Жизнь и смерть

   записки из подполья

  Я давно пытаюсь понять, почему это человек, который умер, как бы всегда оказывается в дураках? Почему мы все, продолжающие жить, считаем, что ему крупно не повезло? И еще более не повезло тем, кто умер внезапно, кого убили, например? Ведь если всерьез следовать любой религии, то смерть — лучшее, что может случиться с человеком, потому что есть торжество души и духа, освобождение от тела, от всяческой материальности вообще! Другое дело, что человек, не зная точно, что его ожидает после смерти, может этого опасаться. Не самой смерти опасаться, а именно перехода, который может оказаться долгим и мучительным, и главное — своего посмертного статуса, который уже нельзя будет изменить! Что же касается воскресения мертвых, которое единственно могло бы оправдать любого умершего, то здесь много неясного и даже нелогичного с точки зрения чистого духа… И в каких телах все воскреснут — в старых или в новых? Если в старых — это будет маразм почище Стивена Кинга и всех фильмов ужасов, а если в новых, то в каких именно? Одни говорят — в физических, другие — в эфирных, третьи — в телах славы и так далее. И все равно, это будет напоминать мировую Ходынку — ведь не исчезнут же они все мгновенно, отправившись, куда им положено, и неизвестно еще, сколько сам Страшный суд будет длиться! Мы почему-то думаем, что — мгновенно, но это ниоткуда не следует. А что, если месяц или даже год? А если несколько лет? И все это время нам либо придется пребывать в страшной тесноте, которая, сведет на нет всю радость от встречи с родными и близкими, либо жить с целыми легионами призраков! А как быть с юридическим статусом воскресших, который полностью утрачен? Или он уже не будет иметь никакого смысла? Вообщем, с какой стороны ни посмотри, получается один абсурд, если только твердо не признать, что все это воскресение будет в нематериальном (или в астральном) виде, или что воскреснут вовсе не все, а лишь немногие лучшие и избранные, да так оно и будет в первом воскресении, но в Откровении Иоанна говорится далее о втором, всеобщем воскресении, и его-то я и имею в виду, но оно, если всерьез верить тексту, отстоит от первого на тысячу лет, тем самым теряя всю свою актуальность и значимость для нас! Ну кто всерьез будет озабочиваться тем, что произойдет через тысячу лет?! И не говорите мне, что все это может быть сокращено! Может быть, а может и не быть! А тут еще церковная экзегетика вносит дополнительную двусмысленность и даже малодушие, вдруг заявляя, что это первое воскресение следует понимать лишь аллегорически, и что оно означает лишь торжество Церкви и ее святых после Миланского эдикта Константина Великого. А другие события Апокалипсиса тоже понимать аллегорически? Или нет? Или — часть аллегорически или символически, а другие реально? Но какие именно? А второе воскресение и сам Страшный суд со своими угрозами? А снятие семи печатей, трубление семи ангелов и выливание семи последних язв до этого? И поэтому, выходит, что оно не только не нужно, но даже лучше, чтобы его и вовсе не было — меньше будет путаницы, смятения и несбыточных надежд… И потом, меня занимает еще один вопрос, а после воскресения, все что же, пойдут в ад и тем более в рай в этих самых телах? И зачем вообще нужен весь этот грандиозный спектакль? Чтобы потрафить обывательской сентиментальности и справедливости? Или для сущей наглядности и устрашения? И почему нельзя осуществить весь этот Суд безо всякого воскресения? Ведь он все равно так или иначе совершается после смерти! Пусть здесь мне объяснят, кто может!
   Но я не об этом! Я вовсе не собираюсь разбирать те или иные догматы или утверждать новые! Я  лишь о том, что все мы, так или иначе, лжем, когда говорим, что мы христиане, или люди духа, или люди, живущие исключительно духовными интересами, потому что в силу этих самых интересов мы должны быть всегда готовы не только к любому страданию и мучению, но и к смерти, независимо от срока и формы ее осуществления! А мы вовсе не готовы к ней и никогда не бываем готовы, мы все цепляемся за жизнь, даже за самую ничтожную, забывая о том, что многие великие умерли в 27, в 37, и уж тем более в 40 лет! И я, как мне кажется, знаю ответ на это! Это все потому, что в обычной жизни мы все — не только обыватели, — это было бы еще полбеды, но —  вульгарные материалисты, смеющие еще что-то там лепетать о духе! И ведь от этого никуда не деться! Мы все слишком завязаны на быте, на семье, даже на самой примитивной! Я же считаю, что чем иметь какую попало жену или какую попало семью — лучше вообще их не иметь! И быть действительно свободным и человеком Духа на деле! Ибо только тот человек духа, который так или иначе сводит всю излишнюю материальность на нет! Но при этом он вовсе не должен, например, голодать или быть аскетом, или жить вообще один. Суть этого жития или бытия в духе вовсе не в ограничении потребностей, но именно в ограничении самой материальности в широком смысле слова, в уничтожении в себе самого семени обывателя! И тогда, может быть, мы будем более истинно реагировать на смерть. Хотя вряд ли. Пока мы живем здесь, мы всегда ценности посюстороннего мира будем возводить в абсолют, не отрицая даже мир потусторонний, но не воспринимая его всерьез, вот что обидно! Я пережил две смерти близких мне людей, и обе — по старости. И при жизни не особо дорожил этими людьми. И что же? Я легко перенес эти смерти и был им рад? Вовсе нет! У меня было такое чувство, будто бы кто-то сыграл злую и дурную шутку не только с ними, но и со мной, у меня не было чувства, будто бы то, что случилось с ними, более истинно, чем то, что я продолжаю жить, а они — нет! А все это потому, что слишком глубоко сидит в нас подлец-обыватель и вульгарный материалист, потому, что мы все более ничтожества, чем подозреваем на самом деле, и особенно — женщины в летах, хотя от них глупо чего-либо требовать. Но пусть тогда не корчат из себя черт знает что! Пусть не называют себя какими-то там деятелями искусства и культуры!..
     Так как же нам все-таки следует относиться к смерти близких (или даже не близких) людей? Считать ли ее благом? Понятно, что любая преждевременная смерть есть зло. Но как отделить смерть преждевременную от смерти естественной и благой? Ведь каждый человек живет ровно столько, сколько позволяет сила его организма, или, как говорят, сколько ему определено судьбой или Богом, и если кто-то умер в 80 лет, то получается, что любая смерть ранее этого возраста будет преждевременной? Но я считаю, что после 50 лет никакая смерть не является преждевременной, потому, что жизнь лишь немногих людей вообще представляет собой безусловную ценность. Остальные же — просто историческое и рабочее мясо, не подозревающее об этом, и их используют, как мальчишек. Об этом не принято говорить, и тем более политикам, которые хотят прослыть гуманистами и демократами, но я-то не политик, и поэтому могу быть откровенным! Но значит ли это, что тот, кто умер — всегда прав? И даже самоубийцы? Но тогда получится, что кто остался в живых — всегда не прав? Но я все же думаю, что истина посередине… 

     Я совершенно случайно попал на эти похороны. Кажется, меня пригласили по ошибке. Но все равно, умершего я знал. Это был известный в нешироких кругах писатель средней руки. Назовем его Иваном Владимировичем. Гроб его в ряду других прочих, был выставлен в самом обычном морге при новой больнице, откуда все ожидали транспорта до ближайшего кладбища или крематория. Кажется, даже уже прошло отпевание в соседнем зале. Это сейчас так делают для удобства родственников, потому, что не все хоронят на кладбищах, а при крематории церкви нет. Был март, но было холодно, а двери морга были открыты на эстакаду, куда периодически подъезжали Газели и другие микроавтобусы. И все, кто находился в этом помещении, ежились и нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Родственников и приглашенных было вовсе немного, и вели они себя довольно сдержанного — по крайней мере, никто не рыдал и не изображал показные страсти, и мне это понравилось. Я видел, как две женщины в черном  все стояли у гроба и соседние мужчины что-то им тихо говорили. Это были — еще совсем нестарая жена Ивана Владимировича, какая-то двоюродная сестра и сын, приметный высокий молодой человек со строгим лицом. Из мужчин я мельком знал некоторых, а они меня — нет, — все это были его ближайшие друзья, и не только литераторы. Кажется, от Союза писателей, в котором покойный состоял, был какой-то неглавный член правления. Потому, видно, что покойный вовсе не считался крупным писателем, хотя я готов поклясться, что у него были довольно талантливые рассказы. Когда-то в пору туманной юности я ходил в его ЛиТо со своими стихами, но потом пути наши разошлись. Но так или иначе, с большими, правда, натяжками, все же можно было признать, что Иван Владимирович был все же моим первым учителем в области литературы. И именно в этом качестве я и присутствовал теперь на его похоронах. Но больше никого из тех далеких учеников не было, и я, невольно был представителем от них всех. Это значительно повышало мой статус, и именно в этом качестве я представился жене и сыну покойного, и они понимающе меня приветствовали. Я даже намеревался выступить на самих похоронах. Не могу сказать, чтобы я испытывал какие-либо теплые и проникновенные чувства к покойному — мы с ним давно не виделись и не общались, хотя много раз я видел его на различных писательских мероприятиях. Но мне все же было досадно, что Иван Владимирович умер, и умер неожиданно, и я даже упрекал себя в том, что ни разу не встретился с ним и не поблагодарил за его уроки, за критику, за помощь в первых публикациях… От нечего делать я попытался узнать, отчего все-таки он умер, и спросил об этом у ближайшей от меня женщины предпенсионного возраста. «А от сердечной недостаточности, скоропостижно скончался!» — ответила она. Но тут стоявшая рядом возразила: «Неправда, вовсе не от недостаточности, а от второго инфаркта с осложнениями». Но на это уже таких же лет мужчина, стоявший впереди, чуть обернувшись, произнес: «Да нет же, от разрыва сосуда он умер, аорты, кажется!»…
     Но я все не о том!.. Я хочу продолжить свою основную мысль о жизни и смерти и их восприятии. Так вот, когда мне удалось подойти в гробу, я заметил, что выглядел покойный очень хорошо; лицо его, окаймленное темно-русой бородкой, было удивительно свежим, как будто он собрался не умирать, а жить еще долго и счастливо. Возможно, это постарались гримеры, не знаю… но у других покойников лица почему-то были вполне смертные, с оттенками легкой синевы или желтизны… Но может Иван Владимирович умер недавно? Да нет, мне сообщили, что дня три-четыре назад. Но может он хранился в специальном холодильнике? Впрочем, тут и без холодильника было прохладно, а я еще был немного простужен… Так вот, смотря вблизи на лицо Ивана Владимировича, я не мог отделаться от традиционного взгляда на умершего, как на человека, которому крупно не повезло, то есть от взгляда ничем не мотивированного превосходства. И почти все присутствующие скорее всего также смотрели на него. И не в силу какой-то гордости или самомнения, но именно в силу обывательской традиции, и не важно, верующие они, или нет! А ведь на самом деле, ежели стоять на позиции идеализма или религии, превосходство должен был испытывать именно покойный, вернее, его душа! Она могла перемещаться куда захочет, и может быть, ей было открыто то, что нам до сих пор недоступно… Хотя все это не совсем так. Душа умершего вовсе не свободна и не может делать то, что хочет, за исключением, разве, первых трех дней. Так что душа Ивана Владимировича даже вряд ли сейчас здесь, и может даже и не слышит нас… Но все мы почему-то уверены в обратном! Как будто душе делать больше нечего, как витать вокруг тела, которое уже ничего не стоит, и помещаться в этих бетонных коробках! И как будто потусторонний мир напоминает некую пустую сферу, только попав в которую, можно все слышать, видеть и знать! Да он имеет еще более сложную структуру, чем наш! Но в первые дни после смерти душе открыт весь мир, и она может полететь куда хочет. Но потом — ее берут и препровождают туда, куда она, может быть, и не хотела лететь, показывая ей потусторонние сферы нисходящие и восходящие, и до последнего момента она не знает, где останется навек… Вернее — до пресловутого Страшного Суда. Все это я когда-то читал у Серафима Роуза, к которому вас и отсылаю… Но я опять-таки не об этом! Не о посмертных путях души, а о нас с вами, пребывающих в своем обывательском ничтожестве независимо от благосостояния. Так вот — прежде всего, нужно перестать смотреть на покойника с чувством превосходства. Поскольку превосходство — если только последний не был в жизни полным дураком или закостенелым злодеем — теперь у него. А с другой стороны — такое превосходство может быть только у молодых, а если тебе за 50 — уж какое тут превосходство? Сам без 10-и минут кандидат… И каково людям еще более старшего возраста провожать кого-то в последний путь? Ведь скоро — и им туда же… Я всегда пытался понять, что чувствуют старики, посещая кладбище? Осознают ли весь трагизм своего положения? Или думают, что бессмертны? Что смерть скосит всех, но только не их? Или, что им еще удастся пожить лет 10? А если и удастся, что с того? Как говориться, перед смертью не надышишься… Хотя среди провожавших особых стариков не было, самому старшему, пожалуй, было лет 60. Во-вторых, нужно твердо решить именно для себя, признаешь ли ты бессмертие души или нет, и во всем дальнейшем исходить из этой посылки. Хотя это вряд ли что меняет! Признание ее бессмертия вовсе не отрицает и не умаляет нашу земную жизнь, но, с другой стороны, признание ее смертности вовсе не дает нам никакого превосходства над умершим,  поскольку рано или поздно мы все равно умрем… Но время шло, и я думал, что мне делать дальше? Ехать ли вместе со всеми? Но удобно ли? С другой стороны, просто так уйти было неприлично, меня уже успели заметить и принять за ученика Ивана Владимировича.
     Дорога в крематорий была недолгой благодаря новой эстакаде на Шафировском проспекте. Я уже ездил по ней и знал, что автобус подойдет с черного хода, где выгрузят тело и нужно будет оформить документы, а потом уже пешком, огибая различные уступы здания, идти к главному входу, и от этого терялось ощущение той скорбной торжественности и строгой монументальности, которое открывалось при въезде в с парадного входа. Во-первых, выложенная плитами просторная аллея с длинным декоративным бассейном в центре, напоминающая плац, по которому мог бы, наверное, маршировать целый полк. Затем, такая же широкая и короткая лестница, ведущая к искусственному холму, на котором располагалось само здание, такое же серое, приземистое и строгое, со сквозным проемом в центре, за которым ступени вели в местный колумбарий. Слева высилась стройная прямоугольная труба с закопченным верхом, из которой днем не шел дым… И все это пространство насквозь продувалось ветрами и создавало ощущение некоего предсмертного или даже посмертного простора и пустоты, которые открывались вокруг: и заснеженное поле впереди, пересекаемое в полутора километрах отсюда линией железной дороги, обсаженной редкими деревьями, и черное крыло местного леска, начинавшегося сразу за колумбарием, если посмотреть назад, и такие же выбеленные поля с редкими канавами и кустарниками до самой реки Охты, если взглянуть налево, и сплошной массив черных скорбных тополей направо, за которым скрывалась небольшая воинская часть и какие-то хозяйственные строения —вплоть до другой ветки железной дороги, идущей на Девяткино. Во всем этом был какой-то смертельный, строгий и русский колорит, от которого замирало сердце и ощущение высокой тоски пронизывало насквозь.
     Когда мы поднялись на бетонное плато и вошли в стеклянные двери, нас поразило большое количество народа в главном холле. Это, наверное, хоронили какого-то начальника или депутата и у них был заказан главный зал, в котором  я никогда не был. У нас был заказан средний зал, и он был достаточно вместительным, и это хорошо, я не раз замечал, что в тесной комнате как-то неудобно говорить высокие речи.. И еще я понял, что не надо жадничать, и даже если народу совсем немного, не надо выбирать малый зал, потому как это никакой не зал, а довольно узкие комнатки в цокольном этаже, и прощаться там вовсе не солидно, и музыки никакой не положено. Пока же мы разместились в коридоре, и меня поразила некоторая будничность всей обстановки. Сын Ивана Владимировича ушел оформлять прощальную церемонию, но быстро вернулся. И когда нас пригласили в пустой просторный зал, в центре которого на специальном лифте-подиуме стоял уже гроб с телом Ивана Владимировича и зазвучало заказанное Адажио Альбинони, тут-то я и осознал всю серьезность события, и у меня подступил к горлу комок совершенно в прямом, а не в переносном смысле… И наверное, то же самое испытывали ближайшие родственники. Они медленно подошли к гробу и стали раскладывать цветы вдоль тела покойного, и когда затем все встали полукругом у гроба, и к нам вышла в темно-синем костюме администраторша зала и стала говорить официальные слова прощания, то здесь я по-новому взглянул на гроб с телом Ивана Владимировича, и понял, что именно сейчас он и является главным действующим лицом и совершенно соответствует всему событию. А скорбная музыка все звучала, и звучала, выражая какую-то просветленную скорбь, какую, наверное, вряд ли могут испытывать обычные люди. Жена Ивана Владимировича видно так растрогалась, что не смогла ничего сказать, да и не хотела. Но сын, с трудом сдерживая волнение, все же сказал глухим голосом два-три слова, типа «Прощай, папа, мы вечно будем помнить тебя!». Зато какой-то солидный мужчина, представитель местного отделения Союза Писателей, сказал очень хорошую и прочувственную речь, из которой выходило, что теперь русская литература понесла такой урон, от которого вряд ли оправится вообще. Потом смог выступить и я…
     Обратно мы ехали уже с парадного входа, который одновременно был и выходом. Автобус довез всех до квартиры Ивана Владимировича, и его вдова пригласила нас на поминки. Я заметил, что число гостей как-то сократилось — видно, кто-то поехал из крематория к себе домой, и это было тоже хорошо. Нет смысла описывать само застолье — оно прошло как обычно, без каких бы то ни было отклонений. Гораздо интересней сон, который мне приснился в эту ночь — мне приснилось почти все то, что происходило накануне, и Иван Владимирович точно так же лежал в гробу, но только когда я подошел, он вдруг подмигнул мне из гроба и едва слышно произнес: «Не говорите никому, что я жив! Пускай думают, что я умер!.. — Но ведь вас похоронят! Или даже сожгут! — возразил я. — А ты не бойся! Настоящие писатели не горят!» — ответил Иван Владимирович и замолчал. И я в ужасе отошел в сторону. Помню только, что во сне я не поехал вместе со всеми в крематорий, а оказался вскоре на улице. Больница эта была не так далеко от моего дома, и я мог дойти до него пешком. На улице дул холодный ветер, носивший вихри мелких снежинок, и погода была такая, что хоть сам умри…
     Дома, через час мне вдруг кто-то позвонил, и когда я снял трубку, это был никто иной, как Иван Владимирович. «Ну вот, видишь, все обошлось! Ведь смерти нет!» — сказал он мне, но когда я стал засыпать его вопросами, то он признался, что не может сейчас долго говорить, что еще слишком слаб, но что потом непременно мне позвонит и все расскажет. Впрочем, может, я тоже умер, раз могу теперь запросто разговаривать с Иваном Владимировичем, не знаю точно, и теперь голос мой раздается с того света, или даже всем кажется, что он раздается. Но кому какое дело? Я ведь никому не мешаю, а только пытаюсь сказать хоть небольшую правду, которая, однако, никому не нужна… 
               
    Сентябрь 2007


Рецензии
Очень интересный и занимательный случай...

Справедливо сказать, что к этой истории меня привлекло название. Меня всегда интересовало, как люди относятся к теме жизни и смерти, поскольку корень этой темы всегда уходит в смысл существования человека. Человек всегда искал, ищет и будет искать ответы на три главных вопроса своего бытия: кто мы такие, откуда мы пришли и куда идём. Наука не может дать четкого представления, религия в какой-то степени может ответить на эти вопросы. Но этот ответ ещё надо найти и расшифровать. Ключ к расшифровке Вы уже частично нашли - истина посередине. Притчи Ветхого и Нового завета нельзя во всем трактовать буквально. Второе пришествие Христа, приход Царствия Божьего и Воскресение мертвых - это единый процесс, процесс понимания душой, именно душой (сверхглубинными чувствами и эмоциями), того, о чём говорил и к чему призывал Иисус Христос. А призывал он всех к исполнению первой заповеди - "Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь". Дело в том что в современном мире любовь к Богу подменяется. Материализм это еще далеко не самый запущенный случай. Человек поклоняется высшим чувствам, идеалам, любви к другим людям, и настает момент, когда это поклонение подменяет любовь к Богу. Это тенденция усиливается в детях. И счастье из души человека начинает уходить, и вот тогда его душа начинает по-настоящему умирать, разрушаться. "Пускай мертвые хоронят своих мертвецов": говорил Христос. Мертвый и мертвец понятия в контексте Христа абсолютно разные. Мертвый - умирающий душою, отказавшийся от любви к Творцу, ради благ тела, духа и души. А мертвец - человек, перешедший из одного состояния жизни, в другое. Но поскольку по сути своей мы Божественны, полностью отказаться от любви мы не можем, соответственно и умереть тоже. Пока существует любовь, будут существовать наши души. Об этом и напомнил Вам достопочтимый Иван Владимирович. И смерти, в обыденном для человека, представлении действительно нет.

Всеволод Рафальский   02.10.2018 07:31     Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.