не послушался

из воспоминаний Дмитрия Моргачёва (после посещения Калинина)

Перед поездкой за семьёй на родину мной было получено письмо от жены, в котором она сообщала, что на моё имя пришёл какой-то большой пакет*, но сельсовет его не отдаёт, да ещё что-то ругает меня. Я рассказал об этом Владимиру Георгиевичу Черткову. Он мне посоветовал не ехать самому за семьёй:"Время такое безответственное, тебя могут арестовать". Советовал написать жене, чтобы она с детьми добиралась до Москвы сама. Но я не послушался его, говоря, что никому не покажусь. Владимир Георгиевич из-за этого на меня даже рассердился...
На станцию Тербуны поезд пришёл перед вечером. По полевой дороге я бодро дошагал до дома, уже был у себя в саду, и тут меня увидела жена коммуниста, который поселился в нашем доме. Мы поздоровались...
На следущий день мы с женой быстро собрали своё незначительное имущество, отвезли его на станцию и сдали в багаж до Москвы. Ночевали в сарае.., а под утро меня арестовали. Прав оказался Владимир Георгиевич.
Отвели меня в село Бурдино и поместили в церковную караулку.
Слух о моём аресте быстро облетел всё село. Знакомые и друзья стали собираться в караулке, спрашивали о Сибири, коммуне, я рассказывал.
Позже пришёл председатель сельсовета, который меня арестовывал, и велел всем идти на собрание. Охранять меня заставили молодого, немного придурковатого парня.
Часам к 11 пришёл мой сын Ваня, принёс  завтрак. Я немного поел и предложил моему караульному тоже перекусить. Сам же вышел наружу, обошёл вокруг церкви.
Рядом было кладбище, где похоронены были мои родные, обошёл их могилки, постоял у матери. Потом подошёл к кирпичной ограде, посмотрел на дорогу.
Она была пуста.
Тут же у меня созрела мысль - уйти. Я перепрыгнул через стену ограды, перешёл дорогу, спустился в ложок к кузнице, а там уже прибавил шагу, свернул на огороды и бегом, пригнувшись, добежал до лесу и в лес.
Пройдя километра два, слышу смех всего собрания:"Лови, лови его!"
Но теперь уж было поздно меня ловить. Да и где ловить? Ведь никто не видал, куда я ушёл.
Когда стемнело, я пришёл к нашему дому, убедившись, что всё тихо, показался жене, а потом ушёл спать в нескошенную рожь.
Утром пришла ко мне жена, а я умираю от боли: живот схватило. Жена плачет, но что тут поделаешь? Весь день, на жаре я там промучился. Вечером кое-как добрался до друга, бывшего коммунара Петра В. Ульшина, нашего тракториста. Попил у него чаю с вареньем и немного стало полегче. Тм же переночевал и мне стало совсем хорошо.
Но я был в трудном положении: дом занят, куда деться жене с 6-тью детьми, из которых только один был взрослый - Тима? Надо было как-то всем уезжать.
Хотя лошади и были теперь все колхозные, но люди то остались своими, организовали лошадь, и сестра довезла мою семью до станции. Мы взяли билеты, но не на прямой поезд, который отходил днём, а на поезд, отходящий утром, с пересадкой в Ельце. Днём к поезду часто приходило районное начальство, они меня хорошо знали, поэтому было опасно.
И вот на следущее утро, когда подали состав, жена с детьми села с перрона, а я стоял около церкви с другой стороны поезда, метрах в 40 от линии. Когда дали второй звонок, я бросился к поезду, прицепился с другой стороны, в вагон вошёл уже на ходу.
В Ельце мы пересели на московский поезд, идущий через станцию "Лев Толстой", и благополучно добрались до цели.
На следущий день я уже один пошёл к Смидовичу. Меня долго не пропускали на 2-ой этаж, где находился его кабинет. Охрана требовала пропуск от секретарей (их у Калинина было 12), а они не хотели позвонить секретарше Смидовича, которая была в курсе. Наконец, один всё же позвонил.
И вот я у Смидовича. Пётр Гермогенович стал задавать вопросы о месте расположения коммуны. Я объяснил, мол место горное, отроги Алтая, есть и лес, и сенокосы. Строим своими силами дома и скотные дворы. Покупаем рабочий скот. Одним словом, оснащаемся основательно.
- Это хорошо, - сказал Смидович и далее спросил:
- Как далеко от вас строится завод? Не просится ли в коммуну местное население?
Я ответил, что завод строится в 25 км от нас, а из местного населения пока ещё никто к нам не просился.
Наконец, он говорит мне:
- Ваше ходатайство о восстановлении в правах граждан членов коммуны я согласовал с товарищами, они дали согласие просьбу удовлетворить, о чём вам будет письменное уведомление.
Смидович был в хорошем расположении духа. Но когда я рассказал о себе, что в моё отсутствие меня лишили избирательных прав как сектанта- толстовца, Смидович сразу нахмурился:
- Это худо, сказал он.
Тогда я начал рассказывать о себе, что в прошлом году с рабочей дружиной уехал в Сибирь, в коммуну, а теперь приехал за семьёй. Семья уже в Москве. Взгляды Толстого разделяю с 1915 года. Организовал в 1922 - 24 годах у себя в селе коммуну, которая впоследствии перешла на устав артели, первой в нашем Елецком районе. Смидович задавал ещё много вопросов. Наконец, он сказал:
- Я даю тебе отношение в Моссовет, чтобы тебе выдали переселенческие документы и билеты.
Я поблагодарил его. Смидович на прощание сказал:
- Желаю вам успеха в стоительстве новой общественной формы жизни - коммунистической.
Я вышел от него в радостном настроении, был рад за себя и за других.

* Это были переселенческие документы моей семье от Наркомзема на переезд по железной дороге по льготному тарифу в Западный край до станции Новокузнецк.