-то написанных чернилами и чистых листах бумаги. Я отказался. Следователь, размахивая пистолетом перед моим лицом, кричал:
- Сгною в подвале, если не подпишешь!
- Ну что же, умирать всё равно когда-то придётся и мне и тебе, а подписывать ваши бумаги я не буду, - отвечал я.
- Ну ладно, и без тебя подпишем!..

Мне предъявили статью 58-ю, пункт 10. Самая модная статья того времени. В своём обвинении они написали, что я будто бы агитировал против Советской власти, не платил налоги, агитировал не давать лошадей в Красную Армию, не давать животных на убой и т.п.
В июле всех других мужчин отпустили домой, только Мишу Барбашова отправили в психушку.
Всё жаркое лето 38 г. я "пропарился" в старокузнецкой тюрьме, и только осенью, когда на улице шёл снег, меня перевели в другую камеру, где  я встретился с учителем нашей коммунарской школы, человеком высокой, благородной нравственной души - Гитей Тюрком. Сколько же было радости у нас при этой встрече!
Но вскоре меня увезли в Первый дом НКВД на суд, который был закрытым. Суд был коротким: никаких вопросов, никакого последнего слова.
Свидетелями по обвинению были: И.И. Андреев, С. Юдин, В. Чекменев и О. Жевноватый. На суде их не было, были только бумаги следователя, которые они подписали.
Никакого зла я не имел на этих бедных людей, что они под страхом насилия подписались под ложью.
Зачитали приговор суда:"10 лет заключения."

Выхожу с конвоирами в коридор. Там стоит Фрося с нашей новорожденной дочерью Наташей, но глаза без слёз, что меня ободрило. Идём с ковоем в КПЗ. Фрося идёт рядом. Конвоир оказался добрым человеком. Он шёл тихо, не торопя меня и не запрещая нам разговаривать. Я развернул одеяльце и в первый раз увидел нашу дочь Наташу. Она крепко и сладко спала. Милые, полные розовые щёчки и губки, которые так хотелось поцеловать, но я боялся разбудить её чистый безмятежный сон. Нет! Пусть она лучше спит и не открывает глаза на эту действительность, которая так неестественна и грустна...
На другой день меня увезли в старокузнецкую тюрьму, а через несколько дней собрали большой этап, погрузили в вагоны и повезли нас через Новосибирск в Томск. Кормили в дороге только хлебом и солёной рыбой, а воды не давали. Люди лизали обмёрзшие стены вагонов, болты, железные ручки.
Приехав в Томск, мы прошли огромной колонной по заснеженным улицам города, с низенькими старинными деревянными домами, пришли в Черемошники, а от туда в Тимирязевку на лесозаготовки, в места столь знакомые многим коммунарам.
Я написал касательную жалобу на имя Крупской и Калинина, хотя не надеялся, что она дойдёт до этих добрых, гуманных людей.
Вскоре пошли слухи, что Ежова сняли и как-будто в стране стало "мягче". Пробудились надежды на освобождение из "плена".
При погрузке сырых тяжёлых брёвен на платформы вагонов я сильно заболел радикулитом. Мог ходить, с тудом передвигая ноги, только согнувшись. Фельдшер (заключённый) не дал освобождения от работы, т.к. температура у меня была почти нормальная. Я показал ему свою опухшую воспалённую поясницу. О понимал, что я больной, но сказал:"Не могу дать больничный, меня за это накажут."
Вместо этого, как за отказ от работы, меня заперли в ледяной карцер. На другой день насильно под руки повели за 8 км в лес на работу. Дали в руки лопату, чтобы я мог работать, не разгибаясь, очищая от глубокого снега железнодорожную линию. С работы меня опять вели под руки друзья заключённые, а сзади конвоиры подталкивали ружьями и злые собаки. Отстанешь, упадёшь - разорвут.   
Так продолжалось целую неделю, пока болезнь не прошла сама собой.
Потом меня отправили в Искитим на пересылку, где пришлось поработать пол года в каменоломне известняка и погрузке негашённой извести в вагоны. После погрузки мы все откашливали кровью.
Летом 39 г. меня привезли обратно в старокузнецкую тюрьму. Здесь ещё месяц шло переследствие, во время которого все свидетели обвинения отказались от своих прежних ложных показаний, и меня освободили, взяв слово, что я никому ничего не расскажу, что видел и слышал в тюрьмах и лагерях.
Моя жалоба каким-то чудом дошла до Крупской и Калинина, до этих чутких людей, не верящих сказкам о "врагах народа", спасшим много человеческих жизней.