Отторжение

Криминальный роман









При создании романа не было нарушено ни одной семейной или государственной тайны.
 
Персонажи не имеют прототипов.

События не имеют реальной исторической основы.

Способы совершения преступлений, описанных в этой книге, вымышлены автором. Категорически не рекомендуется повторять их экспериментальным путем.



Отрывки из романа впервые были опубликованы под общим названием «Тайм-аут» в «Роман-газете» концерна «Новости недели» (Тель-Авив).

Все права принадлежат автору и охраняются Законом государства Израиль о защите авторских прав. Полная или частичная публикация материала требует разрешения автора.











               
                ЧАСТЬ 1

                ШАНТАЖ
   





2008 г.


-- Азарин, Леонид Азарин... По какому делу проходил, напомни-ка?

-- Вряд ли проходил. Писака из «Вечерки», да знаешь ты его...

-- А-а, то-то знакомая фамилия. И что натворил?

-- Пока ничего. Не успел...

Они прогуливались по парковой аллее — двое степенных, далеко не молодых людей. Один тянул на длинном поводке плоскомордого пекинеса, порывавшего нырнуть под каждую скамейку в поисках полевок, второй держал руки в карманах спортивной куртки. Со стороны они казались соседями-пенсионерами, убивающими время в ожидании то ли друзей доминошников, то ли вечерних теленовостей, чтобы еще раз понимающе переглянуться: во, довели страну...

Молодые мамаши, гордо выпятив груди, катили коляски с чадами. Тинейджеры сидели на спинках скамеек, попивали пиво и оглашали окрестности матом и хохотом. В кронах тополей шумел ветер, вздувая пыльцу на горе аллергикам...

-- Он хочет выехать. Фу, Чарли! К ноге!..

-- И хрен с ним. Одним жидом меньше.

-- Паша, ты не понял. Он, о-он уже выехал. И выехал лет двадцать назад. Именно в Израиль, и именно с нашей помощью. Дошло наконец?

-- Ах, вот как, -- спортивный замедлил шаг. -- А я здесь при чем?

-- Как — при чем?! Хочешь сказать, что ты стоял в сторонке и молча наблюдал, покуривая?

-- Почти. Я лишь выполнял твои просьбы по мере их поступления. А ты гарантировал полную безопасность на уровне всей системы, а не только паспортного стола Октябрьского райотдела. Вот и занимайся, Коля, разруливай.

Чарли взвыл от обиды — хозяин резко рванул поводок, обернувшись к собеседнику:

-- Паша, головой рисковал я, а не ты. Ты лишь выполнял мои, как ты их называешь, просьбы, и получал деньги. А сейчас, когда пришла пора...

-- Пришла пора, трава зазеленела... Кому больше поверят — тебе или мне?

-- А кто, по-твоему, должен верить или не верить?

-- А кто бы то ни было. Не забывай: он журналюга. Начнет копать и выкопает. Тем более, касательно себя, любимого. Здесь у него кровный интерес. Дай ему выехать от греха, пока он ничего не натворил на нашу голову, как сам говоришь.

-- Опять ты не понял. Я-то дам ему выехать, платочком даже помашу вслед, Паша. А первый же чиновник израильского МВД еще в аэропорту включит компьютер и скажет: «Глубоко извиняюсь, господин Азарин, но вы давно уже имеете гражданство нашей страны, проживаете в городе Холон и являетесь постоянным пациентом наркологического центра больницы Вольфсона». Раскрутка пойдет уже на уровне двух государств, и угадай, что выяснится?

-- Спрашиваешь — отвечай, Коля. Я, например, не силен в вопросах миграций-эмиграций. Ну, выяснится, что наш писака имеет полного тезку в Израиле. И что с этого?

-- Не упрощай. Думаешь, жиды глупее нас с тобой и у них нет своей системы безопасности? Враз поймут что не может быть двух людей с совершенно одинаковыми анкетными данными, вплоть до дня рождения и адреса проживания в стране исхода. И когда дернут, то тут же выяснится, что первый «Леня Азарин» в девичестве был простым до умиления Витей Козловым.

-- Короче, твои варианты? -- спортивный, на полшага обогнав собеседника, обернулся. -- Только коротко: первое, второе, третье. И без экскурсов в историю древнего мира.

-- Это уже будут твои варианты, -- ответил хозяин пекинеса. -- Вспомнишь молодость, Паша.

-- И как же я это сделаю? -- поморщился начальник Городского УВД генерал-майор Павел Кудеяр.

-- Не знаю. Но он не должен добраться до паспортного контроля. О пограничном я уже не говорю.

Кудеяр промолчал.

С Николаем Алексеевичем его связывала многолетняя дружба и совместная деятельность, однако в последнее время они далеко не всегда понимали друг друга с полуслова, как раньше. Ветеран милиции требовал четких и конкретных разъяснений, исходя из суворовского постулата «каждый солдат должен знать свой маневр», а ветеран эмиграционной службы ОВИР грешил многословием и излишними подробностями, дабы полнее обозначить сложившуюся ситуацию.

С годами это все больше раздражало обоих, но обойтись друг без друга они уже не могли. Каждый слишком много знал о делах другого, и груз этих знаний становился тяжелее с каждым прожитым днем.



***


1987 г.


Шантажист — он, конечно, большая скотина.

Гад, подонок, негодяй, паразит — любой эпитет подойдет для определения этого... этой мрази.

А тот, кто намерен платить шантажисту, имеет лишь одно имя — дурак.

Ибо заплатив единожды и полагая, что отделался, он ввергает себя в бесконечную кабалу: гад-подонок не отлезет. Учуяв слабину, даст какое-то время на передых, и — ощерится по-новой, ведь то же время, пространство и прочие измерения работают на него в любом случае.

Обращаться в милицию? Бросьте, не оригинально. Первый же опер-лейтенантик поинтересуется: а почему эта пиявка присосалась именно к вам, а не, скажем, к бомжу Сеньке Тузику и не к вашему соседу профессору Борису Полонскому? Ведь без причины не бывает следствия. Расскажите-ка подробнее о себе, своей жизни, чтобы нам легче было его искать-ловить...

И ведь не ответишь оперу — понимаете, я-де по случаю раздобыл древнюю метрику с чужой фамилией, все оформил-уплатил, а эта пиявка пронюхала и теперь нагло тормозит мои намерения. Вылет у меня послезавтра, и никакие силы уже не смогут найти и обезвредить.

И, вместо того, чтобы взметнуться в заоблачную высь да плавно приземлиться в счастливое будущее, поплетусь прочь от взлетного поля. Но — куда? -- без гражданских документов, без жилья, без работы, зато при загранпаспорте с четкой записью ЕВРЕЙ и визой лишь в одну сторону, в которую меня уже не пустили и больше никогда не пустят... Ни опер-лейтенантик, ни даже министр внутренних дел этого не поймут.

Выход — петля на чердаке. Или в подвале, здесь уже нет принципиальной разницы.

...Дикая ситуация, в которой оказались Витя и Надя Азарины (бывшие Козловы), вместе со своей внезапностью предполагала именно такой исход, да и крепкие веревочки остались после упаковки багажа. Цифра, названная неизвестным абонентом, ровно вдвое превышала сумму, разрешенную к вывозу из страны. Других денег не было и быть не могло — все, накопленное за годы и годы, пришлось отдать ради порыжевших свидетельств о рождении и смерти некоего Самуила Исааковича Азарина, родственниками которого они пожелали стать, дабы получить вожделенное право на выезд из Советской страны.

-- Господи ж ты Боже ж мой, -- причитала Надя, заламывая руки и мечась по пустой комнате, спотыкаясь о рюкзаки и чемоданы. -- Знала ж, чувствовала ж самого начала...

-- Не нагнетай! -- рычал Витя, покачиваясь на единственно сохранившейся после массового раздаривания хромоногой табуретке. -- Кто трещал на всех углах: -- ой, прощайте, ах, уезжаю, как же ж я там без вас... Дотрещалась! А мне теперь что? Здра-асть, я вот не уехал, возьмите обратно на завод, хоть я уже и не русский по паспорту, которого у меня уже и нет...

-- Короче, где бабки достать, козел?

-- Где, где — в Караганде!

Зазвенел телефон, и чета Азариных (бывших Козловых) синхронно дернулась.

-- Без... без четырех. Не он, -- тихо отозвался Витя. -- Бери.

-- Почему я? Кто мужик?!

-- Сказал: бери, не спорь! Я здесь, я с тобой!

-- Толку с того, что ты со мной...

Едва не крадучись, словно аппарат мог наброситься на нее, Надя подошла к подоконнику, где стояла старенькая «тесла». Подняла трубку, как осколочную гранату, которая уже посвистывает дымком и через пару секунд рванет прямо в руке.

-- Слушаю... -- осторожное, до хрипа и дрожи в голосовых связках.

-- О-ой! Надюха, как здорово, что я успела! -- голос бывшей одноклассницы звенел от радости. -- На-адьк, я бы, это, заскочила передать письмишко в Рамат-Авив, почта очень дорого, а там Светка, в политехе учились, представляешь, я как узнала, что ты, ну, это...

-- Пошла вон, идиотка! -- Надя с такой силой ударила трубкой по кнопкам, что телефон звякнул возмущенно, и обернулась к мужу: -- Ларка Филиппова. Сто лет не виделись...

-- Вот! -- торжественно прошипел Витя.

-- Да я вообще забыла о ней!

-- А откуда она знает? -- с ехидцей поинтересовался муж, вставая в позу Гамлета. -- Все твой поганый язык, ну т-тя к й-е...


-- А кто устроил проводы в цехе — на посошок, мля... Половина потом в трезвяк залетела. Менты ж не фуфелы — где пил, с кем, по какому поводу...

Телефон затарахтел неуверенно и обиженно — видно, после удара в нем нарушились какие-то контакты.

-- Ал-ле, я попал туда, куда целился? -- хохотнул ненавистный голос.

-- Слушаю, -- Надя нервно отмахнулась от мужа: он!..

-- В парке Горького, от «чертова колеса» направо вдоль касс, вторая урна. И,
больше не таясь, отправляйтесь восвоясь...

Надя отвела трубку от уха, чтобы Витя мог все слышать.

-- Действо состоится завтра, в девять двадцать утра. И мы расстанемся лучшими друзьями.

Гудки отбоя.

-- Ну? -- переведя дух, исподлобья зыркнула Надя. -- Твоя идея была, а я ж как знала, что фуфло это все, слышь, козел?!

-- А сама: хочу в Израиль, хочу в Изра...

Снова протрещал телефон. Витя зло схватил трубку.

-- И еще вот, -- на той же ноте, словно вопрос о сумме уже был решен и оставались только организационные нюансы, продолжал незнакомец. -- Коробка от конфет, неважно каких, но чтобы заклеенная и для виду помятая. Глубоко не заталкивайте...

-- Но вы же убиваете нас, натурально убиваете! -- Витя готов был заплакать от бессилия. У нас нет таких денег, поймите! Чем вам поклясться? Женой, матерью, жизнью своей?..

-- Ну, ТАКИХ, может, и нет, придется поверить, -- после недолгой паузы произнес собеседник. -- Тогда сделаем вот как. Готов принять меньшую сумму, себе в убыток, только не вздумайте сказать, что вы совсем уж пустые... Не перебивайте. Вы продали свою каморку, так? Так. За сколько — можете не врать, мне это известно: до разрешенного к вывозу «максимума» вы не дотянули тысячу четыреста долларов США. Правильно? Опять да. Завтра в вашу шестнадцатиметровку вселятся новые хозяева, назвать фамилии? Пожалуйста: Андрей и Марина Бабаевы...

Витя застонал. О таких подробностях, да еще собранных вместе, мог знать далеко не каждый!

-- Не вычисляйте, до утра не успеете, -- словно угадав его мысль, заметил неизвестный. -- Вы никогда меня не видели, так что от тюрьмы я спасаю вас инкогнито. Жесткие нары, Витюша, вместо пляжей Эйлата — неравноценная замена.

-- При чем здесь тюрьма? -- едва не задохнулся Витя.

-- А при том, что вам светят по меньшей мере три статьи: подделка документов; подлог, то есть обман должностного лица, и — самое главное! -- квартирная кража, а она уж, поверьте, перевешивает все. По совокупности — до семи лет общего режима.

-- Какая кража, что вы плетете?..

-- Вот хамить только не надо, не надо. Подлинники документов на имя Самуила Исааковича Азарина добыты неправедным путем, скажу больше: они тайно похищены из квартиры его родного внука Леонида Азарина. Вы этого могли не знать, но дело обстоит именно так.

-- Но мы честно заплатили за них!

-- Это недоказуемо. Мне достаточно лишь набрать номер Леонида и анонимно попросить, чтобы он поковырялся в нижнем ящике своего комода, а именно — в тонкой серой папочке. И догадываетесь, чего он там не найдет? Правильно. Документов своего деда.

Витя молчал. Надя, моргая, смотрела на него и пыталась определить: если шантажист говорит много и долго, то это очень плохо, или еще не очень?..

-- Я, как честный человек, разъясню ему ситуацию, -- продолжал гад-подонок, -- и посоветую срочно обратиться не в милицию, а в КГБ. Он в прессе работает и телефоны легко найдет. Я-то для всех останусь «мистером Икс», а вы угадайте с трех попыток, что вас будет ожидать на пограничном контроле аэропорта?.. Ау! Ты где, Витюша?

-- Я здесь, я слышу... -- Витя уже был бы счастлив расстаться с имеющимися деньгами, лишь бы супостат не передумал и взял их. -- А какая гарантия, что вы свое обещание выполните?

-- Не понял. Я разве что-то обещал?

-- Ну, это, -- пробормотал Витя. -- Никому не сообщать, чтобы нас выпустили.

-- А-а! Разумеется, разумеется. Гарантия — мое твердое слово.

-- Так мы можем надеяться?

-- Надежда умирает последней. Так и передайте вашей уважаемой супруге, -- скаламбурил вражина и отключил связь.

Витя встретился взглядом с женой.

-- Согласился, значит, -- вздохнула Надя, в глубине души понимая, что муж не мог иначе. -- Обкакался, фуфел.

-- Он все знает, поэтому ставит нам вилы. А я вот что придумал, -- тихо сказал Витя. -- Положу пустую коробку и гляну, кто за ней полезет. Ребят из цеха позову, наклюем гаду...

-- Ну да, а он отряхнется и побежит стучать.

-- А мы наклюем так, чтобы не отряхнулся. Мужики — орлы, ты их знаешь...

-- Знаю. Эти орлы только водку клевать способны. Да и не пойдут. Ты для них уже никто и звать тебя никак, и брать за тебя отгул да и грех на душу... Об этом ты подумал?

Она села на подоконник, прижалась к стеклу и опустила взгляд на увечную «теслу», словно опять чего-то ожидая.

-- Так пусть подавится, черт с ним, -- сплюнул Витя. -- Многие вон, вообще без бабок едут... Там государство попервах всем помогает и с питанием, и с жильем. Прокрутимся как нибудь. Зато послезавтра уже в Тель-Авиве будем.

-- Твои бы слова... -- вздохнула Надя.




***


Волею Советского правительства, политиков, партийных и прочих функционеров страна не вылезала из «временных» экономических кризисов и локальных войн, которые не добавляли ей ни славы, ни чести. Страну обворовывало то же правительство, те же политики и руководители разных рангов, ее рьяно и весело втаптывали в грязь газетчики с телевизионщиками. Новое мышление и глобальная перестройка, коими озадачил свой народ очередной правитель-утопист, никак не помогали выйти из тупика.

Народ не верил ни правительству, ни политикам, ни даже армии. Он ждал нового идола. Не Емельяна Пугачева, не Михаила Кутузова, не Иосифа Сталина. А если нет пророка в своем отечестве, то его можно поискать в других отечествах. В Германии, например. В Америке. В Израиле. В Канаде или Австралии, в конце концов. Да где угодно. Главное – не куда бежать, а откуда...

Кооператив «Рубеж», арендующий кабинет в помещении областного ОВИР, совмещал нотариальные и адвокатские функции. Учрежденный всего полгода назад, он уже имел определенный уровень, статус и отчетливые перспективы. Желаете сваливать, дорогие мои? Документы у вас в порядке, паспорт, трудовую, военный билет сдали, визу на ПМЖ получили? С консулом побеседовали? Значит, все ваши проблемы уже нейтрализованы. Поздравляю. А теперь послушайте, что вас ждет, и чего вы сами не ожидаете. Нет, не ахайте, не кручиньтесь, ничего ужасного там нет, однако, вооружившись новыми знаниями, которыми я с вами охотно поделюсь, вы адаптируетесь в новой стране и быстрее, и безболезненнее, и с меньшими затратами — моральными и материальными. Да, консультации наши платные, но для вас, уже оформленных, есть опция на скидку...

Шел народ. Вопросы были разные, но до самого последнего момента все опять-таки сводились к одному, еврейскому: ехать или не ехать?

-- Ну, уважаемые, -- почти искренне удивлялся Николай Алексеевич. -- На вашем этапе об этом уже не спрашивают. Вы сами должны были для себя все решить, и давно уже, кстати. Документы готовы, так о чем речь? Хотя и сейчас все можно повернуть назад. А что — я... Вот, например, лично я посоветую вам: ехать. Вы поедете, а вдруг там у вас ничего не сложится, надежды не оправдаются, мечты не сбудутся, и вы всю жизнь будете костерить меня — зачем посоветовал ехать?! А скажу, допустим: не ехать. Так вы останетесь и всю жизнь будете мучиться сомнениями — а может, там было бы лучше? И опять-таки виноват буду я: зачем отговорил?.. Поэтому никаких советов я не даю. Я лишь консультирую по конкретным пунктам.

Этот заученный до интонаций, до пауз, до жестов словесный блок Николай Алексеевич подавал так, что ни у кого в тот миг не оставалось сомнений: ехать надо, ехать необходимо, не ехать — самоубийственно! И тут же, не давая опомниться, спрашивал напрямую: а с чем вы, собственно едете? Ваше имущество и деньги, переведенные в доллары, марки или прочую валюту — это тьфу! Главное — язык. Учите английский, немецкий, иврит, -- это ваше главное богатство. Приехал вот Арнольд Розенбладт в Берлин, по профессии радиофизик, доцент, а языка не знает. Работает швейцаром в ресторане, доволен до визга, дом у него, автомобиль, жена-красавица, а вот спроси что-нибудь, так он лишь «гутен морген», а в идеале еще и «вас ист дас». А вот Вениамин Лифшиц — дуб дубарем был, с пустыми карманами сверзился, а иврит выучил, сейчас заправляет фирмой в Иерусалиме, компьютеры продает, едва не миллионер... Вот лично я бы поехал, -- сокрушался Николай Алексеевич, -- да гены у меня чисто местные, кондово-домотканые, сермяжно-избяные, ни одного даже самого маленького еврейчика в крови...

И шел народ. За грамотной консультацией, за дельным советом а то и просто за добрым словом перед тем, как сказать вскормившей его Родине последнее прости-прощай.

-- Адвокат-нотариус — это лишь моя должность де-юре, -- пояснял Николай Алексеевич каждому посетителю. -- А де-факто я правовед, правовед по образованию, по профессии и по призванию. Я специализируюсь по вопросам эмиграции, поле деятельности и полномочия у меня широкие. Вполне вероятно, что есть у вас дальние родственники, друзья или просто хорошие знакомые, которые хотели бы последовать за вами, но не имеют официальной возможности. Направьте их ко мне, вместе мы, может быть, что-нибудь и придумаем. Нет у вас таких? Извините. Ах, есть? Тогда вот дайте им мою визитку...

Не только личными контактами, но и прочными финансовыми путами был связан Николай Алексеевич и с областным ОВИР, и с паспортным отделом ГУВД. Долларовый «наличман» в десятках тысяч, не обкусанный налогами, почти незаметно растворялся в несложной сети и крепко оседал в карманах всесильных партнеров.

А вскоре Мельниковы, Сыромятниковы, не говоря уже о Сидоровых и Ивановых, оставаясь таковыми в стране исхода, пересекали границы уже под новыми фамилиями. Петров трансформировался в Гуревича, Васильев — в Пейсахзона, а какой-нибудь ...енко в определенного ...штейна или ...берга.

Да, конкретные люди с такими еврейскими фамилиями существовали. Но никто из них даже не подозревал, что в одночасье заимел кучу новых родственников. Художник-оформитель ДК «Зенит» Вадим Шейхон, например, весьма удивился бы, узнав, что у него имеется троюродный брат; виолончелистка Ирина Гольман слыхом не слыхивала о своей новоявленной тетке, а главврач горбольницы №3 Илья Рейзен знать не знал своего вмиг материализовавшегося двадцатишестилетнего внука.

Нужны были только лишь старые документы — свидетельства о рождении, браке, смерти — выцветшие, истрепанные по краям, с размазанными чернилами. Подходили и справки об эвакуации, об освобождении из мест лишения свободы, о ранениях, а Почетные грамоты с профилями Ленина и Сталина ценились особо. Лишь бы в бумагах мелькали подходящие фамилии. Оригиналы этих и подобных документов следовало или выманить, или купить, или украсть (в последнем случае риск должен быть сведен к минимуму и максимально оправдан). А далее — дело давно обкатанной техники. Финансовые вливания от потенциального эмигранта мощным тараном пробивают дорогу от ЖЭКа через паспортный стол к самому ОВИР, а оттуда уже левой ногой подать до новой жизни, -- смеялся Николай Алексеевич. Дунька лезла в Эрец-Исраэль, натянув на себя ночную сорочку из «дьюти-фри», будучи твердо уверенной, что это — вечернее платье для ресторана «Дизенгофф». И попробуй останови, если в самом настоящем загранпаспорте она записана как Далия Шнейерзонгофштейнбергман и имеет полное право на репатриацию по Закону государства Израиль о Возвращении.

Весьма парадоксальная некогда частушка -- «Ваня, Ваня, милый Ваня, слышишь — ножик точится! Сделай, Ваня, обрезанье: мне в Израиль хочется!», вызывавшая оглушительный смех в полупьяной компании, теперь уже обретала вполне конкретный смысл: «В наше цехе голосисто распевает коллектив: это Ваню-моториста провожают в Тель-Авив!»...

Шел и шел народ к Николаю Алексеевичу. И уходил, возымев доброе напутствие да искренний совет, и расплачивался, кроме всего, горячей благодарностью: то ли по-иудейски прижимая руки к груди, то ли кланяясь в ноги — истинно по-славянски.

Юрисконсульт получал неплохую мзду, а еврейское государство — все новых и новых граждан.





***





Нет, Азарин не ошибся: троица таки «гонит тухлого» -- безбожно, откровенно и внаглую. На что рассчитывают? Что никто не заметит? Азарин заметил. Могли заметить и другие, но все молчали.

Он дождался очередного текста и злорадно констатировал, что ни Москвина, ни Новиков, ни Литвинова не проголосовали ни за «пять», ни за «четыре», ни даже за «три». Иных оценок не было и быть не могло в принципе — изначально предполагалось, что член литературной студии «Гроздь» никогда не напишет ниже, чем на «удовлетворительно». Иначе он никогда не стал бы членом литературной студии «Гроздь».

Многонациональная страна, заскрипев ржавыми тормозами на вираже, свернула на неизведанный путь. Вместе со страной качнулись и областное отделение Союза писателей, и областная литературная студия. Одной из глобальных перемен в жизни начинающих тружеников пера стали демократические выборы. Невдалеке замаячил очередной Всесоюзный семинар, и на плечи творческого коллектива легла совершенно новая забота. Раньше подобные проблемы единолично разрешал Валерий Тесаков, бессменный председатель комиссии по работе с молодыми авторами, и этот порядок -- «Ты, ты... и ты. Ну ладно, и ты» -- всегда вызывал бурю гнева и упреков, хотя Валерий старался сделать так, чтобы в течение отчетного квартала каждый студиец поучаствовал хотя бы в двух-трех литературных мероприятиях.

Однако новые веяния повлекли за собой и новые сюжеты, одним из которых стала новоизобретенная «система искусственного отбора». Хоть и искусственный, пояснял Тесаков, но все же именно отбор, а не банальное назначение. Кроме того, само понятие «искусственный» предполагало зависимость именно от уровня искусства, в данном случае — поэтического.

А нужно было лишь взять у каждого соискателя по пять стихотворений с указанием фамилии автора, тщательно перемешать всю образовавшуюся немалую стопку да поочередно и анонимно зачитать каждое стихотворение перед студийцами, которые и должны открыто проголосовать за оценку -- «Кто за «пять»? Спасибо. Кто за «четыре»? Спасибо...», вычислить среднее арифметическое, вывести общий результат и завершить окончательным конкурсом баллов. Справедливо полагая, что молодые поэты практически не читают произведений своих товарищей (а если читают, то вряд ли запоминают), Тесаков надеялся получить объективные итоги. Чтобы никому не было обидно. Хорошие у тебя стихи — вот получи путевку. Неважнецкие твои стихи — чтож, старайся, тянись...

...Дочитав очередной текст до конца, Тесаков выпрямился:

-- Кто за «пять»?

Азарин поднял руку, стихотворение ему понравилось. Больше половины студийцев тоже проголосовали за наивысший балл. Кто-то выставил «четверку», и лишь одна — вредная Динка Левина -- «тройку». До последней секунды Азарин сверлил взглядом затылки Москвиной, Новикова и Литвиновой, и в тот момент, когда Тесаков взял со стола очередной листок, Азарин решительно поднялся с места:

-- А эти мухлюют!

Голос прозвучал беспомощно и звонко, девятнадцать пар глаз уставились на Азарина. Щеки его медленно покрывались румянцем.

-- Не понял, -- Тесаков откинулся на спинку кресла и поверх очков глянул в зал. -- Каким образом тут можно смухлевать?

-- Эти трое голосуют только за себя, -- возмущенно пояснил Азарин, указывая в сторону группы «МоНоЛит», -- и голосуют только за «пять», я видел! А за других не голосуют вообще, чтобы у других оказалось меньше голосов и ниже балл! Вот как!..

Заскрипели стулья, завозилась, загудела студия. Тесаков поднял взгляд к потолку, сосредоточенно шевеля губами; он начал понимать, что его «система искусственного отбора» на поверку оказалась уязвимой. Ведь при ее разработке было учтено все, кроме одного: неискренности некоторых членов коллектива.

-- Марьванна, а Петька плюется, -- тоненько протянул Новиков и, улыбаясь, обернулся к Азарину.

-- Чокнулся, -- фыркнула Литвинова.

-- Я чокнулся? -- Азарина уже трясло от негодования. -- Да мы с вами в тюрьме были, помните?

Зал взорвался оглушительным хохотом. Азарин, багровый как переспелый помидор, старался криком что-то объяснить, но увы...

-- Тихо! Ти-хо!!! -- Тесаков, выскочив из-за стола, заметался перед корчащимися от смеха молодыми поэтами, пытаясь добиться порядка и понимая, что заседание безнадежно сорвано.

-- Мы в тюрьме выступали перед заключенными, -- пояснил Азарин, когда шум поутих. -- «МоНоЛит» свою книжку презентовал. Новые стихи читали. И я запомнил. Так вот за свои стихи они сейчас голосовали, а за чужие — нет!

-- М-да, -- поморщился Тесаков. -- Это легко проверить. -- Он зашуршал бумагами. -- Та-ак... Москвина... девятнадцать голосов. Литвинова... тоже девятнадцать.

-- И Новиков — девятнадцать! -- не сдержался Азарин.

-- А ну-ка дальше... -- Тесаков нахмурился. -- Минкина... шестнадцать. Петров... шестнадцать. Что ж, вопрос, к сожалению, ясен. М-да...

-- А в ответ — тишина. Предлагаю результаты выборов считать недействительными.

Все обернулись на голос. Динка Левина, аккуратно одернув юбку, вышла к трибуне, но не поднялась на кафедру, а встала рядом с Тесаковым, который вдруг начал старательно протирать очки.

-- Ты, Валера, ратуешь за справедливость. Очень хорошо. Браво! Слов нет. На семинар в Москву поедут самые достойные молодые поэты, которые смогут показать всей стране, что и в нашем городе есть литературный потенциал. Чтобы Москва с ее Робертами э-Р-р, Андреями В-вэ и Евгениями Е-е поняла наконец, что и в глубинке могут найтись самородки. Для этого мы и стараемся выбрать лучших из лучших...

-- Лучших из худших, -- хмыкнул Новиков, приобняв за плечи Москвину и Литвинову.

-- Извините, я вас перебью, молодой человек, -- Динка поклонилась в сторону группы «МоНоЛит». -- Поэзия отличается талантом, а не цифрами, потому что любой подсчет несовершенен, как мы только что смогли убедиться.

-- Ну, талант Левиной, допустим, зарыт весьма глубоко, -- тихо заметил Новиков. -- Левина пишет на уровне Азарина.

-- Вы что-то сказали, молодой человек? -- голос Динки дрогнул.

Если Новиков хотел уязвить Левину, сравнив ее с Азариным, то это ему вполне удалось. Однако Азарин был другого мнения — ему показалось обидным попасть на одну доску с Динкой. Ведь ни один поэт не потерпит никаких сравнений с кем бы то ни было, каждый в глубине души считает себя если не центром мироздания, то уж единственным и уникально-неповторимым. От злости потемнело в глазах, он уже вскочил было, чтобы достойно ответить обидчику, но сидящая рядом Минкина навалилась объемной грудью на азаринские колени, вдавливая его обратно в стул. Азарин успел заметить, как бросилась прочь, рыдая, Динка Левина.

Аудитория затихла. Лишь через несколько секунд прозвучал неуверенный голос Тесакова:

-- На твоем месте я все-таки извинился бы перед обоими. И даже могу объяснить по-русски, за что именно.

-- Хорошо хоть, не по-еврейски, -- хохотнул Новиков и, посерьезнев, спросил: -- Перед кем? Долго ждать будут.

-- А ты у нас как, юдофоб? -- нежно проговорил Вельвовский, постучав Новикова пальцем по спине, хотя ему, сидящему сзади, удобнее было схватить Новикова за уши и повернуть к себе лицом.

-- А ты у нас как, богоизбранный?

-- Ударю ведь...

-- Ну да, кто бессилен доказать словами... -- начал Новиков, но его многозначительную мысль оборвал крик Тесакова:

-- Заткнитесь оба! Что за... Новиков, выйди вон!

-- Нет проблем, -- ухмыльнулся Новиков. Охватив за талии обеих своих подруг, он повлек их к выходу. -- Нам же легче дышать будет, поверь, Валера. Только мой тебе совет напоследок: переименуй свою шарагу. Пусть будет не «Гроздь», а «Гвоздь»...

Тесаков продолжал сердито смотреть на уже закрывшуюся дверь, когда Таня Христенко, всегда молчащая и тихо сохнущая по Вельвовскому, произнесла:

-- А ведь и правда легче дышать стало...

-- Я хочу извиниться за этих людей, -- сказал, приподнимаясь, Петров.

-- Ты-то каким боком? -- не понял Тесаков, тяжело поворачиваясь в его сторону.

-- Ну... Все-таки.

«На фига обострять?», -- хотел сказать Азарин, но, сглотнув, промолчал.




***


«Тридцать восьмой» троллейбус подкатил к остановке, наэлектризованная толпа приготовилась к штурму, когда Москвина вдруг замерла и сунула руку в карман. Тут же развернулась на каблуке, едва не поскользнувшись на заледенелом асфальте, и бросилась назад, не сказав ни слова.

-- Ого, -- вздрогнула Литвинова, переводя недоуменный взгляд на Новикова.

Глядя вслед Москвиной, Новиков тихо произнес:

-- Если это то, что я думаю, то очень плохо. Очень.

-- Забыла вернуть? -- ахнула Литвинова.

-- Боюсь, что да. Хоть бы успела, хоть бы успела, ай, бли-ин...

Ему оставалось только покачать головой.

Так красиво хлопнуть дверью и отмести от себя все хвосты, да при этом так позорно сорваться — это пахло уже не проколом. Это было провалом. И если девочка не успеет...




***



-- Ребята, ну хватит уже баловаться, -- голос Минкиной подозрительно звенел. -- Пошутили и хватит. Не первое апреля.

-- А в другом кармане?.. За подкладкой пощупай, может провалились?.. Ты их вообще из дому брала?.. -- вопросы и советы сливались в общий гул.

Минкина в десятый раз обследовала свою шубу. Карманы глубокие, прорех нет, да и выпасть на пол ничего не могло, ведь сверху она затолкала свои рукавички.

-- Что случилось, почему кричат? -- басом запел Тесаков, пробивая себе путь в раздевалку шарообразным животом.

Выслушав объяснение, развел руками:

-- В гардеробе следует оставлять лишь верхнюю одежду, за которой пристально следит Ольга Тимофеевна. А за золото-бриллианты, кошельки-ключи да пыжиковые шапки администрация ответственности не несет. Вот, даже написано...

-- Так Ольга же Тимофеевна здесь, -- скривилась Минкина. -- И сумки оставляем, и шапки...

-- Никого чужого не было, -- кивнула старая гардеробщица. -- Только свои ходили, только свои.

-- Значит, кто-то из своих, -- вздохнул Петров.

-- Отдайте, ребята, я же домой не попаду, -- жалобно протянула Минкина, останавливая взгляд на Азарине.

-- А почему ты на меня смотришь? -- возмутился он.

Тесаков вышел вперед. Голос его был тихим и зловещим:

-- В общем так. Была бы это хохма, то давно бы закончилась. А теперь это уже не хохма. Понятно?

Молчание было ответом.

-- Оля, кто заходил в раздевалку на перерыве?

-- А я помню? -- понурилась Ольга Тимофеевна.

-- А ты вспомни. Ты же всегда все замечаешь, -- подбодрил Тесаков. -- Чужих не было — значит...

Ольга Тимофеевна по-настоящему испугалась. За все годы ее работы в Союзе писателей подобное случилось впервые.

-- Серый заходил, -- кивнула она на Вельвовского, -- папку доставал из портфеля.

-- Оленька! -- возопил Вельвовский. -- Я же сколько раз объяснял: не Серый я! Давно уже не Серый!.. Восемь лет, как не Серый!!!

-- Ой, прости, -- потупилась Ольга Тимофеевна. -- Никак не запомню. Вельвовский, значит. Потом Куликов был...

-- Я зажигалку в пальто оставил, -- пояснил Куликов.

-- Можно без комментариев, -- попросил Тесаков. -- Кто еще?

-- Петров Сережа был, Москвина... она оделась и бегала за сигаретами в кафе...

-- Именно за сигаретами и именно в кафе? -- заинтересовался Тесаков. -- Так подробно изложила?

-- Так изложила, -- пробормотала Ольга Тимофеевна. -- А даже не здоровалась, фифа гениальная, все нос воротила... Хотя сто лет оно мне надо, кто за чем и куда бегает...

-- Все мы бегаем, -- кивнул Тесаков и посоветовал Минкиной, хотя было непонятно, то ли шутит, то ли говорит серьезно: -- Замки поменяешь. Только они должны быть разнотипными и открываться в разные стороны, для пущей безопасности. Сегодня хоть попадешь домой, или...

-- У мамы есть. Это аж на Салтовку трюхать, к черту на кулички...




***



Люстры в зале не горели — заседание студии «Гроздь» закончилось. Но в гардеробной было светло, окно матовым экраном отражало тени. Доносились голоса...

Зайти — даже мысли быть не может. Опасно, да и незачем. Факт пропажи явно обнаружен, карманы шубы, как и весь пол раздевалки, уже обследован до пылинки. Ничего не подсунешь и не подбросишь.

Она чертыхнулась и заспешила вниз по улице, к троллейбусной остановке — раз уж так случилось, то никому из студийцев нельзя попасться на глаза, никто не должен заметить ее возвращения. Тем более, после демонстративно-гордого ухода, к которому они готовились давно, ожидая лишь повода, чтобы достойно порвать с совдеповским Союзом писателей и учредить собственное Независимое Творческое Объединение. Первая книга НТО «МоНоЛит» получила несколько положительных откликов, один из которых написал Леонид Азарин, не ведая того, что сам «финансировал» издание этой книги.

И вот так влипнуть, влипнуть на последней секунде... Чем думала, как могла забыть?.. Минкина не совсем дура, она завтра же поменяет замки, или даже сегодня, насторожится сама и насторожит всю студию. Она ведь прекрасно поняла, что ключи не просто потеряны, а именно украдены — из глубокого кармана, плотно заткнутого рукавичкой с меховым обшлагом...

Как легко, как быстро и ловко обработали они Азарина, и этот олух до сих пор, небось, ни сном ни духом. Рохля, фрайер ушастый. Да, такими документами не пользуются каждый день, не пересматривают от случая к случаю, ревизий с инвентаризациями не проводят. Проходят месяцы, годы, а то и десятилетия, пока хозяева хватятся: караул, ограбили! -- а поезд ушел, концов не ищи, их нет уже давно, а теперь хоть плачь, хоть галопом скачь... Тысячу баксов срубили «на Азарине», а «за Минкину» уже получили аванс — пятьсот, и вот такой вдруг облом-с, господин поручик...

Пробегая мимо частной мастерской с претензионной вывеской «Бытметаллоремонт», Москвина отвернула лицо. Лишь час тому назад она ворвалась к слесарю и, доплатив «за срочность», унеслась прочь, сжимая в кулачке ключи Минкиной и сделанные с них дубликаты. Скорее всего, мастер ее не запомнил, но... Кто знает, чем может обернуться сегодняшняя ошибка.

Лишь глянув на запыхавшуюся Москвину, Новиков махнул рукой: молчи, все понял.

-- Из любого дерьма нужно выдавливать максимум пользы, -- процедил он. -- А мы еще успеваем. И сделаем, сделаем...

Когда все трое загрузились в такси, добавил:

-- Порядок тот же. Одна внизу, вторая сверху, я — между. Кто где — решайте сами.

Пожилой водитель только хмыкнул. Что-то подобное он видел на снимке в газете «Экзоэротика». Кто их поймет, этих нынешних.




***



Москвина, слившись с толпой на троллейбусной остановке, глядела на противоположную сторону улицы, готовая в любой момент снять шапку и пригладить волосы, при этом не выходя из света уличного фонаря, в котором из трех ламп были разбиты две.

Ее сигнала ожидала Литвинова, наблюдая из окна лестничной площадки на шестом этаже, чтобы тут же сбежать на два пролета вниз, коротко нажать на кнопку дверного звонка и, минуя лифт, спокойно спуститься по «черной» лестнице.

Луч, приглушенный голубым светофильтром, прыгал по комнате. Один за другим Новиков выдвигал ящики серванта и секретера. Все было не то и не так, как у Азарина. У Азарина «это» было в старом комоде, ничем не прикрытое, а здесь... Прыгать по антресолям, распахивать двуспальный диван и выворачивать платяной шкаф не было ни времени, ни смысла, как и искать тайники в стенах. Пот солеными струями застилал глаза, он обтирал их ребром ладони и едва не выл от острой рези, хотелось чихать... Пошатываясь и прикрывая рот рукой, он остановился перед письменным столом, к которому, казалось, намертво приросла пишущая машинка «Москва», и один за другим потянул на себя ящики. В нижнем было то, что он искал. Промокнув веки прозрачной гардиной, развязал старую, порванную по краям толстую папку и начал быстро перелистывать бумаги.

Не прошло и четверти часа, как он аккуратно запер за собой входную дверь, тихо свистнул Литвиновой и спустился на улицу.

-- Финита ля-ля, -- улыбнулся он, бросая две связки ключей — оригиналы и не понадобившиеся дубликаты — сквозь решетку бурлящего водостока.









***




– Ну, здравствуй, сволочь! – Широко улыбнувшись, Савва протянул Каминскому руку. Динка растерянно хмыкнула. Она никак не могла привыкнуть, что «сво­лочь» – это не ругательство, что в устах редактора это едва ли не выс­шая похвала. Именно он когда-то разъяснил, что так называли бурлаков, кото­рые тащили, то есть, волочили баржи. Дав­ненько это было, еще в эпоху прокля­того самодержавия. А теперь, на пороге очередного века, Савва называет так своих подчиненных – всех, кто старательно тащит, самоотверженно волочит свою нелегкую работу. И все работники «Вечернего Слобожанска» – сволочи. Полная редакция «сволочей»...

– Ну, рассказывай. Красиво грохнуло? – присев на край стола, под­мигнул редактор и с завистью вздохнул: – А я за всю жизнь так и не видел ни одного ядерного взрыва...

– Сочувствую. Я тоже не видел, – буркнул Каминский.

– Ты... ты что, не поехал в Светлое?

– Не поехал. Не пустили.

И он подробно рассказал, как вчера, прибыв в аэропорт и встретив деле­гацию командования Вооруженных Сил США, толпу разнокожих иностранных журналистов да военных чинов нашей непобедимой армии, ткнул генералу «вечеркинское» удостоверение и долго объяснял, что репортаж о показательном уничтожении ядерной ракеты (или ее боеголовки, черт ее знает) на территории Слобожанской области будет самым громким мате­риалом за все годы существования газеты. Рассказал он Савве, как этот генерал, внимательно выслушав горячую просьбу, высморкался в казенный носовик и, не разлепив губ, прошипел: «Не положено». И как поехали «положенные» автобусы с американскими агрессорами-милитариста­ми в со­провождении дюжины черных «Волг» и зеленых армейских вездеходов с гербами на бортах, ехидно моргая Каминскому своими красными стоп-сигналами...

А в конце-то концов, ничего обидного здесь нет. Ведь гуманное могуще­ство нашей Отчизны, как известно, зиждется на суровом соблюдении военной тайны. Удивило другое – то, что сведения, составляющие страшный секрет для читателей популярной городской газеты, почему-то не являются секретом для американ­ских офицеров, для армии самого вероятного, как ранее говаривали, против­ника. Поэтому вместо захватывающего репортажа о наших мирных инициати­вах пришлось писать реплику о том, как отечественные войска не позво­лили родному отечественному корреспонденту осветить акт родного отечест­венного разоружения.

Хотя, может быть, этот генерал руководствовался другими сообра­жениями: американцы, что ни говори, теперь наши друзья, даже подарки шлют, даже приняли Слобожанск в побратимы своего крупного насе­ленного пункта Цинцинатти, а вот сама газета с публикацией может попасться на глаза какому-ни­будь врагу из другого города, не побратима…

– Значит, ни материала, ни фотоснимка? А что же ставить в номер? – за­думался Савва, глядя сквозь Каминского и, очевидно, прокручивая в мыслях возмож­ные варианты спасения полосы, раздумывая, чем забивать дырку на первой странице...

– Слабо знаешь свои кадры, – хохотнул Каминский. – И материал есть, и снимочек имеется, – выдернув из машинки лист, протянул его редактору. Вслед подбро­сил эффектную фотографию – черный атомный гриб на фоне белых облаков, равнодушно висящих на заднем плане.

– Ну, даешь... Большая же ты сволочь, – с уважением протянул Савва. – Значит, говоришь, «Ядерный взрыв, которого не увидел наш репор­тер», – прочитал он надпись на обороте снимка. – И откуда же это?

– Украл, – честно признался Каминский.

– Как?.. Где?!

– В фотоархиве. У Ковальчука.

– Так это не тот... Не вчерашний взрыв? – разочаровался Савва.

– А разница? Полигоны все одинаковые, и сами взрывы похожи один на другой...

– А облака?

– Что – облака?

– Облака вчера были над полигоном?

– Вполне вероятно, – пожал плечами Каминский.

– Уточнишь в метеослужбе. Понял? Если врать, то уж врать убедительно. Хотя, – вздохнул он, – так журналистика не делается...

Конечно, не делается. А как, интересно, делается? Как делается, если каждую непривычную тему сразу же блокируют те, кто, казалось бы, может и должен помочь?.. А? Вот и крутись. Чтобы выдать добротный, конкурен­тоспо­собный материал (другие теперь никого не устраивают), приходится поль­зо­ваться не очень честными методами. Ведь интересную и острую информацию никто тебе так легко не даст. Здесь уже все зависит от чисто профессиональных и нравственных качеств журналиста. И, заметьте, именно современного журна­листа! Конкретные факты для материала чаще всего можно раздобыть, к сожа­лению, лишь при помощи личных связей или собственной наглости, ненавязчи­вого запугивания или полушутливого шантажа... Наконец, информацию можно просто украсть – чего только не сделаешь ради неординарной и правдивой ста­тьи? – методы работы диктует ситуация.

Тем более, «Вечерка» – это не «Телескоп» и не «Теленеделя», нет у нее до сих пор «прогрессивной техники», которую имеет сейчас едва ли не каж­дая слобожанская газета. И вместо компьютеров с принтерами, сканерами и про­чими прибамбасами, которыми так и завалены, так и напичканы соседние редакции, от рекламного бюллетеня «Гид» до срамо-рвотного альманаха «Хочу тебя», на столах «вечеркинцев» громоздятся электрические «Оптимы» и «Роботроны». Их артиллерийско-пулеметный грохот напо­ми­нает мирному обывателю, что на двенадцатом этаже Дома печати кипит ре­пор­терская жизнь. Вообще-то два компьютера у «Вечерки» есть: на одном Савва играет в «Вульф», отважно гоняя фашистов по лабиринтам Третьего рейха; на втором секретарь-машинистка Елена печатает бланки, наряд-заказы и редакционные письма. И удивительно ли, что на последней по­лосе га­зеты до сих пор красуется позорная надпись «Печать высокая»...

– Заказывайте клише. И живенько, резво, – Савва бросил снимок на стол. – Приду­майте, что хотите, но скажете, что это срочно в номер, пусть почешутся. Офор­мим завтра.

И ушел, прихватив листок с ругательной репликой в адрес сверхбдительного генерала.

– Левина, вперед! – Каминский исподлобья зыркнул на Динку, которая все время сидела молча, перечитывая снятый с машинки рейдовый материал «Ночные рыцари».

Взмахнув золотистым локоном и сверкнув коленками из-под короткой юбочки, Динка порывисто обернулась.
– Уйду в «культуру» к Азарину, – глазки ее задорно блестели. -- Он вчера на Пугачиху бегал, а сейчас интервью лепит, сама видела. И удовольствие на халяву, и работу сделал, вот так-то...

–Заказывай клише, й-а-а сказал! – Каминский стукнул ку­лаком по столу.

Динка – не его подчиненная. Хотя считается «его» внештатницей. Во­обще-то она охотно выполняет просьбы, а крутить носом начинает лишь после того, как ее похвалит редактор. Сегодня он похвалил ее за рейд «Ночные рыцари», и вот теперь имеем... Каминский прицелился было за­пустить в нее карандашом, но тут распахнулась дверь и в кабинет влетела сияющая Людмила, завотделом пропаганды, непосредственная началь­ница и победительница недавнего конкурса «мисс «Вечерний Слобожанск».

– Ага! – цокая языком, она помахала авиабилетом и команди­ровочным удостоверением, на котором еще не высохла подпись редактора.

Знаем, зна-аем, откуда столько радости. Сами по себе столичные семи­нары – не такое уж грандиозное событие для «вечеркинцев», а вот для Людмилы... Когда-то при очередной редакционной пьянке Людмила раскололась, что «Столичных ведомостях» работает Николай Гунчак, бывший ее однокурсник по журфаку. То, что он женат, – считает Людмила, – то до фени, как, например, и штамп в ее собственном паспорте. Людмила – девушка без лишних пред­рассудков.

Каминский с Динкой сочувственно наблюдали, как девушка без предрассудков порхает по каби­нету, собирая свои манатки. В сумку летели пачки сигарет, блокноты, пре­зервативы, диктофон, косметичка... Одновременно она вываливала на стол готовые к печати материалы отдела, накручивала теле­фонный диск, чтобы связаться с родителями и сообщить о срочной команди­ровке, и крыла чуть ли не матом редактора, который и на этот раз ока­зался верным себе: сообщил о семинаре в самый последний момент, когда самолет уже, очевидно, начал прогревать свои турбореактивные двигатели.

– Р-рейд! – вдруг замерла Людмила. – Где ваш рейд с вашими проститут­ками?

 – Вот! – Динка быстро подсунула проверенный и выправленный материал.

– Та-ак... «Ночные рыцари», говорите? – невольно копируя голос редак­тора, переспросила Людмила.

Она зашевелила губами, стараясь сосредоточиться. Обкусывая колпачок шариковой ручки и поглядывая на часы, уже в который раз перечитывала один и тот же абзац и разрывалась между нехваткой времени и чувством долга. Победил цейтнот, и Людмила горько вздохнула.

– Все, писец. Бегу. Надеюсь, тут у вас все нормально, – на паспорте «Ночных рыцарей» появился размашистый автограф Людмилы и еще более длинная надпись: «На вторник». – Чао! – и, прихватив материал, побежала в редакторат.

– Клише, – грозно напомнил Каминский.

– А пошел ты, – надулась Динка. – Я, в конце концов, женщина. Слабая и беззащитная...

– Ты – не женщина. Ты – журналист.

– Боже, Каминский! Какой ты тривиальный! Как кремневое ружье.

  -- Зато на моем фоне вы выглядите оч-чень благородной дамой.

  -- Уйду к Азарину! Будешь ползать, плакать, -- вернись, Диночка...

    -- Не буду. В таких случаях англичане говорят: «Леди покинула дилижанс и дилижанс поехал быстрее».

  -- Я не англичанка. Я морда жидовская.

    -- А морды жидовские говорят: «Баба с возу...»

Он хотел еще что-то добавить, но Динка, фыркнув, схватила со стола сни­мок с атомным взрывом и исчезла за дверью. Едва лишь затихли ее шаги, быст­рые и порывистые, стесненные узкой юбочкой, как щелкнул динамик ВС, и звонкий голос секретарши Елены пригласил Каминского в кабинет редактора.

В приемной он столкнулся с заведующим спортотделом Николаенко, кото­рый, продолжая пересмеиваться с Еленой, перекрыл вход.

– Показываю! – подмигнул, после чего умоляюще глянул на Каминского: – Положи мне руку вот... вот сюда. Да не бойся, удержу, не упадешь!

Не успел Каминский и глазом моргнуть, как его рука была завернута куда-то за спину, и он почувствовал, что ноги отрываются от паркета. Это был очеред­ной прием самбо, которыми Николаенко пытался покорить сердце Елены. Но, видно, он то ли не рассчитал силы, то ли партнер оказался слишком легким для его накачанных бицепсов... впрочем, Каминский уже летел через приемную, смахивая все на своем пути – вешалку, торшер и секретаршу Елену вместе с ее креслом. Гро­хот завершился лобовым ударом о редакторскую дверь, и Каминский неуклюже проехал спиной по полу кабинета.

– А, да-да. Хорошо, что ты зашел, – не поднимая глаз, промолвил Савва. – Познакомься, это – товарищ из УВД.

Поднявшись с полу и отряхнувшись, Каминский увидел молодого человека в форме капитана милиции. Тот сидел, положив руки на планшет, который держал на коленях. Пожав незнакомцу руку, Каминский глянул на ре­дактора.

– Рейдовый материал ваш не пойдет, – глядя в стол, бросил Савва.

– То есть? Это как?..

– А никак. Вот капитан Алексин тебе все подробненько объяснит...

Прокашлявшись, капитан Алексин вежливо, но твердо сообщил, что от высшего руководства пришло указание – изъять материалы операции «Ночные рыцари» изо всех инстанций, куда они могли попасть. Уже возвра­щены бумаги, отправленные участковым инспекторам на места проживания за­держанных; ос­тановлены «телеги», ушедшие было на места работы тех же таки задержанных; перехвачены и ликвидированы все сообщения и ориентировки, включенные в оперативные сводки... и даже, – тут капитан Алексин плечами пожал, – даже в плане профилактики изменили направление рейда, изменили задним числом!..

Обалдеть! – мероприятие по борьбе с проституцией, из-за которого три десятка розоволицых и желторевольверных милициантов, да и Каминский с Динкой пять дней не вылазили из гостиницы «Слобожанск», уже было во всех правоохранительных документах выправлено в банальный акт поиска спеку­лянтов и нарушителей паспортного режима в гостинице...

Слушал Каминский Алексина и чувствовал, как медленно отвисает челюсть. Но удивлен он был не головокружительными метаморфозами и тщательной под­тасовкой фактов – черт с ними, это уже не его проблемы! – поразило другое: именно скорость, с которой все это произошло, скорость, с которой милицей­ский механизм закрутился в обратную сторону!..

Ведь еще утром, час-полтора тому назад, Каминский говорил с начальником отдела уголовного розыска Слобожанского УВД полковником Крамаренко и любезно уточ­нил фамилии и должности оперативников – участников рейда. Он, Кра­маренко, поинтересовался, когда же именно будет напечатана статья «Ноч­ные рыцари», еще и попросил, чтобы Каминский приготовил для него с десяток экземпляров этой газеты...

Каминский без разрешения сел за стол и прикурил сигарету, прекрасно помня, что редактор не выносит табачного дыма.

– Не мне тебя учить, старик, – откинувшись на спинку стула и прищу­рившись, Савва внимательно глянул на Каминского, – что бывают случаи, когда нужно похерить какие-то отдельные принципы, чтобы... чтобы обрести что-то более существенное. Это называется – компромиссный вариант. Усек? Вот и ладненько. И сейчас мы имеем такой случай. Так ведь, товарищ капитан?

Алексин важно кивнул.

– Гонорар вы с Левиной, конечно, получите. Разбросаю по другим материалам, чтобы незаметно. Деньги будут, не переживай, – успо­коил редактор и добавил, улыбаясь: – Будет и премия из редакторского фонда. Компенсация, так сказать... Нет вопросов? Ну, иди, работай...

– Кассета, – тихо отозвался капитан, глянув на Савву.

– А, да-да, – поспешно сказал редактор. – Отдашь капитану кас­сету.

          -- Какую еще кассету?

     -- Кассету с записью вашего рейда.

– На здоровье, – вздохнул Каминский. – Только она японская. «Сони»...
– Возместим, – снисходительно хмыкнул Алексин. – Купите новую, их сейчас, слава Богу, навалом...

Каминский обреченно двинулся к своему кабинету. За ним поплелся Алексин. Сотрудники, наблюдая эту картину, многозначительно пе­реглядывались и хихикали, особенно после того, как Каминский заложил руки за спину и сгорбился, жалобно оглядывая коллег, хотя весь вид товарища капи­тана говорил о том, что эта миссия его вовсе не восхищает, но приказ есть при­каз, и приходится выполнять...

У дверей отдела пропаганды, оглянувшись на своего спутника, Каминский не удер­жался и ляпнул:

– Мафия Коррупциевна?

Тот только хрюкнул и махнул рукой.

Из ящика своего стола Каминский вытащил пачку «Примы», карманный диктофон, начатую и заткнутую капроновой пробкой бутылку портвейна, баллончик с па­ралитическим газом, зажигалку... Тут же на столе оказались несколько старых, вовремя не сданных в набор репортажей, две-три недописанные юморески. Между столом и стеной нашлась очень запыленная папка со стихами местного поэта Николая Косяка, за утерю которой предшественник Каминского два года назад схватил выговор с занесением, – ведь гениальный Косяк поднял шум до уровня обкома партии, подняв на ноги даже начальника Об­ластного управления культуры. Под столом обнаружилась серебряная сережка, о которой Динка лишь однажды робко спросила и больше не заикалась, – си­туация, при которой эта чертова висюлька свалилась с ее уха, до сих пор застав­ляет обоих краснеть...

Не нашел он лишь одного – кассеты. Не нашел кассеты, которую всего не­сколько минут назад, перед вызовом к редактору, собственноручно бросил в ящик стола.




***

1989 г.


-- Ваш вопрос настолько объемен, -- Тесаков насупился и положил сигарету на край пепельницы, -- что я, честное слово, не знаю, с чего начать. Не лучше ли вам поговорить с редактором «Вечернего Слобожанска»?

-- Обычно начинают с конца, -- улыбнулся Белецкий, -- продолжают началом и заканчивают серединой. А с Саввой Стариковым я обязательно поговорю, всему свое время. Представьте себе, что пишете объективную характеристику на своего студийца.

Тесаков пожал плечами.

-- Если так, то он не диверсант и не вредитель. Лично я так полагаю. Политически грамотен, морально устойчив, принимает активное участие...

-- В этом я более чем уверен. Давайте так... Ну, например, что пишет наш парнишка?

-- Стихи.

-- В литературной студии пишут не музыку и не картины, -- с легким сарказмом заметил Белецкий. -- О чем стихи-то?

-- Да в основном лирика.

-- И хорошая лирика?

-- Нормальная. Публикабельная, во всяком случае, добротная. Свежая струя, как у нас говорят, молодая поросль. Но до книжки еще далеко, хотя он несколько раз пытался скомпоновать сборник. Стержня нет.

-- Стержень — это что? -- поднял брови гость.

-- Это так, наше, профессиональное. Когда каждое стихотворение по отдельности может существовать, а сам сборник не состоялся — нет смысловой целостности. Ну, скажем, как здание, построенное из разнородного материала: одна стена кирпичная, другая – панельная, третья -- бревенчатая.... Сейчас ведь как: лирика в чистом виде почти не издается, если ты, конечно, не Ваншенкин и не Ахмадулина. Первую книжку выпустить очень трудно, начинающему автору нужны «паровозные» стихи, а их-то как раз не все умеют делать...

-- «Паровозные» -- это тоже ваш профжаргон?

-- Извините, -- улыбнулся Тесаков. -- Я имею в виду гражданские стихи. Ведь схематически любой сборник поэзии выглядит так: стихи о Родине, о труде, о природе, ну там о дружбе еще, и лишь в завершение — о любви. А настоящие поэты больше пишут именно лирику.

-- О Родине, стало быть, пишут меньше, -- задумался гость.

-- Я не о том, -- по лицу Тесакова пробежала тень растерянности. -- Человек может горячо любить Родину, но не уметь выразить эту любовь стихами, не его это жанр, -- чтобы сгладить неловкость, он бросил: -- Я, например, люблю винегрет, но у меня нет стихов о винегрете...

-- Н-да, удачное сравнение, -- равнодушно отметил Белецкий, не глядя на вмиг побагровевшего Тесакова. -- Вернемся к мальчику. Слабые места? Завистлив?

-- Пожалуй, нет, -- переведя дух, сказал Тесаков, довольный, что тема Родины и винегрета не возымела продолжения. -- Чужими удачами не угнетен. Может посоветовать товарищу, как исправить неудачное, на его взгляд, стихотворение, найти нужное слово или образ. А к своим успехам относится спокойно, не хвалится.

-- Скромный, выходит?

-- Скромный, да. А вот самолюбив и легко возбудим — это есть.

-- Пьет?

-- Ну, как... Дернуть может в меру. Пьяным не видел, чтобы шатался. Из вытрезвителя не сообщали.

-- Женщины?

-- Понятия не имею.

-- А почему он разведен?

-- А он разведен?..

-- Н-да, вы даже этого не знаете. Хотя... недавно и по глупости. Его супружница переспала с одним из общих приятелей, тоже поэт ваш, кстати. Другой набил бы морду и тому, и другой, да жили-дружили бы дальше, как это нынче. А ваш — нет, ушел. Хату разменял, живет в однокомнатной на Павловом поле. Ладно, будем заканчивать. Спасибо.

-- А почему вас заинтересовал именно он, если не секрет? Не шпион, политических анекдотов не рассказывает, за бугор не собирается...

Белецкий рассмеялся.

-- У вас, Валерий Федорович, весьма прямолинейное представление о нашем ведомстве. Чуть что — враги, шпионы, террористы. В крайнем случае — диссиденты. Но мы, поверьте, не копаем под вашу студию, хотя у вас там каждый второй — диссидент с большой буквы, да еврей к тому же. Голыми руками брать можно, но не нужно. Дело в том, что с недавних пор у нашего мальчика появился двойник. Тоже Леонид Михайлович и тоже Азарин. Согласитесь, весьма редкое совпадение, все-таки не Петр Иванович Сидоров. Скажу больше: они даже родились в один день. Вам интересно?

-- Как сказать. Любопытно — да, но маловероятно. Если бы я услышал это не от вас, то решил бы, что это шутка.

-- Тем не менее, это реальность. Полный тезка вашего Азарина проживает в государстве Израиль, является полноправным гражданином страны, новым репатриантом. Вы до сих пор ничего не поняли?

-- Извините, нет...

-- Кто-то воспользовался документами Леонида Михайловича, на их основании оформил себе еврейство и шмыгнул в солнечный Тель-Авив. Теперь ясно?

-- Паспорт украли, что ль? -- начал догадываться Тесаков.

-- Нет, не паспорт. Пропажа паспорта обнаруживается довольно быстро. Потерпевший заявляет об утере, получает новый документ, а старый закрывается. И появление старого паспорта в серьезных инстанциях сразу фиксируется. Легче украсть или метрики давно умерших родственников, где прослеживается связь, или свидетельство о рождении самого фигуранта или еще что-нибудь. И на этой базе получить новый паспорт, якобы взамен утерянного, на то же имя, но с другой фотографией. Отсюда прямой маршрут: ЖЭК, военкомат, милиция, ОВИР...

-- Но ведь все проверяется при выдаче нового паспорта? -- заметил Тесаков.

-- Да, -- вздохнул Белецкий. -- Однако иногда вместо недостающей справки прикладываются бумажки с серо-зеленым портретом в овале. Теперь понятно?

-- Н-не совсем...



***

1987 г.

Этот день называется «библиотечным».

Неизвестно, уже кто и когда окрестил так обычный отгул после дежурства по номеру, но название прижилось во всех редакциях Дома печати, хотя вряд ли кто-то из журналистов после ночного выпуска бежал бы сразу в книгохранилище, вместо того, чтобы отоспаться, выпить пива и насладиться законным бездельем.

Азарин открыл глаза и в который раз восстановил в памяти свою вчерашнюю маленькую победу. В очередной аналитической статье, в слове «КПСС» он отловил лишнюю, третью букву «С». Эту опечатку прозевали и автор материала Сусипатров, и дежурный редактор, и замглавного, и даже суперпридирчивая корректор Хельга Вольфовна. По всему выходило, что Азарин спас редколлектив от неминуемого разноса. До сих пор в редакции помнят кошмарный случай тридцатипятилетней давности, когда одна из местных газет в слове «Ленинград» пропустила букву «р». Тогда одновременно исчезли и редактор газеты, и его зам, и автор материала, и корректор, судьба их неизвестна до сих пор.

Сейчас, конечно, иные времена, но за «КПССС» можно получить таких звездюлей, что мало не покажется.

Он снова провалился в приятную полудрему, когда вдруг ожил телефон.

-- Не разбудила? -- голос Динки Левиной звучал смущенно и участливо.

-- А как думаешь? -- зевая, переспросил Азарин.

-- Я позже перезвоню?..

-- Это уже не имеет значения. Тьфу...

-- Разбудила, значит, -- вздохнула Динка. -- Извини. Говорить можешь?

-- Уже говорю, ну тебя...

-- С тобой хочет познакомиться один классный чувак, и...

-- А он спросил, хочу ли этого я? Кто он такой?

-- Поэт, -- скромно ответила Динка. -- Твоя «Слобода» еще жива?

«Литературная Слобода» была детищем Азарина. Он сам ее изобрел, выносил, выпестовал и отстоял перед редактором, чтобы этот разворот выходил хотя бы раз в месяц. Совершенно равнодушный к литературе и, тем более, к поэзии, Савва Стариков долго кривился и отмахивался, но в конце концов дал добро. В результате «Вечерка» начала печатать стихи, рассказы, рецензии и новости литературной жизни города.

-- А чего он хочет от меня? -- без энтузиазма спросил Азарин. -- Напечататься?

-- Он хочет с тобой поговорить, -- терпеливо и уклончиво ответила Динка. -- Жрать хочешь? Или ты на диете?

-- Старинная иудейская мудрость: на халяву все кошерно. Но я буду очень голоден. И с похмелья, так и передай. Потому, что вчера я спас Саввину задницу, иначе он положил бы партбилет.

-- Расскажешь. В общем, так: в два-полтретьего греби к «Люксу»!

...Женя оказался бородатым брюнетом с едва пробивающейся сединой. Голос его звучал тихо, размеренно и завораживающе, близорукие глаза за толстыми стеклами очков казались маленькими и беззащитными. Он курил «Беломорканал», так часто прижигая одну папиросу от другой, что вскоре пришлось позвать официанта, чтобы заменил пепельницу — жеваные гильзы уже скатывались на скатерть.

-- Губит вас сюжетность, -- с сожалением заметил Азарин, откладывая в сторону очередной листок. -- Вы не стихотворец: вы, скорее, рассказчик. То, что я сейчас прочитал — это удачно зарифмованная проза. Но вот отдельные находки -- «огоньковеет папироса», «лиственеет роща» -- для меня, например, ново. И, пожалуй, интересно. Но до полновесной поэзии еще далековато.

-- Так мне имеет смысл писать дальше, или?..

Азарин улыбнулся.

-- Женя, поверьте, этот вопрос я слышу, наверное, в сотый раз. Что я отвечу: «Не пишите»? -- так вы все равно будете писать и сотворите горы стихов, которых никто не будет ни печатать, ни читать. Скажу: «Пишите» -- та же история, ну а вдруг поэта из вас не выйдет? Мне нечего ответить, я ведь ничем не отличаюсь от вас. Десятки, а то и сотни моих стихов, за которые я готов отвечать, были категорически отвергнуты издателями. И что? -- я утираю нос и пишу новые. Сколько вам лет?

-- Двадцать девять, -- удивился Женя. -- А... а какая разница?

-- Значит, мы почти ровесники. Но разница есть. Начинать в тридцать, извините... -- Азарин пожал плечами. -- Несчастен поэт, издавший первую книжку лишь к сорока годам. Пушкина убили в тридцать семь, а вот имеем собрание сочинений в двадцати двух томах, не говоря о комментариях и письмах...

-- За-ко-ле-бал, -- утомленно подняв глаза к потолку, подала голос Динка.

Азарин нехотя скользнул взглядом по новому листку, подсунутому Женей. «Тачанка», -- значилось в заголовке. Он прочитал стихотворение и вернулся к началу. Ничего себе...

-- Это... ваше? -- растерялся он, понимая нелепость вопроса.

-- Нет, Пушкина, -- бросила Динка.

-- А ты вообще молчи, твой номер восемнадцатый, -- цыкнул Азарин, и держа листок на отлете, зашевелил губами:


             ...Тачанка! Ты помнишь две ленты следов,
              И скрежет, и свист своего разворота!..


Он вдруг явственно увидел боевую колесницу в лихом вираже, гривы коней, вспыхивающий огонек на кромке ствола «максима»... С-скрежет, с-свис-ст р-развор-рота!


              Ты помнишь, как щепки летели с бортов,
              И пули стучали в щиток пулемета...
              Как искры срывались с горячих клинков,
              Как длинная очередь смертью косила,
              Как ты, сквозь колючие цепи врагов,
              Убитых бойцов на себе выносила...



Затягивалась пауза. Женя и Динка молча наблюдали, как Азарин в который раз перечитывает одни и те же строки. Наконец он сдержанно проговорил:

-- Мне нравится это стихотворение. А ведь оно очень отличается от других, и я не зря спросил, ваше ли оно...

-- Мое, -- смущенно подтвердил Женя. -- Это из последних. Я недавно заинтересовался историей гражданской войны. У меня есть еще с два десятка на эту тему.

-- А почему не принесли?

Женя замялся.

-- Думал, вас интересует только лирика...

...а лирика его почти не интересовала, -- вдруг вспомнил Азарин слова бабы Евы. -- Миня Рудик любил суровые, набатные строки. Может быть, поэтому ему были близки Маяковский и Демьян Бедный, а не Есенин с Асеевым...

Женя бросил на Азарина быстрый взгляд и заметил:

-- Сейчас многие «ура-поэты» наперегонки бросились писать стихи о любви. Может быть, потому, что не могут понять ситуации в гражданском обществе. Во времена Маяковского и Демьяна Бедного все было предельно ясно: «работать надо, винтовка — рядом», и все такое прочее, как говорил Роберт Бернс...

Азарин напрягся. Он готов был поклясться, что слова давно умершей бабы Евы он лишь воссоздал в мозгу, но ни в коей мере не озвучил. И как Женя их уловил?..

-- У меня вот идет обратный процесс, -- Женя хлопнул короткопалой ладонью по столу. Динка с уважением последила за этим жестом. -- Я стараюсь найти незанятую нишу в современной поэзии, а не затеряться среди тысяч и тысяч поэтов-лириков: «розы-березы-слезы-грезы»... Почему, например, стал знаменитым Некрасов? А потому, что нашел свою тему — о крестьянском труде и тяжкой доле. Да зачем далеко ходить: ваш коллега Каминский тоже нашел свою нишу — пишет о проституции и наркомании, о которых и до него все знали, но никто не писал. Пусть он не первый в Союзе, но в нашем городе — первый. Но это к слову... Вы говорите, что ничем не отличаетесь от меня, -- Женя махнул рукой. -- Отличаетесь. Кроме того, что вы поэт, вы еще и издатель, то есть «вершитель судеб». Творчество – в душе, а издательство – в мозгу. Это значит, что именно от вашего вкуса зависит: будут ли напечатаны стихи поэта «А» и будут ли зарезаны стихи поэта «Б»...

-- Но если поэт «Б» напишет хорошие стихи, а я их отклоню, то он пойдет в соседнюю редакцию и предложит их издателю с другим вкусом... На эту тему можно спорить очень долго и ни к чему не прийти: каждый из нас абсолютно прав по-своему. Хорошие стихи «вылезут» всегда, пусть даже не сразу.

-- Ошибаетесь. И сейчас я это вам докажу. Пять минут назад вы, Леонид, подумали об одном человеке...

Женя замолчал, внимательно глядя на Азарина.

-- Да, вы о нем только подумали. Он написал около полутысячи стихотворений, а «вылезло», как вы изящно выразились, только одно. О молодом пулеметчике-убийце. И то лишь благодаря ансамблю песни и пляски Красной Армии под управлением Александрова... Именно этот поэт, будь он чуть понастойчивее и понахальнее, мог стать вторым Маяковским, а то и превзойти этого трибуна революции. Не говорю уже о Есенине с Асеевым.

То ли от выпитого, то ли от невозможности разумно объяснить происходящее самому себе, то ли от того и другого вместе, Азарин ощутил тяжелое головокружение, внезапно опустились веки. Когда он с трудом открыл глаза, все плыло перед ним, и лишь зрачки Жени за толстыми стеклами очков казались неестественно резкими. Этот острый взгляд излучал силу превосходства и проницательности, казалось, этот взгляд врезается прямо в мозг, словно луч лазера. На нечетком лице Динки едва угадывалась улыбка — таинственно-выжидающая улыбка. Видно было, что Динка прекрасно понимает состояние Азарина...

-- Вы... вы телепат? -- пробормотал он, нелепо кладя локти на стол, чтобы сохранить равновесие.

-- Есть немножко, -- простодушно ответил Женя. -- Остаточные явления нездоровой психики, некогда пораженной синдромом Герострата.

-- Не бойся, он не буйный! -- хохотнула Динка.

С легкой обидой глянув на нее, Женя снова сверкнул очками в сторону Азарина:

-- Ваша бабушка была права. Михаил Рудерман действительно имел большой талант. Лишь болезненная скромность мешала ему всю жизнь. Да и Сергей Есенин подпортил с самого начала. Не падайте на пол, Леонид. Сейчас вам станет намного легче.

Азарин готов был поклясться: ни о бабе Еве, ни о ее воспоминаниях он не говорил никому. Поводов к этому не возникало, да и кому были бы интересны старческие исповеди да рассуждения? Бабы Евы давно нет, и Азарин сам забыл ее вечерние беседы, прерываемые то пением, то требованием подставить утку-судно для испражнений...

Подозвав официанта, Женя расплатился и подмигнул:

-- Вы хотели посмотреть мои стихи о гражданской войне?

Азарин с удивлением отметил, что и головокружение, и резь в висках прошли бесследно, как и обещал Женя. Тело обрело внезапную легкость, но тут же бросило в пот — потекло по щекам, ладони оказались не просто влажными, а обильно мокрыми и липкими. «И не много ведь выпил, -- подумал Азарин, -- грамм триста каких-то. На что же аллергия — на коньяк или на Женю?..»

-- Сейчас вы удивитесь еще больше. Идемте, граф, -- Женя с шумом отодвинул стул от стола и поднялся на ноги.

-- Куда? -- вяло поинтересовался Азарин, хотя ему уже было все равно.

Его вдруг охватило странное спокойствие и равнодушие к происходящему.

-- К нам!



***


Ответили после третьего гудка.

-- Сидит в «Люксе». Чуть не запалил меня у подъезда.

-- Видел?

-- Нет. Если бы видел — кивнул бы или отвернулся демонстративно. А так — ноль. Довел его до кабака.

-- С кем сидит? Не сам ведь?

-- Там наша поэтесса-журналистка и какой-то хмырь. Его вижу впервые.

-- Значит, поднимайся и жди.

-- А если он будет не один?

-- А у тебя — десять. Десять! Или мало? Не дивизию же он приведет?

-- Понял...

Новиков повесил трубку на рычаг и вышел из будки.

Первое посещение азаринской квартиры было удачным — нужные бумаги нашлись почти сразу. Нашлось и кое-что кроме... Это «кое-что» Новиков, не справившись с соблазном, сунул себе за пояс и прикрыл рубахой – в карман эта штука не помещалась. Теперь же предстоит второй визит, но уже совсем с другой миссией.

Вчера Николай Алексеевич по своим каналам выяснил, что чета Козловых, которым он помог «сделаться» евреями, а потом обобрал до нитки за день до вылета, умудрилась проколоться в самом Израиле. И так глупо, чисто по-нашенски. Вдребезги пьяный глава семьи загремел в полицейский участок, где, проспавшись, был допрошен с пристрастием и проверен на «полиграфе». Результат — чистосердечное признание и обнаруженная «липа» в документах, на основании которых были выданы загранпаспорт и виза. Нить потянулась сюда — в областной ОВИР и Городское управление внутренних дел.

Для Большой компании это не катастрофа. А вот для мелких сошек вроде Новикова, который потянет за собой Николая Алексеевича, а за ним — все среднее звено... Вот тогда-то и забеспокоится Большая компания, и неизвестно еще, кто будет опаснее.

Допрос Азарина планируется на ближайшие дни — точной даты узнать не удалось. Совершенно ясно, что среди первых вопросов будут такие: «Вы теряли ключи от квартиры?» и «Когда вы в последний раз видели документы своего деда Самуила Исааковича?». На первый Азарин ответит утвердительно и задумается, а вот второй вопрос...

Не нужно заканчивать академий, чтобы сложить два и два. Он тут же свяжется с Минкиной: ключи у тебя явно сперли, девочка, а вот глянь-ка, на месте ли справки-свидетельства твоих дедушек-бабушек, давно ушедших в лучший мир?..

И — продолжение следует. Или следствие продолжается.

Десять маслянистых патронов, полученных от Николая Алексеевича, идеально заполнили обойму «маузера», на боку которого блестела дарственная табличка: «Поэту М.Рудерману от командарма С.Буденного».

Новиков ухмыльнулся: а ведь, действительно, судьба...






***


1972 г.


Из пионеров его выгнали, когда борьба с космополитизмом постепенно трансформировалась в борьбу с инакомыслием.

30 апреля на школьной линейке под тревожно-торжественную дробь барабана с мальчика был снят красный галстук. Председатель совета дружины красавица и отличница Лора с героической фамилией Кармелюк зачитала по бумажке гневную речь, которая заканчивалась словами: «Нет больше пионера Азарина. Остался просто Азарин. Позор!..» И весьма озадачило бывшего пионера то, что, несмотря на общее презрение товарищей, он все-таки был обязан завтра вместе со всеми юными ленинцами выйти на демонстрацию в честь Дня Международной солидарности трудящихся.

И в том, и в другом был безраздельно виноват Владимир Ильич. Тот самый, который далеко заплывал, не застрелил красивую лисицу, любил правду и освободил трудовой народ от злых помещиков и капиталистов. Ну, с Первомаем тут все ясно, а вот по поводу В.И.Ленина еще можно было долго спорить...

Впрочем, все по порядку.

Накануне сто второй годовщины со дня рождения вождя мирового пролетариата шестые классы средних школ Страны Советов получили задание Министерства народного образования СССР — написать сочинение на тему «Если бы я встретил Ленина...»

Леня Азарин был честным и правдивым мальчиком, что часто мешало ему и до, и после этого случая. А тогда он прямо и простодушно написал: «Если бы я встретил Ленина, я бы пошел с ним на вокзал, уговорил бы кондуктора, отвез бы Ленина в Москву и положил бы его обратно в Мавзолей»...

-- А что здесь такого? -- всхлипывал тогда еще пионер Азарин в кабинете директора школы. -- Может, он просто вышел и заблудился...

-- Во-первых, не «он», а Владимир Ильич Ленин! -- гневно отчеканила Клавдия Александровна. -- А во-вторых, -- обернулась она к давно уже плачущей маме Азарина, -- посмотрите, какие прекрасные стихи написала Риточка Живова: «Если б я встретила Ленина, я б рассказала ему, как мы живем, как мы учимся, как любим родную страну...» А вот Коля Мотлохов написал: «Я отведу Ленина к папе и он научит его крутить на токарном...» Нет, извините, не то... Вот, Лорочка Кармелюк: «Если бы я встретила Ленина, я бы сразу позвонила в райком»! А ты?! -- директриса метнула на Азарина убийственный взгляд. -- «Обратно в Мавзолей»! А вам, Валентина Семеновна, я удивляюсь: передовица производства, наставник, ударник, очерк о вас был в «Вечернем Слобожанске»...

За ужином отчим выговаривал Азарину:

-- Да лучше бы ты вообще ничего не написал, чем вот так...

-- Ну я же правду-правду хотел, -- не успокаивался мальчик. -- Я так представил себе: вот иду я в школу, а вот и сам Ленин навстречу. Он говорит: «Здравствуй, пионер, как дела? Куда я попал? Помоги мне, сделай доброе де...»

Голова Азарина мотнулась, он едва не прикусил язык от маминого тумака.

-- Это ли доброе дело! -- воскликнула Валентина Семеновна. -- Живого человека — обратно в гроб! А ты, Митя, -- шикнула она на отчима, -- не слишком с ним церемонься! Он же растет, а мужской руки не чувствует!..

-- А что, чуть сразу — и по роже? -- Дядя Митя придержал руку матери, замахнувшуюся было для нового подзатыльника. -- Он, конечно, виноват, но... Ну, написал то, что думал. А вот я, встреть Ленина, в обморок бы рухнул. Или подумал, что шизофрения обострилась, засмеялся бы и дальше пошел. А он — нет...

-- Так его за это из пионеров исключают!

-- Велика беда, -- улыбнулся дядя Митя. -- Мои папа и дед были колхозниками, прадед — батраком, и они никогда не были пионерами...

-- А я училась в гимназии, -- трясла полулысой головой баба Ева, сжимая костыли и поднимая их в сторону Валентины Семеновны. -- И тоже никогда не была пионеркой...

-- Время другое было! А сейчас если ты не пионер — то в комсомол не примут. Не комсомолец — в партию не примут. Не коммунист — на хорошую работу не примут, так и будешь колхозником всю жизнь! -- сокрушалась мама. -- А то или дворником, или трубочистом...

Забегая вперед, скажем, что Азарина минула чаша сия. Через три года все забылось и его без вопросов приняли в комсомол, как и отличницу Лору Кармелюк, и двоечника Колю Мотлохова, и всех прочих одноклассников. Перед директором школы Клавдией Александровной замаячило звание «Заслуженный учитель СССР» с Орденом Трудового Красного знамени, и портить показатели родной школы она не намеревалась.

Но до этого Азарин возненавидел песню «Тачанка», возненавидел за неделю, вернее, за шесть дней — воскресенье во всех советских школах было выходным. И как Татьяна Михайловна не упрашивала Клавдию Александровну, та категорически запретила проводить генеральную репетицию в выходной, хотя на понедельник был назначен районный смотр строевой песни.

-- Я не могу маршировать под эту музыку, -- жаловался Азарин бабе Еве. -- Вон параллельный разучивает «Путь далек у нас с тобою»... Под нее можно шагать и топать — бум! бум! бум!.. А нам что дали:


               Ты лети, с дороги, птица,
               Зверь, с дороги уходи!..


-- Оп-ля! -- это он уже добавил от себя, прихлопнув в ладоши, и, подпрыгнув, продолжил:


                Видишь, облако кружится...


Он с размаху сел-упал на диван рядом с бабой Евой.


                Кони пляшут впереди!!!


-- Поняла теперь?

-- Нет! -- грозно насупилась баба Ева, опираясь на костыли. Даже сидя, она сжимала подмышками свои «четвертые ноги», словно готовая вскочить, и это давно было привычно в семье — баба Ева крикнет «ура!», но не вскочит.

-- Ни бана ты, бабуля, не смыслишь, -- скривился Азарин. -- Под эту песню танцевать можно, а не ходить строем!

-- А Гайдар в четырнадцать лет ушел на фронт, а в шестнадцать...

-- ...командовал полком! -- радостно подсказал Азарин. -- Ты мне это уже говорила. А я не пойду командовать полком, я — сторонник мира. Мы — мирные люди, но наш бронепоезд...

-- И эта песня тебе тоже не нравится? -- выразительно пробормотала баба Ева.

-- Еще как нравится! Каховка, Каховка, родная винтовка, -- пропел он и замер. -- Баб! А как это Каховка может быть винтовкой, а? Она ж -- деревня, а винтовка — ружье!..

-- Светлов так писал, -- гневно перебила баба Ева. Губы ее свелись в узкую щель, зрачки расширились, как бывает перед долгими дискуссиями, которые она называет беседами о жизни. -- Миша Светлов. -- Она закатила глаза. -- Не надо, друзья, Гренада моя... А «Тачанка» тебе, стало быть, не нравится...

-- Песня нравится, -- задумался Азарин. -- А вот музыка...

-- А ты знаешь, кто эту песню написал?

-- Не...

-- Рудерман, Мишенька Рудерман, -- изо рта бабы Евы показался кончик языка, она кокетливо увлажнила губы. -- Я его называла — Миня Рудик. Эх, тачанка-ростовчанка! -- неожиданным басом заорала баба Ева. -- Наша гордость и краса!.. Греков рисовал нашего Миню, сам Греков!!!

Костыли ритмично застучали по полу.

-- Это тебе не Васнецов и не Саврасов, -- заверила баба Ева, едва не опрокидываясь на спину.

-- Позвать маму? -- напрягся Азарин. -- Таблетку даст.

-- Нет. Не звать. А подать мне альбом, -- твердо проговорила баба Ева. -- В нижней полке комода, -- напомнила она, хотя Азарин и без того знал, что в бабы-Евином комоде хранится всякий хлам — от квитанций и реестров, справок об освобождении и свидетельств об эвакуации до старых, истертых и обесцвеченных временем «похвальных листов», валяющихся вразброс между страницами документов. Был там и альбом, который Азарин смотрел уже не раз, когда баба Ева лежала по больницам и диспансерам.

Сухими крючковатыми пальцами перевернув несколько страниц, баба Ева ткнула ногтем в один из порыжевших снимков.

-- Вот он, Рудик. А это — Колюшка Асеев. А вот — Ксюша, его любовь. «Та, которая Оксаною шла цветами по весне», -- продекламировала она, закатив глаза, и вздохнула: -- Да-а... Так сейчас не пишут. А как он ее любил... На нашу с Сенечкой свадьбу Колюшка внес Ксюшу на руках... и они поженились через месяц после нас...

Баба Ева указывает на худенькую девушку в центре совсем уже блеклой фотографии:

-- Вот я, вот. Рудик меня обнимает, Миня Рудик... А под его «Тачанку», говоришь, маршировать плохо. Нехороший ты мальчик. Как Сережка, неудобный.

-- Баб, ты же не носишь сережек...

-- Ах, деточка! Не сережки, а Сережка Есенин. Рудик помог ему книжку сложить, стихи его исправлял, Сережка обещал заплатить, и обманул... Миня пришел за деньгами, а Сережка пьяный лежит и кричит: «Не знаю никаких Рудерманов, ни Фрайерманов, я — крестьянин рассейский!..» И плохо кончил, Бог его покарал, Сережку... Ах, покарал!.. А мне было шестнадцать, когда я встретила Сенечку...

Азарин видел своего деда Сеню лишь на фотографии — приятный высоколобый блондин в полувоенном френче рядом с кудрявой блондинкой — молоденькой бабой Евой. Его расстреляли в феврале пятьдесят третьего...

-- Он служил у Махно, получал хорошее жалование и по субботам водил меня в драмтеатр. Никогда не забуду: «Макбет», Лидочка Островская играла, а в конце первого акта Сенечка впервые коснулся моей руки, хотя мы встречались уже второй год. Нестор Иванович улыбнулся, когда увидел нас на премьере...

-- Ну зачем про это ребенку! -- отозвалась мама из соседней комнаты. Она гладила белье и невольно прислушивалась к беседе.

-- Про Сенечку? -- не поняла баба Ева.

-- Про Махно!

-- Я никому не расскажу, -- поспешно заверил Азарин.

-- Да кому оно надо! Но все-таки трепаться на каждом углу, что твой дедушка был махновцем, тоже необязательно.

-- Он служил в штабе у Нестора, он был писарем, а никаким не махновцем, -- обиделась баба Ева. -- Каждую буковку он выводил старательно. Открой нижний ящик, я покажу его письма.

-- Я видел уже...

-- Ты открывал мой комод без разрешения? Там же пистолет Буденного!

-- Мама, да ты сама ему эти письма показывала тысячу раз, -- донеслось из соседней комнаты. -- А пистолетом этим только орехи колоть, там никаких пуль отродясь не было...

Азарин знал, что в дальнем углу ящика покоится деревянная кобура-футляр. Из нее выглядывает скругленная рукоять с блестящим кольцом. Если отстегнуть шпульку, откинуть крышку и потянуть за кольцо, то на свет вылезет матово-черная штуковина с ярким орденом на левом боку и серебристой пластинкой на правом. Когда Азарин еще не знал букв, баба Ева, водя пожелтевшим пальцем по этой пластинке, читала вслух: «Поэту М.Рудерману от командарма С.Буденного». С детства помнил Азарин, что трогать эту штуковину с таинственным именем «маузер», как и другие вещи бабы Евы, можно лишь с ее разрешения и в ее присутствии. Не любила баба Ева, если кто-то без спросу перекладывает ее игрушки...

Да очень надо, у тогда еще пятилетнего Азарина было целых четыре собственных пистолета: два покупных из «Пассажа»; пугач, отнятый у хулигана Веньки Лифшица; да еще самодельно-деревянный, найденный в дворовой песочнице. «Зачем тебе столько песталей, подари мне хоть один! -- кричала Динка Левина, соседка по детсадовскому столику. -- Жадина, барахольщик!» Дать бы ей по носу, да нельзя, жалко, знает Азарин, что нет у нее ни папы, ни мамы, что живет эта Динка вдвоем с бабушкой. Но как, скажите, не обижаться, если вчера Александра Степановна поставила его в угол за то, что в туалете насадил горшок на голову вредной Динке — не вынесла душа очередного издевательства, что, мол, Ленька Азарин умеет рисовать только палочки да крестики... Сама-то Динка хорошо рисует, ее картинки даже висят в группе, и Александра Степановна попросила ее сделать маленькие рисунки-наклейки для детских шкафчиков...

-- Девочек обижать нельзя, -- поучал дядя Митя, когда за ужином Азарин рассказал об очередной победе над задавакой Динкой Левиной. -- Хотя бы потому, что девочки слабее мальчиков. А кто обижает слабого — тот еще слабее. Понял?

-- Нет, -- признался Азарин. -- Она сильная, она дерется и ругается! Пусть не дразнится!

-- А пусть дразнится, -- в тон ответил дядя Митя. -- Она ведь потому дразнится, чтобы ты обратил на нее внимание. Может, ты ей нравишься, и она хочет с тобой дружить.

-- Я никогда не дружила с девчонками! -- стучала костылями баба Ева. -- Ни в гимназии, ни на курсах! От них нафталином воняло за версту, по фунту пудры на лице, и все ябеды! Я их воспринимала как классовых врагов, я их ненавидела и боялась!

-- Ну и напрасно, -- улыбался дядя Митя. -- Кроме девчонок, в жизни могут быть и более серьезные враги, и совершенно необязательно ненавидеть их или бояться...

-- Я никого не боюсь, -- заверил Азарин. -- Я у самого Веньки Лифшица пугач отнял, а он настоящий враг: толкается и плюется!

Враги у Азарина появились намного позже.

Но он до конца своей короткой жизни так и не узнал их в лицо.



***


1968-1972 гг.


-- Мамочка, ты не волнуйся, папа не любит селедку.

Пятилетний Женька своей маленькой ладошкой закрыл «Приключения Незнайки» и поднял на Киру невинный взгляд.

-- Тебя не спрашивают, -- вздохнула она.

Поварешка замерла в руке. Мать медленно обернулась к сыну и тихо спросила:

-- Какую селедку?

-- Ну эту, с некрасивыми ногами, -- просто пояснил Женька, -- что с папой работает, и ты думаешь, что они... ну, как-то обнимаются голые. Что из-за нее мы сегодня не пошли в «Жданов» на мультики.

-- Что ты плетешь? Какая селедка с ногами, кто голый?!

Ни единая душа, ни, тем более, Женька-первая-пятилетка, как называл своего сына Андрей Николаевич, никто не мог знать о Кириных подозрениях, которые все больше оформлялись в уверенность: да, ее муж, ее Андрей Николаевич на старости лет обхаживает молоденькую секретаршу, возит с собой по командировкам, даже сюда приглашал пару раз — просил якобы привезти какие-то бумаги, потом сидел с этой плоскогрудой в кабинете, просил не мешать, а на самом деле неизвестно, чем они там занимались. Кира ходила кругами у двери, боясь ее открыть, боясь убедиться, боясь увидеть... Ведь по-настоящему страдает не тот, кто знает. По-настоящему страдает тот, кто лишь предполагает...

Последние две недели сложились для Киры в сплошной кошмар. Она и ревновала, и в то же время боялась насторожить, отпугнуть Андрея Николаевича этой ревностью, полагая, что муж только выискивает момент, чтобы объясниться с ней, с Кирой, и уйти к своей «селедке», которая прячет свои ноги — то ли волосатые, то ли кривые, -- иначе зачем бы она постоянно ходила в брюках? Ведь все секретарши сегодня носят блузки из лавсана и облегающие мини-юбки — это хрестоматийный образ помощницы руководителя любого звена.

И о том, что Кира в своих душевных муках называет эту девку «селедкой», и о том, что именно из-за нее Женька сегодня остался без воскресных мультиков, Кира не делилась ни с кем. Страдала молча, как всегда... Муж знает, что по выходным жена с сыном ходят на детский сеанс в кинотеатр имени Жданова, и сегодня Андрей Николаевич, по расчетам Киры, мог бы воспользоваться их двухчасовым отсутствием... И вот Кира ждет, а Женька глядит на нее, как взрослый на обиженного, притихшего ребенка.

-- Но кто сказал тебе, кто?!

-- Никто, -- помотал головой сын...

Он оказался прав. Никакого интереса к «селедке» у Андрея Николаевича не обнаружилось. Кстати, вскоре он заменил ее на пожилую Казимиру Антоновну, профессиональную секретарь-машинистку, совершенно не вызывающую эмоций у сильной половины общества.

...Через четыре года, переходя в третий класс, Женька снова задал матери неразрешимую задачу.

Позвонили из пионерского лагеря.

-- Кира Владимировна, мы направляем вашего сына на городской шахматный турнир. Нужен ваш паспорт и его свидетельство о рождении.

-- Женьку? -- рассмеялась Кира. -- На шахматный? Да он и шашками-то играет лишь в «чапаева», щелчками, а шахмат у нас вообще никогда не было! Вы не ошиблись?

-- Он занял первое место по лагерю, мы подали отчет в Гороно. Ваш сын обыграл даже старшего пионервожатого, а Сергей Константинович, между прочим, имеет первый разряд...

Да, Женьку никто не учил. Он, конечно, имел представление об этой настольной игре и знал, что в шахматы могут играть только очень умные люди, такие, как Спасский и Фишер, о которых этим летом каждый день говорили по радио. И лишь здесь, в лагере, слоняясь по территории и не зная, чем заняться (кружки «Юный художник» и «Умелые руки» его не привлекали), он забрел на участок второго отряда и попал к «шахматистам». С полчаса пассивно понаблюдав за манипуляциями на черно-желтой доске, он сам определил, «кто как ходит» и «что из этого выходит».

А еще через несколько минут гордый восьмиклассник Сашка Чумак по кличке Чумка, хохотнув, снисходительно предложил:

-- Ну что, писюн, ударимся?

-- Попробуем, -- пожал плечами Женька и сел за черными.

Чумка, потенциальный победитель лагерного соревнования, был разбит в дым на четырнадцатом ходу. Удивившись несказанно, он потребовал матча-реванша. И проиграл его через семь с половиной минут.

-- Ну, ты оборзел! -- он легко столкнул Женьку со скамьи на землю. -- Не знаю как, но — корсаришь, сто пудов!

А Женька не корсарил. Он даже не знал, как можно жульничать в шахматах, за которые взялся впервые в жизни.

...На городском турнире он занял первое место с грандиозным отрывом. Последовали областные состязания, затем — республиканские... В Москве он сыграл вничью с шахматной «вундерметхен» Раей Чебуркинадзе, и в интервью корреспонденту «Советского спорта» она прокомментировала эту игру весьма своеобразно:

-- Соперник угнетал меня своим присутствием: болела голова, ломило в висках. Что-то давило меня, очень трудно было думать, я была вся мокрая... Казалось, он просчитывает каждую мою комбинацию, видит каждый будущий ход...

Вскоре, возможно с невольной подачи самой Раи Чебуркинадзе, Женькой заинтересовались шахматисты в штатском. Сначала мальчика положили в городскую неврологическую клинику на предмет обследования небывалого феномена, потом тихо перевели в специзолятор УКГБ. И уже через два дня доктор Никитин, полковник госбезопасности, пришел к однозначному выводу: маленький пациент способен читать мысли людей, находящихся в радиусе до трех-четырех метров от него. Влиять на эти мысли он не может, гипнозом абсолютно не владеет, но великолепно чувствует и даже может передать словами все, о чем думают «объекты», в данном случае — ассистенты доктора. Так были смещены и понижены в должности капитан Ивлев и старший лейтенант Красавин: за то, что вопреки предостережениям доктора — не думать о сокровенном! -- они все-таки думали именно о сокровенном: о систематической краже спирта из лаборатории с последующей продажей. Офицеры тщательно пытались прятать это мысли — но не вышло...

-- Когда стараешься о чем-то не думать, то только об этом и будешь думать, -- смеясь, пояснил доктор Никитин ответственному за эксперимент майору КГБ Петренко. -- Синдром геростратофобии.

-- Это что? -- не понял собеседник.

Секунду Никитин удивленно смотрел на него, потом вздохнул:

-- Человек может забыть даты, события, имена, если вообще не будет о них вспоминать, или же будет вспоминать редко, и то лишь ассоциативно, в связи с чем-то отвлеченным. Можно, например, увидеть красивую девушку и подумать: «Ба! Да она же как две капли похожа на мою одноклассницу Глашу Тютькину!.. Ах, десятый класс... Тригонометрия, новая математичка в сером костюме, первая выпивка до рыгачки, двойка по химии... Мама плачет — в институт не поступишь, в армию загребут, потом на завод пойдешь работягой, а там опять пьянство, хулиганство, милиция, тюрьма... А на зоне тебя, интеллигента, если не убьют, то издеваться будут, или сам кого убьешь от злости — вот и расстрел, смерть твоей молодой жизни, и заколосится сорная трава на безымянной могилке твоей...» Вспомнишь все это зримо, нахмуришься, хлоп! -- настроение испорчено. А всего-то делов — увидел на улице красивую девушку, похожую на Маню Пупкину.

-- Вы говорили, на Глашу Тютькину, -- поправил внимательный майор Петренко.

-- Без разницы. И о геростратовой славе, как я понял, вы тоже не слышали?

-- Не доводилось по службе.

-- А вот был такой обыватель древнегреческий, Геростратом его звали, -- медленно заговорил доктор. -- Мечтал, вишь, прославиться, бедняга, хотя талантами особыми не владел. Писал оды и элегии — не оценили. Играл в театре — успехов не добился. А жажда славы сидела гвоздем в пятке. И решил он заявить о себе уж если не как творец, то как разрушитель. Один черт, лишь бы говорили о нем... И удалось ему сжечь храм... -- доктор с сожалением покачал головой.

-- Кран? -- переспросил куратор, с интересом подавшись вперед.

-- Не кран, а храм. Храм Артемиды — он был одним из семи чудес света... Короче, скакал он, этот Герострат, бегал на пожарище и кричал: «Это я, я сделал!..» Схватили его, привели к наместнику, а тот и спрашивает: «Поведай, о Герострат, какого хрена ты уничтожил такой красивый храм? Чем он тебе мешал, какая тебе выгода?», а придурок этот отвечает: «Чтобы имя мое помнили в веках...» Казнили его, естественно, и издали указ: «Забыть имя Герострата! Кто вспомнит — страшная смерть тому!» Ну и народишко начал перешептываться: а кого именно нужно забыть?.. Как?.. Герострата? Ну да! Кого-кого?.. Ах, Герострата, значит... Из-за страха смерти его имя и было на слуху, так-то. И теперь уже никто не помнит ни строителей этого храма, ни реставраторов, ни самого наместника, а вот этого ублюдка помнят все. Почему? Потому, что запрет на воспоминания активизирует те же воспоминания. На этом-то и попались капитан Ивлев и старлей Красавин. Или вы нарочно их подставили, а, майор?..

Нужно ли говорить, что из этой клиники Женя был переведен в другую — в психоневрологический городок, именуемый Сабуровой дачей, где мальчика интенсивно кололи спецпрепаратами и кормили спецтаблетками, дабы ослабить его неординарное мировосприятие и вернуть к нормальной жизни. В этом же отделении пребывали и шизофреники, посмевшие публично выступить против ввода советских танковых и мотострелковых частей в Чехословакию, и самиздатовцы, возомнившие себя литературными гениями, однако не признанные «Софьей Васильевной» и «Галиной Борисовной», и подписанты разных мастей, отправлявшие петиции дорогому Леониду Ильичу...

Здесь из кретинов делали здоровых людей, а из здоровых людей делали кретинов.

Женя оказался в детском отделении, в светлой двухместной палате. Соседнюю койку занимала веснушчатая рыжая Динка Левина. Ее никто не навещал — девочка попала сюда из детдома. Женя щедро делился с ней соками и сладостями, которые приходилось аккуратно вливать или вкладывать девочке в рот — руки ее были разведены в стороны и привязаны к распоркам, а ладони крепко перебинтованы. Ей корректировали психику, попутно лишая гибкости кисти рук, чтобы эта девочка никогда больше не могла совершать особо опасных преступлений, направленных на подрыв экономической мощи Советского государства.

...Учительница обратила внимание на ее рисунки. Композиция, светотени, полутона — все это оказалось подвластным восьмилетней сироте. По просьбе Аллы Ивановны и под восхищенными взглядами соучеников Динка слепила медведя. Работа оказалась филигранной: мало того, что пластилиновый мишка был строго пропорционален, так еще и шерстинки оказались видны, и даже коготки... Смеясь, Алла Ивановна положила перед девочкой десятирублевую купюру — сможешь повторить с двух сторон?

Динка смогла. И жестоко за это поплатилась.

В тот же вечер Алла Ивановна почему-то оставила эту опасную бумажку на столе у себя дома, и на общую беду ее нашел муж — хронический алкоголик. Схватив бесхозный «червонец», он бросился в пивную. И уже получил свои две кружки, и уже сгреб в карман сдачу, когда продавщица вдруг заметила, что под ее мокрыми пальцами десятирублевка «поплыла» -- рисунок смазался, профиль Ленина стал похож на профиль Дзержинского...

На крик тут же ворвался патруль милиции, постоянно околачивающийся возле пивной в ожидании свежих «клиентов», муж-алкаш тут же сдал свою жену, а та в свою очередь — воспитанницу Динку Левину.

И теперь девочке ломали пальцы и вводили транквилизаторы, чтобы оградить ее от дальнейших подобных правонарушений. Для ее же личного блага и на благо Социалистической Родины.

Через много лет Женя вспомнит слова старого профессора, сказанные при студентах-практикантах на очередном обходе:

-- Лишая пациента какого-то одного нежелательного качества или свойства медицинскими методами, мы можем лишить его массы других индивидуальных качеств или свойств. Если, например, человек раньше собирал марки, то он перестанет собирать марки. Если он был заядлым книгочеем, то он станет равнодушен к книгам. Нет, деградировать он не будет, просто у него откроется что-то другое.

-- Другое качество или свойство? -- переспросил кто-то.

-- Совершенно верно. Может быть, даже способности, а то и талант. Бывший
художник, например, захочет отливать в песке оловянных солдатиков. Или писать стихи... Природа не терпит вакуума. Вот вам ближайший пример. У глухонемого человека чрезвычайно обострено зрение — он может прочитать госномер автомобиля за несколько километров. Слепой наощупь определит не только номинал монеты, но и год ее выпуска. О шрифте Брайля уже не говорим...

-- То есть, все восполнимо, меняются лишь категории особенностей отдельного индивидуума?

-- Вы совершенно правы, дорогой мой будущий коллега.



***



-- Я песенку придумала, -- сообщила Динка после ужина.

Женя поморщился:

-- Ага! Песни придумывают взрослые, потому что им за это деньги платят.

-- Значит, я уже взрослая, -- мечтательно улыбнулась Динка. -- Вот послушай...

Она пропела о том, как больно цветам, когда их срывают, но цветы сами хотят быть сорванными, чтобы радовать людей, и чтобы люди дарили их друг другу.

-- А я уже слышал это по радио! -- соврал Женя. -- И даже по телевизору!

-- И не слышал! Я сама сейчас придумала, честно-пречестно!

Девочка готова была расплакаться — неужели эту песенку кто-то уже придумал раньше нее? Как, когда?!

-- Другую сложи, -- засмеялся Женя. -- Такую, что я еще не слышал.

-- Ну да, ты про любую мою песенку скажешь, что уже слышал!

-- А давай так: я расскажу тебе, про что хочу песенку, а ты споешь. Слабо?

-- Надо попробовать, -- вздохнула Динка. -- Ну и про что же?

-- Про разбойников. Нет, про пиратов! Значит, так: была буря, плыл мирный корабль, а навстречу — пиратский фрегат. Капитан мирного корабля был в бушлате и с трубкой, а пираты все одноглазые и с вот-такущими ножами бегали...

-- А бушлат — это что?

-- Одежда такая моряцкая, от брызг. Ага. Так вот: и капитан ка-ак бабахнет из пушки по пиратам! И они все буль-буль! -- и утонули. Да, забыл: у пиратов паруса всегда черные...

Теперь задумалась Динка. Несколько минут она сосредоточенно смотрела в потолок, потом повернула голову к Жене.

-- Вот. Только не перебивай:


               Очень неспокоен синий океан.
               Не боится бури храбрый капитан.
                Под усами — трубка, на плечах — бушлат.
                Капитан сердито смотрит на фрегат:
                Там, по мокрой палубе шлепая ногами,
                Бегают пираты с длинными ножами.
                Медленно сближаются эти корабли.
                Капитан отважный дал команду: «Пли!»
                Вот уже из пушки вылетел снаряд.
                Тонет чернопарусный вражеский фрегат.
                Так ему и надо! По воде — круги,
                Мокнут одноглазые злющие враги...


Голова Жени медленно склонялась набок, глаза были готовы вылезти на лоб.

-- Ух ты... -- только и смог сказать он. -- А как ты это делаешь?

-- Не знаю, -- смутилась Динка. -- Я так увидела.

-- А еще можешь?

-- Наверное...

-- Давай! Или нет, подожди, я запишу, отдам маме, а она отвезет в газету!

-- Ой, не надо, стыдно, -- замотала головой Динка. -- Да я уже и забыла этот стишок, не смогу повторить, -- глазки ее хитро блеснули...

На следующий день Женя попросил у мамы тонкую тетрадку. Удивившись -- сын никогда не проявлял интереса ни к письму, ни к рисованию, Кира все-таки выполнила просьбу. И теперь дети занимались стихосложением. Динка диктовала Жене то, что приходило ей в голову, а Женя старательно исправлял или переделывал строки, которые казались ему не очень правильными. К концу третьего дня совместного творчества, когда тетрадка закончилась, он вывел на обложке: «Динины стихи».

-- Неправильно, несправедливо, -- заметила девочка. -- Надо написать: «Динины и Женины стихи». А то что получается: ты помогал, помогал, а стихи только Динины...

-- Но я же не умею придумывать, -- пожал плечами Женя.

-- Откуда ты знаешь? Ты что, пробовал?

-- Не-е, -- протянул Женя и вдруг замолчал. -- А ну-ка, дай... -- он потянулся к тетрадке и быстро, почти не останавливаясь, написал на последней странице:


               За окном — облака, облака.
                А мы с Диной в больнице пока.
                Ожидаем, что мамы придут
                И домой нас отсюда возьмут.
                Дома лучше, там можно читать,
                Телевизор смотреть и гулять.
                Ну, когда же вы, мамы, придете
                И домой нас отсюда возьмете?


-- Умею! -- улыбнулся Женя и прочитал свой стишок вслух.

Динка плакала. Слезы мелкими бусинками скатывались по вискам, и она не могла вытереть глаза, лишь отвернула голову от Жени.

-- Плохой стишок? -- растерялся он.

-- Нет, -- всхлипывая, ответила Динка. -- Просто моя мама не придет. Она умерла.

-- Ой, прости, забыл... Ну тогда папа придет!

-- И папы у меня нет. И не было никогда-никогда.

Женя закусил губу. Динкина мама умерла, да, девочка об этом говорила. Но ведь не бывает так, чтобы не было даже папы?..



***

1987 г.


Хихикая и прижимаясь к Азарину, Динка влекла его вверх по ступеням. Впереди, сопя, едва волоча заплетающиеся ноги и налегая на перила, прошатывался Женя. Ключи в его руках дрожали и звенели чуть меньше вечности, пока удалось наконец отпереть дверь и ввалиться в квартиру.

-- Надо жахнуть, -- деловито заметил Женя. -- Читать стихи на безобразно трезвую голову — признак дурного тона...

-- А очко не слипнется? -- возразила Динка. -- По-моему, вам обоим уже хватит.

Женя этого не услышал за оглушительным скрипом диванных пружин, принявших его вес.

-- Ди-инк... Пузырь в холодильнике, стаканы в сушилке, сама знаешь. На закусь пошуруй сама... Что с вами, граф? -- последние слова относились уже к Азарину. -- Вы увидели привидение?..

Не веря глазам, Азарин глядел поверх головы Жени. Это был человек из бабы-Евиного альбома.

Пьяные галлюцинации?..

Азарин несколько раз энергично моргнул — портрет не исчезал.

-- Х-ха... -- Женя проследил за взглядом Азарина, запрокидывая голову так, что напрягся острый кадык. -- Работа Грекова Митрофана Борисовича. Холст, масло и, кажется, темпера. Первая половина двадцатого века...

Переведя дух, Азарин медленно оглянулся по сторонам. Лишь сейчас заметил, что стены увешаны репродукциями известных картин: «Первая конная», «Дан приказ ему на запад», «Трубач революции»... Забранные в аккуратные рамки, они крепились леской к тонкому карнизу под самым потолком.

А вот это...

-- Можно посмотреть?

-- Можно, -- позволил хозяин. -- Не бойтесь, не заряжен.

Нет, это был не тот, это был совсем другой, это был абсолютно новенький «маузер», еще не утративший иссиня-вороненого блеска. Наградная пластинка была на месте, хотя с другой гравировкой: «Михаилу Рудерману от командования РККА».

-- Если алкоголь и интеллект несовместимы — брось ЕГО! -- Динка поставила на стол поднос с бутылкой водки, тремя стаканами и бутербродами с сыром. -- Давно в ментуре не ночевал?

-- Для поэта залет в вытрезвитель — это не позор, а неотвратимые издержки деятельности, -- подняв палец, изрек Женя и хлопнул кулаком по столу так, что подпрыгнули стаканы. -- Пошто не нолито до краев?! Я ж стёкл, как трезвышко, мля...

Азарин отвел предохранитель и выщелкнул пустую обойму. Заглянув в ствол, обратил внимание, что винтовые линии отсутствуют, канал был гладким, как у охотничьего ружья.

-- Я знаю, что вы ищете. Не найдете, -- отчужденно хмыкнул Женя. -- Это макет-копия, мэйд ин Малая Арнаутская. И теперь я знаю свою ошибку. Тогда не писали «командование РККА». Тогда писали «Народный комиссариат обороны». Но я исправлю, исправлю...

-- Зачем вам это нужно? -- удивился Азарин, засовывая муляж обратно в деревянный футляр.

-- Долго объяснять... Меня интересует любая мелочь по поводу Михаила Рудермана. У него был именной «маузер». Но если я не могу найти оригинала, то почему бы не заиметь дубликат? Думаете, в музеях выставлены истинные раритеты? Ай, бросьте. Там такая же бутафория. А где находится оригинал, сказать?..

Азарин потупился.

-- Он лежит в вашем комоде, граф, в нижнем ящике, куда вы не заглядывали уже несколько лет, -- медленно произнес Женя, кладя локти на стол и опираясь подбородком на сжатые кулаки.

Перехватив потрясенный взгляд Азарина, Динка тихо вздохнула:

-- Женька иногда улавливает чужие мысли. Это очень неудобно и для него, и для окружающих... В детстве он был феноменом, как Вольф Мессинг, -- пояснила она. -- Его лечили в дурке, но ему совсем нельзя пить.

Азарин искоса глянул на нее: опять шутит? Не похоже... Тогда — что?

Не поднимая головы и не открывая глаз, Женя отчетливо пробормотал:

-- Рэ-ци-див. Брак и халатность советской психиатрии...

-- А какое отношение вы имеете к Рудерману? -- быстро спросил Азарин, боясь, что Женя провалится в пьяное небытие.

Вместо ответа Женя тяжело положил ноги на диван.

-- Динчик, сними с меня туфли, не могу... Ой, погано-то как... -- и с трудом обернулся к Азарину: -- Я хочу получить ваш пистолет, граф. То ли в подарок, то ли в кредит, то ли в обмен. А насчет... -- он сглотнул и опустил веки. -- Моя мама была его внебрачной дочерью. Байстрючкой, так сказать...

-- Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева, -- засмеялась Динка, кивнув Азарину. -- Сваливать пора, а то он сейчас возомнит себя потомком Барклая де-Толли. По коням, по коням, уж утро наступает. Мне завтра в командировку, в Грозный, между прочим, а еще собраться...

-- Тебе собраться — подпоясаться, -- Женя медленно повернул голову, чтобы видеть Азарина. -- Так как насчет игрушки? Ваша реальная цена?

-- Нет.

-- «Я думал, я на самом дне, но тут мне постучали снизу»... Это не я, -- признался Женя. -- Это Станислав Ежи Лец. А почему -- «нет»?

-- Потому что не продается, -- поморщился Азарин, представив, что одна из игрушек любимой бабы Евы вдруг окажется в чужих руках. Тем более, в руках самозванца.

А в том, что Женя врет по поводу своей родословной, Азарин уже не сомневался. Настоящий потомок выдающегося человека не стал бы заниматься подделкой семейных реликвий. Это едва ли не кощунство.

Домой пришлось возвращаться пешком — транспорт давно уже не ходил. С трудом осилив двухкилометровое расстояние до своего дома, Азарин поднялся на этаж и сунул ключ в замочную скважину...



***


Выстрел ударил коротко и глухо, отбросив тело к едва закрывшейся двери. С легким звоном от стены срикошетила гильза.

Новиков выбрался из укрытия -- «контрольный» в лоб, и можно уходить.

Он снова надавил на спуск и едва не вскрикнул от испуга: второй выстрел грохнул так, что вмиг заложило уши, «маузер» вырвало чудовищной отдачей. Справившись с дыханием и растерев едва не вывихнутую кисть, он включил фонарик и подобрал пистолет, отлетевший в конец коридора.

Не пытаясь понять, что же произошло с оружием, вернулся к убитому, осветил его лицо и, застонав, прислонился к дверному косяку.

Это был не Азарин.




***


– Ну? И где же клише, сволочь?

 Кажется, сегодня «сволочь» прозвучало именно как ругательство. Сего­дня Савва уже не улыбался, наоборот, лицо его постепенно суровело.

– А разве Динка вчера не...

– Где клише и Динка? – от возмущения нижняя губа редактора выдвину­лась вперед, а глаза едва не уперлись в очки. – Где Динка и клише?!

– Но... она же вчера таскала фотку в цинкографию, – забормотал Каминский, накручивая номер. – Это «Вечерний Слобожанск», – представился он, когда в цехе сняли трубку. – Скажите, вам вчера заказывали клише с атомным взрывом?

– Ага, – ответила трубка.

– А когда будет готово?

– Дык вчера же и сделали. Девочка ваша и забрала. Ска­зала, что оформите позже. А в чем дело-то?

– Ничего, все нормально, – сказал Каминский и положил трубку.

Савва опять, как и вчера, присел на краешке стола, окинув Каминского долгим взглядом.

– Н-ну, и что дальше?

Каминскому нечего было сказать. Он сидел молча, вперившись в телефонный диск, который оскалился всеми десятью дырками.

– На когда нужно это клише? – глухо спросил Каминский.

– На вчера, – нежно ответил редактор. -- Оперативная новость – скоропортящийся продукт.

И тут зазвенел телефон.

Каминский схватился за трубку, как за спасательный круг, – хоть на несколько ми­нут, пока не придумает, чем успокоить редактора.

– И где же кассета? – уверенный мужской голос.

Что-то, наверное, изменилось в лице Каминского, так как Савва замолк на полу­слове и придвинулся ближе. Переведя дыхание, Каминский спросил:

– Это вы, товарищ капитан?

– Нет, это уже не товарищ капитан. Это товарищ маршал. Так где же ты, дорогой, подевал кассету?

– А кто его знает, – ответил Каминский, пытаясь определить, какой именно тон из­брал собеседник. – Ищу...

– Ищи, ищи. Правильно делаешь. Десять минут тебе на поиски, я еще пе­резвоню. Ты в этом очен-но заинтересован.

– Неужели? – удивился Каминский, но в трубке уже звучали короткие гудки.

Несколько секунд он сидел, мысленно воспроизводя разговор. Значит, кого-то весьма интересует кассета – вот и мильтон вчера приходил, и этот тип угрожает. «Маршал», куда уж! Перезвонит через десять минут... Кому-то очень нужно интервью с участниками операции «Ночные рыцари» – имена, фа­милии, клички задержанных проституток из гостиницы «Слобожанск», данные о клиентах, вытряхнутых из горячих объятий сотрудниками милиции... запу­танные объяснения администраторши гостиницы, которая, захлебываясь и гло­тая сопли, клялась детьми и внуками, что знать не знает, каким образом в люк­совых номерах оказались непрописанные голые граждане... Все это, и еще много чего, четко зафиксировано в милицейских рапортах, освещено на оперативных фотосним­ках...

А кассета исчезла, причем за какие-то три-четыре минуты. Исчезла из ящика, где находились и более ценные вещи – например, диктофон «Панасо­ник» и ронсоновская пъезозажигалка. Значит, кто-то наведался сюда именно за этой кассетой, и прекрасно знал, где она лежит. А Каминский, остолоп, еще и не запер дверь!.. Неужели кто-то из своих? Призрачное переплетение мыслей вдруг на­чало по­немногу выстраиваться в едва уловимую цепочку, но голос Саввы сразу же раз­рушил всю логическую конструкцию:

– Что опять не так?

– Савва, – медленно и тихо сказал Каминский, чтобы не распугать остатки догадок. – Ты вчера отдал нашу статью... этому... капитану?

– Разумеется. Это было первое, о чем он спросил.

– То есть, он пришел за ней? Именно за ней?

– Он так сказал...

– А ты уверен, что он действительно работник милиции? Ты ви­дел его удостоверение?

– Н-ну, – лицо редактора стало виновато-равнодушным. – В форме человек. И представился сразу же.

Каминский невесело рассмеялся.

– Значит, если я нацеплю галстук, нарисую на лбу фиолетовое пятно и заявлю, что я есть Михаил Горбачев, то ты поверишь? Значит, прав тот гене­рал...

– Какой генерал? Что ты гонишь?

– А тот, который не пустил меня на полигон.

Савва ошалело смотрел на Каминского. Наверное, так же вытаращился и Каминский вчера, когда незнакомец в милицейской форме рассказывал о судьбе ночного рейда.

– Ты хочешь сказать... – начал Савва и закусил губу.

– Я ничего не хочу сказать. Просто наша статья уже неизвестно в чьих ру­ках. И, кстати, пока этот тип засирал нам мозги, какая-то падла свистнула нашу кассету. Ту самую. С рейдом.

Скрипнула дверь.

– Телеграмма...

На пороге стояла белокурая девочка с брезентовой сумкой через плечо.

– Кто здесь Каминский?

Каминский с Саввой быстро переглянулись, Савва тут же оттеснил девчонку от двери, щелкнул замком и замер в позе охранника.

– Документы! – Каминский протянул руку вперед.

– Что? – затравленно оглянулась девушка.

– Служебное удостоверение!

– А у меня нет... Мне не выдают, я на практике...

– А-я-яй! – Каминский сочувственно покачал головой. – Таки нет удостоверения? А что же есть?

– Вот ученический билет...

С испугом глянув на Савву, который стоял за ее спиной, скрестив руки на груди, девушка дрожащими пальцами полезла в карман и протянула синюю книжечку.

– Вишневская Ольга Михайловна, – вслух прочитал Каминский, – второй курс СПТУ номер два...

– Это училище связи, – подал голос Савва. – А не помните, кто там у вас секретарь комитета комсомола?

– Скляренко, – с готовностью ответила девушка. – Вадим Сергеевич Скля­ренко.

– Правильно, – кивнул Савва и отошел от двери.

– Назад! – Каминский жестом вернул редактора на место.

Полистав телефонный справочник, он позвонил в отделение связи. Через минуту выяснилось, что Вишневская О.М. действительно проходит производ­ственную практику в 37-м почтовом отделении, задания выполняет качественно и в срок, даже помогала оформлять стенгазету «Связист». Словесный портрет тоже совпадал.

Прикрыв за почтальоном дверь, Каминский глянул на текст телеграммы. Прочитал раз, второй. Посмотрел на обороте. Потом протянул телеграмму Савве.

– Ну вас в жопу с вашими задрочками! – редактор швырнул телеграмму на стол. – Игрушки вам... «На тумбочке»! А чем я дырку на первой полосе забью, не подскажешь? – и, плюнув на паркет, вышел из кабинета.

«ПЛЯШИ НА ТУМБОЧКЕ ДИНА», – еще раз прочитал Каминский телеграмму. Чепуха какая-то. А ну, если подумать? Проставить знаки препинания?..

«Пляши на тумбочке. Дина». Нет, что-то не то. Не считает же она Каминского полным идиотом? С какой это радости он вдруг танцевал бы, да еще на тум­бочке? А если так: «Пляши на тумбочке, Дина!» Тьфу... «Пляши! На тумбочке – Дина»... Нет, «Дина» – это, скорее всего, подпись.

Черт знает что!

А вообще-то, это в репертуаре сумасшедшей внештатницы Левиной. Мысли ее бегут далеко перед словами и поступками. И то, что ей самой кажется со­вершенно понятным, часто вызывает у Каминского растерянность и тревогу, ведь не экстрасенс он, не может по одному или двум ее словам осмыслить всю информацию, которую Динка считает простой и исчерпывающей. Вот и статьи да очерки ее, в большинстве своем емкие и лаконичные, часто вызывают вопрос: а что же, в конце концов, хотела сказать авторесса, каково ее личное отношение к затрону­той проблеме?

Вот так тебе – сиди, Каминский, и ломай голову: что же имела в виду Динка, посылая эту телеграмму?

Снова задребезжал телефон.

– Алексей? – тот же самый голос. -- Алексей, Алешенька, сынок...

– Ничем не могу помочь, товарищ «маршал», – он начал злиться.

– А ты еще поищи, дорогой. Получше поищи. Подруга твоя про­сится домой. Она уже начинает скучать. Даже извергает инвективные вокативы с табуированной лексикой, а проще – русский мат...

– Какая подруга?.. – спросил Каминский, но услышал лишь короткие гудки.

Вмиг все поплыло перед глазами. Рука, сжимающая трубку, дрожала. Ну, спокойно, спокойно. Вдох – выдох... Ее нет на работе. Не было и вчера со второй половины дня. Пошла с фотогра­фией заказывать клише, так? Так. Пошла через несколько секунд после Люд­милы и за несколько секунд до того, как Каминского вызвал редактор. Вдох – выдох. Капитану очень нужна была кассета. Кассета... Не может же быть, чтобы эта кассета интересовала милицию как источник сведений, – ведь в их докумен­тах этот рейд освещен куда подробнее!..

Итак... Итак, это не милиция. Значит, кассета для любых вымогателей – просто носитель информации о рейде «Ночные рыцари», о совместном рейде органов правопорядка и «Вечернего Слобожанска». Но опять же таки – зачем? Чтобы иметь на кого-то компромат, кого-то шантажировать? Или просто изъять ее у Каминского, чтобы в редакции не было следов рейда? Чепуха – ведь он и без кас­сеты может восстановить все факты и фамилии, стоит лишь обратиться к на­чальнику отдела розыска УВД Крамаренко...

Но кому, кому кассета может быть настолько необходима, чтобы не оста­новиться перед похищением человека, журналиста? Это уже само по себе пра­вонарушение. Да какое к черту правонарушение – это преступление. И тяжелое. Ведь не Карабах у нас здесь и не Чечня. Хм... Значить, если даже кассету найти и отдать, то тоже неизвестно, что будет с Динкой, – ведь преступление уже со­вершено, нарушена статья Уголовного кодекса о незаконном лишении сво­боды...

Каминский положил трубку рядом с аппаратом и пошел в кабинет Людмилы, к ее телефону. Связался с дежурным по АТС, попросил определить номер, с которым только что был связан его телефон. Маловероятно, конечно, – скорее всего, звонили из автомата, а в этом случае АТС бессильна.

Но проверить не помешает...

– Разговор зафиксирован, – раздался женский голос.

– Откуда звонили?

– Станция не дает таких справок. Обращайтесь в свое районное отделе­ние милиции, пишите заявление... мол, такого-то числа в такое-то время имел место случай телефонного хулиганства, и связь зафиксиро­вана на АТС.

– А... а если без милиции?

– Ни в коем случае. Мы имеем инструкции, -- голос был искусственно ледяным, как мороз в холодильнике.

– Извините, – у Каминского уже появилось что-то похожее на план. Призрачный, полуавантюрный, но план. Чтобы сыграть дурака, нельзя быть дураком. Дурак дурака не сыграет... – Вы работаете круглосуточно?

– Да...

– А в котором часу сменяетесь?

– Станция таких справок не дает, – кокетливо объяснила телефонная чи­новница и положила трубку.

Так. Спокойно. Начало уже есть. Хоть где-то, хоть за семью замками, но какой-то кончик уже образовался. Теперь бы умненько за него потянуть, чтобы не оборвать. Ведь воля и труд человека при определенных обстоятельствах дивные дива творят...

В Динкиной записной книжке нашел еще один номер.

      

***


Замок тихо щелкнул и застопорил.

Заело? Нет, дверь от легкого толчка подалась — она была закрыта лишь на язычок. Неужели захлопнул и забыл запереть? Но отчетливо вспомнилось, как запирал на два оборота, при этом второй рукой поддерживая сумку, готовую сползти с плеча...

Он шагнул к выключателю. Нога ткнулась во что-то совершенно неуместное посреди коридора. Азарин, не удержав равновесия, лишь взмахнул руками и обрушился на пол — теперь он осознал, что значит метафорическое «искры в глазах». Еще не пытаясь справиться с головокружением и подняться на ноги, почувствовал, как набрякает и вздувается нижняя челюсть. Перелом? Вроде нет... Сотрясение? Ушиб?...

Кряхтя и охая, он добрался до выключателя и нажал на светящуюся в темноте кнопку.

В коридоре лежал человек. Пьяный так не упокоится — пьяный или раскинет руки-ноги в стороны, или подожмет те же руки-ноги под себя, будет или тихо посапывать, или громко храпеть — об этом Азарин не так давно писал в интервью с начальником вытрезвителя Коминтерновского района.

Данный же гость не был потенциальным клиентом спецмедслужбы. Он был надежно мертв, как определил сам Азарин, подергав за руку бездыханное тело и обнаружив обожженное отверстие во лбу незнакомца. Крови почти не было. Азарин не упал в обморок, не закричал страшным голосом и не замер в оцепенении. То ли выпитый в «Люксе» коньяк тормозил реакцию, то ли усталость и полубессонная ночь после дежурства по номеру, то ли общение с телепатом Женей возымели действие, а скорее — все вместе.

Он проковылял в комнату. Ничего не нарушено — шкаф не вывернут, ящики комода и секретера на месте, телевизор и стереосистема целы. В ванной чисто и в кухне тоже царил порядок, если не считать грязной посуды, оставленной самим же Азариным в раковине. Квартиру не грабили, во всяком случае, признаков поспешного налета не наблюдалось.

Вернувшись в коридор, туманным взором снова оглядел незнакомого жмурика. Неисповедимы пути твои, Господи, неможно знать наперед, где настигнет тебя участь... а вот какого рожна ты здесь, каким лешим занесло тебя сюда, кто ты такой, откуда взялся?.. Ответствуй, братан.

Труп промолчал на этот немой вопрос. Что взять, мертвец он и есть мертвец с лицом цвета гипса, да еще при неоновом освещении...

Шатаясь, Азарин добрел до телефона. Память воссоздала три номера срочных служб. Первая не требовалась. Накрутив «ноль», палец замер между цифрами «2» и «3». Медицина здесь уже бессильна. Конечно, милиция создаст море проблем, но кто-то ведь должен освободить коридор на законных основаниях. А «скорая» вывозом трупов не занимается, она летит-гудит лишь к тем, кто еще жив и кого можно спасти...

Оп-па. Телефон не работал. Лишь сейчас он сообразил, что АТС не ответила длинным гудком. Трубка молчала. Связи нет, это новость.

Азарин выбрался на улицу и потоптался у подъезда, пока вспомнил, в какой стороне находится ближайший таксофон. С четверть часа, как показалось, объяснялся с дежурным. Тот никак не мог понять — кто пришел, в какую квартиру пришел, где труп нашел, и что там делал труп, пока тот, кто пришел, его нашел... На вопрос, когда же приедет опергруппа, дежурный витиевато изложил, что милиция спешит лишь в одном случае: если все еще драчуются и нужно разогнать драчующихся, чтобы предотвратить более тяжкое преступление; а вот если труп уже готов и тихо себе разлагается, то лететь очертя голову необязательно — чем тут поможешь... Главное — не топтаться около упомянутого трупа и ничего не трогать вокруг упомянутого трупа.

Подниматься наверх и оставаться один на один с усопшим в ожидании оперативников, очень не хотелось. Азарин описал с полсотни медленных восьмерок вокруг детских грибочков, когда во двор неспешно вкатил «уазик» с синим маячком на крыше.

-- Старший лейтенант Кудеяр, -- козырнул один из милиционеров, вплотную приблизившись к Азарину. -- Давай веди. Так чо, говоришь, напились-подрались? -- он уже строил версию, топая вслед за Азариным по лестнице. Позади гремели ботинками двое сержантов, придерживая на боку автоматы. -- Пырнул ты его, или так, по репе?..

Азарин резко остановился, лишь сейчас сообразив, что именно он — первый и единственный подозреваемый.

Старший лейтенант едва не налетел на него:

-- Стой-йать... Вперед!

-- Да я не видел его никогда, -- потерянно пробормотал Азарин. -- Я пришел, а он...

-- Куда ты пришел, я уже понял. От тебя — как из бочки с брагой. Бытовуха, не ты первый, не ты последний. Я ща сам те расскажу, че было, а ты только в мелочах поправишь.

Едва Азарин ткнул ключом в замочную скважину, как дверь широко распахнулась. Как, снова забыл запереть?! Или запирал все-таки?.. Боже, как трещит голова...

-- Вот, -- он посторонился, боясь заглянуть в коридор.

Старший лейтенант Кудеяр щелкнул выключателем и менты организованно рассыпались по квартире. Один ворвался в комнату, второй — в кухню, третий захлопал дверьми ванной и балкона. Никто не остался охранять Азарина — решили, видно, что человек не бросит свою квартиру, раз уж сам вызвал милицию, да и не убежит далеко на таких заплетающихся ногах...

-- Так где трупак, говоришь? -- донеслось до него.

Набрав в грудь воздуха, Азарин шагнул в коридор и замер на пороге.

Мертвеца не было!

Не было тела, которое загромождало проход еще с полчаса тому назад, которое Азарин трогал за руку и дырку во лбу которого пристально рассматривал. Пол был чист до нетерпимости — ни следов волочения, ни лужи крови...

-- Ну, и?..

Глаза Кудеяра свелись в две узкие щелки, лицо побледнело и в свете неоновой лампы стало похожим на мертвое. Впечатление усиливал маленький вздернутый носик, две дырки которого в упор смотрели на Азарина. Кудеяр свирепо надвигался. Азарин пятился, пока не уперся в дверь туалета.

-- И где?!

-- Не зна...

-- Да я тя по бакланке вздрючу на годик-два! Или самого ща трупилой сделаю!

-- Он был, -- выдавил из себя Азарин, нащупывая пальцами щеколду за спиной. -- Лежал здесь...

-- А потом встал и ушел, ага? За кого держишь?!

От испуга Азарин выпустил туалетную железку и отвел руки в стороны, показывая пустые ладони.

-- Ни за кого...

-- Меня, бля! За идиота?!

Ловкая подсечка сбила Азарина с ног. Той же увечной челюстью он снова въехал в пол, и снова взвыл от боли — на этот раз искры плеснули ослепительным фейерверком.

-- В трезвяк? -- предложил кто-то из сержантов.

-- Нельзя, -- с сожалением прошипел Кудеяр. -- На улице бы — да. А так он у себя дома, при ключах. Отдыхай, падла!

Грохнула дверь.

Азарин поднялся с полу и растерянно оглянулся. А может, и не было никакого трупа? -- мелькнуло в раскаленном мозгу. А менты натурально были, или тоже... тоже привиделись? Как болит скула, как болит, как кружится голова, шаг — и падает стена, еще шаг — и он снова летит на пол, но теперь уже предусмотрительно охватив голову руками...

...Медно-коричневый цилиндрик, почти сливаясь с линолеумом, притаился под самой стеной. Менты его не углядели — они ожидали увидеть нечто другое, куда большее размером, и, не обнаружив, перенесли свое злое внимание на Азарина.

Сдерживая стон, он сел по-турецки и поднял гильзу, еще пахнущую порохом, покрутил ее в пальцах. Чуть подлиннее «макаровской» и поменьше калибром. На тыльнике — штампованное клеймо «BL-3». Иностранный образец.

Последние сомнения развеялись.

Азарина передернуло от мысли, что в момент его возвращения убийца находился в квартире. Но не было сил ужасаться внезапному открытию.

Воображение лениво рисовало разные, совершенно противоречивые картины, постепенно отметая метафизические. В результате выстроилась колеблющаяся линия: двое домушников проникают в квартиру; один убивает другого; возвращается Азарин; убийца прячется; Азарин уходит звонить из таксофона, потом ожидает милицию во дворе; а в это время убийца грузит труп на плечи и черным ходом уносит прочь...

Чушь, ерунда!

А почему? Вполне реально: предрассветная темень, у порядочных людей сон самый крепкий, а непорядочные, если увидят, то отвернутся: кому интересно смотреть, как трезвый друг несет на плечах пьяного друга...

Значит, труп таки был. Но не вызывать же снова милицию из-за этой гильзы? Вернется тот же старлей Кудеяр со свитой, они еще не успели далеко отъехать. Тогда уж точно заберут — если не в вытрезвитель, то в психушку...

Он встал на колено, подтянул вторую ногу и поднялся, крепко сжимая в кулаке свою находку, словно боясь выронить, прошел в комнату и бросил гильзу в открытую форточку.

Телефонный разъем валялся на полу рядом с кроватью. Как же забыть; Азарин сам отключил аппарат после Динкиного звонка, чтобы никто больше не мешал доспать после ночного дежурства.

Сбросил туфли один о другой и, не раздеваясь, лег. Через несколько секунд он уже крепко спал.



***


Каминскому весьма неудобно было обращаться к этому человеку, но не рассказать ему о том, что случилось с Динкой, он не мог, и рассчитывал сейчас только на его помощь. В глубине души Каминский прекрасно помнил и понимал свою давнюю вину перед Женей. Но неизвестно еще, как бы сам Женя поступил тогда на месте Каминского и в его состоянии. Да и знал ли он об этой маленькой тайне, ведь подобные вещи не распространяются даже в редакции, отнюдь не отягощенной пуританством...

Ни разу они не видели друг друга. Но едва лишь дверь открылась, Каминский по­чувствовал, что перед ним именно Женя. Заметив, как сощурились глаза Жени, Каминский понял, что тот его тоже угадал... Боже, неужели он о чем-то знает или догадывается?.. Несколько секунд смущенно потоптавшись в коридоре, Женя сделал приглашающий жест в сторону комнаты...

...Он уверенно вел свой старенький «Запорожец», время от времени уточ­няя отдельные детали. Каминский не ду­мал, что Женя так быстро сориентируется в ситуации, будет мыслить твердо и рассудительно, словно это не у него нахально, среди бела дня, украли невесту. Мысли его укладывались в четкую последовательность... В конце-то концов, идея зава­литься в гостиницу «Слобожанск» пришла в голову Каминскому, но именно Женя инте­ресно разработал ее практическое решение, продумав при этом возможные ва­рианты.

У закусочной с незамысловатым названием «Уют» Женя затормозил, включил стояночные огни и, бросив Каминскому: «Сиди!», скрылся в дверях. Через несколько минут он вернулся, плюхнулся на сидение и включил двигатель.

-- Хорошо подумал? -- нахмурился Каминский, потянув носом.

Женя ответил с едва уловимым смущением:

-- Мне это сейчас необходимо. Для дела.

-- А ГАИ?

-- А у меня «запор».

-- Непроходимость? Но какая связь...

-- Сам ты непроходимый, -- рассмеялся Женя. -- Тачке сто лет, сто раз мятая, битая и крашеная малярным валиком. Что слупить с нищего водилы, пусть он хоть бухой пополам?..

Остановившись на полулегальной стоянке около гостиницы, они вышли из машины. Женя пошел один – Каминскому нельзя было «светиться», ведь его в любой момент могли бы узнать – достаточно попасть на глаза кому-нибудь из тех, с кем он встречался во время рейда. Пришлось торчать рядом, у магазина «Подарки», искоса посматривая на вход в гостиницу.

Женя появился минут через десять. Он дер­нул дверцу своего «Запорожца», достал бутылку шампанского и вскоре снова исчез за гостиничными дверями. Каминский медленно приблизился к автомобилю и скользнул взглядом по заднему сидению. Там небрежно, словно случайно бро­шенные или забытые, валялись пиковая тройка, бубновая дама и трефовая восьмерка. Рядом лежал джокер. Хреново, значит, в вестибюле, кроме швей­цара, дежурит и милиционер. Значит, входить следует через ресторан, а это займет вдвое больше времени... зато никто не поинтересуется, есть ли у Каминского гостиничная «визитка». Помня о служебном входе, замаскированном табличкой «Щитовая», через который они с Динкой проникали на этажи во время рейда, Каминский быстро оказался на третьем перед дверью с цифрами 338, которые подсказали карты Жени.

Дверь распахнулась, Женя «забыл» ее запереть.

– Привет, Чебурашка! – улыбнулся Каминский девушке, резко поднявшейся с кресла. – Не соскучилась?

– О! – сразу узнав Каминского, она хмыкнула и глянула на Женю: – Как инте­ресно, правда?

– А теперь поговорим.

Сказав это, Женя запер дверь на ключ и положил его себе в карман. Каминский засмеялся, вспомнив практикантку-почтальоншу, почти ровесницу Чебурашки. Но сейчас перед ним была далеко не практикантка, и он понял это сразу же.

– А, ну-ну, – спокойно проговорила Чебурашка, садясь в кресло и цело­мудренно прикрывая колени полами халата. Она заинтересованно поглядела на Женю. – И про что же это мы будем говорить? Про любовь или про политику?

– Про политику. Нам нужна девушка, – Женя медленно прошелся по номеру. – И чем быстрее, тем лучше.

– А я вам кто? – хохотнула Чебурашка, но глазки ее забегали. – И что за нетерпежка такая?

– Нам нужна девушка, – повторил Женя, не обращая внимания на ее иронию. – Девушка-журналист. Так что все, что о ней знаешь...

Чебурашка устало поднялась с кресла, взяла со столика свою сумочку и начала ковыряться в ней, приговаривая:

– Триста тридцать восемь, триста тридцать восемь...

– Время теряем, – напомнил Каминский.

– Девушка, значит? – задумалась Чебурашка. – Журналист?

– Журналист, – подтвердил Женя.

– В джинсах «Вранглер» и красненькой блузке?

– Точно, – Женя вплотную подошел к ней.

– И... и кроссовочки на ней вот такие?! – радостно спросила Чебурашка, показывая пальцем на желто-розовую штору.

– Точно, – выдохнул Женя. – Где она? Ты когда ее видела?

– Ха! Никогда не видела! – засмеялась Чебурашка. – И впервые слышу!..

Женя повалил ее на диван и уселся верхом, закрывая ей рот. Каминский на­бросил на ее шею полотенце. Чебурашка отчаянно сопротивлялась, халат разъехался, открыв редковолосое добро, которое необязательно видеть посто­ронним мужчинам. Ногти вцепились Жене в лицо, белые полосы сразу же набухли кровью, но оба уже с силой потянули концы полотенца в раз­ные стороны. Чебурашка захрипела, глаза ее едва не вылезли из орбит. Каминский даже испугался – не перестарались ли? Только трупа здесь не хватало...

– Где она? – задыхаясь, словно душат не Чебурашку, а его самого, рыкнул Женя.

Каминский слегка отпустил полотенце. Чебурашка замотала головой.

– Считаю до трех. Не скажешь, сука, тут и замочим! – Женя свел ла­дони на ее горле. Она хватала воздух ртом, откинув назад опухшее красное лицо и высоко вздымая грудь с огромными сосками. – Р-раз...

– Тише, – предупредил Каминский, услышав быстрые шаги по коридору.

– Два, – Женя устроился поудобнее, крепче сцепив пальцы. – Ну?

Заскрипел ключ в двери. В номер ввалились двое сержантов милиции с резиновыми дубинками. От неожиданности Каминский замер около кровати и сразу же был сбит с ног. Падая, перецепил стул, на пол упала Чебурашкина сумочка. Из нее вывалилась небольшая коробка размером с сигаретную пачку – Каминский не раз ви­дел такие на портупеях милицейских патрулей. С ума сойти! – у гостиничных проституток в сумочках лежат рации...

Вот, значит, зачем Чебурашка щелкала кнопочками, вот, почему так храб­рилась, ведь знала: помощь уже идет. Во время рейда Каминский с Динкой даже представить себе не могли, что оперативная радиотехника имеет что-то общее с секс-бизнесом...

– А ну, встать!

Один из милиционеров толкнул Каминского ногой в лицо. Второй рванул за во­ротник Женю. Чебурашка села на постели, держась за горло руками.

– Вперед! – сержант ткнул Каминского в спину дубинкой, словно рапирой. От толчка тот снова чуть не потерял равновесие.

В коридоре Каминский обернулся к Жене. Как и Каминского, его тоже вел под руку сержант.

– Редактор, – тихо проговорил Каминский и по слогам повторил: – Ре-дак-тор...

– Молчать! – свободной рукой милиционер оглушительно врезал Каминскому в ухо, но тот увидел, что Женя все понял.

На лестничной площадке Каминский резко присел и, охватив руками колени «сво­его» конвоира, дернул на себя.

– Й-йоб-т! – только и вырвалось у стража порядка, когда они вдвоем уже катились по ступеням.

Оставив Женю, второй сержант кинулся вперед, в пружинистом прыжке саданув Каминского ногой по спине и дубинкой по шее, но не удержался на ногах и тоже загрохотал вслед, теряя туфли. Наверху раздавался топот Жени, – молодец, он побежал через переход к новому корпусу, теперь дог­нать его будет нелегко, ведь архитектор предусмотрел здесь десятки разных входов-выходов и столько же никому не нужных аппендиксов.

Теперь все зависело от находчивости и распорядительности редактора «Вечернего Слобожанска» Саввы Старикова.



***


Поведение Саши Злобина в полной мере оправдывало его фамилию лишь после шести часов вечера, когда он свирепо захлопывал и запирал ячейки сейфов, нервно отключал аппаратуру и нетерпеливо позвякивал ключами. Начальник лаборатории баллистики майор Злобин, еще тридцатисемилетний, но уже непревзойденный «областной» специалист по короткоствольному оружию, собирался домой, всем своим видом показывая незваным — как всегда! -- посетителям, что его рабочий день нормирован, в отличие от рабочего дня тех же посетителей, и вообще он недавно женился. Так что, уважаемые, имейте совесть и сострадание. Многолетней практикой было проверено, что все срочнейшие экспертизы без письменного приказа начальника УВД, пусть даже сдобренные коньяком и заморскими конфетами, будут отложены «на потом». Поскольку рабочий день уже завершился, и сама Конституция позволяет Саше Злобину отдохнуть.

Лишь тогда, во времена проклятого застоя, можно было сидеть в кабинете допоздна, и это свидетельствовало о трудовом рвении и личном усердии на благо общего дела. Теперь же, если ты отбил свою рабочую карточку после 18-00 — значит, не справляешься со своим дневным заданием, а для начальства это уже повод задуматься над твоими способностями и потенциалом, работай ты хоть в проектном бюро по разработке суперновых канцелярских скрепок, хоть за пультом атомного реактора, а хоть и в криминалистической лаборатории.

Но если в поле зрения майора попадали незнакомо-экзотические, как он их называл, боеприпасы, а тем паче, само оружие (такое случалось не чаще одного-двух раз в год), то Злобин забывал обо всем на свете.

-- Семь, шестьдесят три, -- пробормотал он, глянув на свет и взвесив на ладони прозрачный пакетик. -- Быть не может. Иль ты приснилась мне? -- обратился он к матово-блестящей пуле с едва заметной щербинкой у обводного пояска. -- Откуда?!

Одиннадцатиграммовый полуовальный кусочек свинца промолчал. Вместо него ответил капитан из «убойного» отдела:

-- Из головы Олега Тетерина.

-- Тетерин, Тетерин... Знакомое что-то, на слуху. Напомни, а?

-- Не напрягайся. Квартирный вор, три года в розыске. Физия не слазит со стенда. Теперь снимем, отбегался малый.

-- Свои же, небось?

Капитан пожал плечами.

-- В разработке. Нашли его знаешь, где? В мусорном контейнере, на Мироносецкой. Есть еще одна — вошла в грудь, застряла в лопатке, -- на стол перед Сашей лег точно такой же прозрачный пакетик с биркой.

-- Унифицированная, калибр семь, шестьдесят два. Не интересно.

-- Не понял... Ты что, разницу в один микрон определяешь на глаз?

-- Работа такая, -- скромно ответил майор Злобин, крутя в руках первый экземпляр. -- Бельгийская... Легче на Сумской птеродактиля встретить. Ствол есть?

-- Ствола пока нет. А что, редкая пулька?

-- Не просто редкая. Уникальная. Пистолетов калибра семь, шестьдесят три было выпущено всего лишь около сотни, это были опытно-экспериментальные «люгеры» и «маузеры». А патронов для них — чуть больше двух тысяч...

«Тройка» в серию не пошла, -- продолжал Саша. Немецкие военные вовремя остановили своих оружейников простым аргументом: промежуточный калибр между 7,62 и 7,65 не только не нужен, но и весьма опасен: в горячке боя очень легко перепутать патроны и получить полный капут — первая пуля еще будет хоть с трудом, но выплюнута, а вот нестандартную гильзу так раздует в казеннике, что выбить ее без отвертки и молотка — дело швах. И о втором выстреле, как и о последующих, можно будет только мечтать, но уже в могиле...

Под шумок Первой мировой войны «тройку» сплавили в Россию. Было ли это диверсионным актом, теперь уже доказать невозможно, но для подстраховки на ствольных коробках пистолетов и на тыльниках патронов, рядом с клеймом «BL» -- Борхард-Люгер, была проштампована цифра «3», на которую русские поначалу не обратили внимания, за что и поплатились в первых же боях: патроны или заклинивались, или же разрывали ствол...

Все экземпляры «тройки» были отозваны из армии и направлены на Тульский Императорский оружейный завод для уничтожения, но в считанных метрах от парового пресса судьба новейших «люгеров» и «маузеров» резко изменилась — их решено было использовать в качестве сувенирно-наградных.

В начале июля 1941 года вышел приказ Наркомобороны о сдаче населением беспроводных радиоприемников и всех видов огнестрельного оружия. Сам Иосиф Виссарионович лично отнес свой именной «наган» в Краснопресненский райвоенкомат. Но сколько нетабельных единиц гуляло по стране после этого приказа — наверное, даже Богу неизвестно...

-- В любом случае ищи шмалер с дарственной пластинкой или следами от этой пластинки, отверстиями под заклепки...

-- Значит, границы поиска сужаются, -- сделал вывод капитан.

-- До единиц, -- кивнул Саша. -- Может быть, эта «тройка» вообще осталась единственной в мире. Найдешь ее — поймаешь плохого дядю.

-- Ну да, кто шляпку спер, тот типа и старушку замочил...

-- Примерно. А сейчас даю тебе ровно полминуты на стремительную ретираду.

-- Благодарю и понимаю.

Дверь за капитаном захлопнулась через восемь секунд.




***



В опорном пункте, как говорят, негде было яблоку упасть. Задержали во­рюжку, который сегодня утречком успел обчистить несколько гостиничных но­меров, подбирая ключи со своей большой связки. Привели его взбешенные жи­тели гостиницы «Слобожанск», и, пока участковый инспектор составлял список изъятых материальных ценностей, толпа бурно обсуждала это событие, ругая на чем свет милицию, которая ни фига не делает для пресечения краж в цен­тральной гостинице города. «Именинник», симпатичный паренек, бледный и перепуганный, сидел около стола инспектора, поглаживая синяк под глазом, – видно, профессия вора, как и журналиста, тоже не мед и тоже имеет свои отри­цательные нюансы...

– Документы, – устало обратился к Каминскому участковый, протягивая руку. – Ну?

Каминский достал из кармана «вечеркинское» удостоверение. Тот начал переписы­вать данные.

– Не узнаете, Николай Сергеевич? – Каминский глянул на него.

Продолжая писать, инспектор покачал головой.

– Мы рейд с вами проводили. Несколько дней назад. Операцию «Ночные
рыцари». Вы еще следили, чтобы все коридоры были перекрыты постами...

И тут Каминский замолчал. События последних минут, начиная с проникновения Жени в гостиницу, последовательно возникли в памяти. Каминский глядел на сосре­доточенное лицо Николая Сергеевича и пытался угадать его роль в этих собы­тиях. Совершенно ясно, что он все помнит, но почему-то не считает нужным в этом признаваться. Даже несмотря на то, что при рейде он несколько раз по­просил, чтобы его фамилия была обязательно указана в публикации, и чуть ли не из кожи лез, чтобы задержать как можно больше проституток и их клиен­тов...

– Все из карманов – на стол, – не глядя на Каминского, сказал инспектор.

Каминский выложил диктофон, бумажник, зажигалку, записную книжку, ключи и еще какую-то мелочь. Подошедший сзади сержант сунул руки Каминскому под мышки, провел сверху вниз, хотя и так было видно, что ничего у того не спря­тано. От щекотки Каминский вздрогнул и невольно хохотнул, за что тут же получил по затылку. Было не больно, но довольно громко и обидно. Сержант под­нял со стола диктофон, повертел его в руках, понажимал на кнопки и вопроси­тельно взглянул на инспектора. Тот кивнул головой, и сержант по-хозяйски су­нул диктофон в карман своего кителя.

– А протокол изъятия? – напомнил Каминский.

– Та тебе тут такой протокол щас будет... В один момент. Мало не пока­жется.

– Тебе эта игрушка больше не нужна, – объяснил второй сержант, широко улыбаясь.

Наконец инспектор положил ручку и прикурил сигарету.

– Как вы оказались в номере? Кто ваш сообщник?

Каминский лишь усмехнулся, глядя в окно. Что-то долго возится редактор...

– Повторяю вопрос: с кем вы насиловали женщину?

Ого...

Каминский молчал. Правила этой игры он принял полностью. Даже более того, чем хотел инспектор. И любая поддержка разговора могла сейчас только навре­дить.

– Ну, дело хозяйское. Отсутствие ответа – тоже ответ. Сейчас потерпев­шая допишет заявление о групповухе, а это – статья и срок, понял? Пашка! – крикнул он через плечо. – Оттарабань этого йохаря в райотдел, пусть им пока там займутся. Я потом подъеду, составлю рапорт. Только смотри, чтоб и этот не утек.

– У меня не утекет. Худенький уж больно...

Рядом оказался второй сержант. Положив руки Каминского на стол, он умело щелкнул наручниками, да еще слегка потянул за скобы, чтобы стальные полу­круги теснее сдавили запястья.

– Ну и падла же ты, Николай Сергеевич, – только и выговорил Каминский.

Тот дернул головой, но ответить не успел, – включился селектор, из дина­мика донеслось:

– Товарищ старший лейтенант! Музыченко на линии.

Лицо Николая Сергеевича вытянулось, он осторожно надавил переключа­тель на телефонном аппарате и снял трубку. Поднялся на ноги и застегнул верхнюю пуговицу форменной рубашки. Каминский с удовольствием наблюдал, как по­дергиваются его губы...

– Так точно! Понял... Есть. Немедленно...

– Спасибо, Александр Макарович! – крикнул Каминский в микрофон, вплотную приблизившись к инспектору.

Молодец, Женя! Молодец, Савва! Быстро справились, ведь вытаски­вать Каминского из райотделовской КПЗ, или как она там сейчас называется – ИВС, а тем более из прокуратуры было бы куда сложнее! Правда, никто не ожидал, что Савва с перепугу обратится сразу к генералу Музыченко, начальнику област­ного УВД, но это даже лучше – во, как вытянулись морды у инспектора и его вертухаев!..

 -- Прошу, – Каминский протянул руку к ограбившему его сержанту, и в ту же се­кунду в ладонь ткнулся диктофон. Демонстративно отерев о джинсы и тщательно продув, Каминский затолкал его в свой карман.




   ***


-- В редакцию? – невозмутимо спросил Женя, когда Каминский влез в его «За­порожец». -- Я верно определил твою мысль?

            Отдышавшись, тот кивнул. Несколько минут молчали, двигаясь в автомобильном потоке по Сумской.

– Как ты ему объяснил? – спросил Каминский.

– Сказал, что ты пошел в гостиницу... ну, хотел что-то еще выяснить, а там усилили режим после вашего рейда. Вот тебя и повязали, ты же не имеешь «карточки гостя».

– О Динке говорил?

   --  Нет.

   -- Правильно.

   -- Она действительно ничего не знает, -- вдруг сказал Женя.

   -- Ты о чем?

   -- О Чебурашке.

   -- Почему так решил?

   -- Не поймешь, -- вздохнул Женя. -- Чувствую.

   -- А ведь она подробно описала Динку...

Женя лишь пожал плечами.

   Настроение у обоих было «очень так себе».

За полдня они так ничего и не выяснили – ни единой зацепки, где может находиться Динка, не нашли. Да и засветились в гостинице – теперь туда хода нет. Хотя эта шалава Чебурашка что-то знает, во всяком случае видела Динку. А может, она описала Динку именно так, как запомнила во время рейда? Не может же быть, чтобы Динку держали где-то в самой гостинице «Слобо­жанск»? Хотя с них станется – вишь, какая связь между этим ****ским кодлом и местным опорным пунктом милиции! Значит, обе эти стороны одинаково за­интересованы во взаимодействии, а если так, то любой рейд им до определенного места – как одним, так и другим... Обидно только, что в рейде, в этом, как ока­залось, грандиозном шоу Каминский с Динкой, сами того не подозревая, выглядели на­ивными зрителями, ради которых и был устроен весь спектакль...

Когда Женя затормозил у Дома печати, Каминский заметил, что от стоянки пе­ред входом отваливает незнакомый желтый «уазик». Может, и не обратил бы Каминский на него внимания, но что-то показалось странным во внешнем виде автомобиля. Все, вроде бы на месте – и колеса, и дверцы, и капот, но – что-то непривычное, не характерное для всех транспортных средств.

Мысль эта возникла и исчезла среди других, раскалывающих и перегру­жающих несчастную голову Каминского...

Поднявшись на лифте в редакцию «Вечернего Слобожанска», он столк­нулся в коридоре с секретаршей.

– Тебя спрашивал редактор. Сказал, как появишься – сразу к нему, – сообщила Елена и исчезла за дверью машбюро.

«Еще бы не спрашивал», – усмехнулся Каминский. После звонка Жени и разговора с Музыченко...

– И в какое же говно ты, сволочь, снова влез? – вызверился Савва. – Кто это мне звонил? Что за «знакомый», который «назваться не мо­жет»?!

Каминский повторил редактору версию об усилении пропуск­ного режима в гостинице и о том, что его задержали в фойе без «визитки». Кто именно звонил, Каминский решил не уточнять: этой мелочи они с Женей не преду­смотрели, а в мгновенных импровизациях Каминскому никогда не везло – выдает легкое заикание. С детства он не умеет убедительно врать.

– В любом случае нужно закрывать тему. Понял? Ты ее уже исчерпал. И без того мы первые, во всяком случае, в области, зацепили проституцию как проблему, как мафиозную проблему. Поигрались, и – хорош. Нашу «Вечерку» уже кое-кто называет «Вести с панели», и все из-за тебя. Понял? Это во-первых, – Савва сцепил руки и положил их на стол. – А во-вторых, у тебя только что был обыск.

– Обыск?

– Именно. Шмонали твой стол.

– Кто шмонал? Что искали?

– Милиция. Удостоверения я проверил, – поспешно сообщил Савва.

Каминский махнул рукой. Сегодня отечественные умельцы в домашних условиях штампуют почти настоящие доллары. Не то, что какие-то ментовские «корочки»...

– Ордер на обыск предъявили? – как можно спокойнее спросил Каминский, уже за­ранее зная ответ.

– Сказали, что в исключительных случаях допускается обыск без санк­ции.

– Что им нужно было?

– А хрен его знает. Объяснили только, что официально это называется не «обыск», а «осмотр».

Осмотр. Конечно же, осмотр. Ведь что же милиция могла искать в таком «исключительном» случае? Оружие, наркотики? Порнографию или проклама­ции?

Нет. Искали именно кассету. Кассету, которая действительно подева­лась неизвестно куда. А значит, искала не милиция. Кто? Сутенеры из гостиницы? Или, может быть, кто-то из задержанных в рейде кли­ентов? Если бы знать! Тогда хоть приблизительно можно было бы представить, где прячут Динку...

В кабинете отдела пропаганды, вопреки ожиданиям Каминского, все было в по­рядке. Ничего не пропало, ничего не было разбросано. Аккуратненько потрясли. Интеллигентно. Даже стихи слобожанского поэта Косяка были раскрыты именно на той страничке, на которой Каминский их оставил.

Рядом лежала рабочая верстка репортажа о ядерном взрыве под Светлым – четыре колонки, посередине – дырка для клише с изо­бражением взрыва. Самого клише нет, материал в номер не пойдет, хотя уже набран и сверстан. Черт с ним. Что еще? Ага, несколько новых писем от читателей. Успеем еще просмотреть. Опять, небось, ругательные отклики на предыдущие публикации: «...С возмущением прочитали в вашей га­зете...» А кто, интересно, заставлял читать? Вот если публикация о чем-то хо­рошем – то ни одна стерва не похвалит, не поблагодарит в письме. Зато не дай Бог, кого-то заденешь – то... Точка, абзац. И пишут, и звонят, и приходят в ре­дакцию целыми табунами, даже если журналист и прав. Такой вот закон: никакого закона...

– Ты здесь? – Женя робко переступил порог кабинета. С инте­ресом оглядев небогатую обстановку, присел на стул для посетителей. – Слышь, я, наверное, подам заявление на розыск.

Раздавив окурок в пепельнице, Каминский хмыкнул:

– Ну, и слушай, что примерно будет дальше. Спросят: «Молодая или ста­рая?» – «Молодая». – «А когда пропала?» – «Вчера». – «В больницы, морги, вытрезвители звонили?» Допустим, скажешь: «Звонил», иначе заявление не примут... А они посмеются: «Иди-ка ты, уважаемый, домой, там твоя невеста уже ждет с вот-такущими объятиями. Ну, подгуляла слегка, дело молодое-по­нятное. А у нас тут, мол, и убийцы, и насильники, и вооруженные бандформирования на свободе гуляют. Иди, дорогой, не мешай работать...»

Каминский замолчал, невольно вспомнив свою короткую и неудачную супруже­скую жизнь. Именно так ему сказали в милиции, когда Татьяна впервые не пришла домой ночевать...

– А если я им все расскажу? О вашем дурацком рейде, о кассете, о шан­таже?

– Ну, знаешь! – Каминский рассмеялся. – Заодно не забудь сказать, что нам только что клеили статью за изнасилование. Тогда нам уже не только Музыченко, а и Господь Бог не поможет. Ментов в гостинице помнишь? То-то же. Им пока выгодно замять это дело. При помощи того же Музыченко. Они сейчас даже больше нас заинтересованы в этом!

– В чем?

– Они сами боятся фрайернуться. Там же круговая порука! Если мы поднимем вселенский хипиш и раскроем их ****о-менто-гостиничную мафию, то ничего не выиграем, наоборот – вылезет Чебурашкина заява о группо­вухе... И тогда уже мы будем на железном крючке, и как бы не барахтались, нас сделают еще и клеветниками, которые оболгали героическую советскую мили­цию.

– Да кто ее насиловал?! Если экспертиза...

– За это не переживай. Будет у них и экспертиза, и целый шалман свидетелей. И утопят нас как котят – мы же и без того эксгумировали целое кладбище их секретов...

– Ладно, – нетерпеливо перебил Женя. – Твои идеи?

Каминский пожал плечами. Никаких идей у него не было. Пожалуй, кроме одной, насчет телефонной станции. Но это уже завтра, когда там будет работать другая смена. И, конечно же, без Жени...

– Тогда все. Я решил, – Женя твердо глянул на Каминского. – Ты как хочешь, а я пойду в райотдел. Из твоих авантюр ни черта не выйдет. Только Динку погу­бим. У тебя, кстати, здесь фотки ее нет?

– Есть... – смутился Каминский.

Помнил, что точно есть, и единственная. И именно такая, которую не сле­довало бы показывать Жене. Тем более, фотографировал Ковальчук, когда дружный редколлектив праздновал три­дцатилетие «Вечернего Слобожанска». Именно в тот день, когда из Динкиного уха свалилась сережка...

– Давай! – Женя требовательно протянул руку.

Вздохнув, Каминский достал из ящика большую коробку из-под конфет, доверху набитую фотоснимками. Это был его стихийный архив, здесь собраны офици­альные снимки, по разным причинам не использованные в газете к его мате­риалам, а также случайные кадры, которые делает фотокор Коля Ковальчук, чтобы скорее заполнить пленку перед срочным проявлением. Именно так поя­вилась и эта фотография...

– Вот. Других нет.

Женя прекрасно владеет собой. И понимает, что сейчас не лучшее время для выяснения отношений. Хотя, конечно, этот снимок не может вызвать особого восторга. На фото – вдребезги пьяная Динка. Она вдавила сисечку в плечо Каминского и пытается дотянуться губами до его щеки, которую он старательно отворачивает. Рядом – часть лица Людмилы, открытая бутылка «Старокиев­ской», консервы, печенье... От фотовспышки Каминский моргнул глазами, а на снимке кажется, что он млеет от наслаждения. Вообще-то подобные сцены могут случиться лишь по пьянке, на трезвую же голову они невоз­можны, и как теперь объяснишь Жене, что не было у Каминского с Динкой и не могло быть никакого серьезного романа?..

Был один лишь случай, или как еще назвать, – мимолетный эпи­зод. Именно в тот день, когда Ковальчук сделал этот снимок. Было много вина, музыки, танцев и песен. А потом... Потом был кабинет Каминского, и был рабочий стол, заваленный бумагами. До сих пор помнится алкогольное сумасшествие и Динкины золотые волосы, рассыпанные по столу, ее джинсы с трусиками, поспешно сброшенные лишь с одной ноги...

– Годится, – Женя взял из Динкиного ящика ножницы и безжалостно отмахнул физиономию Каминского с фотографии. Теперь в его руках было только Динкино изображение, как говорят юристы – пригодное к идентификации. – Отдам в ментовку, пусть ищут. Они за это зарплату получают. Другого выхода не вижу.

Идеалист. Искренне полагает, что милиционеры сразу же бросятся разыскивать его Динку, размножат фото, объявят по телевидению: «Кто видел, сообщите!» Теоретически, конечно, так и должно быть, но... Но когда-то, взяв интервью у работника розыска, Каминский понял, что хрестоматийную тщательность ми­лиция проявляет, когда нужно найти или несовершеннолетнюю, или очень ста­рую личность, которая «ушла и не вернулась». Лица же от шестнадцати и до шестидесяти – если не обнаружен труп – никого в первые неделю-две не инте­ресуют. Так как в большинстве случаев это «или загулял, или забухал, или зале­тел на пятнадцать суток без сообщения».

И о Динке, Каминский больше чем уверен, Женя услышит именно первую вер­сию – загуляла. Конечно, если будет молчать о шантаже... и тому подобном. Хоть бы молчал, Боже... И не только потому, что вылезет Чебурашкино заявле­ние, так не вовремя застопорившее их действия. Может быть хуже – бурная оперативная деятельность станет известной вымогателям, и тогда...

В памяти возникли другие фотоснимки Коли Ковальчука – отрезанные женские головы, груди, руки, вскрытые животы и другие ужасы – все то, что случилось с жертвами маньяка, насильника-убийцы, которого уже третий год разыскивает доблестная слобожанская милиция.

Женя словно прочитал эти мысли.

– Думаешь, Динка...

– Насколько я понял, пока они считают, что кассета у меня, то с Динкой все будет в порядке. Значит, надо и дальше держать эту линию. А мы, кажется, до сих пор все делали правильно.

– Но кассеты, говоришь, нет?

– Я не представляю, куда она могла деться, тьфу! -- Каминский замялся. -- А когда найду, то... То не нужно спешить. Не уверен, что они отпустят Динку, ко­гда получат кассету и руки у них будут развязаны. Момент тут, видишь, деликатный. Так что в ментуре об этом – ни-ни...

– Да это понятно, – Женя вздохнул. – А на фига им кассета, чего они так боятся?

Об этом Каминский уже думал. Так ни до чего и не додумался. А ведь действи­тельно – если кассету требуют именно сутенеры и именно ради того, чтобы вы­яснить, кто из проституток был задержан в рейде, то они и без кассеты могут это узнать – достаточно лишь поднажать на тех же проституток. А если Каминского достает кто-то из задержанных клиентов с целью выцарапать кассету и уничтожить, – то на кой ляд такие бешеные потуги и риск, связанный с по­хищением человека, журналиста? Каминский ведь может переписать кассету тысячу раз и иметь тысячу копий. А в милиции все и без этой кассеты зафиксировано...

Чушь какая-то!..

– Я пошел, – Женя поднялся и сунул фотографию в портмоне.

Ну, пусть его идет. Хотя бы для собственного успокоения.

В конце-то концов, сегодня они уже не узнают ничего интересного. Оста­ется только ждать – или новых звонков с условиями, или визитов, или каких-то иных сигналов.

А телефон упорно молчит. В дверь никто не ломится. Хуже всего, когда сам ничего не можешь сде­лать и вынужден искать новых контактов с противником, чтобы определить свои дальнейшие действия. Ненавидит Каминский таких ситуаций, когда от него ничего не зависит. В подобных случаях он вспоминает один из непреложных законов Мерфи: «То, что начинается хорошо – заканчивается плохо. То, что начинается плохо – заканчивается еще хуже»...

Ладно.

Так что же там с почтой? Приглашение на открытие па­мятника врачу Мещанинову, который при фашистской оккупации спасал наших пленных солдат, выдавая их за больных и сумасшедших. Интересно, па­мятник будет открыт на территории холодногорской тюрьмы, прямо в зоне, где во время войны был концлагерь... И проект памятника разработал и исполнил представитель «спецконтингента» – обычный зек, закончивший в свое время Слобожанское художественное училище!.. Обязательно надо наведаться.

Второй конверт – стихи. Боже, опять стихи... Каждый, кто умеет держать в руках авторучку, считает своим долгом писать стихи. «Глазки у Людки – как незабудки, не отрываяся смотрят в меня...» Ха, смотрят в «меню» – так сказал бы Валера Тесаков. Ну, здесь все ясно, можно сразу списывать в архив. А лучше – отдать Леньке Азарину, он любит измываться над поэтами, даром, что сам поэт. Пусть отпишет: «благодарим за внимание к га­зете, хорошая тема, интересное построение текста, однако, слабовата поэтиче­ская техника, читайте побольше классиков и современников...»

Жалоба. Протекает крыша, перекрыли воду, а начальник ЖЭКа ни кует, ни мелет. И что Каминский, интересно, может сделать? Вот раньше, во времена проклятого застоя, он мог бы официально переслать это письмо в райисполком, и на следующий же день начальник ЖЭКа, повизгивая от усердия, лично отремонтировал бы эту крышу и лично отчитался бы перед «Вечеркой» о героически проделанной работе. А сейчас? А сейчас он плюнет Каминскому в лицо и скажет, что у него нет времени заниматься пустяками.

Что-то интересное: «Ув. тов. Каминский! Обращается к Вам...» Так, так... «...прочитала я Вашу статью «Феи из бара», прямо жить не захотелось! Какая всюду грязь и распущенность!..» Ну, конкретнее, чего же она хочет? А, вот: «Посоветуйте, пожалуйста, что делать с дочерью – прогуливает уроки, слушает музыку, к ней приходят одноклассницы, говорят о мальчиках, а не­давно она начала подкрашивать глаза! Только бы не стала проституткой, я этого не переживу...»

Ну, знаете... Что же вам, мамаша, Каминский – Бюро добрых услуг, психотерапевт или психоаналитик? И какое право он имеет что-то советовать? А как вы, собст­венно, хотели, чтобы ваша девочка до самой пенсии сидела дома? А что «говорят о мальчиках» – так вспомните себя в пятнадцать лет! Все в этом возрасте хотят быть привлекательными, иметь много друзей, слушать музыку, гулять допоздна. Так что же, все стали проститутками?

А если всего бояться, то давайте все запретим. Одним разом, одним взма­хом. Запретим автомобили, поезда и самолеты – ведь бывают катастрофы. От­кажемся от огня и электричества – ведь может быть пожар. Не будем выходить на улицу – вдруг упадет на голову метеорит. И вообще, давайте не будем рож­даться на свет: ведь все равно когда-нибудь умрешь...

Абсурд! Нет, нужно-таки встретиться с этой тетенькой и подумать над проблемным материалом о современном воспитании, ведь действительно, куда ни глянь – столько искушений вокруг, особенно если тебе пятнадцать лет и хо­чется всего-всего, и сразу!..

А вообще-то саму проституцию несказанно обидели, назвав ее первой древнейшей профессией. Обидели и журналистику, назвав ее второй древней­шей. Можно спорить, и не без оснований, что именно журналистика появилась первой, и, видимо, еще задолго до проституции. Когда какой-нибудь небритый Тук-Тук с массивной нижней челюстью и руками, свисающими до колен, впри­прыжку прибежал к пещере и, размахивая дубиной, радостно закричал: «Ре­бята! Там пасется очень вкусный мамонт!..» Вот он-то, этот самый Тук-Тук, и был первым в истории человечества журналистом. А проституция появилась уже тогда, когда мамонт был успешно забит и какая-нибудь красавица Ням-Ням, не принимавшая участия в охоте, призывно улыбаясь, пришла в пещеру к Тук-Туку за куском мяса.

Первая древнейшая, вторая древнейшая...

Телефон!

 Он даже не зазвонил, а истерически завопил, Каминский сорвал трубку, едва не уронив аппарат на пол. Где же ты, «маршал», что ты сейчас новенького скажешь?

– Алло!

– Леша? Каминский?

– Я слушаю!

Междугородка сейчас функционирует превосходно. Слышимость отличная, однако, привычка берет свое: почему-то все стараются говорить громче, почти кричать, хотя это уже не нужно. Вдруг вспомнилось некстати, что телефонная станция не в состоянии определить номера, если звонят из другого города…

– Лешка, узнал?

– Пока нет, – стараясь не очень волноваться, ответил Каминский.

– Коля, Коля Гунчак!

Боже мой, Колька, корешок-сатирик и возлюбленный Людмилы, по совместительству давний приятель Каминского и неоднократный собутыльник! Сколько лет, сколько зим! Когда-то, сто пятьдесят лет тому назад, он, будучи здесь в командировке, впервые забрел на заседание молодежной литстудии «Гроздь», принимал участие в обсуждении чьих-то новелл, потом вместе со всеми пошел пить водку к поэтессе Гале Овод (в таких случаях говорится: «Есть повод зайти к Овод»), ночевать напросился к Каминскому… С тех пор, оказываясь в столице или по работе, или просто расталкивая свои юморески по редакциям газет и журналов, Каминский ночует исключительно у Гунчаков, Колькина жена – весьма коммуникабельная женщина. Но Каминскому всегда бывает неудобно перед ней: он-то ведь знает о Колькиной связи с Людмилой, а Машка – не знает. И таким вот образом Каминский словно помогает Кольке обманывать жену…

– Привет, Колян!

– Привет… Слушай, а Людка не приехала! Что случилось?

– Как – не приехала?..

– Никак!

– То есть?

– То есть! Ее не было на семинаре!

Час от часу не легче…

– Может, опоздала? – допустил Каминский. – Или поменяла билет?

– Даже мне не позвонила… А обещала позвонить из аэропорта!

– Значит, не смогла, – вступился Каминский за Людмилу, девушку без предрассудков. А мысленно добавил: «Или не захотела…»

– Как же так… Где она может быть?

– Ну, допустим, семинар еще не закончился… – забормотал Каминский, понимая, что у Людмилы вполне могли измениться планы. Что она, что Динка – два сапога пара. – Может, она в гостинице, а ты паникуешь?

– Н-ну… Ладно, пока, я еще звякну в гостиницу, может, что-то прояснится…

  --  Удачи! Ты не волнуйся, с ней это случается, – хохотнул Каминский. --Дамочка эта весьма непредсказуема. И билет могла переоформить в последний момент, а то и завеяться куда-то… Вынырнет!

   – Ну-ну, – вздохнул Колька. -- Нам что, ждать и надеяться...

Положив трубку, Каминский попытался сообразить, куда могла задеваться Людмила. Запросто могла поменять билет и вылететь позже… Мало ли может быть причин? Или передумала встречаться с Гунчаком? Может быть, он там у нее не один, кто знает, начнешь вникать – так правды все равно никто не скажет, а сам только виноват будешь…

  Ну, все. На сегодня хватит. Надо сваливать, ничего умного на ра­боте Каминский уже не сделает.

Выключив свет и дважды крутнув ключом в замке, направился к вы­ходу.

...Когда-то в розовом детстве ему предложили загадку: из нескольких спичек выкладывается силуэт таракана, и нужно передвинуть две спички, чтобы этот таракан «пополз» назад. Так и не помнит Каминский, угадал он тогда или нет. Наверное, не угадал. Зато сейчас вспомнил старый стишок:



                Жил на свете таракан,
                Таракан из детства,
                Таракан попал в стакан
                Полный мухоедства...


Каминский сейчас тоже, кажется, попал в «стакан». В конце-то концов, над загадкой о таракане можно было думать, а можно и не думать. А вот о дикой истории, в которую вляпалась Динка, нужно было думать, и думать немед­ленно. И немедленно что-то делать. Но что, что делать? Куда бежать? Кого ис­кать, с кем связываться?..

И что говорить Савве, если ему взбредет в голову врезать Динке выговор за недоразумение с клише и он спросит у Каминского – где Динка, сволочь? Неплохо бы на этот случай вымыслить правдоподобную отмазку, куда бы он мог ее отослать. Может, соврать, что она приболела или перепила вчера? Все мы живые люди, с каждым может случиться. Так Савва сразу же пошлет к ней постоянного страхделегата Светлану Дудкину, а та поцелует дверной замок и запросто может закатить истерику.

Вот, не было печали!.. Да пописывал бы себе левой ногой банальные ре­портажики из литейных цехов славных промышленных гигантов или необо­зримых полей кол- и совхозов! А еще лучше – как та же Дудкина, статьи «На тему морали». А что? «Студент Петя Х. на лекции по сопромату поцеловал студентку Иру П. Хорошо это или плохо? Вот и давайте, дорогие читатели, разберемся вместе, не торопясь...» И гнал бы строчки, не выходя из кабинета, получал бы гонорары и плевал в потолок.

Повезло и Леньке Азарину – за что дураку такое счастье? -- ведет себе потихоньку отдел культуры: кино, музыка, да и все, что появилось в последнее время – металл-рок, брейки, шмейки... На все концерты ходит бесплатно и без очереди, лишь показывает администратору свою пресс-карту да письмо на «вечеркинском» бланке, и тут же получает контрамарку. И самое обидное, что оба одновременно попали к Савве: Каминский – из заводской многотиражки, Азарин – из молодежной газеты «Ленинская смена». Редактор думал три дня, кого в какой отдел поставить. Азарину повезло – он попал на «культуру» после внезапного интервью с юным, но уже подающим большие надежды бардом Олегом Митяевым.

Каминскому же достался отдел пропаганды, тоже, казалось бы, не очень пыльный. Пиши себе о перестройке и новом мышлении, безнаказанно срывай маски с бюрократов и консерваторов, ходи довольный...

Так нет – полез. Полез за сенсацией. Возомнил себя этаким чикагским или детройтским супержурналистом. Скандальчика захотел. Очередного. Мало было до этого.

И результат – только настроил против себя «фей», «бабочек» и сявок со всего Слобожанска, милицию, редакцию, подставил Динку и сам чуть не схва­тил срок за изнасилование.

А кому, кому все эти публикации нужны?

Ему самому? Редактору? Читателям «Вечерки»?..

Тьфу!



***


...И снова, уже в который раз, пытается он совместить два вопроса. Собст­венно, ответ нужен хотя бы на один, тогда сразу же можно было бы ответить и на второй. Если он узнает, ЗАЧЕМ у него хотят выгрызть кассету, тогда будет понятно, КОГО именно она интересует. Или наоборот – узнав, КОГО она инте­ресует, станет понятно, ЗАЧЕМ она кому-то понадобилась. Вот такой замкнутый круг. А сейчас, пока нет ни единого ответа на эти вопросы, то нет ответов и на два следующие – где могут прятать Динку и кто спер кассету у Каминского из стола.

Кассеты, как ни крути, все-таки нет. И забрал ее кто-то другой, не тот, конечно, кто сейчас за ней охотится. Иначе никто бы не трогал Динку и не шантажировал Каминского.

Хоть плачь – едва схватишь за хвост одну мысль, как сразу же наваливается следующая и давит, отметает ту, первую!

По дороге в общежитие зашел в гастроном и купил бутылку водки. Взял бы две, но не хватило ни денег, ни места в «дипломате» – все свои более-менее ценные бебехи из редакционного стола он решил забрать к себе: вдруг в редакции снова устроят какой-нибудь обыск-осмотр?

В общаге все-таки спокойнее. После официального развода с Татьяной, два года тому назад, Каминский переехал сюда, в общежитие издательства, и его вполне устраивают девять квадратов. Кровать, стол, стул, шкаф – что еще нужно сравнительно молодому холостяку? Из своих вещей, кроме одежды, он принес сюда лишь магнитофон, неоконченную рукопись новой сатирической книжки (первая уже четыре года лежит в издательстве «Молот») и старенькую пишущую машинку «Москва». Правда, машинка не его, а Татьяны, она когда-то купила ее для надомной работы, но после развода решила подарить Каминскому: ты, мол, работник пера, и тебе машинка нужнее. Может, это действительно было дружеским жестом, но, скорее всего, этим подарком Татьяна пыталась кое-как замолить свои грехи – все-таки не Каминский, а именно она была инициатором разрыва...

Теперь Татьяна живет одна. Тот «друг семьи», кстати, бывший одноклассник, из-за которого Каминский вынужден был уйти из дому, в последний момент вдруг передумал жениться. Как оказалось, ему, работяге-электрику, очень тешило самолюбие то, что он спит с женой настоящего, «живого» журналиста, да еще довольно популярного в городе. Когда же Татьяна стала просто Танькой, без дополнительных супружеских титулов, то он сразу же потерял к ней интерес.

Так почти всегда и случается, но, к сожалению, не все женщины это понимают. Потому-то и повторяется история то трагедией, то... то опять трагедией. О фарсе уже говорить нечего.

Едва свернув на свою улицу, он понял, что ночевать в общежитии сегодня не светит. Отскочив назад и спрятавшись за деревом, осторожно выглянул – так и есть, тот желтенький «уазик» стоит в нескольких метров от парадного входа. Рядом, облокотившись о кабину, сосет сигарету человек в сером свитере. Мысленно натянув на него милицейскую форму, Каминский убедился, что это – его вчерашний посетитель, назвавшийся капитаном Алексиным.

И только теперь, пытаясь определить свое положение, Каминский понял, что именно показалось странным в этом автомобиле, что именно там, около Дома печати, показалось необычным и непривычным.

На заднем борту «уазика» не было номерного знака.



***


Вот, значит, как...

Обложили, стервозы. И на работе, и дома. Придется принимать и этот ход. Волку в таком случае легче – у него хоть клыки есть. Может напоследок задрать одного-двух псов. Он имеет на это право, данное природой. У Каминского такого права нет. И вместо волчьих зубов – только красно-черный немецкий газовый баллончик. Но сейчас, как сказала бы Динка, можно засунуть этот баллончик себе в задницу – ни фига он не поможет. Видно ведь, что «егеря», кем бы они ни были, люди довольно серьезные. Масштабы их действий простым уркам не по зубам. Таки, видно, хорошо стала эта кассета кому-то поперек горла... Подумать только – липовый милиционер Алексин, похищение журналистки, радиосвязь проституток с настоящей милицией, автомобиль, угрозы, обыски, и вот теперь – элементарная засада.

Но, к счастью, они еще не знают, что Каминский уже, хоть и случайно, засек их машину. И по их же, кстати, вине: сняли номер с автомобиля, чтобы не светиться, а засветились именно из-за отсутствия номера!

Ну, ничего. Пусть подождут в общежитии...



***


...Женя долго не открывал. Старался разглядеть Каминского в дверной «глазок» – это ему не удалось, так как в подъезде было темно. Спросив, кто это, и убедившись, что Каминский пришел один, без сопровождающих, быстро впустил его в квартиру и так же быстро захлопнул дверь.

В его апартаментах тоже почему-то не было света.

– У меня здесь кто-то ковырялся, – сообщил задумчиво. – Все вверх дном, не так, как у тебя в редакции. Шкаф вывернули, белье перелопатили, диван раскрыли. Украли электросчетчик. С мясом выдрали из стенки, уроды…

– И стырили магнитофонные кассеты, – продолжил Каминский за него.

– Точно, – кивнул Женя, совершенно не удивляясь этой догадке. – Но что интересно: поперли только те кассеты, что были распечатаны...

– ...а запечатанные не тронули.

– Оставили, – Женя показал на три блока новеньких кассет «ТДК». – И, мерзавцы, скоммуниздили все батарейки... Интересно только, как они вычислили мой домашний адрес?

– И думать нечего. По номеру твоего «Запорожца». Выходит, не такие уж
они лохи.

– А...

– Бе. Все тут крепко схвачено и задушено...

Несколько раз неуверенно звякнул телефон. Коротко, тихо, – не так, как звонил бы станционным сигналом. Такой звук бывает тогда, когда обрываешь и замыкаешь телефонный провод или... подключаешь к линии другой, параллельный аппарат.

Каминский замолчал, коротко переглянувшись с Женей. Здесь ничего не нужно было объяснять.

Через несколько минут он дозвонился до проходной общежития, хотя это было нелегко – холостые жители постоянно висят на единственном телефоне. Настороженный голос вахтерши Надежды Федоровны сообщил, что к Каминскому сегодня никто не приходил, и никто не звонил. Очень удивилась старушка, услышав, что сегодня он ночевать не придет, – на него это не похоже, за все время проживания в общаге Каминский ни разу не ночевал за пределами своей комнатки.

Тут же позвонил редактору домой, отпросился на завтрашний день – сказал, что готовит новую статью. Можно было, конечно, без этого разрешения прекрасно обойтись, в редакции нет четкого «казарменного» режима – корреспондент на то и корреспондент, чтобы бегать по городу в поисках материалов для статей, ведь сидя в кабинете газеты не сделаешь. Савва тоже слегка обалдел, но по другой причине: «вечеркинцы» никогда не отпрашиваются – они могут по три-четыре для вообще не появляться на работе, а потом припереть целую стопку разноплановых статей, очерков и информаций.

Каминский знал, что его звонки удивят и Надежду Федоровну, и Савву, но сейчас ему нужно было сделать именно так. Теперь оставалось лишь надеяться, что его догадка верна, что через несколько минут он получит ответ хотя бы на один из вопросов.

Тот, или те, сидящие сейчас в общежитской комнатке, явно пришли именно за Каминским. Поэтому не будут воровать кассет, а спокойно проверят их на его же магнитофоне. Конечно, если захотят, или имеют такой приказ. Пусть слушают, на здоровье, там кроме Розенбаума и Высоцкого ничего нет. Тем более, не имеет Каминский привычки таскать домой редакционные кассеты: чтобы с ними работать, вполне хватает карманного диктофончика, который при обоих неожиданных визитах так и не пропал, хотя игрушка эта недешевая. ОНИ просто ищут кассету, ту, с «Ночными рыцарями», ищут упорно и тщательно. Скоро, небось, поделят весь Слобожанск на квадраты или сектора, и каждый будут прощупывать. Маразм...

– Что в ментарне? – спросил Каминский, прислушиваясь к дверям и телефону.

– Не хотел говорить, – грустно улыбнулся Женя. – Но раз уж ты сам спросил... Ты был прав. Заявление и фотку взяли, но очень неохотно. Так и сказали: через день-два сама придет. И чтобы я обязательно забрал заявление, чтобы на райотделе висяка лишнего не было...

Ровно зазвенел телефон. Женя рванулся было к аппарату, но Каминский опередил.

– На трубе, – сказал, чуть не засмеявшись.

– Это ты, неуловимый и вездесущий? Что же ты, голубь, у начальства отпрашиваешься, дома ночевать не хочешь?.. Думаешь, спрятался?

– От вас разве спрячешься? – вздохнул Каминский с деланным сожалением.

– Правильно. Нашел кассету?

– А ты нашел?

– Не переживай. Найду. Обязательно найду. Но, – медленно и четко проговорил собеседник, – запомни: мне абсолютно до фени, поможешь ли ты мне ее найти или не поможешь. А вот вам с Женечкой это совершенно не до фени. И девочке вашей это тоже не до фени, – сладко протянул он. – Итак?..

Он ждал ответа, но Каминский уже спокойно положил трубку. Можно было даже не звонить на АТС – тут и ежику понятно, что разговор ведется из этого же подъезда, с лестничной площадки, из кабельной телефонной ко­робки, откуда расходятся провода по всем квартирам. Интересно, а если сейчас подойти к этому ироду и спросить, что он там делает? А он ответит, что ремонтирует чей-то телефон, и, вполне вероятно, предъявит служебное удостоверение монтера телефонной станции...

– Что там? – Женя был похож на кошку, заглядывающую в мышиную нору. – Что-то про Динку?

– С Динкой все нормально, – Каминский улыбнулся. – Завтра или ты, или я, а может, и оба вместе, ее увидим... Живой и невредимой.

– Да говори уже, не тяни!

– Спокуха. Веревка есть? Метров пятнадцать-двадцать?

– Нет, столько не наберется...

– Значит, во дворе сейчас срежу, где белье висит. А ты пока заводи «горбатого». По дороге поговорим.

– Что, опять куда-то ехать?

        --  Не «куда-то», – Каминский подмигнул, – а просто кататься...

        --  Погоди, -- Женя остановил шагнувшего было к двери Каминского. -- Жахнуть надо.

         --   Что?..

          Вместо ответа Женя полез в холодильник и достал початую бутылку водки.

           Каминский вздохнул:

           -- Раз пошли на дело я и Рабинович, Рабинович выпить захотел...

           -- Разделим, -- Женя зубами сгрыз крышечку.

            --  Ты алкоголик? До вечера подождать не можешь?

             -- Я не алкоголик, -- ревниво заметил Женя, -- но я завидую этим счастливым людям. Они всегда знают, чего хотят. А я лишь горький пьяница.

           -- Это не одно и то же?

             -- Сравнил! Пьяница – это «хочу и пью». А алкоголик -- «не хочу, но пью». А я пока хочу. Очень.

              -- И – за руль? -- укоризненно покачал головой Каминский.

          -- А у меня старый «запор»...

...Выехав на мостовую, Женя притормозил и по просьбе Каминского несколько раз газанул при выключенном сцеплении. Мотор взревел, словно танковый дизель. Поправив зеркало, Каминский увидел, как из ближайшей арки осторожно выглянул, словно озираясь, уже знакомый желтый «уазик».

      -- Что и следовало доказать, – бросил он через минуту, когда «уазик» без номеров перестроился в правый ряд и медленно покатил следом. Их разделяли две легковушки и мотоциклист. – Сейчас у нас с тобой два задания, – с трудом, насколько это было возможно в тесной кабине, Каминский положил ногу на ногу.

      -- Первое: ни в коем случае от них не оторваться, -- вдруг сказал Женя и, поймав удивленный взгляд Каминского, улыбнулся: -- Не трать слов, это наше время. И второе: не подавать виду, что мы их заметили. Ты так хотел сказать, или я ошибаюсь?

           -- Да... А как ты...

            -- Ха! -- выдохнул Женя, обдав Каминского мерзким запахом водки. Внезапно Каминского бросило в жар, закружилась голова, по лбу потекли капли пота.

           -- Черт, -- сказал он, вытирая лицо рукавом.

           -- Ты прав, Леша. Действительно, черт. Но это неизбежно. Сейчас пройдет, открой окошко. А теперь можешь говорить, хотя я давно все понял.

– Мы их с самого начала недооценили, в этом наша ошибка. Скорее, даже моя, – вздохнул Каминский, уже в который раз поглядывая в зеркальце. «Уазик» твердо держался на хвосте. Теперь их разделяли грузовик с прицепом, маршрутный микроавтобус и... тот же самый мотоциклист. – И, очевидно, продолжаем недооценивать.

– То есть? – Женя тоже глянул в зеркальце.

– Вон тот хмырь на «Яве» уже полчаса висит за нами. Глянь, перед их «бобиком». А мы уже покружили, дай Боже...

– Это, наверное, на случай, если мы с тобой разделимся, – допустил Женя.

А что, вполне вероятно. Тогда это еще лучше. Пусть будет и мотоциклист. С ним одним, во всяком случае, не будет мороки... До этого момента Каминский с Женей, кажется, ничем их не насторожили, разве тем, что барахтаются, кружат по одному и тому же кольцу – Клочковская, Бурсацкий спуск, Пушкинская, «Правды», снова Клочковская...

Ничего, пусть поломают головы. Уважать сильнее будут.

– Нам еще долго бензин жечь? – спросил Женя.

– Н-ну... Если других планов нет, то пора возвращаться. Насколько я помню, в твоем подъезде подвал не заперт?

– А его никогда и не закрывали. Я еще в детстве играл там в капитана Тенкеша... Помнишь, фильм такой был?

Значит, высадишь меня у подвала, а сам поедешь.

– Это я уже понял. И куда же я поеду? – Женя растерянно глянул на Каминского.

– Куда захочешь. Хоть в кино. Хоть в кабак. Только сильно не напивайся, завтра ты мне понадобишься совершенно трезвым и не с похмелья. А то, вижу, есть у тебя эта дрянная мода...

– А если без дураков?

– Тогда... – задумался Каминский. – Сколько сейчас? Четверть восьмого. Значит, где-то через полчаса-час езжай домой и отдыхай. По-моему, сегодня тебя никто уже кантовать не будет. Главное для них то, что я от тебя откололся, и что ни электросчетчика, ни новых батареек ты не покупал...

-- Понял, -- фыркнул Женя. -- Ты полагаешь, что они сняли счетчик и утащили батарейки, чтобы мы не смогли переписать твою кассету, так? Они думают, что кассета у тебя. Они ни на секунду не выпускали нас из виду, и знают, что кассету мы не переписывали. Не спорь, это твои мысли. И ты считаешь, что они пошли ва-банк...

           -- Мне почему-то херово, -- сообщил Каминский, прижимая виски ладонями. -- Никогда так не было. Нервы, что ли...

            -- Сейчас пройдет, успокойся, -- засмеялся Женя и сплюнул в окошко. -- Это как в анекдоте про Трехглавого Змея: квасил один, а бодун у всех троих...

Развернувшись на перекрестке, погнали к центру. Как и ожидал Каминский, стража тоже прибавила скорости и ни на метр не отставала. До самого подъезда оба молчали. Остановив машину, Женя высадил Каминского и двинулся дальше по улице. Каминский, пошатываясь, уже направлялся к двери подвала, когда услышал стук «уазовского» движка – его ни с чем не спутаешь. Мотоциклетного треска слышно не было. Значит, все идет так, как он и рассчитывал.

         Сознание обрело ясность, как и обещал Женя. Но что это было, что?..

Спустившись по темной лестнице в подвал, повернул за угол и несколько раз зажмурил глаза, давая им привыкнуть к темноте. Сердце громко стучало, казалось, его слышно на весь дом. Осторожно, чтобы не щелкнули замки, раскрыл «дипломат», вынул и сжал в ладони газовый баллончик, удобно устроив палец в паз над кнопкой...

Он появился неожиданно, Каминский даже не слышал, как тот спускался по лестнице. Сперва в дверном проеме возникли две руки, выставленные вперед, потом – нога, неуверенно нащупывающая ступеньку. Он еще не ориентировался в темноте подвала, поэтому и продвигался осторожно, на ощупь. Это был тот самый мотоциклист, даже шлема не снял. Интересно, что он хотел здесь обнаружить, за каким занятием надеялся застать Каминского? А может, Каминский просто поссать зашел? Вот, любопытная Варвара...

Зажав носовым платком рот и нос, направил струю жидкого газа мотоциклисту в лицо. Страшно закашлявшись и захрипев, тот взмахнул руками и мешком повалился на пол. Теперь Каминский имел достаточно времени познакомиться хотя бы с одним из своих противников.

Подтащил его к небольшому окну, дверь подпер обрезком доски. Переждав несколько минут, пока развеется кисловато-горькое газовое облачко и можно будет свободно дышать, Каминский тщательно проинспектировал карманы пленника. Пистолета, к сожалению, не было, да и мало было надежды на такую полезную находку. Это было бы уже слишком хорошо. А когда слишком хорошо, -- как говорит Валера Тесаков, -- то это уже плохо.

Кроме нескольких купюр и мятой пачки «Орбиты», Каминский держал в руках то, что его больше всего интересовало – красненькое гербовое удостоверение, аккуратно запаянное в целлофановую обложку. Перед Каминским валялся внештатный сотрудник Слобожанского городского УВД Бондарчук Игорь Трофимович. Тоже внештатник, как и Динка в редакции. Ох уж эти внештатнички!.. Особенно из милиции. Штатные менты хоть за ставку работают, понять их можно, а этот, значит, детектив-любитель, ловит бандитов и журналистов исключительно ради высокой идеи, ну и, возможно, какой-то премии...

Веревки, которую Каминский срезал во дворе, едва хватило, чтобы связать Игорю Трофимовичу ноги и, завернув их за спину, подцепить сзади к рукам, свободный конец был обмотан вокруг шеи. Теперь от малейшего движения эта петля будет сдавливать горло. А не лезь, куда не звали...

Отойдя в сторону и полюбовавшись своей работой, Каминский убедился, что Игоря Трофимовича можно спокойно здесь оставить, – пошевелиться не сможет, а платочек, крепко заткнутый чуть ли не в носоглотку, не даст даже поскулить. Пока он придет в себя после газовой атаки, Каминский успеет хоть немного отдохнуть от этого сумасшедшего дня.




*** 


-- Старший лейтенант Кудеяр на выезде. Кто спрашивает, что передать?

Николай Алексеевич запнулся, едва не назвав свое имя, но вовремя вспомнил, что телефонные переговоры в дежурной части РОВД фиксируются на магнитке.

-- Передайте, что звонил Юрист.

-- Из прокуратуры, что ль?

-- Нет, -- с легким раздражением ответил Николай Алексеевич. -- Просто Юрист. Он знает.

-- Как скажете.

Минуту назад новая догадка, ошеломила настолько, что он замер с недонесенной до рта сигаретой, и лишь потом бросился к аппарату.

Если еще не поздно, если не поздно...

Облокотился о спинку кресла. Выставил пишущую машинку вровень с краем стола. Идеально подравнял стопку бумаги. Снова закурил...

Оставалось только ждать звонка.

То, что Новиков грохнул не того, еще полбеды, главное — сообразил вытащить труп до приезда милиции и догадался утоптать его в мусорный контейнер на соседней улице. Из утренних сводок выяснилось, что вместо Азарина пулю схватил серийный квартирный вор Олег Тетерин, которого понесла нечистая не в то время и не в то место. Сидеть бы сейчас Азарину в СИЗО по подозрению в убийстве... Вполне резонно, по-своему, рассудил Новиков: в следственном изоляторе человека ликвидировать труднее, однако намного легче задать вопросы о ключах и пропавших документах. И спрашивать будет уже не милиция, а «смежники», что намного хуже.

С древним пистолетом, которому самое место в музее, произошла совсем непонятная история. Если Новиков не врет, то из-за странной осечки «маузер» разорвало в руке и он стал совершенно бесполезным. Поэтому, когда в квартире появился Азарин (уже настоящий Азарин!), то Новикову оставалось лишь беспомощно целиться из темноты да пытаться выжать хотя бы еще один выстрел...

Однако, спасая Азарина от ареста, а Николая Алексеевича от допросов, Новиков подписал приговор самому себе.



***


Приказ весьма удивил, но в то же время и обрадовал: не придется снова ходить по пятам и ждать удобного момента. Ключи от квартиры Азарина можно выбросить за ненадобностью, что Новиков и сделал со вздохом облегчения. Заодно избавился и от пистолета, хотя по-детски было жаль такой необычной игрушки. Но что поделать — выколотив раздутую гильзу, он обнаружил сквозную трещину в казеннике. Такое оружие больше не стреляет и кирпич в руке будет надежнее. Заехав на окраину Роганского жилмассива, он поднялся на второй этаж недостроенной высотки и опустил «маузер» в мусоропровод. С тоской услышал, как тот поскользил вниз по желобу...

Аванс придется вернуть — заказ не выполнен. Это весьма неприятно: иметь в руках и – потерять. Лучше уж вообще не иметь.... Озадачивало также полное непонимание ситуации. Спрашивать напрямую, почему Николай Алексеевич дал отбой соколиной охоте за Азариным, который, по словам того же Николая Алексеевича, подобен адской машине, было бесполезно: хозяин, как всегда, отделается словами «так надо». Вполне вероятно, что следствие направлено по неверному, но желанному пути, и этот путь не предусматривает пункта «допрос Азарина». Или же Азарин по каким-то другим причинам потерял былую опасность.

Впрочем, его ли это, Новикова, дело? Кто он такой?.. Генералы не посвящают солдат в свои стратегические планы, генералы лишь отдают приказы, которые сами же вправе и отменить безо всяких объяснений.

«Как хорошо быть генералом, как хорошо... -- вспомнилась песенка середины семидесятых, -- буду я точно генералом, если капрала переживу!..» Звание капрала соответствовало званию старшего сержанта Советской Армии. Новиков служил в войсках МВД, изучал снайперское дело и зачитывался произведениями Вадима Кожевникова, особенно нравился рассказ «Высшее стрелковое образование». Но не хотел Новиков быть ни сержантом, ни даже капитаном в литературе, он мечтал делать карьеру. А для карьеры в поэзии нужны деньги — именно за деньги сейчас издаются поэтические книги, которые почти не продаются. Потенциальным читателям не на что купить молоко, до стихов ли им? Но все проходяще, а искусство вечно, как говорил кто-то из великих. Не лишенный само- и честолюбия Новиков был готов на многое, чтобы о нем говорил весь мир — от магазинных очередей за тем же молоком до Комитета по вручению Нобелевской премии. Славы и свободы, которую дает слава, хотел Новиков. Любой славы, кроме Геростратовой. Он мечтал войти в историю как творец, а не как разрушитель.

И в то же время он был самокритичен, понимая, что далеко не каждое его стихотворение гениально. Ему нужны были соавторы и единомышленники. Отловив на областном семинаре студии «Гроздь» двух молодых поэтесс, чьи стихи были отмечены в числе лучших, он создал литературную группу «МоНоЛит», в название которой органично влились три фамилии — Москвина, сам Новиков и Литвинова.

Совместная книга вышла на славу, правда, обошлась недешево. Однако о новой группе робко заговорили областные газеты и радио. Но с телевидением вышел прокол: редактор литдрампередач член Союза писателей Иван Синицин категорически отказался рекламировать слабые, на его взгляд, поэтические изыски, да еще выступил с едкой рецензией, после которой стихи группы «МоНоЛит» перестали появляться даже на страницах местных газет. Мечты о всемирной славе пошатнулись.

Вот тут-то на пути Новикова и появился Николай Алексеевич, вовремя проведавший, как душат и губят молодые таланты. «Все это член и фуета мирская, -- четко объяснил он, -- я научу вас быть счастливыми. Вы сможете заниматься исключительно творчеством, не думая о том, как прокормиться, кроме того, у вас будут деньги на издание книг. Я лишь отниму у вас полчасика в месяц, и это не отвлечет вас от высокого литературного труда. Нет, это не «Гербалайф» и не прочая финансовая дребедень. Ты лишь вспомни фамилии и адреса знакомых евреев. А когда они у тебя иссякнут, я дам тебе новые...»

И группа «МоНоЛит» обрела финансы. И вторая книга, оплаченная деньгами «за Азарина», вышла большим тиражом. На очереди была книга «за Минкину»...

-- Ваши документы, молодой человек.

Новиков остановился.

Словно выросший из-под земли милиционер с погонами старшего лейтенанта небрежно протягивал левую руку, правой касаясь кобуры. Он был уверенным и молодцеватым, этот милиционер.

Новиков сунул руку в нагрудный карман, где еще недавно хранил членский билет литстудии «Гроздь», но вспомнил что эту красную книжечку недавно швырнул на стол Валерия Тесакова.

-- У меня нет с собой, -- пробормотал он.

-- Прошу пройти в опорный пункт для установления личности. Вы похожи на особо опасного преступника, объявленного в розыск. Процедура не займет много времени. Поднимите, пожалуйста, руки.

Пробормотав банальное «не имеете права», Новиков выполнил приказ, позволив себя обыскать, и от души порадовался, что успел выбросить «маузер». Хорош был бы сейчас с пушкой в кармане, и не скажешь ведь, что вот только сейчас нашел на улице и нес в милицию сдавать...

-- Сюда, пожалуйста, -- старший лейтенант подтолкнул Новикова к двери подъезда и, отметив удивление задержанного, пояснил: -- Здесь сквозной проход, ближе получится. Угол срежем.

Здесь действительно был сквозной проход.

Новиков умер мгновенно, получив прямой удар в сердце.

Кудеяру оставалось лишь тщательно отереть рукоятку ножа, оставленного в теле, и выйти во двор.
 



***



Под кнопкой звонка висела маленькая табличка «КАМИНСКИЙ» – после развода Татьяна ее так и не сняла: сперва надеялась, что ее уберет следующий муж, который должен был вселиться сюда сразу же после ухода Каминского, потом, небось, думала, что Леша скоро вернется, когда узнает, что она замуж так и не вышла. А еще со временем, очевидно, просто руки не доходили.

Каминский надавил на кнопку. В глубине квартиры откликнулся сигнал, похожий на милицейскую сирену, – когда-то, от нечего делать, он нашел в журнале «Юный техник» простую схемку на двух транзисторах, спаял ее за вечер и ради хохмы прицепил вместо звонка.

Дверь открылась.

Татьяна смотрела на бывшего супруга, как мамаша на блудного сына, который побегает, перебесится и через год-два-десять приползет обратно. Вот и приполз. Но для приличия спросила:

– Чего ты хочешь?

– Спать, – честно ответил Каминский.

Этот вариант был наилучшим из всех, которые он мог бы найти в своем положении. Только здесь он мог чувствовать себя в полной безопасности. Ведь ловить холостого парня в доме его бывшей супруги, да еще среди ночи – может прийти в голову только полному дураку. Недооценивать своих противников Каминский уже не мог, поэтому выбрал для ночлега именно это место.

Едва добравшись до дивана, свалился и через секунду крепко спал. Ему самому досталась какая-то доля газа «си-эс», которым он от души угостил внештатника Бондарчука И.Т.



***


...Бравый батальон МВД выстроился в каре. Сияло золото погон парадной формы, солнечные зайчики поблескивали на остриях штыков. Барабанщики и трубачи старались изо всех милицейских сил. Отдельными шеренгами стояли генералитет армии, органов правопорядка и службы безопасности, зарубежные гости со жвачками в зубах, юные пионеры с цветами в руках, представители прессы с видеокамерами на плечах, а также широкие народные массы, организованно сорванные с рабочих мест и за отгул пригнанные на этот праздник.

И вот защелкали затворы карабинов, грохнул троекратный залп. Начальник Слобожанского областного УВД генерал-майор А.М.Музыченко взмахнул рукой – и дежурный офицер внутренней службы, чуть не рыдая от счастья, выворотил ломом из бетонной стены указательную доску с рельефной надписью "Исправительно-трудовое учреждение".

Оркестр засадил туш, военные взяли под козырек, иностранные гости повыплевывали жвачки, пионеры дружно заявили, что они всегда и на все готовы, журналисты приникли к видеокамерам, а ширнармассы громко вздохнули.

Из железных ворот последней колонии выходил последний заключенный. Это была внештатный корреспондент городской газеты «Вечерний Слобожанск» Дина Левина в арестантском бушлате с биркой на левой груди – фамилия, отряд, статья, срок заключения.

– Привет, Динка! – радостно воскликнул Каминский.

– А, и ты тоже, – недовольно покачала головой она. Увидев Женю, с отвращением передернула плечами. – А тебя, Женчик-птенчик, я больше не люблю, потому как пра-ашла-а любо-овь, завя-яли помидор-ры, век свободы не видать! Теперь я люблю вот этого милого Каминского!

– Ренегатка, фарисейка и сука! – в отчаянии возопил Женя и громко заплакал на плече у Каминского.

Праздничные колонны замерли.

– А-а, так значит, это я – сука? – от возмущения Динка присела, схватившись за голову. – А на себя посмотри! А на этого Каминского! А на Таньку его, а на... а на других! Вы что, лучше меня? Порядочнее, честнее, чище? Ха! Вы же все только с виду такие хар-р-рошенькие, а в душе – все проститутки! Говорить и писать красиво – это мы научились, а дальше что?!

Ее понесло, она уже не могла остановиться.

– А гостиница? А милиция? А редакция? А все ваши организации и партии?! А?! Не слышу ответа! Вся ведь страна, – мать их, трех революций, – бордель под красным фонарем, а ты меня сукой обозвал! Думаешь, обидел? Да ты не меня обидел, ты себя обидел!..

– Р-разговорчики! – Михаил Сергеевич Горбачев, появившись неизвестно откуда, топнул ногой. – Как не стыдно ругаться матом! Здесь, понимаешь, вся наша многонациональная Родина с новым мышлением празднует День последнего заключенного, ну, а героиня, видишь, разговорилась, как на допросе у капитана Алексина! Кстати, где он? Где Алексин?

Каминский оглянулся. За его спиной стояли Чебурашка, Татьяна, Савва Стариков, администраторша гостиницы «Слобожанск» и внештатный сотрудник милиции Бондарчук И.Т., связанный по рукам и ногам и с кляпом во рту. Все они делали вид, будто оказались здесь совершенно случайно и крамольные слова последнего заключенного Дины Левиной их совершенно не касаются.

– Ведите же праздник, Каминский! – приказал Горбачев. – Почему молчите, как говно на именинах?

Каминский влез на трибуну и развернул бумажку с пламенной речью.

– Привет, Динка! – снова выкрикнул он и уставился в текст.

Но, как не вглядывался в эту шпаргалку, прочитать ничего не смог – не нашел ни единой знакомой буквы. Толпа сурово и осуждающе глядела на Каминского. Пауза становилась непристойной.

И тогда он запел. Он запел то, что знали все-все; и каждый, кто стоял на плацу перед последней колонией, подпрыгивая и похлопывая себя по бокам, сразу же подхватил задиристую мелодию «Гоп-со-Смыком»:
 

                Как в тюрьму, ребята, я попал, –         
                Боже, сколько горюшка узнал!..
          Тут вокруг одни бандиты,
                Морда каждого побита,
          Ах, за что я, братцы, пострадал!..


– Сам знаешь, за что пострадал, – погрозила пальчиком Динка. Она быстро сорвала с себя зековский бушлат и натянула его на Каминского. – За то, что ты – бездарный репортер и бандитское рыло! Маньяк! У-у! Кто Чебурашку изнасиловал? А-а? Не слышу ответа!..

– Кого, кого он изнасиловал? – живо заинтересовался генерал-майор Музыченко, выхватывая из кармана секретный блокнот и оперативно-служебную авторучку с симпатическими чернилами. – Где, как изнасиловал?.. А свидетели есть?

– Я, я свидетель! – продолжала бесчинствовать Динка. – Вломился, значит, в гостиницу, прямо в номер, и отманьячил, даже несколько раз подряд, да еще в извращенной форме! Так что не я -- последний заключенный, а вот кто! – ее палец ткнулся Каминскому в живот.

– Держи вора! – зашумели народные массы.

И Каминского в мгновенье ока согнули, повалили, потом на руках понесли к воротам последней колонии. А ему уже было все до яркого фонаря, он даже не сопротивлялся – так вдруг захотелось отдохнуть от бешеной газетной работы!

Упав на бетонный пол карцера, счастливо улыбнулся и поплыл на волнах беззаботного сна...



***


Даже глаза разлепить было не в кайф. Так приятно лежать, когда сквозь зажмуренные веки еле пробивается свет. Шевельнул рукой и, почувствовав, что лежал одетым да еще без одеяла, моментально проснулся.

Покрутил головой, пытаясь определить, где же находится. Это было что-то другое, непонятное, не общежитское. Глянул на окно – нет ли решеток? К счастью... И едва не задох­нулся: он не в тюряге, он у себя дома! Сейчас увидит Татьяну, и не было никаких измен, разводов, никаких общежитий, никакой тюрьмы-колонии – все это только что приснилось!..

Стоп.

Сел на диване, нащупал ногами туфли. Было и есть. Динка. Женя. Преследование. Чужая квартира, которая когда-то была родным домом...

Боже правый, зачем ты так шутишь?..

В серванте – кофейный сервиз, подаренный еще на свадьбу. В ящике стола – старые рукописи: стихи, рассказы, юморески, еще первые, наив­ные... В стенном шкафу – коробка с радиодеталями, подшивки «Юного техника» столетней давности, письма, какие-то бумажки, тетрадки...

Неужели все осталось? И зачем она хранит этот хлам?!

Словно во сне, ходил по квартире, касался стен, мебели, и едва сдержи­
вался, чтобы не заплакать – это ведь все было родным, домашним...

Татьяна, Танька! Кто же так распорядился судьбой, ведь так хорошо было вдвоем! Дом был, любовь, жизнь – и все теперь разрушено, уничтожено по дурости, в спешке, из-за какого-то короткого твоего ослеп­ления. И не вернуть уже чистого и светлого, того, что было...

На завтрак Татьяна оставила любимую яичницу с сыром и бутылку молока – пришлось ей, небось, перед работой сбегать в магазин. Рядом – за­писка, прижатая ключом: «Запрешь дверь. Ключ – в почтовый ящик, у меня другого нет. Что-то объяснить – в любое время. Я.»



***


Через сорок минут Каминский зашел на проходную АТС. Паренек в черной куртке с надписью почему-то по-русски «Секьюрити», поднялся навстречу.

– Пропуск, пожалуйста.

– «Вечерний Слобожанск», – Каминский протянул редакционное удостоверение.

Стрелок с интересом покрутил в руках доселе невиданный доку­мент с оттиском «Пресса» на корочке.

– Каминский, – с уважением прочитал он. – А я вас знаю!

– Неужели? – удивился Каминский, вглядываясь в охранника.

– А я выписываю вашу газету и ищу ваши статьи. Ой, се­кундочку!

Он подбежал к своему столу, подергал ящики и достал вдвое сложенную газетную вырезку. Это была статья «Феи из бара», самый первый ма­териал о проституции, который Каминский написал еще сам, без Динки.

– Автограф, – он протянул пуле­метный патрон, в котором Каминский определил само­дельную шариковую ручку. – Вот здесь же, на статье... «Виктору Кукушкину – от Алексея Каминского...»

Каминский послушно вывел на узких полосках между колонками свою фамилию. Бережно спрятав вырезку, охранник сказал:

– А ручку себе возьмите на память, я себе много наделал, в армии еще. Вы про станцию писать пришли?

– Да, о телефонных хулиганах. И о том, как на АТС фиксируют их но­мера.

– А, так вам к Вере Матвеевне. Сейчас позову, и вместе пойдете -- один вы тут долго блудить будете.

– Что?..

– Ой, простите, – смеясь, поправился охранник, – я имел в виду, что заблуди­тесь!

Вера Матвеевна, женщина средних лет, повела Каминского по кори­дорам, где со всех сторон раздавалась веселая трескотня станционных реле и жужжание зуммеров. В ее кабинете было светло и тихо, сюда почти не прони­кали звуки из аппаратных залов, зато на подоконнике озабоченно спорили в клетке двое маленьких попугаев.

– Слушаю вас, – Вера Матвеевна села напротив.

– Меня интересует тема о телефонном хулиганстве, – начал Каминский, раскрывая блокнот. Диктофона решил не включать – точность информации не осо­бенно интересовала. В газету он не даст ни строчки. – Известно, что на АТС можно определить номер и адрес человека, который терроризирует других...

– Можно, – кивнула Вера Матвеевна.

– И какие же меры наказания существуют для таких людей?

– Ну, наказание -- это не наше дело. Это прерогатива милиции, прокура­туры или КГБ, смотря, какая из этих инстанций подключится. Мы можем лишь установить абонентов, номера которых были задействованы при связи. И эти номера с адресами мы в официальном порядке передаем соот­ветствующим органам, если, конечно, они получат заявление от потерпевшей стороны и дадут нам запрос.

– А самому потерпевшему станция не может дать номер абонента-хулигана?

– Нет, это запрещено служебной инструкцией. Чтобы не было самоволь­ных выяснений отношений. Вот недавно случай был. Муж позвонил жене якобы с работы, предупредил, что задерживается. А через час-другой жене по­надобилось что-то выяснить по хозяйству, она и позвонила мужу на работу. А там сказали, что он в отгуле... И женушка эта, дождавшись очередного мужни­ного звонка, не долго думая, связалась с нами, наврала, что ее все время терро­ризируют, попросила отловить номер. Дежурил здесь новый человек, прак­тикант, он возьми и ляпни тетеньке, из какого номера звонил ее благоверный. Выяснилось, что муж весь день прогостил у ее же подруги, с которой, оказыва­ется, имел давнюю интимную связь... Ну и финал трагический: супруга тут же поехала по адресу, результат – «средней тяжести телесные поврежде­ния». А фактически виновата в этом АТС, работник которой нарушил инструк­цию, а мне -- отписываться...

Вера Матвеевна оказалась разговорчивой. Тоскливо, небось, сидеть це­лые сутки за столом...

– Станция может определить любой номер? – спросил Каминский.

– Да, но только по городу. Это не распространяется ни на телефоны-авто­маты, ни на междугородку. Тут мы ничем не можем помочь – нет специальной техники. Если, допустим, кто-то будет вам до­кучать из Полтавы, Киева, или, скажем, из Нью-Йорка, то связи мы не зафиксируем, – Вера Матвеевна развела руками. – У нас же тут, видите, техника времен Эдисона. Вот была я в Москве -- Господи! – такого на­смотрелась на ВДНХ – и «инфра», и «синхро», и «квази», и... да что хотите! И все наше, родное! Вот у нас только начали появляться отдельные радиотеле­фоны, а на проклятом Западе почти все АТС – сплошная радиофикация и ко­ротковолновая техника. И сотовые, и спутниковые... Когда еще этот прогресс до нас доползет...

– А сама телефонная станция никак не может повли­ять на хулиганов?

– Если абонент использует телефонную связь с преступной целью, то мы имеем право отключить его телефон и передать ячейку другому абоненту, кото­рый стоит на телефонной очереди. Но для этого опять-таки нужна санкция ор­ганов правопорядка.

– Ясно, – Каминский поднялся и спрятал блокнот в карман. – Это, собственно, все, что я хотел узнать.

– А когда будет напечатана статья? – поинтересовалась Вера Матвеевна.

– В лучшем случае – в субботнем номере. Но это зависит не только от меня, – Каминский развел руками. – Есть еще завотделом, ответсек, редактор... На любом этапе возможны «подводные камни».

– Ну, будем надеяться. Рада, что смогла вам помочь. Проводить, или сами найдете?..

– Ой, чуть не забыл, – Каминский прикрыл дверь и смущенно обернулся к Вере Матвеевне. – Последний вопрос. Как часто вам приходится фиксировать подоб­ные случаи? С точки зрения тенденции? Думаю, это тоже интересно для наших читателей.

– А посмотрим по журналу.

Стараясь дышать не очень глубоко, Каминский подошел к столу. Вера Матвеевна сняла с полки большую конторскую книгу и начала ее листать.

– Вот... За июнь – три случая. За июль – пять. За август, за август... Ви­дите, пока что один. И то на вчерашней смене. Вот в этой графе записываются даты, в этой – время вызова, а здесь – сами номера абонентов...

Каминского интересовала только последняя графа. Последняя графа за­писи. Ради нее, именно ради нее он сюда и наведался. И прекрасно ее рассмот­рел, да простит доверчивая Вера Матвеевна. Теперь он знал номер, и это лишний раз подтверждало смутные догадки.

Спустился на первый этаж теле­фонной станции, но на улицу вышел не сразу. До этого еще заглянул в кап­терку, где, ожидая вызовов на ремонт, играли в домино телефонисты-монтеры. А через несколько минут Каминский уже избавился от водки. Ее место в «дипломате» заняла разбитая, с продавленным номе­ронабирателем, телефонная трубка-пробник.

Лишь сейчас позволил себе первую за день сигарету. Присев на лавке, восстановил в памяти «вчерашнюю» страницу дежурного журнала.

Особенно интересным был номер абонента в последней графе – именно он веселил душу и радостно подталкивал к подвалу, где тосковал и му­чился придушенный внештатный сотрудник Слобожанского городского УВД Бондар­чук Игорь Трофимович.

Это был очень неожиданный абонент. Тщательная АТС аккуратно зафиксировала шесть цифр. Они были выведены синим фломастером – рабочий телефон редактора городской газеты «Вечерний Слобожанск» Саввы Старикова.



***


...Он лежал в том же углу, где Каминский его бросил, в той же позе. Слюни обильно пропитали торчащий изо рта кусочек носового платка и прозрачными нитками свисали на грудь. Увидев Каминского с Женей, громко за­мычал, счастливо моргая глазами. Женя сел на ящик и положил на колено несколько листков бумаги, щелкнул кнопкой авторучки и приготовился писать. Каминский примостился рядом и, вынув из кармана диктофон, брезгливо выдернул скользкий кляп изо рта Бондарчука Игоря Трофимовича.

– Рассказывай, – подмигнул Женя и миролюбиво пояснил, покачивая ногой: – Иначе прям щас и убью.

-- Уфи-ва... -- произнес внештатник и, смачно харкнув, повторил вполне отчетливо, даже с улыбкой: -- Убивай.

-- О-о, -- приятно поразился Женя и едва уловимо шевельнул рукой, от чего Каминский вздрогнул и тоже заморгал.

У Жени в ладони оказался огромный пистолет — и откуда успел выхватить? -- длинноствольный «маузер», как у Абдуллы-курбаши из «Белого солнца пустыни».

-- Эта штука называется «напоминатель». Сейчас я просажу тебе колено, -- нежно прошептал Женя, поигрывая курком. -- На себе не проверял, но, говорят, очень больно. Потом -- пупок. Думаю, будет еще хуже. А на закуску сделаю аккуратную дырочку в лобешнике: все равно мозги тебе больше не понадобятся...

Раздалось громкое бульканье с весьма неприятными звуками. По подвалу поплыл острый запах человеческого кала.

-- Бумажки не дам, -- извинился Женя и пояснил, вспомнив другой известный фильм: -- С бумагой в стране напряженка.



***


«Ява» имела очень легкий ход – очевидно, Игорь Трофимович любил свою технику и частенько перебирал материальную часть. Чтобы, не дай Бог, не подвела в погоне за ненавистными преступниками. Но Каминскому это было как-то без­различно – на мотоцикле он не сидел уже лет десять. Да и тогда, в радужной юности, что это была за практика – гоняли по очереди на стареньком аппарате «Восход» с никелированным зайчиком на бензобаке. Кто-то купил его за три­дцатку около мага­зина «Вино-водка». Это был дворовый мотоцикл, у него, ка­жется, так и не было конкретного владельца, и все пацаны чувствовали себя мото­гонщиками экстра­-класса, перед которыми самому Харли Девидсону следовало умыться...

Но сейчас, на улице, где со всех сторон чуть ли не на тебя летит чуть ли не весь транспорт, где лишь в последний момент успеваешь тормозить на пере­крестках, ориентируясь на идущий впереди автомобиль, когда давно знакомые улицы вдруг становятся непривычными и опасными, все это кажется добро­вольным смертельным аттракционом. Особенно если не умеешь водить мотоцикл, и имеешь в кармане чужие водительские права и техпаспорт.

Следом неотрывно двигался желтый «уазик», таинственный преследова­тель, автомобиль-призрак, «ползучий голландец», ставший уже почти родным. Странно, но, заметив его при выезде со двора, Каминский даже ощутил облег­чение: ведь теперь, во всяком случае, знал, где он находится. А то, что надзиратели упустили столько времени и потеряли Каминского из виду едва ли не на двенадцать часов, вселяло надежду и дарило преимущество на несколько ходов вперед. Кроме того, что он успел спокойно отдохнуть у Татьяны, заглянуть на телефонную станцию и допросить внештатничка, еще удалось позвонить Татьяне на работу, чтобы вытащить ее на пару часов...

А через эту пару часов Каминский снова был около подъезда Жени и заводил «Яву», принадлежащую гражданину Бондарчуку И.Т.

     Это был шанс. Последний шанс. А когда остается последний шанс, то каким бы глупым он не казался, воспользоваться им – единственно верное решение.

...Теперь почти все становилось на свои места. Конструкция обретала хоть зыбкий, но все-таки фундамент. Если раньше Каминский, увлекшись двумя вопросами – «КТО» и «ЗАЧЕМ», и абсолютно не интересуясь третьим вопросом – «КАК», удивлялся почти полному отсутствию логики в действиях преследователей, то сейчас уже понимал, что в данном случае никакой логики здесь нет и быть не может, что логическим – как ни парадоксально! – является именно отсутствие логики...

Он знал, что современная милиция, кроме короткоствольных автома­тов и бронежилетов, имеет и кое-что другое. Существуют, например, неболь­шие приспособления, способные отслеживать разговоры на расстоянии до не­скольких километров. Есть микроскопические передатчики в виде дохлого та­ракана или монетки, которые легко подбросить в квартиру или автомобиль. Есть инфракрасная техника, при помощи которой можно видеть ночью, как днем... Да мало ли чего углядел Каминский в Московском музее МВД, на этом «закрытом объекте», куда проник несколько лет тому назад, вклинившись в группу экскурсантов «в штатском» и предъявив свой красненький журналист­ский билет обратной стороной обложки...

А вот его оппоненты, как любезно сообщил Бондарчук И.Т., действо­вали по негласному указанию, действовали полулегально, «полуконтрабандным» ме­тодом, и обо всей этой операции знали только лишь четыре-пять чело­век. Ни о какой спецтехнике речи быть не могло, ведь там, в милиции, своя бю­рократия: любой сложный прибор можно получить со склада лишь заручив­шись несколь­кими подписями руководства. А где гарантия, что ни один из дающих визу, ни один из кладовщиков-старшин, ни один из случайных очевидцев (коих может быть великое множество) не ляпнет при случае, что некий оперативник полу­чил на складе УВД такой-то и такой-то прибор...

Ситуация оказалась куда сложнее, и задание преследователей куда серьезнее, чем Каминский с Женей изначально предполагали, черт возьми...

Именно потому спецгруппа и ограничилась лишь автомобилем «УАЗ», мотоцик­лом и несколькими радиостанциями...

И, вероятно, отсутствие чего-то естественного и привычного в действиях оппонентов вынудило и Каминского совершать абсолютно нелогичные, а порой просто дурацкие поступки – терять время на АТС, выясняя телефонный номер, без которого можно было бы легко обойтись; угонять мотоцикл, вместо того, чтобы спокойно воспользоваться городским транспортом, затерявшись среди сотен пассажиров; да и вообще неоправданно суперменствовать там, где иной поступил бы куда умнее и осторожнее.

Но, в конце-то концов, ничего парадоксального здесь нет – когда крутые и нетрадиционные действия одного из игроков обусловливают (да что там обу­словливают – требуют!..) не менее крутых и нетрадиционных, а поэтому не все­гда разумных и оправданных действий со стороны другого...

Эти мысли после допроса пленного внештатника и продиктовали последующую рекогносцировку. Почти полностью владея информа­цией, Каминский с Женей решили взять инициативу в свои руки. Во всяком случае, попробо­вать. Не выйдет – и не надо, все равно противник продиктует новые комбинации, сам того не подозревая...

Не замеченный из «уазика» Женя вел свой «Запорожец» прямо за преследователями, чтобы при первой же возможности поравняться с Каминским и дать им заме­тить себя. А потом резко дернуть вправо, на любую улицу, и этим подарить Каминскому хотя бы один шанс из двух, что погоня повернут за Женей, ведь кассета, которую они так жаждут выцарапать, может быть в равной степени, как у одного, так и у другого. Женя может быть спокоен, ему ничего не грозит, а вот Каминскому... Ведь у него-то в кармане – кассета. Не та, правда, из-за ко­торой все началось, а другая, но не менее интересная и опасная!

Поэтому Каминскому необходимо было как можно скорее добраться до редакции, потом – до городского УВД, оторвавшись от преследования, – иначе они перехватят у входа, и тогда... и тогда, если внештатничек не на­врал... Даже думать об этом не хотелось.

Мотоцикл звонко стучал мотором и несся по Сумской. Уже позади ос­тались памятник Тарасу Шевченко, неуклюжее каменное строение нового опер­ного театра, руины десять лет тому назад разрушенного здания филармонии... Интересно, а что они предпримут, если Каминский вдруг сейчас остановится? Они ведь прекрасно видели, что Каминский их засек. Даже по-хулигански показал кукиш через плечо. Со слов Бондарчука И.Т., с которым провозились, испи­сав десяток страниц и почти полную диктофонную кассету, выходило, что в случае, если они потеряют из виду Каминского с Женей, и те смогут перезаписать кассету с «Ночными рыцарями», приказано перейти к «последнему варианту».

Беглецов они потеряли надолго – еще со вчерашнего вечера. И вот нашли – несколько минут назад. Могут предположить, что кассета уже переписана, и на­стало время «последнего варианта»... О нем Игорь Трофимович ничего сказать не мог, и пришлось ему поверить – ведь необязательно же, в конце концов, каж­дой шестерке знать все без исключения детали операции, которая и без того за­секречена...

Но что же это за вариант, чем он отличается от «первого» – от изъятия у Каминского кассеты?.. Ну-ну. До сих пор они спокойно ведут – время от времени поглядывая в зеркальце, Каминский прекрасно видит их автомобиль. Но... Но, кажется, он потихоньку приближается. Вот пошел на обгон... Нет, снова перестроился на ту же полосу движения, уверенно держится сзади...

Остановят? Обойдут и выставят в окно «гаишный» жезл? Или просто прижмут к тротуару?..

Ну, и дальше? Зачем? Что это им даст?..


***


 Удар!..


***
 

...Было лишь мгновенье.

Заднее колесо словно налетело на преграду, резко подпрыгнуло, от толчка Каминский едва не вылетел из седла; руль рвануло вправо, и бешеная сила, крутнув юзом и снова подбросив, вынесла на тротуар... ряд белых пере­пуганных лиц, матюги, женский визг... под правой щекой со свистом приближа­ется асфальт... Мгновенье – и мотоцикл, отягощенный весом седока, ляжет на бок, потеряет управление и, как городошная бита, будет сбивать с ног и кале­чить пешеходов, – но, всем телом налегая на правую руку, Каминский вывел руль в по­следний момент. Пару секунд продолжал лавировать между обалдевшими пе­шеходами, пока не удалось вынырнуть на проезжую часть.

Перед ним, тяжко просев на передние колеса, затормозил троллейбус, «Жигули» со встречной полосы, громко свистнув покрышками, шарахнулись в сторону, едва не протаранив киоск...

Даже не пытаясь понять, что случилось, Каминский, скорее по инерции, чем созна­тельно, гнал по Сумской. Его мелко трясло, и лишь рубчатые руко­ятки руля, в которые он вцепился до судорог, удерживали в вертикальном положении.

Второй толчок был слабее, но, во избежание очередного кульбита, Каминский прибавил газу и, забыв о зеркальце, на миг оглянулся. У него на хвосте, по прямой, за полтора-два метра, висел желтый «уазик». Лобовое стекло отражало солнце, и Каминский не мог, да и не успел бы рассмотреть лиц...

Но заметил, нет, скорее ощутил, что Жениного «Запорожца» позади нет. Бросив мотоцикл к свободному правому ряду, притормозил, заста­вив «уазик» вырваться вперед.

Интуиция не подвела – Жени не было. Куда он подевался? Не мог ведь он обогнать, во-первых, Каминский его сразу бы заметил, а во-вторых, у Жени было совершенно другое задание – оторвать их от Каминского, превратившись в «раненую птицу»...

«Уазик» скрипнул тормозами метров за десять, тоже при­жавшись к краю мостовой. Теперь Каминский мог свободно обойти его слева, что сразу же и сделал, но автомобиль, кажется, этого и ожидал – громко взревев, рва­нулся следом и снова повис сзади, повис на критическом расстоянии. Теперь он летел, словно сокол, догоняя мелкую птицу, выжидая момента, чтобы удобнее и сильнее долбануть, добить, завалить. Спиной ощущалось горячее дыхание ра­диатора, который уже заполнил собой всю площадь мотоциклетного зер­кальца...

Так вот он – «последний вариант»!

Динка!..

...Вот, значит, как... Средь бела дня, на глазах у всей Сумской, за не­сколько сот метров от серого здания обкома партии!

Значит, не наврал пленник, значит, дело действительно серьезное... и можно, выходит, верить и другим его словам. Тем более нужно спешить, нужно живым добраться до УВД, нужно оторваться...

Но как это сделать на центральной магистрали города, при таком движе­нии транспорта? И куда подевался Женя, что он себе думает?! Твою ж мать...

Через пять-шесть секунд, пролетев сквозь площадь Тевелева, сразу же увидел «Запорожец». Вопреки всем существующим правилам, он стоял на левой стороне площади Розы Люксембург.

Он стоял за метр до поворота. Каминский резко свернул, едва не зацепив гладенькое крыло «Запорожца», и тот рванул с места, подставив свой ле­вый бок под крепкий бампер «уазика»...

Завизжали тормоза, металл ударил о металл, посыпалось стекло... Каминский тормознул у тротуара и, снова оглянувшись, увидел, как Женя выдирается из полураздавленного «Запорожца», в дверцу которого, словно кир­пич в тесто, глубоко влепился желтый «уазик»...

Теперь Каминского уже ничто не останавливало.



***


В редакционном коридоре было пусто. Выйдя из лифта, он остановился, прислушиваясь. Где-то трещала пишущая машинка, где-то звенел смех, где-то попискивал компьютер.

Кабинет с табличкой «Ответственный секретарь» оказался заперт. Искать Володю было некогда. Ударил ногой в фанерную дверь, она упала в кабинет, и в ту же секунду в руках оказалась связка ключей, сорванная со стены – да простит Володька! Каминский кинулся к комнате, где хранился подаренный польскими коллегами из газеты «Глос млодых» ксерокопировальный аппарат. От сквозняка белые страницы, словно чайки, закружили под потолком и улег­лись под ноги.

Каминский достал из кармана удостоверение МВД Ук­раины, выданное внештатному сотруднику Слобожанского городского УВД Бондарчуку Игорю Трофимовичу, и включил ксерокс.

Пока, по большому счету, все благоприятствовало проведению утреннего плана в жизнь. Но дорога была каждая секунда. Они ведь бы­стро опомнятся и снова заблокируют все места, где Каминский смог бы появиться в ближайшее время. И редакция, конечно же, станет одним из первых объектов облавы, если противники задействуют несколько опергрупп, не особо по­свящая их в подробности...

Только бы Татьяна успела сделать еще хотя бы несколько копий, ведь од­ной кассеты, той, что Каминский сейчас держит у себя, ой как мало!.. Почему-то вспомни­лось ее сосредоточенное лицо, когда, одолжив у соседей новый двухкассетный «Шарп», она делала первую перезапись кассеты с первым в жизни интервью внештатника Бондарчука Игоря Трофимовича...



***


Дежурный по УВД, розовощекий лейтенант с нагрудным знаком «Отлич­ник милиции», кивнул Каминскому, как доброму знакомому. Помнит, как они с Динкой шатались по УВД, готовя рейдовый материал, поэтому и пропустил без лишних слов, как человека, имеющего свои дела в милиции. На это Каминский тоже рассчитывал -- на особую секретность операции, когда лишние люди ни о чем не осведом­лены и, тем более, никто не подозревает, что он наберется наглости заявиться в Управление, да еще с такой миссией.

Поднявшись на нужный этаж, еще раз перечитал ксерокопию самочин­ного допроса Бондарчука И.Т. и направился к дверям начальника отдела уго­ловного розыска Крамаренко. Кабинет был заперт – полковник, небось, ринулся на тропу войны – гоняет спекулянтов и гомосеков. Достав из-за па­зухи выменянную у телефонистов трубку с диском, Каминский пошел по коридору, внимательно вглядываясь в провода, выходящие из кабинета Крамаренко.

К этим проводам, бегущим по стене, присоединялись другие, из других каби­нетов. Но, добравшись до кабельной коробки, он так и не потерял крамаренковой пары. Запомнив контакты, подтащил к коробке стол, под стеклом которого ле­жали образцы заявлений граждан в милицию. Взгромоздился на него, освобо­дил отмеченные контакты и вместо них подсоединил про­вода телефонной приставки. Спасибо, Вера Матвеевна! Спасибо, монтеры-связисты!.. Ящик водки поставить вам – и то мало будет...

С замирающим сердцем набрал номер.

Трубку сняли после первого же сигнала.

– Капитан Алексин? – спросил Каминский, прекрасно зная, что кроме него никто к телефону не подойдет. Ведь только работники отдела БХСС сидят по несколько человек в кабинете – чтобы взяток не брали на рабочем месте.

Алексин работал в другом отделе...

– Так точно, – ответила трубка.

– Вас беспокоит Каминский. Корреспондент «Вечернего Слобожанска» Алексей Каминский. Привет вам от Грызлова, – сказал он и тут же пожалел, что назвал эту фамилию.

Рано еще знать капитану об излишней осведомленности Каминского, но, увы, слово не во­робей... О том, что в деле замешан ТАКОЙ ответработник, тоже поведал пленный Бондарчук И.Т., и целых полчаса Каминский с Женей обсуждали возможные последствия.

Но иного выхода не было...

– От Грызлова?..

– Ну да, – подтвердил Каминский.

Алексин молчал. Было слышно только дыхание.

– Вы слушаете, капитан?

– Да. Где вы находитесь?

– На вашем этаже.

– Нормальный ход, -- проговорил Алексин, и неясно было, то ли поощрение это, то ли ирония, то ли сомнение.

– Ну, если не верите, то можете перезвонить своему шефу.

И Каминский, чуть заикаясь от волнения, назвал номер телефона начальника отдела уголовного розыска Крамаренко, который Алексин и без того обязан знать.

Через несколько секунд трубка ответила зуммером.
– Слушаю вас, капитан Алексин, – вежливо проговорил Каминский. – Да-да, я именно здесь, в кабинете вашего начальника. Теперь вы убедились?

– Чего вы хотите? – голос был растерянно-раздраженным.

– Хочу встретиться. Если вы, конечно, не против.

– Я сейчас зайду, – поколебавшись, сказал капитан.

– Ну что вы! Мне и самому не трудно, – хохотнул Каминский и, отведя мик­рофон ото рта, игриво спросил в сторону: – Правда ведь, товарищ полковник? Не стоит срывать с места капитана?..

Впрочем, было далеко не до смеха. Там, в квартире Жени, все казалось простым до невероятности. Увлекшись этой интересной затеей с подключением к телефонной паре, перехватив вчерашнюю идею у своих оп­понентов, они не подумали о главном. Не подумали, удастся ли выйти из кабинета Алексина без конвоя? Не повяжут ли Каминского со всеми ком­проматами, как повязали Динку?..

На раздумья оставались секунды.

И тогда он набрал еще один номер. В трубке прозвучал знакомый густой голос:

– Прокуратура, Липский слушает.

– Юрий Александрович, это Каминский из «Вечерки». Я делал с вами ин­тервью, помните? «На страже закона» называлось...

В конце концов, можно было и не особенно представляться. Липский помнил.

– А, ну! Привет прессе. Чем порадуешь?

– Да чем радовать, – обреченно вздохнул Каминский. – Когда-то я вам рассказывал, что делаю материал о проституции. Вы еще похвалили за новую тему в нашей газете...

– Еще бы! И сейчас хвалю – читал «Феи из бара», кажется. А что, какие-то проблемы с «феями»? – хмыкнул он.

– Да не с «феями». С ними-то как раз все в порядке, девочки хорошие. Проблемы с милицией...

– Даже так? – задумался Липский. – И какие же могут быть проблемы с милицией в твоем случае? А ну, подробнее. И коротко, по-журналистскому!

– Если бы мог коротко... – ноющим голосом протянул Каминский. Ему сейчас было жалко самого себя. – У нас все телефоны прослушиваются, вы же сами знаете.

– Ясно. Не можешь говорить. Где ты сейчас?

За последние две минуты уже второй человек задал Каминскому этот вопрос.

– Я в городском УВД, меня вызвали, дело клепают... Будто я непра­вильно написал в материале чью-то фамилию, и шьют статью за клевету. А я, честное слово, все фамилии проверил по несколько раз, ведь материал серь­езный и скользкий, как тут не проверять! – вдохновенно лепил Каминский. – Про­сто кому-то сама тема не понравилась, и нашли меня как край­него... Вам ведь знакома такая фамилия – Грызлов?

Липский помолчал. После небольшой паузы спросил:

– Так тебя, что ли, Грызлов достает?

    -- Да нет, я же говорю: милиция! Есть такой хороший капитан Алексин...

      -- Дорогой, золотой, уважаемый Леша, запомни: хороших милиционеров не бывает в природе, --Липский был явно в ударе, наверное, удалось ему сегодня какое-то сложное дело. -- Бывают или говенные менты, или же правильные менты, которые сами живут и дают жить другим, не в ущерб своей службе. А «хороший милиционер», это все равно что «бухой трезвенник». Но при чем тут Грызлов? Ты ничего не сочиняешь? Он-то каким боком к милиции?

– Так я же и говорю: капитан Алексин ссылается на Грызлова, пони­маете?

– Не понимаю.

– Ну... – Каминский запутался окончательно.

– С тобой все ясно. Пойди опохмелись, выпей пива. Только водки не пей, а то свалишься. Телефон? – в голосе прокурора уже звенел металл.

Это было спасением! Нет, ну как все-таки вовремя Каминский сообразил организо­вать себе прикрытие, и чье! Пусть не самого главного в городе, но – прокурора!..

Он продиктовал Липскому номер капитана и тут же пожалел, что заблаго­временно не нашел телефонной пары Алексина, – интересно было бы послушать, звонит ли сейчас прокурор капитану, а если звонит, то чем закон­чился разговор. Конечно, капитан ни единым словом не обмолвится ни о Грыз­лове-младшем, ни о самой операции, поэтому перед Липским все должно было выглядеть именно так, как Каминский ему объяснил...

Что ж, иногда бывает необходимо, как говорит редактор Савва Стариков, посту­паться некоторыми принципами, чтобы спасти что-то более важное. В данном случае спасать нужно не только Динку, но и Каминского с Женей. Не только от физической ликвидации, но и от Чебурашкиного заявления, которое, как ни крути, остается опасным документом. И документ этот при определенных условиях тоже может пойти в ход...

Поэтому думать приходится и о том, чтобы самому не спровоцировать подобных последствий, и прокурору Липскому не следует знать ис­тинного положения вещей.

Обман с Крамаренко, полуобман с Липским... Но ничего другого не оставалось. Это единственный вариант, при котором капитан Алексин не осме­лится ничего выяснять, если обнаружит (если еще обнаружит!), что его просто жестоко накололи! Пусть знает, что за Каминским стоит хоть какой-то, хоть районный, а все же прокурор, а за районным прокурором, может быть, и еще кто-то...

Оттянув стол не место и нервно высмеявшись в углу около плаката «Ни­какой пощады хулиганам!», подошел к кабинету капитана Алексина. Этот ка­бинет, по признанию того же Бондарчука И.Т., уже третий день носит офици­альное название «Штаб». Штаб, то есть центр, то есть пульт управления опера­цией «Кассета». Додуматься же...

Хотел толкнуть дверь ногой, но вовремя передумал – что ни говори, а приличному мальчику это не к лицу...

Алексин стоял около сейфа и огромными глотками опорожнял бутылку минеральной. Скосив глаза в сторону Каминского, хрюкнул, едва не захлебнулся и по­ставил бутылку в сейф.

– Вы протокол составили? – улыбаясь, подначил Каминский. – «Во время дорожно-транспортного происшествия погиб корреспондент городской газеты «Вечерний Слобожанск» Алексей К. Автомобиль, сбивший его, обнаружить не удалось...» Или что-то в этом духе. Ведь так?

– Не понял, – Алексин, казалось, овладел собой. Он глядел решительнее. Хотя выдавали подрагивающие руки, которые он вскоре спрятал под стол.

– Ваша машина разбита. В спешке столкнулась со встречным автомоби­лем. Ваш «шестерка» Бондарчук находится в надежном месте, с ним все в по­рядке. Жив-здоров. Вот ксерокопия показаний с его же подписью на каждой странице. Все строго по-милицейски, по-протокольному, – Каминский бросил на стол несколько листков. – Вот ксерокопия его милицейского удостоверения, чтобы вы убедились, – он добавил еще один лист. -- Номер мотоцикла знаете?

– Знаю, – удивленно ответил Алексин. – А что?

– Ну, так гляньте в окно. Я специально там выбрал стоянку.

Капитан махнул рукой. Ему уже было не до мотоцикла и не самого Бондар­чука. Видно, до сих пор не очухался после разговора с Липским.

– Ваш непосредственный начальник полковник Крамаренко только что сказал, что ничего не знает об операции «Кассета». Это правда?

Чистый блеф... Но если бы Каминский действительно встретился с Крамаренко, то полковник ответил бы именно так в любом случае.

– Как – не знал? – вздрогнул Алексин. – Он сам дал мне это задание, освободил от всех дел...

– Ну, а теперь, выходит, «забыл». Ему ведь, наверное, не хочется потерять погоны из-за какого-то суперсексуального пацана? Тем более, папашку, Грызлова то бишь, переводят на новую должность, и он явно не простит интриг вокруг своего имени в такой момент...

– Откуда у вас эти данные? – сурово спросил капитан Алексин. – Кто вам дал информацию о Грызлове и его сыне?

Ах, как интересно... До полусмерти запуганный, Алексин оставался ис­тинным милиционером. Забыл, наверное, что Каминский у него не на допросе. А может, они иначе не умеют разговаривать с простыми гражданами?..

– Бондарчук не молчит. Он много наговорил, хотя, не все, что знает. У нас еще будет время. Да и если сильно кушать или пить захочет, то наверняка еще что-нибудь вспомнит.

– Кушать?.. – вскинул брови Алексин.

– Ну да, он держит сухую голодовку. Принудительную, правда...

Алексин начал читать ксерокопию, но Каминский его остановил:

– Еще успеете, хотя понимаю, что вас это не очень убедит. Но любая экспертиза – независимая экспертиза! – легко определит по оригиналу, что под­писывал он собственноручно. И, кроме того, у меня для вас еще один подарок. Стоимость, – Каминский усмехнулся, вспомнив визит Алексина в редакцию, – возмещать не обязательно.

Каминский достал из кармана кассету. Лицо Алексина напряглось.

– Нет-нет, это не та, из-за которой весь балаган. Это более инте­ресная кассета. Перед ней та, Грызловская, просто безобидная музыка...

Каминский вставил кассету в диктофон и нажал на кнопку. Из микродинамика донесся ровный и чистый голос внештатника Бондарчука Игоря Трофимовича:

– «...а если мы, ну, не задержим вас, то надо вас это... ликвидировать. Ну, Алексин приказал, чтобы сделать аккуратно. Организовать аварию – вы на «запоре» ездите. А наша машина без номеров, ну, поэтому никто ее не узнает, искать никто не будет. Тогда не вмешается ни прокуратура, ни КГБ, никто не выйдет на Грызлова и на девку ту вашу, что, ну... в камере. И ее тогда не нужно будет, ну... ликвидировать...»

– Достаточно? – прищурился Каминский. – Это и есть ваш «последний вариант»?

– Магнитофонная запись – не доказательство, – выдохнув, улыбнулся Алексин.

– Иногда это больше, чем доказательство. Как для кого. И сейчас именно тот случай. Я пошел, до скорой встречи.

– Погодите. Куда?

– Сейчас – в прокуратуру, к Липскому. Потом – в гэбэ, на Чернышевскую. Оттуда – на телевидение, – честно признался Каминский и тут же увидел, как изменилось лицо собеседника. На лбу ка­питана Алексина сошлись мелкие морщинки. Это, очевидно, было признаком напряженной работы мозга.

– Кстати, – добавил Каминский, – если я не выйду отсюда через полчаса, то ос­тальные копии допроса Бондарчука, копии кассет с его блеянием и некоторые другие материалы пойдут одновременно и в Генпрокуратуру, и еще в несколько интересных организаций. Не го­ворю уже о прессе, об этом я давно позаботился.

Алексин поднял телефонную трубку и начал набирать номер.

– Полковника на месте нет, – напомнил Каминский. – Мы с ним вместе выходили из кабинета.

– Сбежал, – капитан сжал кулаки и с ненавистью глянул в угол.

– Ну, зачем вы так говорите: сбежал? – вступился Каминский за Крама­ренко. – О нем ваш Бондарчук ни единым словом не обмолвился. Так что на­чальник ваш чист – во всяком случае, выйдет сухим. И крайним остается кто? – капитан Але-е-ексин...

– Вы... Что вы имеете в виду? – вздрогнул он, но Каминский увидел, что капитану и так уже все понятно.

– По всему выходит, что инициатором похищения одной из ве­дущих журналисток Слобожанской области, – Каминский решил повысить Динкину зна­чимость, – и травли на грани убийства штатного корреспондента городской га­зеты являетесь именно вы, капитан! Сомневаюсь, чтобы кто-то из ваших хо­зяев признался в соучастии с вами.

Алексин молчал.

– Тем более, – продолжал Каминский, – Грызлов сам же и раздавит вас двумя ног­тями, если сведения о его сыне выйдут наружу. А они все-таки выйдут, и я все для этого сделаю. Неужели вы до сих пор ничего не поняли?

– Чего вы хотите? – отчужденно отозвался он.

– Очень малого. Во-первых, немедленного отбоя операции «Кассета». И так ясно.

– Но я должен предоставить эту кассету... с вашим рейдом... – он замол­чал.

– Грызлову-старшему?

Алексин кивнул.

– Значит, что-нибудь придумаете. Скажете, что забрали ее у меня, а потом потеряли. Или что вас ограбили уличные хулиганы. Это уже ваши проблемы.

– Но сама кассета у вас?

– Естественно, – вдохновенно и впервые в жизни не заикаясь, соврал Каминский. – И также переписанная с десяток раз. Плохо вы искали. Так что, извините, свидетельств у нас предостаточно. И магнитофонных, и рукописных, и ксеро­копированных, и других. Каждое из них по отдельности – аргумент слабый, сами понимаете. Но если взять все вместе, то – впечатляет. Особенно, если попадет к лицу непредвзятому. Хотя бы, к городскому прокурору.

– Еще условия?

– Сначала выполните первое. Об отмене операции.

Поколебавшись, Алексин наклонился и чем-то щелкнул под столом. От­туда донесся треск и шелест радиоэфира. Во, штаб!..

– «Тирасполь», ответьте «Центральному», – заговорил он. – Я – «Цен­тральный», вызываю «Тирасполь»...

– «Центральный», я – «Тирасполь», – проквакало из-под стола, перекры­вая шумы эфира. – На приеме.

– Операция «Кассета» завершена, – с явным сожалением сообщил Алек­син.

– Повторите, не понял... – удивленно ответил «Тирасполь».

– Повторяю: завершена операция «Кассета», «Кассета» закончена! – раз­драженно пояснил капитан. – Сообщите по всем группам. Как поняли? Прием.

– П-понял, – неуверенно проговорил «Тирасполь».

Алексин вылез из-под стола и вопросительно глянул на Каминского.

– Во-вторых, отпустите девчонку, – как можно спокойнее сказал тот.

Капитан покрутил телефонный диск и приказал кому-то, чтобы журналистку из седьмой камеры срочно доставили в его кабинет.

– Что еще?

Теперь, оказавшись в глубоком отступлении, Алексин смотрел с неприкрытым заискиванием. Он напоминал овчарку, которую пичкают нарко­тиками и доводят до ломки, чтобы она быстро и безошибочно находила опиум на таможне – в надежде, что и ей обломится... Можно представить, что сейчас творилось в его душе. Хотя – нет, представить это нелегко. Мало кто бывал на его месте. Да и можно ли допустить, чтобы у человека, отдавшего приказ «ну, ликвидировать» двух человек лишь потому, что он не в состоянии отобрать у них кассету с фамилией высокопоставленного сынка Сергунчика Грызлова, которого «замели» во время рейда по борьбе с проституцией в гости­нице «Слобожанск»... Можно ли допустить, что под алексинским мундиром есть какая-то душа?..

– Далее, – задумался Каминский. – Далее – отметить в ваших отчетах, что в сего­дняшней аварии на углу площадей Тевелева и Розы Люксембург виновен водитель «уазика». Превышение скорости или что-нибудь в этом роде. Думаю, это вы умеете.

Капитан снисходительно пожал плечами – какие мелочи!

– И последнее. Мне нужен оригинал вчерашнего заявления Зои Лещинской, гостиничной проститутки по кличке «Чебурашка», о групповом изнасиловании. Я знаю, что заявление сейчас в этом... – Каминский попытался придать своей ухмылке как можно больше сарказма, но почувствовал, что получилась какая-то гримаса, – в этом «штабе».

– А это уж, извините, хрен вам, – Алексин церемонно поклонился. – Это дела не касается.

Каминский вопросительно глянул на капитана. Тот, копируя неудачную ухмылку Каминского, глядел прямо в глаза. Трус трусом, а ведь понял, что и без того многовато поте­рял. Да в конце-то концов, об этом заявлении Каминский вспомнил с жиру, оно уже почти не беспокоит. Что нам до этого заявления, когда у нас в руках желез­ный компромат против местных властей – и милицейских, и административных? Могла же ведь эта Зоя Лещинская составить свой опус под диктовку того же Алек­сина, который, опасаясь разоблачения, заставил ее оклеветать всех и вся?

– Ну и черт с ним. Нет так нет. Все равно никто не уста­новит факта. Мы не собирались ее трахать.

– А это еще как посмотреть, – задумчиво промолвил Алексин.

Боже, неужели он до сих пор надеется если не выиграть, то хотя бы вы­лезти из того дерьма, в которое сам же и вляпался?

– Ну, а сейчас...

– ...а сейчас вы, конечно, хотите иметь мои гарантии? – спросил Каминский.

– Да. Я вам не верю.

 – Правильно делаете. Я даже сам себе не верю. Вот вчера, например, хотел пукнуть, и -- укакался…

– Я знал, Каминский, что вы – хам, – Алексин усмехнулся.

Нет, ну Каминскому очень нравятся подобные типы. Без них было бы скучно жить.

– Вы получите рукописный оригинал показаний Бондарчука. Ксерокопии,
как известно, не всегда являются доказательствами. Получите и кассету с его погаными признаниями. Она нам тоже не нужна. Но...

Алексин поднял голову.

– Но лишь тогда, когда выполните все мои условия.

– Это поздно, – покачал головой Алексин. – И, кроме того, как быть с копиями? Кассеты перезаписаны, тексты пересняты...

– Это не поздно. Хуже для вас будет, если вы вообще ничего не получите. А насчет перезаписей... Как вы сможете отследить, сколько я их наштампо­вал? Две, десять, сто?

Капитан снова тупо смотрел перед собой. Вопрос о копиях был выше его понимания, но он чувствовал, что в этом торге его могут обделить. Каким именно образом – он не знал. Подобное ощущение бывает у человека, который некомпетентен в предмете спора, но по разным причинам должен его продолжать. Хотя бы, защищая честь мундира. Но это почти всегда выглядит смешно.

– Не пойдет, – бросил он.

– Сушите сухари.

– Стоп, – Алексин замолчал, что-то обдумывая. – А кто-нибудь знает, что вы вообще перезаписывали обе эти кассеты?

– Конечно. В редакции знают, – снова соврал Каминский. – Ну, и еще...

И тут он прикусил язык.

Как говорят в подобных случаях, на него вдруг нашло озарение: он понял, чего Алексин боится больше всего! Черт возьми, как же это раньше не дошло?! А еще считал себя неплохим психологом... и такой мелочи не учесть, ну... Позор! Ведь еще много веков назад какой-то умница сказал, что тайну редко выдает тот, кто ее знает; куда чаще тайну выдает тот, кто о ней лишь догадывается...

– Больше никто. Из ваших, – Каминский сделал ударение на последнем слове. И, надеюсь, не узнает, – он с улыбкой вербовал Алексина в соуча­стники прямым долгим взглядом, пока не заслезились глаза. – Значит, договор джентльменский: у вас – Чебурашкино заявление, а у меня – копии дока­зательств того, что капитан милиции Алексин – уголовный преступник. Пусть бу­дет?

– Пусть будет, – тяжело вздохнул капитан милиции Алексин.

Дверь приоткрылась. В тонкую щель заглядывала блестящая от пота фи­зиономия в фуражке.

– Можно?

– Да-да, ждем, – вскочил со стула капитан Алексин и, обращаясь к Каминскому, полуторжественно проговорил: – Значит, второе ваше требование я тоже выполнил. Остается ДТП на площади Люксембург...

Толстый милиционер-сержант с красной и мокрой рожей ввалился в кабинет. На левом рукаве кителя поблескивал наручник. Качнув закованной рукой, он втащил в кабинет девушку. Ее тонкое запястье сжимал второй браслет.

Каминский вскрикнул от неожиданности.

Это была не Динка.

Это была Людмила, завотделом пропаганды газеты «Вечерний Слобожанск».




***


Редакционная планерка заканчивалась.

– В общем, так, сволочи, – редактор Савва Стариков подводил итоги. – Лучшие материалы за прошедший месяц определены...

Каминский сидел рядом с Динкой.

Она зеленым фломастером разрисовывала сегодняшний но­мер газеты. На портрете какого-то политического деятеля поочередно появлялись зеле­ные усы, зеленая борода, зеленые очки, зеленая трубка и зеленые почему-то рожки.

«Вечеркинцы» слушали редактора не очень внимательно – как всегда, пе­решептывались, хихикали, щипали друг друга и тихонько поправляли Савву, в речи которого русские слова изредка перемежались украинскими. Эта планерка ничем не отличалась от предыдущих, когда кто-то из членов редколлегии ожив­лялся только тогда, когда улавливал собственную фамилию. Ведь люди есть люди: кто-то не доспал, кто-то еле принес в редакцию свою похмель­ную голову, кто-то утром прибыл из очередной командировки и спешил де­литься впечатлениями.

– По итогам общего голосования первое место присуждено Петру Нико­лаенко, спортотдел, статья «Гандбол – это на всю жизнь»; второе разделили Виктор Сусипатров, отдел писем, за интервью «Я видел инопланетян» и Григорий Генкин, сектор информации и новостей, очерк «Будни милиции»; третье – Леонид Азарин, отдел культуры, репортаж «Выставка гравюр в Доме от­дыха железнодорожников». Итак, планируем следующий месяц...

Каминскому сейчас хотелось лишь одного – никого не видеть. Странное, непо­стижимое совпадение – именно с сегодняшнего утра на него свалилась масса неприятнейших новостей.

Ровно в девять, едва он зашел в кабинет, позвонил редактор издатель­ства «Молот» Дима Кузнецовский. Он загробным голосом сообщил, что са­тирическая книжечка Каминского, получившая две положительные рецензии, вылетела из плана издательства, и что нужно зайти и забрать папку с руко­писью.

Потом протелефонировал секретарь правления Слобожанской организации Союза журналистов Антон Прирва – сказал, что Каминского выбросили из очереди на квартиру, так как до своей неудачной женитьбы он проживал с родителями, а у них, как вдруг сегодня оказалось, жилплощадь позволяет вписаться туда снова, несмотря на то, что родители живут в двух проходных комнатах вместе с его сестрой и ее мужем.

А перед самой редакционной планеркой срочно выяснилось, что Каминский вообще не имеет права работать в газете, поскольку нет у него специаль­ного журналистского образования, так как из журфака он давно отчислен за неуспеваемость... Об этом сообщил ответсек Володя. А если так, то в ближайшие же дни придется выселяться из ведомственного общежития...

Словом, весело!


                Таракан попал в стакан,
                Полный мухоедства...


И не мог сейчас Каминский избавиться от ощущения, что за всем этим стоит если не родное УВД в лице капитана Алексина, не обком КПСС в лице новоиспеченного завотделом Грызлова, то, во всяком случае, кто-то из подоб­ной братии. Хватит того, что Савва прозрачно намекнул, что ему до пенсии еще очень далеко.

Думать об этом не хотелось, да уже и было не нужно.

– ...Каминский, – услышал он голос редактора. – Дезинформационный материал о ядерном взрыве под поселком Светлым чуть не попал в номер. Только лишь благодаря расхлябанности и безответст­венному отношению Дины Левиной к своей работе, благодаря ее запутанной телеграмме...

– А я писала «КЛИШЕ на тумбочке», а не «Пляши на тумбочке»! – взо­рвалась Динка, отшвырнув разрисованную газету и резко обернувшись к Савве. – Я не виновата, что телеграфисты не знают слова «клише»!..

– ...итак, только лишь из-за разгильдяйства дезуха не прошла в газету, – невозмутимо продолжал Савва. – Это, к счастью, именно тот случай, когда наша безалаберность делает доброе дело. Потому что, как оказалось, предста­вители американского командования прибыли в Слобожанскую область не для контроля уничтожения ядерных боеголовок, а лишь пересчитать количество наших тактических и стратегических ракет, которое наша страна подала в своих ве­домостях. В конце концов, совершенно непонятно, почему Каминский решил, что под селом Светлым будет произведен взрыв...

– Савва, ты же сам погнал меня на этот репортаж, – раздраженно напом­нил Каминский. – Ты сам кричал: «Будет взрыв, будет взрыв!» Зачем же теперь с больной головы?..

Но редактор, кажется, не услышал.

– Слава Богу, что этот непроверенный материал не пошел в печать, – мо­нотонно, не глядя ни на кого, продолжал Савва. – Я даже представить не могу, какие были бы последствия. Рейган взял бы нашего Горбачева за пе­тельки и... сделал бы ноту протеста. А я, кстати, не кричу. Я тихо говорю...

От дружного хохота редколлектива зазвенело стекло книжного шкафа. В каби­нет заглянула растерянная секретарша Елена. За стеной кто-то крикнул: «Вы что там, с ума посходили? Дайте работать!» Дождавшись ти­шины, редактор продолжал вещать:

– Стыдно было бы всем нам. Стыдно и больно. Как бы выглядел «Вечс­лобожанск» перед нашими читателями, когда пришлось бы печатать опро­вержение; перед нашим и американским президентами; перед всем цивилизо­ванным миром? Неважнецки выглядела бы. Особенно, если учесть, что мате­риалы Каминского в последнее время часто вызывают негативную реакцию со стороны многих от­ветственных лиц... Кроме того, -- поморщившись, продолжал Савва, -- ты, Леша, почему-то не указал в автобиографии, что имеешь родственников за границей. Брат твой Эдуард проживает в Израиле, правильно? -- и сам себе ответил: -- Правильно. И давненько уже, почти десять лет. А ты об этом не знал, бедненький?

-- Почему же, знал, -- хохотнул Каминский. Было ясно, что с ним теперь просто играют. Это не бред. Ведь не может редактор городской газеты Савва Стариков страдать шизофренией? -- А еще я устроил землетрясение в Армении, специально, чтобы написать о нем репортаж и получить гонорар в пятьсот два рубля. И столкнул «Адмирала Нахимова» с ракетным крейсером «Варяг». И сестра моя Аэлита проживает на Марсе...

     Каминский ожидал смеха, но не дождался. Он глядел на лица сотрудников. Теперь все молчали. Кто-то усердно чистил ногти разогнутой скрепкой, кто-то, устало обло­котившись о спинку стула, со скучающим видом глядел в окно, кто-то принялся разгадывать кроссворд на четвертой странице «Вечерки»... На Каминского не глядел никто. Лишь голос Саввы продолжал набатно звучать в наступившей тишине.

– Поэтому предлагаю провести собрание трудового коллектива, на кото­ром выяснить вопрос о дальнейшей деятельности Каминского в нашей газете. Мы тебя, Леша, все, кончено, уважаем, но, извини, терпение тоже не беспредельно. Дос­таточно вспомнить одни только темы твоих материалов – тюрьма, психболь­ница, наркоманы, преступники, бомжи... и вот теперь – проститутки. Неужели ничего хорошего ты не видишь вокруг себя, зачем ты тащишь в газету всякую гадость? Разве это повысит тираж «Вечслобожанска»?.. Восемьдесят седьмой, а ты копируешь «Полицейские ведомости» одна тысяча девятьсот десятого года...

Невольно вспомнились слова того же Саввы, который укорял корреспондентов за мелкотемье. «Газета, – наставлял он, – должна быть ударной, гвоздевой, такой, чтобы читатель не мог от нее оторваться. Острее писать надо, сволочи, и не только о трудовых успехах, но и освещать жизнь с разных ракурсов. Восемдесят седьмой на дворе, два года уже, как перестройка и гласность...» Мог бы напомнить Каминский и о своих грамотах Союза журналистов, полученных в последнее время, и о недавней премии, на которую выдвигал его тот же Савва... Но вслух сказал:

– Володенька Гриньков тоже так думает по моему поводу. Но выдал другую причину: отсутствие у меня специального журналистского образования. А вообще-то решения ваши совпадают, и очень синхронно. Случайность, наверное...

Почувствовав, что Каминский сейчас наговорит слишком много, Людмила толкнула его локтем и подсунула записку: «Не дрейфь, выкрутимся!» Но ему уже все было по барабану. Планирование газеты на сле­дующий месяц прошло без его участия.

В отделе Динку ожидал Женя. Он успел снова где-то «жахнуть» сто грамм, а может, и больше. Во всяком случае, глазки его блестели и спиртной аромат прочно стоял в воздухе. Увидев Каминского, Женя хмыкнул:

– Слушай, старик, загадку. Специально для тебя. Идет, значит, по улице патруль милиции. Справа – грабят, слева – насилуют, спереди – стреляют, сзади – режут. Кого будет задерживать патруль, как ты думаешь?

Н-да, весьма актуально...

– Наверное, тех, кто насилует? – лениво допустил Каминский.

– Стратил! - захохотал Женя. – Патруль задержит пьяного. И – на другой улице, где светлее и где люди ходят...

Он ожидал, что Каминский засмеется, но тот молча сел за свой стол.

-- Проблемы? – спросил Женя. – Ну, извини, старик...

   Красивое слово -- «проблемы». Универсальное. Так можно определить и перевернутую на брюки вазочку с мороженым, и отсутствие общественного защитника в зале Страшного Суда. И то, и другое предполагает какие-то срочные действия: то ли немедленно избавиться от пятна, пока оно не впиталось основательно, то ли убедить Святых апостолов в необходимости перенесения Страшносудебного процесса, пока не будет назначен официальный адвокат...

Но что делать в конкретном случае? Повеситься – некрасиво. Порезать вены – липко и мокро. Сигануть с тринадцатого этажа Дома печати – грязно. Под трамвай – больно... Застрелиться – не из чего. Каминский усмехнулся. Чепуха. Руки-ноги есть – значит, и голова с голоду не сдохнет. Как здорово сказал кто-то из античных -- Теренций, наверное: «Если не потеряно всё – то не потеряно ничего. А всё еще не потеряно...»

-- Хороший поэт Валера Тесаков, -- вдруг сказал Женя.

-- Хороший, -- согласился Каминский, думая о своем.

-- Ага. Классно написал:


               Можно, в крайнем случае, под трамвай,
               Чтоб, не долго мучаясь, в ад иль в рай.
               Можно вены бритвою – и лады.
               Долго ль... до беды?


Каминский глядел на Женю тупо, Женя на Каминского – внимательно и с ухмылкой.

-- Но ведь не всё потеряно, как сказал царь иудейский Соломон...   

  У Каминского вдруг снова потекло подмышками, вспотели ладони. Легкое головокружение заставило опереться о край стола.

   -- Сейчас пройдет, -- пообещал Женя. -- А вот если бы ты подумал о моем пистолете, то я бы тебе его не дал. Но ты не подумал.

      -- Погоди, -- забормотал Каминский. -- Как ты догадался?

      -- Остаточные явления психики, некогда пораженной синдромом геростратофобии, -- хитро пояснил Женя. -- Лечился в дурдоме. Но недолечили, возникает фантомный рецидив... особенно, когда жахну стопку.

       -- Еще раз... Не понял.

        -- И не надо понимать, забудь. Чепуха. Ничего я не угадал, не Вольф Мессинг. Просто морда у тебя та еще: то ли топиться, то ли вешаться...

       -- Фу, я уж подумал было...

       -- Меньше думай, -- Женя прикурил очередную «беломорину».

              -- А откуда у тебя пистолет? -- вспомнил Каминский.

               -- От Михаила Рудермана.

              -- Кто это?

             -- Он не «это», а мой дед. Автор песни «Тачанка».

             -- Родной дед? -- изумился Каминский.

              -- Куда роднее. Но лишь де-факто. Мой дедушка де-юре и бабушка — яркие блондины. А их дочь, то бишь моя мама — черная, как смоль. И я брюнет жгучий, весь в Рудермана. Вероятно, он когда-то догнал мою бабушку, потому-то я и стал поэтом. Природа на детях отдыхает, а на внуках отыгрывается...

          Отметив неподдельный интерес Каминского, Женя продолжал увлеченно -- видимо, не часто приходилось говорить на дорогую для него тему.

         -- Кроме того, я провел некоторые исследования и узнал много нового-интересного. Например, что у Семена Михайловича тачанки не были популярны. А вот братва Нестора Ивановича вся сплошь была на «боевых колесницах», и полосовали они всю Украину...

         -- Значит, твой дед написал песню о махновской тачанке... -- задумался Каминский. -- Это ты хочешь сказать?

          -- Этого я не хочу сказать, -- рассмеялся Женя. -- Это ты уже сказал. Кстати, в первом издании сборника «Песни революции» ни прямо, ни косвенно не упоминается, чьей же именно была эта тачанка.

           -- Погоди, -- перебил его Каминский, прокручивая в памяти знакомую с детства песню. -- А как же: «о буденновской тачанке в небе летчики поют...»?

          -- О! -- Женя поднял указательный палец. -- Буденновской она стала лишь с пятьдесят шестого года, когда строка эта появилась в «Антологии советской поэзии». А знаешь почему? Отвечу. Незадолго до этого хор Александрова включил эту песню в свой репертуар, а в Минобороны текст не утвердили. Там сидели не дураки, и сразу же заметили, что тачанка эта «бесхозная». Вызвали деда в большой кабинет: о чьей же, блин, колеснице ты написал? И что это за абстрактные «враги», которые «цепью густой» и которым «доныне снится»? Уж не наши ли это красные герои? И дед с перепугу выдал экспромтом новый куплет, тачанка мгновенно перешла в собственность Буденного...

          -- Хорошо хоть, не посадили.

           -- А могли, и собирались, кстати. Но спустили на тормозах, а то: двести миллионов советских людей поют эту песню, а автор за нее сидит в тюрьме. На Сумской плевались бы...

    Женя смущенно крутил в руках цинковое клише – отпечаток фотоснимка с ядерным взрывом, которое все три дня, как выяснилось, провалялось на тумбочке у Каминского, в то время, как Динка по собственной инициативе моталась в Грозный, собирая материалы об очередной локальной войне. Хоть бы предупредила кого-нибудь или дождалась Каминского, пока он точил лясы с капитаном Алексиным в кабинете редактора, – а то вот так, трах-бах, возвращается, и – оформляйте ей команди­ровку задним числом...

И ничего ей не скажешь, ничем не упрекнешь – формально она права. Как внештатный работник редакции Динка имеет полное право распо­ряжаться своим временем по собственному усмотрению, ни перед кем не отчи­тываясь. Вернувшись из цеха, она оставила в отделе клише, и Каминского даже носом ткнула своевременно – прислала телеграмму уже из самого Грозного, и не ее вина, что телеграфисты не очень грамотные. И опять же таки не ее вина, что менты из банды Алексина позорно прокололись – вместо нее слу­чайно повязали Людмилу, как тоже «девку из отдела пропаганды». Чтож, наша милиция тоже не застрахована от досадных ошибок...

Уже обо всем было переговорено. Все нюансы выяснены и уточнены. Ис­тория оказалась проще пареной репы. Каминскому осталось только подписать обходной – решил не ждать, когда его участь решится на общем собрании трудового кол­лектива. Ведь совершенно ясно, что при любом решении оставаться здесь ему нельзя – за самую незначительную будущую ошибку, которую, может быть, не заметили бы у другого, он просто вылетит «по статье», а то и хуже... ОНИ смогут это организовать. У НИХ неограниченные возможности. За по­следние три дня это поняла и Людмила, серьезный и опытный журналист, кото­рую ОНИ заставили утереться и молчать.

Перебирая свои бумаги, чтобы не оставлять своему преемнику сплошной кавардак в письменном столе, Каминский краем уха слушал кассету, крутившуюся в Дин­кином диктофоне.

– «За что меня?.. Я что тебе – зверь какой, слушай? Зачем вы насилуете моих женщин автоматами и саперными лопатками?.. А мальчикам нашим за­чем яйца отрезаете? – раздавался голос пленного чечен­ского боевика. – Вы что, думаете, этим нацию вырежете? Не вырежете! Будет наша нация! В лес уйдем, в горы уйдем, далеко уйдем, а драться будем! И резать мы умеем, и догонять, слушай! И убивать умеем!..»

Щелкнул выключатель, из-под крышки диктофона выскочила кассета. Та самая кассета, на которой еще три дня тому назад был записан рейд «Ночные рыцари». Та самая кассета, которую Динка вытащила из стола у Каминского и повезла с собой в Грозный, справедливо полагая, что предыдущая за­пись не понадобится, – ведь рейдовый материал уже отпечатан на ма­шинке и подан Людмилой в редакторат.

Прояснилось дело и с «маршалом» – Бондарчук Игорь Трофимович баловался с телефонной короб­кой не только в подъезде у Жени, но и в кабельном распределителе, высмотрев телефонную пару от кабинета Саввы Старикова. Знать бы это раньше! Но ничего, его невольная подсказка здорово помогла Каминскому при встрече с капитаном Алексиным. Нет худа без добра...

Но о том, что похищена именно Людмила, а не Динка, до самого последнего мо­мента, до ее освобождения, не знал никто. Людмилы никто не хватился, думая, что она в столице, на очередном семинаре, и конспектирует лек­ции на тему «Пресса в борьбе с отрицательными явлениями»...

-- И еще, -- вдруг сказал Женя, склонив голову. -- Намекни как-нибудь своему Савке, что словом «сволочи» он не хвалит вас, а наоборот – обижает. Сволочь – это тот же сброд. Только «сброд» -- сбредается в кучу, а «сволочь» -- сволакивается. Ханурики, босота-голота, шваль всякая, к бурлакам отношения не имеющая.

-- Учту, -- пообещал Каминский. -- И еще много чего учту.


*   *   *

          Летняя ночь наступает медленно, нерешительно, но неотвратимо.

Уже заметно поредели созвездия оконных огней. Замерли улицы, отдыхая после пекущего августовского дня. Светофоры перешли на дежурный режим – коротко, словно маяки, ритмично вспыхивали желтым огнем. Потрескивали и ровно гудели огромные неоновые буквы – «ГОСТИНИЦА СЛОБОЖАНСК».

Из дверей вытолкали пьяного. Что-то бормоча под нос, он добрался до ближайшего дерева, обнял его и задумчиво сполз на землю. Это был самый счастливый на свете человек – ему уже ничего не хотелось.

Сквозь смех и визг из окна гостиницы нестройно раздавалось:


    Кар-ралева игр-рала в стар-ром замке Шопе-ена,
    И, вн-нимая Шопе-ену... пал-любил ей-йо паж-ж...


Шумим, брат, шумим! Шумим и растем. Раньше в подобном состоянии орали «Шумел камыш» или «С одесского кичмана бежали два уркана...» А те­перь, видишь, повышается понемногу культура, растет сознательность и стремительно движется прогресс. Вон, глянь-ка, даже вместо вокзальных про­ституток, таскавших при себе кусок мыла и бутылку воды для подмывания, те­перь высококвалифицированные «феи» в люксовых номерах – при входе сни­май галоши, – профилактические медосмотры, косметология, охрана, менед­жеры, бухгалтерия... Целый синдикат, монополия. Государство в государстве. Такой себе Ватикан.

Если не шире, не мощнее, не крепче... где сплошной бардак управляет жизнью, где все держится на разврате, где все население живет в огромном – от моря до моря! – борделе под красным фонарем и громкой вывеской...

Где все одинаковы.

Где все похожи. Не хуже и не лучше друг друга.

Что-то заставило остановиться посреди площади. Каминский оглянулся. Здесь, прямо напротив гостиницы, на фоне звездного неба чернела каменная статуя. Откинув руку и восхищенно глядя перед собой – на здание Слобожан­ского обкома партии, – вождь мирового пролетариата застыл в динамич­ной, полной энергии позе. Казалось, шевельнет сейчас поднятой ладонью и гостеприимно, широко, по-хозяйски укажет влево – на парадный вход в гости­ницу «Слобожанск».


      
***


Расплющив окурок о стену, он поднялся со ступенек. Несколько секунд молча постоял под дверью. Наконец, решившись, коснулся кнопки звонка, под которым висела картонная табличка с его фамилией.

В глубине квартиры прозвучал сигнал, похожий на милицейскую сирену. Почти сразу же послышались шаги.

Она шла открывать дверь.













               


                ЧАСТЬ 2

                ТАЙМ-АУТ












     1987 г.

...Медленно возвращалось сознание.

Несколько раз он просыпался и снова погружался в бездонную темноту. Со всех сторон надвигалась масса сжатого воздуха. Пошевелить головой было не­возможно – казалось, там, под самым затылком, перекатывается тяжелая желез­ная гайка, она давит, распирает и царапает мозг...

Застонав, Каминский перекатился на бок, -- мир качнулся и засверкал всеми цветами радуги. Обнаружив за щекой комок хлебного мякиша, молча дожевал и прогло­тил. Перед глазами все поплыло, желудок двинулся вверх. Каминский закашлялся, приподнял голову и понял, что проснулся от на­стойчивых звонков телефона. Едва не сбросив на пол аппарат, дотянулся до трубки.

– Лешка! – мембрана весело трещала голосом Динки. – Наконец-то! Звоню, звоню... Ты там еще жив?

Вычислила. А, фамилия с этим адресом есть в телефонном спра­вочнике, после развода с Татьяной телефон так и остался записанным на Каминского.

– Вроде того, – неуверенно пробормотал он.

– Халтура нужна?

– М-м... Халтура? – он попытался сосредоточиться, но новый приступ го­ловной боли и спазм в животе едва не отключили сознание.

– Тянет на фельетон или на «проблемуху». Берешь?

– А совесть есть?

– Как?.. – не расслышала Динка.

– Я говорю: совесть у вас есть? Выбросили человека из редакции, а вот теперь, значит, приспичило... Так выходит, да?

– Во-первых, выбросила тебя не я. И даже не редактор, если уж на то по­шло. Ты сам это прекрасно знаешь. А во-вторых, подумай: после всего, что было, вдруг исчезает твоя фамилия из газеты. Это ведь какой козырь для... до­гадываешься, для кого. Если так легко заткнуть пасть одному, то следующим может оказаться кто угодно, – тарахтела Динка, побаиваясь, что Каминский может просто бро­сить трубку.

Действительно, о ситуации, которую описала Динка, он как-то не подумал – увлекся своей обидой, несправедливой и горячей обидой, когда все друзья со­крушенно и сочувственно качают головами, а помочь ничем не могут. А... а если его материалы и далее будут появляться в газете, с той же фамилией, если Каминский буду подавать их как внештатный автор, то... то кое-кто поймет, что опальный журналист не сложил рук, он живет и продолжает писать, даже печа­тается в том же таки «Вечернем Слобожанске», откуда его так красиво и быстро убрали. А это будет означать лишь одно: то, что редакция не считает корреспондента виноватым, иначе навсегда выставила бы ему красный свет...

И через несколько секунд с удовольствием услышал от Динки почти слово в слово именно то, о чем только что подумал.

– Редактор в курсе? – переспросил он, нарочно не называя Савву по имени. Пусть Динка поймет, что Каминский не в восторге от действий редактора, и произно­сить его имя не очень хочет.

– Да, Савва как раз и подбросил эту идею. Он и без того в сложном поло­жении, не по его же вине все так вышло. Он не хотел...

А вот положение редактора сейчас меньше всего интересовало Каминского. Хотел – не хотел, а все-таки выполнил указание руководства, избавился от работника «в двадцать четыре часа». В конце концов, Бог ему судья...

Наверное, стоило для порядка поломаться, но не было ни сил, ни настроения.

– Ясно. Что там у вас за проблемы?

– Берешь, значит... – Динка замолкла, очевидно, что-то записывая. – Тогда я даю твой адрес. Какая квартира и когда удобнее?

– Квартира седьмая... Где-то часика через три, – критически оценив свое самочувствие, Каминский прикинул, что этого времени вполне хватит, дабы хоть не­много прийти в себя и приступить к ударной трудовой деятельности.



***


За последние два дня, как его с треском выперли из «Вечернего Слобо­жанска», он так и не нашел никакой работы.

Сначала наивно полагал, что легко устроится в любую газету – опреде­ленное имя в журналистском кругу он все-таки имеет. Если не сразу корреспон­дентом, то хотя бы переводчиком, литсотрудником или даже корректором, кем угодно, а там видно будет...

А дудки! – из «Слободского края» его просто погнали, из «Красного знамени» вежливо попросили, а в «Ленинской смене» сказали, что нет ва­кан­сий... Хотя Каминский прекрасно знал, что у них в отделе «комсомольской жизни» есть сво­бодная ставка младшего корреспондента. Хотят брать какую-то девочку, но­во­испеченную выпускницу журфака, которая еще даже документов не подала. Да и не испорченная еще. Пусть берут.

В родной же «Вечерке», куда он забрел за трудовой книжкой, шел обычный рабочий день. Пошатавшись по кабинетам и покурив с бывшими коллегами, Каминский вскоре остался один: друзья разбежались по местам готовить очередной номер. До него уже никому не было дела. Жизнь в редакции продолжалась, привычная и до боли знакомая, родная, но это уже была не его жизнь, не его работа, не его газета...

Словом, все вчерашние приключения завершились в кафе «Три дуба» на Пушкинской, откуда Каминский, побратавшись с несколькими местными алканавтами и зачем-то раздав им свои никому не нужные да и лишние «вечер­кинские» визитные карточки, на автопилоте зарулил к Татьяне. Завалился с пьяной улыбкой, наглый, противный, шатался в коридоре, едва не падая, хватал ее за талию и за грудь, как сейчас помнится. Потом рухнул на диван и мгновенно заснул, не разуваясь. Никогда еще с ним такого не бывало. Теперь хоть на глаза не попадайся. Ну, надо же было так надраться, и ради чего, спрашивается. Ка­кого хрена? И чудо просто, истинное чудо, что его вчера в трезвяк не за­мели...

Теперь он может смело и откровенно называться лицом без определенных занятий и определенного места жительства. Интеллигент, журналист, черт возьми, хоть и с неоконченным, но – высшим образованием! Позорище... И что делать дальше, где ночевать, чем заниматься, как зарабатывать на жизнь – со­вершенно непонятно.

«Скажи еще спасибо, что живой...», – вдруг вспомнилась песня Высоц­кого.

...Лишь с третьей попытки удалось положить трубку на аппарат, и Каминский, спо­тыкаясь и хватаясь за все, что попадало под руки, выбрался в кухню. В холодильнике нашел две старые бутылки пива – Татьяна их берегла для мытья головы, – и с блаженным стоном выхлебал огромными глотками. Ничего, помоется обычным шампунем, пусть уж простит. Резкая ледяная жидкость медленно заполняла пекущую пустыню. Он сжал голову ладонями, крепко зажмурил глаза – немного полег­чало, и, едва коснувшись подушки, снова провалился в небытие – теперь уже сладкое и спокойное...

А в назначенный час, успев принять холодный душ, наскоро и насухо по­бриться да врезать кружку крепчайшего чаю, он, слегка еще поша­тываясь, при­готовился слушать немолодую полноватую тетеньку, которую со­сватала ему вконец замотанная Динка, – ведь после изгнания Каминского из редакции весь груз отдела пропаганды навалился на них с Людмилой, поэтому сбросить какую-то часть работы, избавиться от незапланированных забот было для них очень же­лательно. Тем более, обе знали, что темы Каминский не испортит, выжмет из нее все, что сможет.

– Слушаю вас, – сказал он и, выложив на стол карманный диктофон, щелк­нул кнопкой.

Гостья смущенно молчала, собираясь с мыслями. Утомленное, привлека­тельное своей задумчивостью мягкое кавказское лицо. Глаза, уставшие от забот, такие глаза бывают только у женщин. Натруженные, хотя мягкие, не мозолистые ладони лежат на дешевой дамской сумочке...

– Не знаю даже, с чего начать, – улыбнулась посетительница. – Столько раз готовилась к подобному разговору, а теперь...

– Вообще-то начинают со знакомства, – подсказал Каминский.

– Да-да, извините. Я... Меня зовут Анаида Амировна. Фамилия – Корду­лян, – она покосилась на диктофон и горячо продолжала: – Я работаю в тор­говле тридцать три года. Конечно, всякого насмотрелась. И хорошего, и не очень. Вы ведь имеете представление? – быть около денег и при этом не... не соблазняться, может не каждый. Осо­бенно, если возникают обстоятельства. Вам интересно, вы понимаете?

Она замолчала. Каминский не торопил – сейчас необходимо дать ей сосредото­читься, разговориться, не отпугнуть прямыми вопросами. Вопросы возникнут позже, а пока пусть она сама говорит... опустошается.

– Может быть, не секрет для вас, что с продавцов постоянно собирают дань. Особенно сегодня, сейчас. Не рэкет, нет. И даже не налоговая. А и наш за­вотделом, и директор, и торг... Один с другого, по возрастающей. Кроме того, еще и ревизору дай, контролеру дай, милиции дай... Система поборов, – словно по писаному, декламировала Кордулян, – отработана десяти­летиями. Может быть, даже столетиями. А крайним остается покупатель. То есть, прежде всего, стра­дает именно покупатель, который платит наличные деньги...

Каминский кивнул, стараясь скрыть внезапную улыбку. Вспомнил беседу с быв­шим одноклассником, который сейчас заведует секцией в универсаме. «Не дашь на лапу, – плакался он, – не получишь дефицита. Не получишь дефицита – не выполнишь плана. Не выполнишь плана – значит, не уме­ешь работать. А откуда денежка на взятки, где их брать? – а с тебя же, с покупателя!..» – «Так почему же ты сам, такой совестли­вый, работаешь в этой сфере?» – удивился тогда Каминский, но тот лишь плечами пожал, сказал: «А что я еще могу, что я еще умею?» и перевел разговор на «школьные годы чудес­ные», когда почти все были аскетами и максимали­стами.

Да, ситуация эта старинная. И никого не удивляет, права в этом Анаида Амировна. Каминский понимающе кивал, уже представляя, к чему она ведет. Закабанели, позажирались тор­гаши, чего-то не поделили между собой, теперь и бесятся, топят друг друга, не останавливаясь перед средствами. Вот эта бабонька, к примеру, избрала своим оружием именно прессу, общественное мнение...

Перед Каминским, словно на прозрачном экране, уже начал формироваться конспект фельетона, в блокноте он даже составил приблизительный план сбора информации: «директор магазина – коллектив – руководство райторга – ирони­ческое обобщение – ударное резюме...» Возникли и варианты заголовка: «Пауки в банке», «Ворон ворону глаз... выклюет?» да еще что-то подобное, специфиче­ское и примитивное до тошноты. Если так, то следует закруглять преамбулу и направлять беседу к конкретной теме, переходить именно к вопро­сам.

– Анаида Амировна, извините, технология обмана-обмера-обвеса покупа­телей – дело, конечно, интересное. Но, вы же, наверное, обратились в газету не только для того, чтобы поделиться этими познаниями?

– Нет... Не только, – она замолчала и снова глянула на диктофон, под про­зрачной крышкой которого медленно вращалась кассета.

Каминский нажал на выключатель и для наглядности вынул кассету. Контрольный индикатор погас. Облегченно вздохнув, Кордулян продолжала говорить, но те­перь беседа стала совершенно иной. Каминский тщательно записывал ее слова шарико­вой ручкой в блокнот, даже не зная, как к ним относиться, – то, что услышал от Анаиды Амировны, было черт знает чем, нонсенсом... наконец, просто фанта­стикой!

Одно было ясно – здесь не отделаться обычным ёрническим фельетоном. Если она врет, то нужно это убедительно доказать и хорошенько продрать ее саму. Чтобы другим неповадно было использовать газету для своих местных разборок. Если же не врет... Кто его знает, что делать. Так просто не бывает!..

Попрощавшись с ошеломившей его посетительницей, Каминский накрутил номер Динки.

– Левина! – крикнул он и скривился: побаливала челюсть после вчераш­него. То ли сам где-то вмазался по пьянке, то ли его кто-то саданул?.. – Кого ты на меня напустила? Ты в своем уме? Я еще жить хочу!..

– Аустерлиц или Ватерлоо? – засмеялась Динка.

– Да нет, пожалуй, Курская дуга. Она или с Сабурки, или пришла поиздеваться, или... или и то, и другое вместе. Во всяком случае, рассказывает дикие вещи. Дикие, но интересные! Не, ну ты представь себе: «Девушка, свесьте мне пол­кило трассирующих, триста грамм бронебойно-зажигательных… бутылку «Ос­колочной» и самозарядный штопор с примкнутым штыком»…

– А почему нет? Тебе и флаг в руки, – поспешно ответила Динка. Закру­ченная ре­дакционными делами, она не разделила удивления собеседника. – Значит, выясни, за­чем ей понадобилось врать, если это вранье легко проверить. Сделай материал, ну... нормальный мате­риал, понимаешь? Только в темпе – я тебе на четверг триста строк оставила. В крайнем случае – триста пятьдесят. Успеешь?

Конечно, успел бы. Успел бы обработать и директора, и райторг, и пого­ворить с коллективом магазина. Да уже к сегодняшнему вечеру, в лучшем слу­чае, успел бы отщелкать на машинке фельетон, а завтра с утра положить его Динке на стол.

Если бы не одно.

Если бы не пачка официальных ответов из разных инстанций – от район­ной прокуратуры и ОБХСС до ЦК Профсоюзов. Если бы не эти доку­менты на фирменных бланках с печатями и обтекаемыми словесами, которые в определенной мере свидетельствовали об искренности продавца Кордулян Анаиды Амировны.

Эти документы сейчас лежали на столе рядом с давно выключен­ным диктофоном.

Теперь пора было «на местность». К гастроному номер семьдесят два. Никакого плана действий у Каминского пока не было, но этот план мог появиться в любой момент.



***


– Э! На минутку!

Обращались явно к нему. Из полуоткрытой тыльной двери магазина, из­давна окрещенной «черным ходом», махал рукой незнакомый молодой че­ловек с красивыми мушкетерскими усиками. Убедившись, что его заметили, он исчез за дверью. Каминский вошел следом.

– Подмогнешь малехо, – по-хозяйски распорядился усач. – Не обижу.

Взревел мотор, грузовик подал борт к двери. Вдвоем с «работодателем» Каминский поднял и погрузил в кузов тяжеленный ящик с бумажной этикеткой «Си­гареты «Ватра». Класс третий». Шофер с отсутствующим видом грыз яблоко и поглядывал из своей кабины. Наверное, он был самым настоящим шофером, который ни за что не поможет загрузить машину, пока не догово­рится о цене. На этот раз оплата, видимо, не вполне удовлетворила...

– На базар? – понимающе подмигнул Каминский, пряча в карман протянутую хо­зяи­ном десятирублевку. Первый гонорар за все это дело... – На Центральный или на Сум­ской?

– Много будешь знать – наживешь приключений, – усмех­нулся он. – Сделали – и разбежались. Я тебя не знаю, ты меня в упор не видел. Или не доволен?

– Что вы, совсем наоборот, – Каминский ничуть не кривил душой.

Дверь закрылась. Грузовик, осторожно объехав канаву, медленно дви­нулся по узкой асфальтовой дорожке между магазином и чахлым фруктовым садиком. Рядом никого не было, да если бы Каминского кто-то и видел – это уже не имело никакого значения, так как настало самое время для наживания приклю­чений, как дальновидно высказался новый знакомый. Вцепиться в задний борт и перевалиться в кузов не составляло проблем, как и слегка прорвать ногтями упаковочную бумагу. Под ней блеснул темно-зеленый металл… Да, перевозить сигареты в армейских цинковых контейнерах – это круто. Едва успев осознать свое открытие, Каминский притих, но через две-три минуты пришлось выпрыгивать: ма­шина остановилась и вдруг пошла задним ходом, щелкнула дверца, раздались голоса...

Он не угадал – это был не Центральный и не Сумской рынок. Все оказа­лось намного проще – грузовик стоял на так называемой Ленинской толкучке –на перекрестке улицы Двадцать третьего Августа и проспекта Ленина. Почти под памятником воину-освободителю Слобожанска.

Полюбовавшись со стороны на выгрузку одного из ящиков, – остальные машина увезла в неизвестном направлении, – Каминский вскоре подошел к сим­патичному пареньку в кожанке, который выложил на прилавок несколько пачек сигарет и прицепил сбоку самодельную табличку-ценник.

– А машинки чистые? – тихо поинтересовался Каминский, не глядя на продавца.

Тот что-то буркнул и отвернулся.

– Не, ну я только спросил, – обиженно насупился Каминский.

Теперь продавец равнодушно посмотрел на не в меру любопытного:

– А что интересует?

– Макар Иваныч.

– Сейчас нет, – медленно сказал продавец. Этот ответ ни к чему его не обязывал. Мало ли кто на базаре может спросить какого-то Макара Иваныча, который действительно в данный момент может отсутствовать?..

– Тогда Тотоша. Только не Линь-Бяо.

Продавец облокотился о прилавок, искоса глядя на Каминского. Не каждый обыва­тель может отличить пистолет ТТ отечественного производства от китайского, и не каждый знает, что «китайца» можно смело выбрасывать после восьмого-деся­того выстрела. Каминский знает, и продавец понял, что Каминский знает.

– Обижаешь, – протянул он. -- Дерьма не держим.

– Тула? Ижевск?

– Ты от кого?

– Сам, – признался Каминский. Измышлять что-либо на ходу было опасно.

– Пош-шел... – выразительно прошипел продавец. -- Понял, нет?.. – он осторожно вынул из внутреннего кармана красное удостоверение с гербом и на мгновенье раскрыл. – ОБХСС. Спецзада­ние. Понял, нет? Сваливай, коллега, не мути!
 
«Смирнов...» – успел прочитать фамилию Каминский. Сверять оригинал с фотогра­фией уже не было возможности – книжка тут же исчезла в кармане хозяина.

– Давай, давай отсюда, нечего, – вдруг раздалось прямо над ухом.

Рядом стоял еще один гражданин, держа руки в карманах. Почему-то не­приятно поразил маленький носик, неестественно вздернутый кверху. Ноздри, словно дула двустволки, целились Каминскому в глаза.

– Кому сказал, ну?!

Он сделал резкий жест, словно хотел схватить незваного гостя за плечи. Только драки не доставало. Продолжать спектакль уже не было смысла. Их же здесь явно целая банда. В конце концов, Каминский получил именно то, за чем пришел и чего ожидал.

Медленно отошел к цветочному ряду. То, что возникло в мыслях, никак не может повредить районному отделению милиции. Если этот Смирнов дей­ствительно на спецзадании – то сам виноват: зачем светится со своей «ко­рочкой» перед первым встречным, вместо того, чтобы объяснить наивному по­купателю: «Я продаю сигареты, а машинами не торгую, ни чистыми, ни гряз­ными…» Но что за дурость была там, в гастрономе? Не­у­жели для того, чтобы обеспечить огнестрельным товаром милиционера для выполнения спецзадания, нужно было привлекать совершенно постороннего человека, то есть его, Каминского? И почему оружие оказалось именно в гастрономе, а не, скажем, на военной базе? Странный расклад какой-то. Удивительно и другое – как быстро он, сам того не ожидая, оказался в центре событий. Бывает же...

И, окончательно «загоревшись» темой, мысленно поблагодарил Динку за та­кой интересный материал.



***


– А у нас нет никакого Смирнова, – ответил начальник районного отдела БХСС. – И не только в нашем РОВД, а и в городе. Мы же все друг друга знаем...

Откашлявшись, майор оценивающе оглядел Каминского и продолжал:

– И как это вы, взрослый и интеллигентный, вроде бы, человек, смогли поверить, что работник милиции может прирабатывать подобным бизнесом?

«Потому и пришел к вам, что поверил», – хотел было сказать Каминский, но во­время сообразил:

– Потому и пришел к вам, что не поверил. А если бы поверил, то, ко­нечно, не пришел бы.

Ровно через четыре минуты, с двумя сержантами, выделенными для за­держания подозрительного типа с милицейским удостоверением, они затормо­зили около «сигаретчиков» на Ленинской толкучке. Но, как и полагал Каминский, ника­ким Смирновым здесь уже не пахло. Опросив не­скольких продавцов, спутники выяснили, что никакого паренька с «Ватрой» здесь не было. И во­обще, «Ватра» – товар неходовой, много на ней не наторгу­ешь...

– Лечиться надо! – раздраженно бросил Каминскому один из сержан­тов, захлопывая дверцу «Жигулей», и выразительно покрутил пальцем у виска.

Каминскому ничего не оставалось, как вернуться к последней исходной позиции – к гастроному номер семьдесят два, который, с подачи Кордулян, и должен стать объектом опасного, но жутко интересного материала. Тема «крути­лась», вызревала и тянула уже больше, чем на фельетон. Да и перед глазами до сих пор стоял стенд «Поздравляем с днем рождения!», увиденный Каминским в рай­отделе милиции. Фотограф-эксперт, очевидно, хорошо по­старался.

Портрет тридцатилетнего юбиляра вышел на славу. Это был Кудеяр Павел Григорьевич, старший лейтенант милиции, студент-заочник Слобожанского юридического института.

С разукрашенного цветочками и петушками стенда на Каминского глядели почти вертикальные ноздри. Вот-вот, казалось, шевельнутся под ними губы, и он снова услышит:

– Давай, давай отсюда!..

«Понял, нет?» – почему-то прозвучало в мозгу.



***


Каминский немного пошлялся по торговому залу – нужно было продумать даль­нейшее поведение. Хотя, и без того все казалось довольно простым: он был не только свидетелем, но даже прямым участником таинственного действия (или действа), да еще в кармане его лежит вчетверо сложенный червонец. Ха, первый гонорар за будущую статью, надо же! Не забыть бы вставить это в материал... Но официально-то ведь ничего не докажешь. Ну да, «сделали – и разбежа­лись...»

В кабинете директора Каминский снова увидел все того же усатого молодца. Теперь он сидел за большим столом и, свободно закинув ногу на ногу, любезничал по телефону. «А что она сказала?.. А что ты потом сказала?.. А она тогда что сказала, а?..» Каминский топтался на месте и не знал, что делать – то ли выйти за дверь и подождать, пока хозяин закончит разговор, то ли оставаться здесь, в кабинете.

Они встретились взглядами – он тут же узнал Каминского. Извинился и прервал разговор.

– Ну? – спросил осторожно.

– Добрый день. Я из редакции газеты «Вечерний Слобожанск».

Усач даже не пошевелился, лишь на лице его появилась лучезарная улыбка. Оба начали одну и ту же игру – изображали, что видят друг друга впервые, и оба с любопытством наблюдали за реакцией собеседника. Пауза тянулась, мол­чание осложняло дальнейшее общение. Но Каминского это не волновало – за не­сколько последних секунд он понял самое главное.

– Я внимательно слушаю вас, – наконец отозвался хозяин кабинета. – Чем же наш скромный магазин заинтересовал солидную газету?

– Жалоба поступила. О систематическом нарушении правил торговли.

– Ах, вот даже как, – он засмеялся. – Письменная или устная?

Каминский надеялся, что тот хоть предложит присесть, – по бокам стола вполоборота стояли кресла. Ряд стульев выстроился вдоль стены.

Зря надеялся.

– Пока что устная, – в свою очередь улыбнулся Каминский.

– А, ну да, ну да... Если «о системати-и-ическом», то я уже догадываюсь, кто это стукнул.

– Стукнул?

Он прищурился, не сводя взгляда с Каминского. Тон разговора перестал нравиться обоим.

– Ну, скажем, пожаловался. Я просто не так выразился. Кордулян?

– Ну, почему же. Вы совершенно правильно выразились. А что, кроме Кордулян никто больше не мог... стукнуть?

– Можно ваш документик?

Каминский привычно потянулся к карману, но тут же вспомнил, что свое всесильное удостоверение с ярким оттиском «Пресса» недавно обменял на трудовую книжку. Этот беспомощный жест не ус­кользнул от внимания собеседника.

У меня сейчас нет при себе, – Каминский снова замолчал, лихорадочно выдумы­вая причину, по которой документ мог остаться в редакции. На перере­гистра­ции, на обмене...

  – Ну, нет, так нет. Вот когда будет, тогда и милости просим. С удоволь­ствием побеседуем.

– Побеседовать можно и сейчас, – возразил Каминский, хватаясь за соломинку. – Можете позвонить в редакцию и выяснить, что я именно по поручению газеты. Дать вам телефон, или глянете в справочнике? На букву «Р» – «Редакции». Га­зета «Вечерний Слобожанск». Корреспондент Каминский.

Но тот, подойдя к двери, вежливо открыл ее:

– Вон, – и, церемонно шаркнув ножкой, указал в коридор.

...Почему-то сразу вспомнился праздник Нового года в младших классах. Кажется, во втором. Это было сто пятьдесят лет тому назад, но сам случай хо­рошо сохранился в памяти. Дед Мороз спросил у кого-то из одно­классников: «Есть ли у тебя три заветных желания?» И, вместо заученной сце­нарной реплики, – «Чтобы снова стал живой дедушка Ленин, чтобы все мы учи­лись на «четыре» и «пять», и чтобы скорее пришел коммунизм», этот юный фантазер, забыв от волнения текст, возьми да и ляпни ужасную отсебятину – «А у меня только два желания: чтобы никто меня не ругал и чтобы всюду пус­кали».

Золотые слова! Правильные, искренние, справедливые... но настолько же и наивны. Хотя... Ну, насчет первого – здесь можно и перетоптаться, пусть бы кто-то и поругал, ведь хорошим для всех никогда не будешь. А вот второе же­ланьице! Еще позавчера этой проблемы Каминский не имел – удостоверение «Вечерки» мгновенно меняло отношение любого чиновника: газета есть газета! – не приведи Господь, обидится корреспондент, и такого нащелкает, так протянет...

Но этот директор вовсе не обидел Каминского. Чего уж тут обижаться, когда человек на своем рабочем месте проявляет профессиональную бдительность. Все совершенно нормально. Все верно. Жертв и разрушений нет. Мало ли кто может вот так по нахалке завалить в кабинет и представиться хоть министром торговли?..

Снова оказавшись в зале гастронома, Каминский подошел к кассирше и, выяснив, что Анаида Амировна сегодня выходная, побежал к троллейбусу.



***


– Кордулян, Кордулян... – задумался начальник Дзержинского райторга. – Знакомое что-то. Наташа, не помнишь?

– Это та, что тридцать лет жалобы пишет. Начинала еще с Брежнева… Потом – в Верховный Совет, центральные газеты... Семьдесят вто­рой гастроном, – моментально отра­портовала тоненькая секретарша из прием­ной. – Анаида, армяночка такая. Вы, Рифат Исмайлович, ее знаете.

– А-а, наша бешеная Анаида! – словно обрадовавшись, рассмеялся Рифат Исмайлович. – Как же, как же... Есть такая, есть, сейчас найдем... «Анаида» – по-армянски «Богиня», – пояснил он, доставая из шкафа папку с надпи­сью «Гастр. 72». – Вот уж богиня так богиня. Всем богиням... Фемидой, небось, себя вообразила. Все, понимаете ли, правду, ищет. Похвально, конечно. Жаль только, что опустилась до местной прессы... да еще, гм... вечерней. То все больше в Москву писала. Чуть ли не в Лигу Наций, ха-ха... Вот, – он нашел нуж­ный листок. – Что именно вас интересует? Трудовая биография?

– Да. И, самое главное – количество наказаний, выговоров... Когда и за что были вынесены.

– Ну, смотрите, читайте, я мешать не буду. Или вы хотите переписать?

– Если можно.

– Ради Бога! У нас никаких секретов. На здоровье...




***


Когда Каминский вышел из райторга, картина вырисовывалась более четко, но сле­довало еще продумать и форму подачи материала. Личные эмоции – это личное «собачье» дело. Кому не нравится – пусть не читает. Но опять-таки... Что делать, что со всем этим делать? Сдаться, сказать, что не желает Каминский свя­зываться, пусть пишет кто-нибудь другой, что все полученные материалы он с благодарностью отдаст? С этим пока еще было не очень понятно. Отстреляться лишь бы как, сунуть в публикацию лишь голый фактаж тоже не хотелось. Да и кто поверит, что обычный среднестатистический гастроном торгует оружием? Анекдот! И, с другой стороны, не чувствовал Каминский того журналистского куража, который помогает в работе, делает материал острым и въедливым, не проснулась еще и подстегивающая мысли профессиональная злость. Да и наво­рошил он еще не густо.

Итак, что имеем за полдня... С одной стороны – простой продавец, работает тридцать два (а не тридцать три, как сказала сама Корду­лян) года. Звезд с неба не хватает, но имеет немало благодарностей и поощре­ний, даже несколько значков ударника прошлых пятилеток, полтора десятка грамот и какая-то юбилейная медаль. Ни единого взыскания. Ни единого выговора. Ни единой жалобы от покупателей. До удивления чистенькая био­графия, даже подозрительно как-то. Наставник, ветеран труда, победитель соцсоревнования. Как сказал недавно Ленька Азарин, -- так все чисто, что аж нагадить хочется...

С другой стороны – резко отрицательные отзывы руководства магазина и районного торга: мешает работать, организовывая постоянные проверки, реви­зии и комиссии, которые ничего существенного не обнаруживают, а лишь нервируют персонал магазина и отвлекают от самоотверженной работы на благо дорогого покупателя...

Так что нетрудно представить и отношение к ней коллектива. «Белая ворона»... Поговорить с ее коллегами? Ну и что это даст нового? Тем более, нет уже у Каминского редакционного удостоверения, а свой билет Союза журналистов он сам забросил черт знает куда еще в начале года, едва уплатив членские взносы. Где теперь его искать? Хорошо хоть, что этот Рифат Исмайлович не спросил никаких документов. А что бы Каминский ему показал? Трудовую книжку с записью «Уволен...»? Да и пивной запах еще, небось, не выветрился. Очень красиво, правда?

Кто-то коснулся плеча. Каминский оглянулся. Перед ним стояла девушка, которую он только что видел в райторге.

– Извините, вы не очень спешите?

– А что случилось... Наташа? – Каминский невольно отступил на шаг.

– Я хочу вам кое-что сказать. При Рифате Исмайловиче не могла, тут во­прос
сложноватый. Ну и показать кое-что. Но не здесь.

Тонкую полупрозрачную футболку, натянутую на голое тело, оттопыри­вала надменно вздернутая грудь, она мягко подрагивала при малей­шем движении, ткань вокруг сосков расходилась смешными шевеля­щимися лучиками. Мысленно стягивая с Наташи футболку, Каминский поцокал языком.

–Так идемте, да? – она фыркнула, демонстративно проследив за его взглядом и с задорным прищуром покосилась: – Или вам не интересно?

Бесстыжая. Раза два или три в жизни, случайно оказываясь в неловкой ситуации, Каминский точно заметил: застигнутая врасплох неодетая женщина первым делом прикрывает руками именно грудь, хотя, по логике, должна бы прятать другую... гм, точку на теле. А эта выставила сиськи на обозрение: нате, жалко, что ли... Уж не это ли она хочет «показать, но не здесь»? В таком случае шан­сов на дальнейшее у нее маловато – Каминский никогда не прыгает на первую попав­шуюся, даже если это бывает необходимо для дела...

– Пожалуйста, – ответил он. – Может, лучше в кафе?

Сейчас, когда похмелье прошло полностью, начал громко напоминать о себе пустой желудок.

– Нет, подъедем, тут недалеко. Получите полную информацию. Это так у вас, газетчиков, называется? – засмеялась она.

– Ну, если недалеко...

– Да минут десять езды!

Она уже тянула Каминского за руку к новенькому белому «Москвичу», словно случайно касаясь его локтя краем груди. На какое-то мгновенье это смутило – вспомнилась Динка, вспомнился ее отчаянно-стыдливый взгляд, в тот день, в редакции...

Наташа, почувствовав колебания, звонко рассмеялась:

– Это быстро, там только несколько бумажек... Но очень интерес­ных!

Устраиваясь на сидении, она приподняла юбчонку и на миг обнажила ку­сочек микроскопических трусиков, после чего, перечеркнув ремнем свои прелести и пристегнув к сидению Каминского, включила зажигание. Машина резко взяла с места, со свистом обдирая протекторы о брусчатку, и вскоре под розенбаумовский «Гоп-стоп» катила по Пушкинской.

– Нам, собственно, куда? – спросил Каминский.

– Салтовка, – быстро ответила она и добавила: – Вы, пожалуйста, не от­влекайте меня. Я только недавно водить научилась...

– Извините, – он замолчал, уставившись в окно.

Постепенно нарастало непонятное чувство тревоги. «Начинающий води­тель» слишком уверенно шел на обгон, слишком круто делал повороты – даже шины повизгивали! – и слишком часто стрелка спидометра зависала между цифрами 70 и 80... Нельзя, наверное, гонять по городу с такой скоростью. Хотя, кто его знает, Каминский в этом не специалист. А нелегко, небось, так грациозно манипу­лировать педалями, когда на лапочках туфельки с такими длинными каблуч­ками!..

Значит, Наташенька, ты сразу начала с обмана. Зачем? Да еще с такого горбатого – сказала одно, и тут же своими действиями доказываешь противопо­ложное. Подначить ее, что ли? Наверное, не надо. Может быть, и не врет она в привычном смысле, а просто мило кокетничает: все-таки женщина за рулем, как говорят, лишь наполовину женщина. Да ей бы хоть сейчас на ав­торалли – все призы загребет. Тогда почему же такая веселая на улице, она вдруг притихла и надулась в машине? Или Каминский чем-то ее обидел? Но он же слова лишнего не сказал...

А сказать, видимо, придется. Если она хочет затянуть журналиста в постель, чтобы выяснить какие-то подробности, интересующие или ее, или Рифата Исмайловича, то при первом же намеке надо ее сразу же обломить. Даже достой­ный ответ придумался: «В рабочее время я не трахаюсь, а ночью со мной спать неуютно: я кричу, храплю и брыкаюсь». Или еще обиднее: «С то­бой можно заниматься любовью только в кромешной безлунной тьме...» Да нет, это уж слишком оскорбительно. Девка все-таки недурна, и сама это знает.

Среди одинаковых домов-великанов на Салтовке Каминский начал озираться, определяя, по каким улицам движутся. Он здесь очень слабо ориентиру­ется, не часто приходилось бывать в этом районе. Его интерес к мар­шруту не укрылся от водительницы, так как она начала поглядывать на Каминского... Наконец спокойно сказала:

– Вот и все. Приехали.

Они стояли под аркой длинной девятиэтажки. Ни названия улицы, ни но­мера дома Каминский не заметил. Не было и указательной таблички жильцов подъезда – на привычном месте типового тамбура лишь темнело прямоугольное пятно с дырочками по углам...

– Четвертый этаж, – сдержанно усмехнувшись, промолвила Наташа. – Лифт не работает.

Каминский поднимался по лестнице вслед за нею. Боже, какие у этой девочки ножки...

И тут он услышал стук двери за спиной. Но следом никто не шел.

– Не останавливаться, – приказала спутница.

Она знала, что никуда Каминский уже не денется – ведь тот, кто оказался позади и остановился у выхода, не даст сбежать.

Болван... «Бумажки-документы» захотел. Окрутили, словно щенка, а ведь чувствовал, чувствовал какой-то подвох! Вот уж действительно, «гоп-стоп – мы подошли из-за угла...»

– Сюда, – Наташа надавила на кнопку звонка квартиры 293. Дверь откры­лась.

– Проходите.

Парень, почти ровесник Каминского, в сером костюме-тройке (и как ему не жарко?..) пригласил в комнату и коротким жестом предложил стул. Сам присел на­против. Несколько секунд они молча глядели друг на друга, совсем как пару ча­сов тому назад Каминский играл в молчанку с директором гастронома. Но здесь он уже не был внезапным гостем, здесь его ждали и к этой встрече готовились.

Он невольно покосился на дверь: Наташа исчезла -- наверное, так и не входила в квартиру.

– Извините за такой романтический способ, – начал собесед­ник, но Каминский его перебил:

– Это похищение?

– Ну, вот еще! – рассмеялся парень. – Времена Аль Капоне давно прошли, наоборот, мы хотим вам помочь. Чисто по-дружески, по-чело­вечески. Уж поверьте, право, и не волнуйтесь.

– А почему вы решили, что я волнуюсь?

– Конечно, волнуетесь, – снова хохотнул хозяин и, откинув руку за спинку кресла, философски заметил: – Спонтанная встреча, кружение по городу, неиз­вестная квартира... Любой бы на вашем месте волновался, и я, между прочим, тоже. Да, в жизни нужно быть готовым ко всему, всякое может слу­читься. Не только с вами – с каждым. Жизнь есть жизнь: там авария, там удар током, там еще что-то... Все мы смертны. Но это так, к слову.

Ничего себе – к слову! К какому слову? Он ведь ничего по делу еще не сказал, а уже взялся запугивать. Психическая атака? Ну-ну, послушаем дальше. Подперев кулаком подбородок, парень проговорил с некоторым сожалением:

– Вам известно, что ваша подопечная – психически неполноценный чело­век?

– Подопечная – это..? – переспросил Каминский, прекрасно понимая, кто имеется в виду.

Тот глянул на Каминского удивленно и заинтересованно, словно успокаивая своим непонимающим взглядом. Снова возникла пауза, и видно было, что она искусственная, заготовленная, а может, и отрепетированная заранее.

– И вы не могли этого не заметить, – не отвечая на вопрос, продолжал незнакомец. – Как говорится, вы понимаете, что я понимаю, что вы понимаете.

– Хорошо, – сдался Каминский. – Ну, а если она права?

– Даже если она и права... Но вы же читали ответы солидных организаций на ее за­просы, знаете мнение официальных лиц. Почему вы верите именно ей, а не кому-то другому?

– А почему же, извините...

– А потому, что отдел «Соки-воды» неконкурентоспособный. Там нечего украсть. А ей хочется. Это во-первых. А во-вторых, ей пора уже на пенсию. А она, опять-таки, не хочет. Вот и мутит воду. До сих пор никто не воспринимал ее всерьез. Как, кстати, любого жа­лобщика из этой сферы. Ведь это абсурд, понимаете?

Каминский понимал. Пальцы невольно нащупали в кармане пачку «Примы». Незнакомец пододвинул «Столичные» и Каминский воспользовался его вежливостью.

– А вот теперь она должна замолчать. И вы должны ей в этом помочь.

– Что значит «замолчать»? – переспросил Каминский. – Навсегда, что ли?

– Да нет же! Замолчать, ну... Просто прекратить свою писанину и жалобы. Для своего же блага. Да и для вашего. Конечно, если...

– ...если?

– Вы, Каминский, спешите с вопросами. По-моему, вы даже не успеваете осмыслить сказанное.

– А я не напрашивался на ваши проповеди. Мне обещали показать какие-то документы. Иначе бы меня здесь не было.

– Пожалуйста, – с готовностью кивнул незнакомец. – Можете посмотреть, а потом – порвите, съешьте... как хотите. Это всего лишь ксерокопия. Оригинал в другом месте.

Каминский держал в руках стандартный лист бумаги, на котором ровным, разбор­чивым почерком было написано: «В МОЕЙ СМЕРТИ ПРОШУ ВИНИТЬ ЖУРНАЛИСТА КАМИНСКОГО АЛЕКСЕЯ».

Вот это уже что-то...

Незнакомец молчал, явно ожидая реакции. Щелкнув зажигалкой, Каминский прикурил сигарету и, удивляясь своему спокойствию, бросил:

– Надеюсь, меня заманили для разговоров не только для того, чтобы со­общить эту... новость?

– Ну, «заманили» – это слишком уж громко сказано. Вы приглашены на профилактическую беседу. На запланированную беседу.

– Оригинальное приглашение, – теперь уже улыбнулся и Каминский. – Интрижка, автомобиль, таинственность, неизвестная квартира... Это тоже входит в планы?

Но тот, не обратив внимания на насмешку, невозмутимо продолжал:

– Как видите, она пишет не только в столичные газеты и вашу «Вечерку». Но эта ее писулька нигде не зафиксирована, кроме нас с вами о ней никто не знает... и никто может не узнать. Конечно, если мы с вами придем к общему знаменателю. У нас ведь с вами интересы общие, только делаем мы свое дело по-разному. Вы – по-своему, мы – по-своему. А достичь мы хотим одного и того же результата – как вы, так и мы. Общая цель у нас с вами, общая, понимаете?   Поэтому, думаю, не следует сразу же...

   -- Я не знаю ее почерка, – оборвал Каминский собеседника. – И мне очень кажется, что Кордулян, – он впервые решился выговорить эту фамилию, – и сама не догадывается о существовании этой записки. Разрешите, я ей позвоню?

    -- Здесь нет связи. Район новый, не телефонизирован.

И тут Каминский едва не задохнулся.

Перед ним лежала цветная фотография. Группа людей вокруг стола. Интересная техника съемки – на одной плоскости видны сразу три стены во всех деталях, словно кто-то сделал одновременно три снимка: слева от себя, прямо и справа, а потом последовательно смонтировал эти кадрики. Невольно согнув фотографию по «архитектурным» углам, Каминский поставил перед собой пло­ский макет комнаты.

– Спецтехника? – спросил он, чтобы не молчать, ощущая внезапный комок в горле.

– Панорама, примитив, – небрежно ответил собеседник. – Узнаете, гм... место действия?

...Комната номер 23 корпуса «Г» Высших курсов журналистики. Два месяца тому назад. «Мерси ре­дакции родной за трехнедельный выходной», – шутили тогда они, юные газетчики, которым посчастливилось попасть на стажировку в Москву. Каждый день, каждый час, каждая минута были истин­ным праздником для провинциалов. Пресс-конферен­ции с известными жур­налистами Юрием Щекочихиным из «Литературной газеты» и Ярославом Го­ловановым из «Комсомольской правды», дружеские споры с членами Демокра­тического союза, московскими анархо-синдикалистами, издателями независи­мой прессы, системщиками... Стихийное участие в митингах и демонстра­циях столичных «активистов», походы в театры, на выставки и верни­сажи... А дом по Садовой 302-бис, который он, Каминский, с белгородской коллегой Тоней Зайцевой упрямо искали и наконец-то нашли, чтобы хоть глянуть на двери «не­хорошей» квартиры 50, где проживали Миша Берлиоз и Степа Лиходеев, где мессир устроил встречу Мастера с Маргаритой, где перестрелка была «недействительной»... Тогда, чтобы хоть как-то закрепить впечатления, они с Тоней даже поцеловались перед этой дверью...

Но было и другое. Была последняя ночь перед выпуском. Ночь прощания. Когда им, будущим газетным волкам и волчицам надоели вечерние игры в «бутылочку», «корову» и «брысь-мяу», когда уже были рассказаны все правди­вые истории и выдуманные на ходу легенды из корреспондентской практики, вспомнены все известные анекдоты, – жаль им стало, что так бездарно провели предыдущие вечера: или глотали водку, или гуляли по Тверской, или крутили любовь... И стыдно стало за прошедшие, похожие друг на друга «ночи бессонные, речи бессвязные», за время, которого уже не вернуть, не прожить иначе...

Массовое прощание. У всех запакованы чемоданы, сумки, баулы со сто­личными покупками и подарками. Объятия, слезы, клятвы, обмен визитками и телефонными номерами, по которым, конечно, мало кто позвонит...

Их оставалось все меньше и меньше. И вот уже летит в Мурманск весель­чак и затейник Юрка Назаров. Приближается к Ижевску пухленькая Наиля Хайретдинова. Уже, наверное, накренясь на крыло, разворачивается и заходит на посадку самолет «Москва – Ереван», – через несколько минут Аветик Мхи­тарян ступит на родную землю (еще никто не знает, что через неделю он погиб­нет в межнациональной стычке)... А вот Фируза Рустамова уже, небось, сидит в своей «Молодежи Узбекистана» – ее проводили самой первой, да и плюс три часа разницы во времени. Удивительно даже, что в самом начале эта Фируза совсем не понравилась Каминскому...

Оставалось пятеро, последняя пятерка из всего курса. Молча ку­рили и допивали последнюю, явно уже лишнюю, бутылку водки. Разговор не клеился – все были не только опечалены расставанием, но и страшно утомлены. Вот тогда и возникла у Каминского эта идея: составить текст обращения «К молодым журналистам СССР» и подать его в «Комсомольскую правду». Милая, трога­тельная акция, навеянная алкоголем и чувством общего одиноче­ства. Это «письмо пяти» было задумано и создано на едином дыхании, но так и не увидело света, затерявшись, как они полагали, в архивах самой популярной и самой принципиальной молодежной газеты.

И вот она перед Каминским – ксерокопия этого обращения. Вернее, черновика. Не монтаж, не подделка – он сразу же узнал и бисерный почерк Макса, и свои вставки на полях, и подчеркнутые Анатолием отдельные слова, на которые, как он считал, следо­вало бы обратить особое внимание. В конце текста – подписи: Максим Храмов (Львов), Антонина Зайцева (Белгород), Ирина Ожогина (Днепропет­ровск), Алексей Каминский (Слобожанск), Анатолий Захаров (Томск)...

Каминский поднял взгляд на собеседника и неопределенно качнул головой. Этот жест можно было расценить как «Понятно. И что?» Бояться-то здесь нечего, никакой крамолы они не писали. Хотя, кто знает, в такое неоп­ределенное время крамолой можно посчитать даже кулинарную книгу. Если, конечно, очень захотеть.

«Под фиговым листочком гласности – огромный орган безопасности»...

– Простите, – Каминский снова поднял взгляд. – А что здесь плохого?

– А вас не интересует, откуда у меня эта писулька? – сощу­рился он.

– Абсолютно.

– Вот и ладушки. Но, как ни прискорбно, именно она и может много чего изменить в вашей жизни и карьере. Как, впрочем, и в карьере того же Хра­мова, и той же Ожогиной... Вы, наверное, обо всем давно забыли, правда? Но дело опять же таки не в этом. Я прекрасно понимаю вашу миссию – все вы хо­тите улучшить нашу жизнь. Совершенно естественно ваше общее стремление помочь стране на сложном пути ее развития. Гласность – да. Демократия – да. Все это здорово и правильно. Но... – он щелкнул пальцами. – Сам тон вашего... меморандума во­инственный, агрессивный, недоброжелательный.

– Ну да? – удивился Каминский.

– Нехороший тон, – словно не слыша, продолжал собесед­ник. – Он не пойдет на пользу нашему делу. Ведь дело-то у нас с вами общее – очистить страну от дерьма, тайного и явного. Да-да, я все понимаю, – отмах­нулся он от невысказанных возражений Каминского. – Но вот претензионность ваша, при любом социальном строе... – он замолк, и после небольшой паузы продол­жил: – Конечно, этот шаг вы с друзьями совершили несознательно, это ваша ошибка по молодости. Но ведь не все ошибки прощаются, даже случайные, вы согласны? К сожалению, тогда никто из вас, подписантов, об этом не подумал... – он затянулся сигаретой. – Но мы, как ви­дите, даем вам шанс. И уж ваше дело – как этот шанс использовать...

Подобные лекции Каминскому знакомы почти наизусть – в свое время, еще в начале восьмидесятых, его уже несколько раз наставляли похожим образом, как, кстати, и каждого из коллег, которые позволили себе напечатать резкие и непривычные статьи в «Вечернем Слобожанске». Каминский пы­тался сообразить, каким образом вести себя дальше. Страха за будущее не было – ведь не могут же его выбросить из редакции дважды подряд! Тем более, есть люди, которых чем больше стращать, тем больше они наглеют. Каминский от­носится именно к ним. Вожжа под хвост. Хотя пора бы и успокоиться, все-таки не шестнадцать лет уже...

– Вы знаете, где находитесь? – вдруг спросил хозяин.

– На явочной квартире стукачей.

– Уверены? – он на мгновенье за­молк. – Вот вы сказали – «похищение». Это уже похоже на манию пресле­дования, так? Но вас никто не похищал. Может быть, вам стоит немножко отдохнуть? В Слобожанске есть очень хо­рошая лечебница, кстати, одна из лучших в Европе. Понятно, ваша деятельность требует нервов, многие из вас, не будем скрывать, просто не выдержи­вают. Трогаются мозгами. Мы сможем вас устроить в хороший санаторий и никто, поверьте, не узнает, что вы там проходите курс. Это ни вас, ни нас ни к чему не обяжет.

– Выкладывайте, что там у вас еще есть, – Каминский протянул руку. – Я не считаю себя психом. С топором еще ни за кем не го­нялся.

Он демонстративно пожал ладонь Каминского и успокоил жестом:

– Пока все. Не нервничайте.

Оба рассмеялись. Правда, по разным причинам, и оба это знали. Каминский уже понял, что висит над ним не дамоклов меч, а детская пластмассовая сабелька.

– А что, вам мало для размышлений?

– Маловато, – хмыкнул Каминский. – Я бы значительно расширил ваши позна­ния. И не только о приключениях на курсах в Москве. Но не стану этого делать. Пока. Могу даже сказать, почему именно.

– Об этом никто не спрашивает. Во всяком случае, как вы верно заметили – по-ка, – последнее слово он произнес раздельно и с нажимом.

– Почему?

– Не думаю, что вы скажете много нового.

– Как угодно...

Общение превратилось в обычный пинг-понг. Оба словно оценивали друг друга, вернее, оценивал хозяин, Каминский лишь пытался определить, в какую сторону тот повернет свою буйную мысль и ждал окончания этой «профилактической бе­седы». Казалось, разговор уже не мог снова стать серьезным.

И вдруг...

– Вот и ладушки. Повеселились – и будет. Воспринимайте все это как шутку.

– Я именно так и воспринимаю.

– Один лишь вам совет, – медленно проговорил парень.

Он уже не смеялся и не смотрел на Каминского. Казалось, раздумывает: как бы получше оформить свои тезисы, чтобы их получше поняли. Сейчас, наверное, снова начнет издалека...

– Вы вторглись на чужую территорию. Понимаете?

Каминский приблизительно понимал. Но лишь приблизительно. Ясно, что эта встреча обусловлена именно его походом к Рифату Исмайловичу.

– Семьдесят второй гастроном – это не ваша парафия. Он давно уже под квалифицированным надзором. Вам не следует вмешиваться. Можете все ис­портить. И для себя, и для нас. Тем более, не следовало бы вам заниматься Дзержинским райторгом. Он у нас в разработке.

– ...под колпаком у Мюллера, – вырвалось у Каминского.

– Вы юморист, – задумчиво промолвил он, сокрушенно качая головой, – но должны понимать, что вопрос серьезный. Вы, сами того не подозревая, зашли в своих действиях настолько далеко, что вам... вам нужно исчезнуть. Нет-нет, не насовсем, – поспешно уточнил он. – Всего лишь на два дня.

Час от часу не легче. Одна должна замолчать (не навсегда), вто­рой должен исчезнуть (не насовсем)... Ах, как здорово! Видимо, восприняв молчание Каминского как колебание, собеседник настойчиво повторил:

– Это необходимо и для вас, и для нас. Ваша проблема с торговлей никуда не сбежит. Все останется, как и было. Вот тогда уже долбайте, срывайте маски, выводите, как говорят, на чистую воду... Я понимаю ваше положение. Но – не сегодня. И не завтра. У вас есть куда выехать?

– Из города?

– Да. Из города.

– На два дня? До послезавтра? – Каминский задумался.

– Пусть даже до послезавтра. Небольшой такой тайм-аут, говоря по-спор­тивному. А послезавтра вечерком, или же на следующее утро, можете вер­нуться. И тогда уж – что вам Аллах на душу положит. Захотите – ко мне обрати­тесь, я помогу в ваших разборках с... торгашами. Есть интересные материалы, с удовольствием поделюсь.

– Нет, нет, – засмеялся Каминский. – Не нужно мне новых материалов, мне их сего­дня уже обещали. Эта секретарша Наташа – ваш человек? Сексот-ша, сексот-ка? Или сексотэсса?..

– Неужели вы до сих пор полагаете, что я – сотрудник КГБ? – обиделся он.

– Я ничего не полагаю. Но почему не на шесть часов, не на неделю, а именно на два дня? – не выдержал Каминский.

– А это вы поймете потом. Если боитесь сложностей с руководством, то я могу сообщить вашему редактору... Савва Стариков, да? – чтобы он не бес­покоился. Заодно поговорю, чтобы он вам оформил достойную премию. Добро? Вот и ладушки.

– Я сам ему сообщу, – сказал Каминский, с трудом скрывая улыбку, которую вне­запно ощутил на своем лице, как чувствуют, например, свежую царапину или порез.

Только сейчас стало понятно: ОНИ не знают, что Каминский в редакции больше не работает! ОНИ считают, что Каминский до сих пор является штатным корреспондентом «Вечерки»!..

Значит, это не КГБ. Те пронюхали бы все и в первые же секунды. Работа у них такая. Тогда – кто? Торгаши? Или чье-то прикрытие?..

          И лишь выйдя на улицу, он вдруг вспомнил: а ведь этот тип ни словом не обмолвился об оружии. Может быть, ожидал, что Каминский сам о нем упомянет? Или хотел выяснить, знает ли Каминский о торговле «неуказанным товаром» на этой «чужой» территории?

И что бы Каминский ответил, если бы тот вдруг спросил в лоб: а почему, дескать, вас интересуют «Макаров» и ТТ, почему вы, мол, предпочитаете именно отечественные модели?..



***


Татьяны дома не было. Это к лучшему – не нужно ничего объяснять. Хотя сам разговор назревал уже давно, и должен был состояться в ближайшее время. За эти сутки, пока Каминский совершенно нелегально обитает в ее квартире, так и не удалось поговорить, хоть немного ввести ее в курс своих дел. Что она сейчас знает о своем бывшем муже? – то, что его уволили из редакции и выселили из ведомственного общежития. И все. Вчера они практически не об­щались, так как утром она спешила на работу, а Каминский – на поиски работы для себя. Вечером приперся пьяный как черт, до бесед ли было?..

Так или иначе, придется что-то объяснять и решать проблемы с жильем. А пока Татьяны нет, нужно еще кое-что успеть...

Поколебавшись, набрал домашний номер Кордулян.

– Анаида Амировна, это Каминский.

– Да-да! – взволнованно отозвалась она.

– Я сегодня говорил с вашим директором.

– С Михаилом Андреевичем? Лично?

– Ну да.

– Конечно, он меня ругал?..

– Не без этого. Но я к вам по другому поводу. Вы слушаете?

– Да-да!

– Анаида Амировна, кто в вашем магазине ведает кадрами?

– Есть такая Гарина Нина Викторовна. А что?

– В каких вы с ней отношениях?

– Как вам сказать...

– Понял. Вы не могли бы найти причину, чтобы заглянуть в учетные кар­точки? И как можно скорее, хотя бы завтра утром?

– А чья карточка вас интересует?

– Абсолютно все. Полный состав вашего магазина.

Она молчала. Наконец медленно ответила:

– Не обещаю. Могу только попробовать. Хотя уже лет сорок, – она фырк­нула, – не играла в казаки-разбойники... А если не получится?

– Ну, не получится, и ладно. Другое придумаем.

Кажется, она все поняла верно. Жизнь ее тоже кое-чему научила. Но опять во­прос: сможет ли она сделать все так, чтобы ни у кого не возникло по­дозрений?

– А зачем вам это нужно, я могу знать?

– Сейчас объясню. Дело вот в чем...

Через пять минут, распрощавшись с Кордулян и положив трубку, Каминский снова ощутил тревогу. Посвящая эту женщину в план, так неожиданно возник­ший в его мыслях, он сознательно послал ее на риск. А если ее застигнут врас­плох, то что она сможет сказать? Каминский снова потянулся было к трубке, чтобы отме­нить это опасное мероприятие, но вовремя остановился.

Это пока что был единственный выход. Единственная надежда. И помочь здесь сможет только она – Кордулян Анаида Амировна. Именно она сейчас была глазами и ушами Каминского. Его глубокой рейдовой разведкой.

Его пятой колонной.



***


      2008 г.


Портрет выглядел совершенно иначе.

Наверное, способствовало этому не только дневное освещение, но и два других фактора: ведь тогда, впервые увидев картину работы Митрофана Грекова, Азарин был достаточно нетрезвым и неадекватным; плюс ко всему, с того дня прошло более двадцати лет...

С портрета Михаила Рудермана на Азарина смотрел сам Азарин. Нынешний Азарин.

Паспортная фотография Киры, Жениной мамы, была поразительно похожа на паспортную фотографию Валентины Семеновны.

Однако двоюродные братья не имели внешнего сходства – в одном лишь Жене могли уместиться полтора Азарина. Здесь, видимо, вмешались отцовские гены, оказавшиеся более сильными с обеих сторон. Единственная общность между Азариным и Женей выразилась в проблеме со зрением – оба носили очки. Но у одного была близорукость, а у другого – дальнозоркость...

-- Это компенсирует, -- смеялся Женя, наполняя стаканы. -- В сумме имеем стопроцентное зрение. За это и жахнем...

Азарин был другого мнения:

-- Плюс на минус дает минус, а доминирующий минус – это я. Так что не путай свою дальнозоркость с дальновидностью, как говорил один современный классик. А классиков я уважаю.

Уже второй час они пили водку, перебирая старые документы, письма и фотографии из бабы-Евиного комода, которые Азарин сегодня собрал в большой пластиковый пакет и принес к Жене.

-- Баба Ева говорила, что дед Сеня был классиком своего дела. Во время войны он работал на танкоремонтном заводе в Челябинске. И работу знал, и рабочих понимал, но и спуску не давал. И какая-то падла настрочила на него анонимку, -- Азарин покосился на Женю, определяя, слушает ли он. Женя слушал. -- Так его судили и дали пять лет... Детский срок, тогда за любую херню расстреливали или давали «двадцатку», не разбираясь... И что? И завод остановился.

-- Как – остановился? -- не понял Женя.

-- А так. Всё гудит, грохочет, дым из труб валит, и «мастер бегает по цеху, рвет на жопе волоса», а результата – ноль на выходе. Итальянская забастовка – имеешь представление?

Женя покачал головой. Азарин засмеялся:

-- А это когда каждый работник выполняет ТОЛЬКО свою работу. Исключительно СВОЮ! И поэтому все производство останавливается, а виноватых нет... Ну, инженер, к примеру, говорит: «У меня карандаш сломался. Я не умею затачивать карандашей – это не моя работа». Техник говорит: «Я бы починил карандаш, но у меня нож затупился, я не умею точить ножей – это не входит в мои обязанности»... Точильщик: «А у меня диск износился, я не пойду за новым диском – я не курьер...», и так далее по цепочке. Тут же ушла депеша в ЦК: верните Солому Ссаковича! -- так его на заводе звали. И что? И вернули! Даже месяца не отсидел. Завод включился, и фронт снова начал получать отремонтированные танки!..

-- Погоди. Твой Самуил Исаакович, это хорошо... - Женя отвел от лица очередной потускневший и рваный на сгибах листок. -- Смотри-ка, недурные стишки. Читал?

-- Там этих бумажек маленький вагон и большая платформа, -- отмахнулся Азарин. -- Всего не учитаешь, да и неинтересно. Не потащу же я все это в Израиль? А тебе – память об одной из подруг Рудермана. Хороший вкус у мужика, баба Ева в молодости была очень красивая... Ну, и что там пишется?

Женя зашевелил губами:


             Если Вам вдруг станет горько и больно,
             Вспомните ветер и зыбкость зонта.
             О, не пройдите, прошу Вас, невольно
             Через границу, что рок начертал!
             К смерти наш путь и тернист, и короток,
             А для бессмертия смерть – суета...


-- Слушай, здорово! -- встрепенулся Азарин. -- «А для бессмертия смерть – суета...» Я же точно так мыслю, но почему я не написал? Мог ведь... Это кто?

-- Подпись: «Твой Миня». Стоп, -- Женя замолчал, поправляя очки. -- Прочитай-ка первые буквы сверху вниз, это же акростих. Таки достала твоя бабка нашего дедку...

-- Твоя тоже. Вон, какого внучищу заделали, мне бы хоть половинку!

-- Так моей же он элегий не посвящал...

-- Как знать. Может, просто не сохранились за столько лет. Кстати, дед Сеня тоже баловался стишатами, на справке об освобождении написал от радости. Помню, рифма была: «вшивость – справедливость». Почерк у него красивый, каждую буковку вырисовывал. Сейчас найду, посмотришь...

Азарин сгреб к себе весь бумажный ворох и зашевелил пальцами. Движения становились все медленнее, взгляд – все недоуменнее. Пролистал даже альбом с фотографиями, посмотрел под стол. Потом зашелестел пустым пакетом, в котором принес все документы.

-- Не понял, -- проговорил наконец.

-- Что потерял? -- спросил Женя.

-- Да бумаги дедовы. Самуила Исааковича. Не унесла же баба Ева с собой в могилу? Или кто-то сделал выборку...

Азарин попытался вспомнить, когда в последний раз видел документы деда Сени -- по всему выходило, что больше тридцати лет назад, в то время баба Ева была еще жива...

-- А тебе они зачем, ты же не знал этого деда?

-- Интересно, куда задевались. Были ведь, точно помню...

-- Ну, «маузер», говоришь, тоже был да сплыл, -- развел руками Женя. -- А он поинтереснее, чем грамоты да свидетельства...

-- «Маузера», допустим, я тоже давно не видел, да и специально не лазил проверять. И когда именно он пропал – тоже без понятия. Мама все грозилась отнести его в милицию. Наверное, таки сдала, уже не спросишь...

-- Жаль. А то была бы у меня дедова реликвия. Все равно ты бы его через таможню не пронес, да и зачем...

-- Но – документы! Кому и зачем они могли понадобиться? -- не унимался Азарин. -- После смерти бабы Евы никому не приходило в голову ковыряться в ее ящике. Повыбрасывать – жалко, до и неудобно, память все-таки, а просто пересматривать – смысла нет...

Женя удивленно пожал плечами.

-- А я другого не пойму: у пацана в доме настоящий пистолет, а пацан с ним не играет, не щелкает, не прицеливается... не хвастается перед друзьями...

-- Для меня он никогда не был пистолетом в прямом понимании, -- вздохнул Азарин. -- Для меня он прежде всего был бабы-Евиной игрушкой. А к бабе Еве я относился трепетно, и игрушек ее не трогал.

Женя закурил неизменную «беломорину» и снова потянулся к бутылке.

-- Я знаю, о чем ты сейчас подумал, -- медленно сказал он. -- Что документы на имя Самуила Исааковича Азарина все до единого похищены. Свистнуты, стырены, сперты, умыкнуты, как хочешь. Но кому они нужны?

-- А я знаю, что рядом с тобой опасно находиться, -- усмехнулся Азарин, отирая внезапно проступивший пот со лба. -- Что в определенной степени поддатости ты начинаешь сканировать мозги собеседника. Остаточные явления шизофрении и синдром геростратофобии, как ты сам повествовал. Брак советской психиатрии. Тебе это не мешает жить?

-- Мешает, -- признался Женя. -- Но ничем не могу себе помочь. Это уже на всю оставшуюся жизнь. Алтуняна помнишь?

-- Генриха? Еще бы. «Пятьдесят восьмая», семь плюс пять по линии КГБ. Лет двадцать назад делал с ним интервью.

-- А он не обмолвился случайно, что на обыске в его квартире присутствовал мальчик? -- живо заинтересовался Женя.

Азарин нахмурился, припоминая.

-- Да нет, вроде. Говорил, что понятыми были студенты-юристы. Они помогали при обыске, хотя по закону не имели права этого делать.

-- Н-да, -- обиженно вздохнул Женя. -- Не помнит страна своих героев. А был ли мальчик... Был мальчик, был. И тоже нелегально: закон запрещает привлекать детей к обыску. А мальчику взрослые дяди объяснили, что Генрих Алтунян – враг Родины, и что я должен, как это сейчас говорят, ретранслировать его мысль, где он прячет нехорошие самодельные книжки -- «Архипелаг Гулаг», «Интернационализм или русификация?», стихи Николая Руденко, Василия Стуса и материалы какого-то закрытого пленума ЦК. Видишь, до сих пор помню...

-- Короче, ты по скудоумию сдал Алтуняна и он сел?

-- Я испугался, -- Женя поставил папиросную пачку на ребро и опрокинул ее легким щелчком. -- Я четко воспринял место, где был холщовый мешочек, о котором все время думал хозяин, пока гэбьё шмонало его хату. А они перелопатили до пылинки – шмотки, библиотеку, мебель, стены, подоконники... ванну чуть не сорвали, паркет выламывали, представляешь? И ко мне шепотом: ну, что? ну, где? неужели не чувствуешь? А я: да ничего не чувствую... Сам-то дрожу и от стыда, и от страха: сейчас вот поймут и накажут... Но нет, пронесло. Нашли только магнитофонные катушки с Галичем да полный текст «Мастера и Маргариты». Смешно, да, но этого хватило для ареста – нужен был лишь повод, а дальше навешали собак и все равно посадили. Не в то время родился мужик, да только ли он... Давай, наливай. Сказать, о чем ты сейчас думаешь?

-- Я знаю, что ты знаешь. И где же был он, мешочек с крамолой? В самой хате?

-- И да, и нет, -- загадочно улыбнулся Женя.

-- За окном, за дверью?..

-- Не-а. Думай.

-- Тогда сдаюсь на милость. За Генриха Ованесовича!

Звякнули стаканы. Не закусывая, Женя снова прижег погасшую папиросу.

-- В вентиляционной шахте, между стенками. Хотя и там щупали, да не нашли. Почему? А наш Генрих привязал его проволокой к жиле телефонного кабеля и опустил вниз этажа на полтора-два. Гебист сунул руку в вентиляцию, его дернуло шестьдесят вольт, он и отскочил. Подул на пальчики и ушел книжки перетряхивать. Хозяин и глазом не моргнул, уравновешен до безобразия, а я почувствовал, как мозги его чуть не жгутом свернулись, когда тот клоун полез в вентиляцию, куда надо... то есть, куда не надо. Так-то, брателло.

-- Триллер-ужастик, -- икнув, выдохнул Азарин, полуобняв Женю. -- Трудно тебе жить, да. И мне трудно. Я ж ведь не умею угадывать чужих идей...



***



1987 г.


На следующее утро он сидел в Динкином кабинете. Какое-то гадкое чув­ство, похожее на ревность, шевельнулось в душе. Стол, за которым он проторчал столько лет, был уже вынесен в коридор, теперь на его месте стоит тяжелен­ная тумба с намертво привинченным – чтобы не сперли! – железным армейским магнитофоном образца 1965 года. Когда-то это было последним словом тех­ники, но теперь Каминский обзывал его последними словами: ремонтировать мон­стра приходилось почти еженедельно, но без него работать было трудновато... Провод от этой конструкции тянется к телефонному аппарату – эту не очень скромную вольность Каминский себе позволил, чтобы фиксировать телефонные перего­воры с внештатными информаторами, не теряя при этом времени на записи ручкой в блокноте. Да и не только, ведь разговоры с некоторыми собеседниками просто необходимо было сохранять на пленке, дабы обезопасить себя в даль­нейшем, если по факту какой-нибудь публикации вдруг возникнут осложнения... На стене уже сияет яркий плакат Международного фес­тиваля прессы – полгода тому назад Динку приглашали на этот праздник, потом она долго делилась впечатлениями. Новый шкаф, новая пишущая машинка на новом столе. Да и сам стол вычищен, выдраен и протерт до осле­пительного блеска. И шторы новые появились.

Всего-то несколько дней прошло, а от Каминского уже ничего не осталось в родном кабинете...

...Вспомнил невольно, как впервые попал на редакционную планерку и едва ли не до шока был ошарашен, услышав спокойную речь редактора газеты Саввы Старикова:

– Пете Николаенко я отрезал голову, и пусть за это не обижается. Леню Азарина пришлось зарубить. У Вити Сусипатрова я только оторвал конец и за­бросил в подвал. А насчет Каминского, то его нужно прочистить и подвесить...

Каминский глядел на сосредоточенные лица редколлектива, еще не ведая, где здесь кто, и с ужасом думал: какими же мужественными людьми должны быть «вечеркинцы», если их тут и режут, и рубят, и рвут, и подвешивают... но даже после та­ких экзекуций никто из оставшихся не собирается убегать. Мысли его прервал запыхавшийся ответственный секретарь, он ворвался с криком:

– Патроны кончились!..

– Ничего, Володя, – невозмутимо ответил редактор и кивнул на свой шкаф: – Открой и возьми сколько надо. Патронов не жалей, их у нас нава­лом...

Страхи и сомнения Каминского развеяла завотделом Людмила, она подробно объяснила суть редакторских слов.

Оказывается, Савва имел в виду совершенно мирные, привычные для ре­дакции проблемы. В переводе на человеческий язык это должно было звучать приблизительно так: «Статья Николаенко «Удар... Гол!» получи­лась длинноватой, я убрал в ней первый абзац. Информация Азарина «Ах, зачем попу баян?» к печати не одобрена, я ее отклонил. В корреспонденции Су­сипатрова «Он и поэт, и токарь, и ударник...» я вычеркнул несколько фраз в конце, а саму статью поставил в нижнюю часть полосы. А материал Каминского я сам полностью перепишу и поставлю в номер...»

– А патроны? – спросил Каминский.

– Патроны – это капроновые трубки для пневмопочты! – засмеялась Людмила. – Ими даже воробья с первого раза не зашибешь...

Воспоминания, воспоминания... Первая публикация. Первая команди­ровка. Первая премия. Первый выговор... Беготня по городу, сбор информации, подготовка статей, ночные дежурства, вечные скандалы с ответсеком Володей, оглушительный грохот барабанных машин, из недр которых ровным потоком ползут завтрашние, еще пахнущие типографской краской, газеты...

Господи, неужели ничего этого больше не будет, ничего не повторится? Можно же сдохнуть от тоски!..

– Говорит Слобожанск. Девять часов тридцать минут, – раздался из дина­мика голос диктора областного радио Юрия Мирченко. – Вы слушаете послед­ние известия. Сегодня в нашем городе открывается Всесоюзная производст­венная конференция. Среди участников и гостей...

Во, как интересно. В нашем затрапезном Слобожанске – Всесоюзная конфе­ренция. Хоть и не Всемирное и не Межпланетное, а все-таки событие. Но по­чему о ней не было слышно раньше? Ведь это же как раз по отделу пропаганды, и редактор должен был еще за несколько недель кому-то поручить материал об этой конференции, аккредитировать журналистов «Вечерки»... Да ладно, теперь уже все это Каминского не интересует. Пусть сами крутятся.

– Что, не узнал собственного кабинета? – Динка, хохоча, появилась на по­роге.

– Ну, ты же и «мессершмитт»! – в свою очередь засмеялся и Каминский. – Новая метла, и как метет, как метет, зар-р-раза... Прям-таки все вымела!

– Оформляюсь корреспондентом на твою ставку, – она помахала плотным белым бланком. – Не, ну как звучит: корреспондент отдела пропаганды Дина Левина!


По ту-ундре... По железной доро-оге,
             Где мчится курьер-рский «Воркута – Ленингр-рад»... –


вдруг затянула Динка и резко обернулась:

– Тьфу! Ты что, противный Каминский, не рад за меня?

– Растем! А возьмешь меня к себе внештатником? По старой памяти? Ну, пожа-а-алуйста...

– Поду-у-умаю, – скорчив рожицу, мерзопакостным голосом протянула Динка и, обмахиваясь бланком, снова закружила по каби­нету:


       Мы с тобой убега-али от большого конво-оя,
  Чтобы  нас не заштопал револьвэ-эрный заряд...


– Материальчик принес? – вдруг замерла она. – Про револьвэ-эры?

– Пока ничего не устаканилось. Еще бы пару дней. Темное дело.

– Пара дней это много.

– Лучше поздно, чем никому...

– Режешь по живому, Каминский. Ну, что мне с тобой делать? – сокрушенно вздохнула Динка. Быстро же она во­шла в роль начальницы! – Там хоть есть что-нибудь интересное?

– Увы и ах! Рабочее название статьи – «Белоснежка и сто чертей». Дай-ка я сейчас звякну...

– Белоснежке? Или ее чертям?

– Ей, ей, родимой. Должна ждать.

– Ну-ну...


       Дождь хлестал нам на рыла, и на дула нага-анов,
       ВОХРа нас окружи-ила... –


Динка замолчала, порывисто опустилась на стул и застрекотала на машинке, продолжая напевать уже вполголоса, видя, что Каминский крутит телефон­ный диск. Довольно странно было слышать от Динки эту зековскую песню, тем более в таком гнусавом исполнении.

Через минуту отозвалась Кордулян. Но вести были неутешитель­ны.

Да, ей удалось прорваться к учетным карточкам – придумала что-то спе­цифически-склочное. Поэтому, чтобы отвязалась поскорее, ей сразу же дали полистать всю папку. Авантюрка эта оказалась намного проще, чем Каминский себе представлял, но сам конечный результат был равен нулю: никто из работников гастронома, от директора и до уборщицы, не проживал в квартире под номером 293. В конце концов, этого и следовало ожидать, ведь маловероятно, что кто-то устроит Каминскому встречу в жилище работников магазина. А впрочем, кто их знает, никогда не помешает лишний раз проверить.

Но время, время...

– Мне нужно с вами встретиться, – проговорила Кордулян. – Не откладывая. Где бы я могла вас найти?

– Случилось что-то?

– Да как сказать... Почти.

– А не лучше ли, если я сам к вам приду? – спросил Каминский, чтобы долго не объ­яснять, как ей добираться к Дому печати. – Вы работаете сегодня?

– Работаю.

– Ну, так я в магазин подъеду, это быстрее будет. А то вам меня долго ис­кать придется.

– Нет, нет! – словно испугалась она. – В магазин не надо. Лучше уж ко мне домой, я здесь недалеко живу. Скоро перерыв, смогу вырваться. Кстати, при­ходил наш участковый, почему-то интересовался вами. Я на всякий случай ска­зала, что мы не знакомы.

– Зачем? Всегда надо говорить правду. Ну, скажите хоть, в чем дело! – за­беспокоился Каминский.

– С вами хочет поговорить один человек.

– Тоже из милиции?

– Нет.

Начинается. Хотя почему – начинается? Так обычно и бывает – раскручи­ваясь, набирая обороты, машина затягивает в себя все новых и новых людей, новые факты, новые мысли, обрастает все новыми и новыми деталями...

– Что за человек?

– Наш замдиректора. Иван Федорович.

– Так может быть, я сразу встречусь с ним, и не будем тревожить вас? Ра­ботайте спокойно...

– Сначала мы встретимся с вами, – твердо стояла на своем Анаида Ами­ровна. – Он знает, что ваша газета заинтересовалась беспорядками в магазине.

– Откуда знает?

– Михаил Андреевич сказал. Иван и у меня переспросил, я подтвер­дила. Правильно?

– Правильно. Чем больше правды, тем труднее запутаться. А если врать, то врать одинаково. Тогда все это будет правдой.

Еще один «помощничек». А вдруг?..

– Он наш со... союзник? – Каминский чуть было не ляпнул – «сообщник».

– Союзник, – она засмеялась. – Ну, ладно, давайте уже потом, при встрече.

– Вы не можете говорить, вас кто-то слышит? Только «да» или «нет»?

– «Да», «да»! Мы встретимся, и я объясню подробно.

Прекрасно можно обойтись без ее объяснений. И без лишних подробностей. Все здесь на поверхности: заместитель мечтает о директорском кресле. И, оче­видно, имеет какую-то компру, которую решил передать корреспонденту. Если так, то... то, выходит, положение директора не очень надежно, и его заместитель надеется на определенную директорскую слабинку, при помощи которой же­лает посильнее расшатать кресло своего начальника... Известна эта публика! Другой вариант – новая засада. Ведь, скорее всего, тот хитроглазый мужичок в своей квартире 293 уже знает, что из города Каминский никуда не делся. Может, приду­мали что-нибудь новенькое? Вряд ли. Должны же они понимать, что на новую провокацию корреспондент больше не поддастся, значит, будут действовать по-другому. По­тому следует получше подстраховаться, и, конечно, с места встречи никуда ни с кем не ехать и не идти. Хватит уже одной ошибки.

– ...Вы слушаете меня? – переспросила Кордулян.

– Да, говорите.

– Где бы вы могли увидеться с Иваном? Он просил не позже двенадцати.

– А разве не у вас дома? – удивился Каминский.

– Я предлагала, но он против.

Так, значит, место Каминский должен выбрать сам. Уже легче.

– Давайте-ка... – он глянул на часы: без двадцати десять. – Пусть придет в двенадцать... ну, хотя бы в сад Шевченко к газетным стендам, и читает... допус­тим, «Правду».

Почему именно «Правду», он и сам не смог бы себе объяснить. Но никакое другое название газеты почему-то в голову не пришло. Но именно в «Правде» можно быть уверенным – эта газета появляется на стенде каждый день, в отличие от республиканских и городских изданий.

– А с вами, выходит, мы встретимся еще раньше? – спросил Каминский.

– Да. Я прямо сейчас иду домой и жду вас. А для Ивана – сад Шевченко, стенд с «Правдой», в двенадцать. Все верно?

– Все верно. И обязательно, чтобы пришел один, без провожатых. Сам к нему подойду, когда буду в этом уверен...

Каминский уже чувствовал себя если не резидентом, то, во всяком случае, главным агентом разведки. Одно лишь сомнение закралось на секунду: зачем заранее договариваться с неизвестным Иваном Федоровичем, если через полчаса можно встретиться с самой Кордулян? Ладно, видно будет. Может, для них более удобен именно такой расклад.

Нажав на рычаг, обернулся к Динке. Она, как и полагал Каминский, прислушива­лась к разговору.

– Тайные встречи и конспиративные рандеву в доме с привидениями? – она кивнула на телефон.

 – Именно. Здесь курить еще можно, или уже как?

– Да кури себе, на здоровье. Что ты там опять натворил, горюшко мое?.. Снова какие-то гадости?

Каминский вздохнул и прижег сигарету. Струйка дыма медленно поплыла к открытой форточке.

– Что стряслось?

– Ничего.

– Иди в задницу! А то я не вижу...

– Почему я должен идти, и именно в задницу? – обиделся Каминский.

– Мы ведь не чужие люди. Скажи, что случилось. Ты просто взбе­сился. Я же все вижу, не дура. Мы должны знать, что друг у друга происходит. И у тебя, и у меня, – она снова тараторила, словно ожидая, что Каминский не дослушает и оборвет ее. – Лешка, скажи! Ну?

Она поднялась со стула, обошла его вокруг и положила руки Каминскому на плечи. Он не был готов к этим нежностям, поэтому невольно передернулся и отодвинулся.

– Говори, что произошло?

– Динка, – он попробовал улыбнуться. – Сейчас ты бросаешь все, и ровно в двенадцать ждешь меня в саду Шевченко.

– В двенадцать... – она задумалась, прикусив губу и продолжая насторо­женно глядеть на Каминского.

– Можно на минуту раньше. Это моя просьба, как к бывшей подчиненной и... вообще к «не чужому человеку».

– Работы море, – неуверенно отозвалась она, кивнув на стопку читатель­ских писем.

– Успеешь.

Динка глубоко вздохнула, закрыла свой блокнот и устало глянула на Каминского.

– Диктофон брать?

– Упаси Боже! И ни блокнота, ни редакционных документов. Слушай внимательно. Ся­дешь на лавке около стендов. Ну, там, на крайней, где народу поменьше. Разбе­решься. Читай, кури, соблазняй самых красивых мальчи­ков, но все внимание – на стенд с «Правдой». На стенд с «Правдой», поняла?

– Просто сидеть и смотреть?

– Просто сидеть и смотреть, – кивнул Каминский. – Но смотреть очень внимательно.

– А каковы мои функции?

– Функции пассивного свидетеля, неужели не понятно?! И что бы там ни произошло – пожар, землетрясение, наводнение, ядерная война – не вмеши­ваться.

– А...

– Все! Не обсуждаем, вопросы снимаются. Жду!

Щелкнув крышкой «дипломата», Каминский поднялся и, подмигнув своему отра­жению в зеркале, двинулся к двери.

Новый день начинался с новых загадок. Как все это надоело! «Го­рюшко мое...» Да был бы пацаном – сам бы искал такие приключения. И надо же было связываться с этим чертовым материалом? Сидел бы сейчас в «Трех дубах», пиво пил бы «Монастырское», обса­сывал бы соленый хвостик тараночки да тайком вытирал бы руки о навечно за­саленные занавески.

А теперь отступать поздно, да и некуда...



***



2008 г.


Он уже осоловел, ведь пить приходилось с каждым, кто забредал «на огонек». А заглядывали многие. Не только из «Вечерки», но и из соседних редакций — из «Слободы», «Времени», «Проспекта»... Метранпаж Дима Бейрах уже дважды, как бы невзначай, подходил к Азарину и тихо, на ушко, напоминал, что евреи вообще-то водку пьют, но не так интенсивно... Тем более, послезавтра утром — вылет. Мудрым был этот Дима, мог даже изъясняться на идиш, но за все свои сорок с лишним лет так и не был в синагоге, не сделал обрезания и не соблюдал шабат. Сало жрал, аж хрящи трещали. Об этом ему так же тихо напомнил Азарин, и Дима, смущенно прижав руки к груди, сел на свое место кушать бутерброды с тонко нарезанной ветчиной.

Азарин подливал тем, у кого были пустые стаканы и хохотал над каждой шуткой неунывающего Вити Сусипатрова. Наконец с шумом отодвинул стул и поднялся.

Пошатываясь, он стоял с почти полным стаканом в руке и обводил глазами сидящих, дожидаясь тишины.

-- Что я хочу сказать, ребята? -- начал он, вдохновенно глядя перед собой.

-- Что осталось много водки -- ухмыльнулся вечный завспортотделом Николаенко, ковыряя спичкой в зубах. -- И что мы должны сейчас посмотреть друг на друга и запомнить друг друга...

-- Прости, я тебя перебью, можно? -- Азарин покачал свободной рукой в его сторону. -- Спасибо. Так вот...

-- Только не на иврите, -- подала голос полупьяная Лика Домбровская. -- Я-то пойму, а остальные...

-- Тихо! -- оборвал ее Дима Бейрах. -- Дайте человеку сказать!

Снова дождавшись тишины, Азарин призадумался и, взвешивая слова, произнес:

-- Так вот. Я проработал здесь больше двадцати лет... Двадцать четыре, -- помолчав, определил он. -- И никто... понимаете, никто мне ни здесь, в «Вечернем Слобожанске», ни во всем Доме печати, ни вообще в городе... не то, что не сказал, а даже не намекнул, что я пархатый. Хотя физия у меня что ни на есть. Я ни разу не слышал намеков насчет моего профиля, носа, кучерявости и... вообще. И мне обидно! Я — интеллигент, но почему меня никто не третировал? Почему никто не назвал меня мордой жидовской?! Потому, что я... что я хороший?

Его качнуло, пришлось сесть на стул.

-- Ну да, -- хохотнул кто-то. -- Был бы ты слесарь или токарь — другое дело, а так -- интеллигент...

-- Мой дедушка был махновцем, -- возразил Азарин. -- Официальный мой дедушка. А родной написал «Тачанку». Знаете эту песню?

-- Я, я! -- Николаенко деловито прожевал салат, откашлялся и поднял руку, требуя тишины. Он всегда был инициатором пьяных песнопений, даже не выдерживал пауз между куплетами, стремясь доказать, что хорошо знает слова. -- Ща спою! Ван, ту, фри, фо!


           Кинулась тачанка полем на Воронеж,


-- затянул он, и компания, ожидавшая разрядки, желающая побузить, задорно подхватила:


           Падали под пулями, как скошенная рожь,
           А под пулеметом — надпись: «Не догонишь»,
           Под дугою спереди -- «Живыми не уйдешь»!..
           Любо, братцы, любо, любо братцы жить...


-- Не-е, -- поморщился Азарин. -- Там не про это... Пулеметчик молодой! Эх, за Волгой и за Доном мчится степью золотой... загорелый, запыленный... Совсем другая песня была, совсем про другое, и герои другие были... Бабушка перед смертью позвала меня и сказала, что я – Рудерман. А я пацан был и решил, что у нее очередной параноидальный бред – я ж ведь Азарин! А через много лет открыл ее альбом и чуть не упал: у Михаила Рудермана мое лицо! Греков писал его портрет, но там сходства еще не было, возраст... Я и портрет этот видел, а себя тогда не узнал...

-- А почему Сталин похож на Пржевальского, у которого лошадь? -- подал голос Николаенко. -- А Пржевальский ночевал в одном горийском особняке, так там прислугой была Катя Геладзе. Потом она родила Оську Джугашвили, сам читал...

-- Так, мужики, все! -- Дима Бейрах захлопал в ладоши. -- А то будут всяческие споры с драками и прочими изнасилованиями. Давайте закругляться.

-- А мы только начали! -- заорал неутомимый Сусипатров.

...Если бы Азарину еще год тому назад сказали, что он вздумает репатриироваться, то он бы от души рассмеялся. Он, Ленька Азарин, хочет в Израиль? Ай, бросьте. Я родился здесь, и какой идиот в моем возрасте захочет все начинать сначала? Кому там нужен русский журналист с дипломом филолога? А недавно кто-то из сотрудников увидел на азаринском столе толстую книгу в глянцевой обложке -- «Время иврита». Да он и не прятал этого учебника, ни от кого не скрывал, что учит древний язык... Ты что, намылился? -- спрашивали у него. На что Азарин отвечал: «Помните анекдот о Чернобыле? Когда все мы стали членами КВН. Однако «веселые» начали изучать ядерную физику, а «находчивые» -- географию...» Но тогда это было почти шуткой.

А это, последнее время... О том, что настоящим, честным журналистам, отражающим жизнь «как она есть», можно запросто заткнуть пасть, никто уже не говорит. И так ясно. Но то, что журналистов начали убивать?.. Не всех, конечно. Пиши о ясновидцах, магах да НЛО, и можешь не беспокоиться.

-- Кто помнит Лешу Каминского и Дину Левину? -- спросил вдруг Азарин.

Лишь ветераны газеты Сусипатров и Николаенко молча кивнули.

-- Милостию Божию были репортеры. А зарвались, полезли куда не надо. Гласность, демократия, горячие темы, ах, как ново, как неизведанно, как интересно! Время такое было, поверили наивно... А ведь они были первыми! И что — шлепнули их, как потом Листьева, Гонгадзе, Политковскую... И что, нашли убийц? Черта с два. И не найдут, потому как даже искать не будут. Государству это не нужно. Так зачем мне страна, которая не может защитить меня, своего журналиста? Что? Ах, ностальгия...

Он глянул на Олю Павленко, безошибочно определив, кто именно произнес последнее слово.

-- А что это такое?

-- Ну, -- засмущалась она под взглядами ребят. -- Тоска по родине, по родным местам...

-- По какой родине? -- быстро спросил Азарин.

-- Ты здесь жил и вырос, -- уточнил Дима Бейрах, но, снова встретив скептический взгляд Азарина, замолчал.

-- Я не буду скучать по родине. По какой родине — по этой, что ли? Никогда в жизни. Здесь нас убивают. Где я видел эту родину... ах да, в гробу!

Азарина понесло, и остановить его мог только танк.

-- Что такое ностальгия? Не, не наливай, -- отмахнулся он от Николаенко, закрывая ладонью свой стакан. -- Да, это тоска. Но это тоска не по родине. Это тоска по самому себе. По своему детству, по юности. По первой любви. По своей жизни, вот. Так я уже здесь, сейчас, тоскую по себе, молодому. И какая разница, где я буду тосковать — здесь или там? Уж лучше — там...

-- Тосковать «там» -- мечта любого аида. А у нас, выходит, нету мечты, -- донеслось до Азарина. Он снова обернулся на голос, пытаясь определить источник, но увидел лишь жующих салат оливье.

-- Мечта, -- задумчиво прокомментировал. -- «Павлины, говоришь...» И пулемета не дашь, и гранаты у тебя не той системы, и вообще мечтаешь о покое. Хотя у каждого свое представление о мечте и разные пути реализации...

Азарин вспомнил своего школьного приятеля, звали его, кажется, Саша, так вот этот Саша тихо мечтал о транзисторном радиоприемнике «Сокол» стоимостью в целых двадцать четыре рубля да еще семьдесят шесть копеек – неподъемная сумма для шестиклассника семидесятых. Саша часами крутился у прилавка, рассматривая вожделенный приемничек, вздыхал жалобно и, оглядываясь, уходил восвояси. Даже песню «Сокол ясный мой» он выучил только благодаря этому «Соколу». А когда лет через десять после школы Азарин встретил Сашу, то первым делом спросил: «Ну как, купил ты сокола ясного?» На что, грустно улыбнувшись, Саша ответил: «Ах, это мечта. Я прилично зарабатываю, на один лишь аванс могу купить четыре с половиной «Сокола». Но подумай сам: куплю я его – и все тут. Приемничек у меня будет, а вот мечты уже не будет. Зачем жить тогда, зачем стараться и тянуться к чему-то?..» -- «Счастливый, -- позавидовал тогда Азарин, -- а у меня вот нету никакой мечты...»

Он подпер щеку ладонью и покачнулся, с улыбкой оглядывая пьяных сотрудников, свидеться с которыми, скорее всего, больше не доведется..

-- Чья очередь убирать со стола? -- Дима Бейрах с хрустом догрыз огурец и выскользнул из кабинета.

Кто-то озабоченно глянул на часы. Кто-то вспомнил, что у него жена больная. Кто-то молча потянулся за Димой, прихватив со стола недоеденный бутерброд.

-- Гуляем, ребята, -- побормотал Азарин, положив голову на руки. -- А почему мы так мало песен пели?..




***


1987 г.


 
Каминский немного опаздывал, так как целых три троллейбусных остановки при­шлось одолевать пешком. Большой участок Московского проспекта был пере­крыт, станция метро не работала. Милиционеры в парадной форме и с жезлами, военные автоинспекторы в красивых серебристых касках и красными флаж­ками в руках стояли на каждом углу и направляли машины в объ­езд. У перекрестков сгрудились темно-зеленые автобусы с навесными броне­бортами и зарешеченными смотровыми щелями вместо окон, вдоль мостовой ровно выстроились вооруженные солдатики... Так все­гда бывает, когда ожидается приезд какого-то бугра, чтобы не пришлось ему, бедолаге, терять государственное время у светофоров.

Всегда оживленный проспект, – наверное, единственный в Слобожанске, где организовано шестирядное движение, едва ли не важнейшая транспортная артерия города, по которой обычно летят друг за другом легковушки, троллей­бусы, грузовики, сегодня был непривычно пустынным и чистым.

И вот они – шесть черных пуленепробиваемых лимузинов в со­провождении двух десятков «Волг» да чуть ли не батальона мотоциклистов ГАИ. Словно молния, со свистом и шипением, кавалькада пронеслась по гладкому проспекту в сторону Центра. Милиция и военные сразу же сняли оце­пление, и через минуту магистраль снова жила обычной жизнью.

Еле влез в переполненный троллейбус. Пассажиры вслух возмущались дорогими гостями, из-за которых полгорода было выбито из нормального про­изводственного и бытового графика. Да что говорить, если на главных улицах и проспектах Слобожанска неожиданно позакрывались магазины, аптеки и дру­гие официальные учреждения, – чтобы уменьшить движение пешеходов там, где могут появиться священные членовозы.

Каминский разделял не только настроение земляков, но и их искреннее удивление: почему это вдруг для Всесоюзной конференции был выбран именно Слобожанск? Неужели не хватает других городов?.. Ведь известно, что мероприятия подобного масштаба, к которому бывает при­частен этот город, готовятся за два-три месяца – вспомнить хотя бы подготовку к Олимпиаде-80, когда не только чистился и вылизывался каждый метр ас­фальта, по которому должны были переть факел с олимпийским огнем, но и красились листья на деревьях и трава на газонах.

А здесь – еще вчера никто ничего не знал, а сегодня – караул, КОНФЕРЕНЦИЯ!

Хипиш глобального значения. Грандиозный шухер, как сказал бы незаб­венный Попандопуло...



***



Обитель Кордулян Анаиды Амировны действительно находилась не очень далеко от гастронома – через несколько домов. Но саму квартиру Каминский нашел не сразу. Ткнувшись в два-три подъезда, вдруг услышал:

– Что вы ищете?

На скамейке у дверей сидели несколько женщин. Бессмертные кумушки-соседушки, которые все обо всех знают и, необычайно гордые собственной ос­ведомленностью, тут же дадут любой совет и любую информацию всякому, кто бы к ним не обратился. Они тщательно оглядят каждого проходящего мимо, каждому мгновенно дадут исчерпывающую характеристику, а завидев чужого, будут долго определять-гадать: к кому же это гость и с какой миссией...

– Семьдесят третью квартиру.

– К Кордулянке, – бросила одна, многозначительно покосившись на под­руг, а другая с готовностью объяснила:

– Четвертый этаж и налево. Она недавно пришла.

– Спасибо, – Каминский направился к двери, едва ли не материально ощущая спи­ной внимательные взгляды.

Комната была тихой, но темноватой – напротив окна возвышался новый дом, который чуть ли не полностью заслонил небо. Но нехватку природ­ного света немного компенсировали со вкусом подобранные серебристые обои. Аккуратная квартира, приятная и чистая. Всюду чувствуется только женская рука – мужчин в этом доме, видимо, давно уже не было...

– Сразу, пока не забыла: Иван передал, – Анаида Амировна поло­жила на стол небольшой фигурный ключ. – Может быть, его опасения и на­прасны, но он считает, что так будет надежнее.

– Что именно будет надежнее? – не понял Каминский.

– Если ключ в ближайшие два дня побудет не у него, – терпеливо и внятно пояснила она. – Да и вообще подальше от нашего магазина. Понимаете?

– Нет.

– Ну, он при встрече объяснит сам. Может, и заберет, отдаст кому-нибудь другому. Он очень об этом просил.

– Он просил, чтобы именно я взял у вас этот ключ? – удивленно спросил Каминский. – И никто больше?

– Нет, я ему посоветовала вас.

– Меня?.. Но почему?

– Вы – не работник магазина, и вообще, ни у кого не возник­нет мысли, что ключ может оказаться у вас. Вы – лицо нейтральное...

Каминский чуть не рассмеялся. Какой смысл в этой манипуляции? Зачем переда­вать ключ через третьи руки, если через час-полтора этот же самый Иван Федорович лично встретится с ним, тем более, «может быть, и заберет»?..

Заметив растерянность Каминского, Кордулян сказала:

– Мне очень кажется, что это перестраховка. Иван слишком впе­чатлителен и... как бы сказать... осторожен, что ли. А сейчас он, по-моему, по­пал в какую-то неприятную историю. Вам ведь не трудно будет?

– Да мне-то не трудно, – хмыкнул Каминский и взял в руки пластмассовый кружок с массивным металлическим стержнем. – А где же замок от этой штучки?

– Я знаю, но не очень верю. В то, что Иван мне тут нагрузил, – она усмехнулась и пожала плечами. – Его послушать, так никакого Сименона не надо. Пусть уж он сам вам скажет, что сочтет нужным.

– Кажется, я начинаю понимать, – медленно проговорил Каминский, глядя ей в глаза. – Это то, о чем мы говорили с вами, да?..

Она ничего не ответила, лишь сдержанно улыбнулась.

– А Иван Федорович не боится, – продолжал Каминский, – что я этим ключом смогу воспользоваться? Что там: кованый сундук, сокровища Аль Капоне? -- вспомнил он слова незнакомца из квартиры 293.

Его уже просто развлекала эта таинственность.

– Не боится. Не воспользуетесь. Потому, что замок от этой штучки находится не в мага­зине. И даже не в нашем районе...

Звонок прозвучал неожиданно, и Анаида Амировна, бросив: «Изви­ните!», выбежала в коридор, прикрыв за собой дверь.

Каминский покрутил в руке странный ключ, подбросил его и сунул в карман джин­сов. Ситуация была настолько же интересной, как и непонятной. То ли полу­мистика, то ли полутриллер. Скорее всего, кто-то ищет этот ключ или охотится за ним, и Ивану Федоровичу просто нужно «передержать» его, перепрятать до встречи с журналистом. Но, как говорит Кордулян, именно Иван Федорович и дал ей этот ключ, чтобы она вручила его Каминскому?.. Полная непонятка. Ну, захочет – сам ска­жет, это уж его подробности. Хотя... А не стоит ли подумать, какую личную выгоду можно извлечь из того, что ключ сейчас «побудет» у Каминского? Не попробо­вать ли как-нибудь не очень навязчиво шантажнуть этого заместителя, чтобы выгрызть пусть даже небольшую дополнительную информацию? Наверняка ведь это пригодилось бы для будущей статьи о теневой экономике в со­ветской социалистической торговле. А что? «Общее внимание! Сенсация! Сек­ретный ключ от наворованного общака – в кармане у журналиста!», «Скромный и небогатый корреспондент перед выбором: продать ключ хозяевам или сдать его (и их тоже) органам милиции»? А если так: «Благородный поступок»...

Знать бы точно, от какого замочка этот ключик, да заодно разведать бы, где и сам замочек, ради чего затеяны эти игрища в прятки! Ви­димо, таки от общака или арсенала... Нужно сейчас порасспросить Кордулян, чтобы уз­нать об этом хотя бы приблизительно. В ином случае просто отказаться да и вернуть ей ключ – все-таки Каминский имеет на это полное право. Не то въедет снова в ка­кую-нибудь чепуху, расхлебывай потом. «Горюшко ты мое...»

Хлопнул выстрел.

Сразу же сквозь дверную щель поплыл кисловатый запах порохового дыма. В коридоре лязгнул замок, почти одновременно отворилась дверь в комнату. Цепляясь ладонью за дверную ручку, Кордулян неуклюже села в проходе, по­том, захрипев и выпустив изо рта струйку крови, повалилась на пол.

Несколько секунд, словно окаменев, Каминский тупо глядел на нее. Потом, еле передвигая непослушные ноги, прибли­зился к телу и склонился, пытаясь найти пульс и стараясь не смотреть на маленькую ранку между ключицами, где клокотали, накапливались и лопа­лись красные пузырьки.

  Он поднялся с колен. Комната поплыла перед глазами. Пол ка­чался. Разум подсказывал, что нужно что-то делать, нужно действовать, что нельзя терять времени, и эта мысль понемногу привела в чувство.

Дрожа от возбуждения, переступил через неподвижное тело и в коридоре увидел телефон.

– «Скорая», четырнадцатая, – отозвался женский голос.

– Пожалуйста, улица Двадцать третьего Августа, сорок два «г», квартира семьдесят три. Подъезд... третий, этаж четвертый.

– Сколько лет?

О, Боже, какое это имеет значение?..

– Не спрашивал! Так вы едете или нет? – чувствуя себя на грани истерики, простонал Каминский.

– На что жалуется больной?

– Она уже ни на что не жалуется! Здесь убий... огнестрельное ранение!

– Понятно, – устало вздохнули в трубке. – Бригада выезжает, встречайте. В милицию сообщили?

От этой мысли снова потемнело в глазах. Сел прямо на столик около телефона. Конечно же, нужно вызвать милицию. Нужно немед­ленно вызвать милицию. Но палец, судорожно крутанув «ноль», замер в отвер­стии «двойки».

...Ну, и что им сказать?

Не сейчас – потом? Тогда, когда начнут дергать на дознания?

Ну да, пришел, значит, то-се, звонок-выстрел... А до этого пы­тался что-то выяснять у директора магазина, в котором она работает, а дирек­тора ведь обязательно допросят... Черт подери, а «предсмертная записка»?! А «Макар Иваныч» и «Тотоша»?

Круг замкнулся, что ли?

Захотелось выть. Упасть рядом с Кордулян и громко выть.

Сто-оп! А та же милиция, а все эти смирновы-кудеяры, а райторг! Рай­торг... Каминский интересовался личным делом Кордулян, переписывал доку­менты, задавал вопросы... и вот она на полу, в крови... Как все ровненько вы­страивается, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы подставить его – посто­роннего человека... да какого там человека – врага! – осмелившегося поковы­ряться в их делах! Первый же райотделовский лейтенантик в два счета загонит Каминского в глухой угол, чтобы по горячим следам раскрыть преступление и получить очередную звездочку – знаем уж эти хохмочки, сам сколько раз писал о подобном...

А он, дурачок, еще смеялся, радовался, что всех обманул, а ведь предупреждали же, по-хорошему предупреждали: беги из города! По-доброму предупреждали!..

Может быть, еще не поздно?..

Ведь все, что он мог сделать для Кордулян – это вызвать «скорую», хотя она уже, конечно, не поможет...

Слыша лишь стук собственного сердца, едва сдерживаясь, чтобы не по­бежать, спустился на первый этаж и вышел на улицу.

Японский бог! – те же бабульки на лавочке... Они же видели, как он входил, знают, куда входил, даже подсказали квартиру!

Четко представил, как они наперебой описывают его физиономию, его одежду, добавляя новые и новые категорически-подозрительные подробности, которые пока еще даже не родились в их фантазиях, жадных на постороннее внимание...

А сигналы «скорой» фиксируются на магнитке и сохраняются до следую­щего дежурства этой же смены... время вызова... идентификация тембра...

– Нашли? – чуть ли не хором спросили соседки.

– Да, спасибо, – буркнул Каминский, и, не оглядываясь, пошел по аллее.



***


– Остановка «Улица Тобольская». Осторожно, двери закрываются.

Салон троллейбуса наполнился голосами, смехом и стуком компостеров. Старенькая «тридцатьвосьмерка», гордо неся между фарами красное полот­нище с золотыми буквами «Привет участникам Всесоюзной производственной конференции!», натужно ревела электромотором, дрожа и поскрипывая. Она медленно двигалась по проспекту и отдаляла Каминского от опасного места.

Здесь и думать нечего – каждый, с кем он сталкивался по этому делу, с удо­вольствием сдаст. Каждый его отлично запомнил – и в магазине, и в райторге, и в милиции. Да еще эти бабушки... С минуты на минуту в квартире Кордулян будет полно милиции, собак, врачей, фотографов, экспер­тов... и сразу же начнется массовая раскрутка: все будут опрошены – и соседи, и сотрудники, и знакомые...

Кретин! – он же оставил там до черта отпечатков! Что же он там лапал? Так, дверные ручки, спинку стула, телефонную трубку... Эх, надо было все это чем-нибудь протереть, – не сообразил, растерялся, сбежал! Все сделал, чтобы усилить против себя подозрения. Почему не остался там, не встретил «скорую» и милицию, не по­пробовал ничего объяснить?! Хуже бы не было.

Хуже бы не было... Ну, а дальше?!

– Следующая остановка – «Улица Отакара Яроша». Не забывайте свое­вре­менно оплачивать проезд...

Эта фраза вызвала взрыв смеха – она показалась очень остроумной для стайки ребятишек, ввалившейся в салон чуть ли не на ходу. Разрисо­ванные, забраслеченные мальчики с волосами по локти и девочки в черных кол­готах и микроскопических, похожих на балетные пачки, юбчонках, веселились и толкали друг друга, щебеча на каком-то полупонятном языке... Нам бы их проблемы!

Вдруг перехватило дыхание – сквозь заднее стекло увидел милицейскую машину – она мед­ленно ехала следом, не догоняя и не отставая. Каминский замер, судо­рожно вцепившись в поручень, словно завороженный, глядя на синюю карусель «мигалки». Но поразила мысль не о том, что его сейчас по­вяжут. Подобная оперативность бывает лишь в дешевом кино. Потрясло другое. Мозг нарисовал будущее существование. Теперь вид любого мундира с блестящими пугови­цами будет бросать в холодный пот; любой мужичок с ни­точно-тонкими усиками и в белом халате, любая бабка на скамеечке у подъезда будут вызывать животный страх. С этого дня жизнь станет ужасной, и долго он так не продержится.

Разве что изменить внешность. Отпустить бороду. Носить затемненные очки. Прятаться по подвалам, чердакам, пока... пока не найдут настоящего убийцу.

Но кто, кто же его будет искать, если все идеально сводится к Каминскому, если история, в которую он так классически врезался, с самого начала предполагала охоту именно за ним?..

Э, подожди-ка, погоди, уважаемый! Он ведь существует, он ведь материален – тот, кто позвонил в дверь, вошел и выстрелил! И Кордулян его хорошо знает, иначе в своем перепуганном состоянии никому бы чужому не от­крыла. Видели его старушки у подъезда, или не видели? Ведь он должен был каким-то образом попасть в дом, а значит, пройти мимо лавки. Хотя, мог, зная о том, что Кордулян пригласила Каминского к себе, войти чуть пораньше и затаиться на верхней площадке... Не возвращаться же к бабушкам, не спрашивать у них... Так что теперь – самостоятельно его искать? Где, каким образом? Это смешно – выставить себя против годами отработанной системы, вычислять неизвестно кого, в то же время са­мому прячась ото всех и вся!

Ему ли, человеку, пусть даже с не очень большим опытом журналиста, не знать, что такое наша мафия... настоящая мясорубка, которая заглотнет и не та­кого зеленого щелкопера, да так, что кровавых ошметков не выплюнет... Тем более, частный сыск, к которому Каминский мог бы прибегнуть, используя собственные навыки и связи, как ни крути, а все же запрещен законом. Но это его, навер­ное, уже не касается – ведь кто он сегодня такой? Журналист без газеты, солдат без армии...

Почему-то вспомнился потрясший его кадр военной кинохроники: во время атаки одному из бойцов осколком оторвало голову, и он, выронив автомат, еще бежит вперед без головы...

А может быть, ну его к черту? Цель явно не оправдывает средств. Да и какая теперь может быть цель, кроме одной – во что бы то ни стало вылезти из дерьма, которое обложило со всех сторон!

На конечной остановке вышел из троллейбуса и огляделся. Обрывки мыслей, усталые, рассыпанные, впечатления и страхи понемногу растворялись в уличном шуме. Ни о чем не думалось, ничего не чувствова­лось. Хотелось просто сесть на брусчатку, привалиться головой к бордюру и уснуть, исчезнуть, испариться... Чтобы никого не видеть, чтобы никого не было рядом, чтобы никто не успокаивал и не тормошил! Наверное, подобное состоя­ние бывает у приговоренного к смерти, когда жить остается несколько часов или минут, когда перед глазами, словно в калейдоскопе, чередуются цветные узоры, возникают в воображении расплывчатые, непонятные фигуры, лица, ситуационные цепочки, и трудно, почти невозможно понять, то ли выдумка все это, то ли реальность; то ли фантазия, то ли правда...

«Правда»! Стенд с «Правдой»!..

До встречи – двадцать минут. Иван Федорович, конечно, еще не знает о Кордулян. А если знает, если сам в этом замешан? Тьфу, какие мысли лезут в голову... Ну, как с ним себя вести? Если знает и об­молвится, то – разыграть испуг? А... а от­куда тогда у Каминского этот ключ? Не на дороге же нашел... Ладно, разберемся на месте. В конце концов, все будет понятно с первых фраз.

Одиннадцать сорок шесть. Переход через улицу Скрипника у нового оперного театра. Закурил «Приму». Пальцы подрагивают. Не очень сильно, но все же заметно. Если будут дрожать и перед тем замести­телем, то будет просто неудобно. Нужно, наверное, подойти немного раньше. Погулять неподалеку или даже зайти в «Булочную» на противоположной сто­роне Сумской, и оттуда посмотреть, не привел ли этот Иван Федорович за со­бой хвоста. Но он, небось, не дурак – если хвост и есть, то Каминский его ни за что не заметит. Конечно же, там не такие «любители-разоблачители», как он сам...

Одиннадцать пятьдесят две. Памятник Шевченко. На скамейках – те­теньки с колясками. Сел на свободной лавке. Пару минут подождать, успоко­иться, расслабиться, и... Если Иван Федорович еще ничего не знает, то, навер­ное, и Каминскому бояться нечего. Послушаем, что он скажет, а там, глядишь, и чего прояснится...

Аллейка ведет к газетным стендам.

Лавки почему-то пустые.

Динки нет.

Непонятно...

Но что там?!

Плотная толпа шевелится у «Правды». Секундой позже Каминский замечает, как прямо из толпы вываливает красно-белый «рафик» медицинской службы. Прон­зительная сирена разрывает воздух.

Протолкнулся сквозь плотную стену зевак, оттесняя кого-то плечами и лок­тями.

Милицейский автомобиль. Полковник что-то говорит по рации...

На асфальте – нарисованный мелом силуэт человека, на месте головы – красное пятно. Кровь натекла на полоску мела, и от этого часть по­лоски кажется розовой...

– Отойди! – это уже Каминскому.

Сержант ладонью отодвинул его назад. Место происшест­вия охраняется, здесь нельзя топтаться...

– Я во-он там стоял, возле афиши... Двое на мотоцикле, твою мать, вон оттуда, от Дворца пионеров... Завернули сюда, вишь, на эту дорожку, а этот па­дает к хренам собачьим... И стрельбы не слышно было – движок тарах­тел... Я еще и время засек по привычке – одиннадцать пятьдесят семь, твою мать, может, пригодится...

– Уже как в Штатах. Стоишь, а тебя бац! бац! – на ровном месте...

– Значит, не на очень ровном...

Снова визжит сирена, подъезжают еще два фургона с проблесковыми ма­ячками на крышах. На борту одного длинная надпись – «Передвижная крими­на­листическая лаборатория». К забрызганному кровью газетному стенду, стараясь не ступать на вычерченные мелом линии, приближаются еще не­сколько человек.

– Хоть бы живой остался...

– Ха, «живой»! Полчерепушки вырвало, твою мать, во, глянь, все мозги на газете, а ты – «живой»! Вот у нас в Аф­гане...

Кто-то касается плеча.

Динка.

Откуда она здесь? А, Каминский ведь сам просил ее приехать. Главный свидетель. Свидетель чего?

– Видел? – губы дрожат, глаза расширены.

– Только что подошел.

– Ужас...

Она отворачивается от ветра, прикуривает сигарету. Огонек трясется в руке. Наконец, опалив себе локон, нервно выдыхает дым чуть ли не в лицо Каминскому.

    – Пойдем отсюда. Пойдем, пойдем. Здесь и без тебя свидетелей доста­точно, – Каминский взял Динку за локоть и повлек по аллее, но через несколько шагов Динку пришлось посадить на ближайшую скамью – ноги почти не слушались ее.

– Он к тебе шел?

– С чего взяла?

– Сам же говорил: в двенадцать часов... стенд с «Правдой»... Я тебе что – совсем целка? Во что ты снова влез, горюшко мое?!

Если бы он мог хоть для себя ответить на этот вопрос, все равно Динке ни­чего бы не сказал.

Они курили, стараясь не глядеть туда, где увеличивалась толпа. Уди­вительна людская природа: где какая-нибудь авария, пожар или еще что-нибудь трагическое, то все, кто случайно окажется рядом, сразу же забудут о своих де­лах – обязательно подойдут, посмотрят, поспрашивают, покачают головами... а в глазах, кроме нездорового интереса, непременно засветится облегчение или даже удовлетворение: вот, мол, счастье какое, что не со мной это случи­лось...

– Он шел к тебе. Можешь ничего не говорить, – медленно, но твердо, про­изнесла Динка, прикуривая новую сигарету от окурка.




***


Не давало покоя чувство причастности к новой смерти. «Он шел к тебе», – сказала Динка. Сказала уверенно, ожидая подтверждения. Но почему в ее голосе было столько упрека? Виноват ли Каминский в том, что все так вышло, разве это он подставил человека под пули? Тот ведь сам настаивал на встрече. А подойди Каминский на несколько минут раньше – вместо одного трупа на ас­фальте валялись бы два...

Пойти сейчас же в милицию, рассказать обо всем в общих чертах и спо­койно выйти из игры, пусть теперь сами разбираются? Ну, подержат не­сколько суток в КПЗ, постращают, подергают «на опознания», побьют по морде, измажут пальцы темно-коричневой дактилоскопиче­ской краской...

Эта идея отпала сразу. Конечно же, начнет путаться, начнет раздумывать, что можно выкладывать, а чего не следует... и это сразу же, сразу же будет за­метно – ведь не балбесы там сидят, а специально обученные, опытные люди, профессионалы, которые хорошо умеют и допрашивать, и выбивать призна­ния...

А если выложить все, не мудрствуя лукаво? Начать со вчерашнего Динкиного звонка, со знакомства с Кордулян и закончить обусловленной встречей с неизвестным Иваном Федоровичем? А куда лепить Кудеяра и других? Если милицейские офицеры среди бела дня так тщательно охраняют торговцев оружием, да дело пытаются прикрыть еще какие-то спецслужбы, просят Каминского ос­тавить город... Именно потому, что он влез в дела этого магазина – «не в свою па­рафию». И связь здесь, видимо, как в домино: блиц-рейд «гастроном – ба­зар – милиция – базар – гастроном – райторг», понятно, не мог остаться незаме­ченным для тех, кто кровно заинтересован в конспирации. И ниточка «дирек­тор гастронома – «Смирнов» – Кудеяр – Каминский» в этом случае становится уже не ни­точкой, а бикфордовым шнуром.

Но что-то здесь не стыкуется. Слишком уж много суеты и бе­готни, и напрасно, выходит, Каминский снова успокаивал себя полчаса тому назад?

Ой, говорила мама: не иди в журналисты, оставайся электриком, как раньше! Журналистов вон аж сколько, любую газету раскрой – под каждой статьей разные фамилии! А электрики всюду нужны, да еще с техникумовским дипломом... И не мотался бы сейчас по городу, как наски*****енный, а ходил бы важно, усмехаясь значительно, чинил бы розетки и счетчики, вкручивал лампочки да сдирал бы с клиентов пятерочки... Вон Сашка Соколинский, – вме­сте дипломы писали, – работает по специальности, электромонтером РСУ, не­давно вторую машину купил, на жену оформил, а Каминский...

Ни о чем не думалось. Мозг, словно электронный прибор, рабо­тал в режиме самозащиты: автоматически отключался от «перегрева». В вооб­ражении возникали совершенно посторонние образы, неуместные и легкомыс­ленные.

Если раньше он откровенно сокрушался, что ничего существенного до сих пор не узнал, то теперь ясно понимал другое: насколько надежно и глубоко за­путался в этой кровавой истории.



***



2008 г.


-- Добрый вечер, -- раздалось совсем рядом.

Азарин замедлил шаг. Аллея, некогда освещенная двумя яркими фонарями, сейчас пугала темнотой и безлюдностью. Лишь свет из редких окон пятиэтажной «хрущебы» квадратными пятнами выхватывал кусты редкого вишневого садика и скамейку у подъезда.

-- Уважаемый!

По бокам стояли двое милицейских сержантов с автоматами и резиновыми дубинками на ремнях. У кого-то посвистывала рация. Оба добродушно глядели на Азарина.

-- Где вы так напились? -- ласково спросил один, подойдя вплотную и потянув носом.

-- И чего вас так шатает? -- поинтересовался второй, заводя свою ладонь под локоть Азарину, словно подстраховывая от неминуемого падения.

-- Я не пьян, -- воскликнул Азарин, пытаясь высвободить руку. -- Извините, я иду домой, -- он кивнул на подъезд и хотел было показать пальцем на свое окно, но рука была крепко блокирована.

-- Не сопротивляйтесь, гражданин. Сейчас все выясним и уйдете спокойно, никто держать вас не будет.

-- Что, что выясним?! -- чуть не взвыл Азарин, обреченно глядя на свой подъезд. -- Мне домой надо, я не нарушаю правопорядка.

-- Прошу, -- сержант открыл дверь опорного пункта.

Щурясь от ударившего в глаза яркого света, Азарин сделал шаг и едва не потерял равновесия — ступени оказались высокими и короткими. Скопытиться — запросто. Так и вышло — каблук соскользнул и пришлось схватиться за притолоку, чтобы не загрохотать по лестнице.

-- Во, нажрался, -- раздалось снизу. -- Придержи его, а то башку расшибет, отвечай потом...

На Азарина смотрел молоденький лейтенант, участковый Бибиков, с которым они давно были знакомы и иногда стреляли друг у друга сигареты.

-- Давай-давай, вот сюда присаживайся, -- один из сержантов бережно подвел Азарина к дощатой скамейке. -- Сел? Молодец. И не балуйся. Пой-йнял?

На стене, прямо над головой участкового, висел светильник с посеребренным отражателем, переделанным из старого зонтика. Видно, Бибиков имел намерение ослеплять задержанного ярким светом, при этом оставаясь в тени. Тот еще метод. Баба Ева рассказывала, как ее допрашивали в НКВД. Азарин усмехнулся.

-- Че хихичешь? Документы есть?

-- Их есть больше, чем меня самого, -- обиженно ответил Азарин.

С треском расстегнув «молнию» на сумке, он выложил на стол билет Союза журналистов, удостоверение корреспондента газеты «Вечерний Слобожанск» с пометкой «Не действительно. Оставлено на память об отличной работе. Редактор Савва Стариков», трудовую книжку с записью «Уволен» и пластиковую пресс-карту.
 
-- А ну, руки подними. К стенке стань. И ноги врозь.

Азарин подошел к стене и, оглянувшись, положил руки на обои. Почувствовал, как по телу грубо прошлись ладони. И подмышками, и по пояснице, и даже между ног.

-- И в носках у меня ничего нет, -- схохмил он. -- Плавки вывернуть?

-- Понадобится, вывернешь. Пой-йнял?

-- Гы-гы, -- отозвался сержант.

-- Давайте уже наконец определимся, -- не выдержал Азарин. -- Как мы теперь будем — на «вы» или уже на «ты»? Были же всегда на «вы»...

-- Мы тя определим, не боись. Паспорт есть? Паспорт с пропиской. Где проживаешь?

-- Да я в этом же доме живу, во втором подъезде, вы что, забыли? -- возмутился Азарин. -- Мы же с вами сколько раз встречались!

-- А при себе, значит, паспорта нет, -- задумался Бибиков.

-- Во-первых, паспорта я никогда не ношу с собой, -- начал объяснять Азарин. -- Во-вторых, мой гражданский паспорт сдан по причине перемены страны проживания. У меня есть только загранпаспорт с визой, но не при себе, а дома. Могу предъявить, если так необходимо.

-- Во втором подъезде, говоришь... -- на лбу лейтенанта Бибикова сошлись морщинки. -- Предъяви паспорт, и отпущу. К жене, к невесте, к любовнице... Игорек! -- он вскинул голову и присвистнул сержанту, который все еще топтался за спиной у Азарина. -- Проводи гражданина домой... в соседний подъезд. И пусть принесет паспорт. Пой-йнял?

-- А то! -- снова захихикал сержант Игорек. -- С визой в Жидовию...

Азарин насторожился. Это ему уже не понравилось.

-- Я покажу паспорт, -- сказал он. -- Да вы же меня прекрасно знаете.

-- Знаю, -- наконец улыбнулся лейтенант. -- А вот паспорта твоего я еще, допустим, не видел. Сверим данные, и пойдешь спать. Утречком опохмелишься, пивка врежешь, чтоб балда не трещала...

-- Не, ну я хочу спросить...

-- Идем, слышь? -- сержант Игорек тронул Азарина за плечо. -- Покажь, где проживаешь.

-- Руку убери... пой-йнял? -- передернулся Азарин. -- Что еще за привычка...

По крутым ступенькам они выбрались во двор, и тут Азарин снова чуть не упал, споткнувшись о выбоину в асфальте. Игорек цепко схватил его за локоть, едва не выронив автомат. Того гляди, подумает, что я и в самом деле пьян как свинья, -- мелькнуло в голове, -- а как тут, скажи, пройдешь, когда тьма хоть глаз выколи...

-- Я все, конечно, понимаю, -- сказал Азарин. -- Но зачем, если честно, вы меня задержали?

-- Служба такая, -- сурово ответил Игорек. -- Сказали сделать — сделаю. Приказы не обсуждаются, а выполняются.

-- Не противно? -- фыркнул Азарин. -- Во-первых, свою службу каждый выбирает сам... По мозгам, по совести, наконец. А во-вторых, если ты сам, своей совестью понимаешь, что ловишь не тех, то... то какого хрена?..

-- А че ты мне тычешь? -- удивился Игорек.

-- А че ты мне тычешь? -- переспросил Азарин.

-- Ладно базарить, а то я те тыкну. Тихо будь.



***


-- Вот, -- Азарин протянул лейтенанту Бибикову свой загранпаспорт. -- Теперь могу идти?

Участковый взял в руки документ и начал листать, кивая головой и переворачивая каждую страницу.

-- Значит, живешь прямо в этом доме? -- задумчиво глядя на Азарина, промолвил лейтенант и бросил паспорт в ящик своего стола. -- Ну так иди баиньки, счастливого пути. Держись только правой стороны и не шатайся. А то в вытрезвитель... определим.

-- Гы-гы, -- откликнулся сержант Игорек.

-- Паспорт, -- напомнил Азарин.

-- Как? -- искренне растерялся участковый.

Азарин смотрел на него, продолжая держать ладонь на весу:

-- Мой загранпаспорт вы только что спрятали в стол.

-- Твой загранпаспорт? Какой еще загранпаспорт? -- поднял голову лейтенант Бибиков. -- Что-то не припоминаю. Игорек, ты случайно не взял у него загранпаспорт? Так верни человеку, не мучай...

-- Не-е, не брал, -- засмеялся Игорек.

-- Ну, так значит, и не было никакого загранпаспорта, -- заключил лейтенант. -- Иди уже домой, проспись, утречком найдешь. По пиджаку поройся, по сумке... Обязательно отыщется. Оно часто бывает, особенно, как в состоянии опьянения.

-- Мой паспорт у вас в столе, -- процедил Азарин. -- Отдайте, и я сразу же уйду. С огромным удовольствием.

-- Игорек, ну?.. -- кивнул участковый.

-- Пой-йнял, -- с готовностью ответил Игорек.

Он неспешно подошел к Азарину, схватил его руку и резко завернул ее за спину. Азарин и ойкнуть не успел, как распахнул головой дверь и оказался на улице. Удар ногой ниже спины вынес его на середину аллейки, и Азарин пребольно врезался локтями и коленями в асфальт.

-- На хер отседова, сука! -- лицо Игорька было искажено злобой и ненавистью. -- Еще раз увижу...

Грохнула, закрываясь, дверь опорного пункта милиции.

Азарин поднялся и, превозмогая боль, снова дернул эту ненавистную дверь. Постучал согнутым пальцем, потом кулаком. Наконец, отчаявшись, заколотил ногой, подняв шум, от которого, наверное, проснулось полдома.

Дверь широко распахнулась. На пороге стоял Бибиков, из-за его спины выглядывал сержант Игорек.

-- Я те че сказал?

Лейтенанта трясло. У него прыгали губы, дергались щеки. Он был страшен, казалось, сейчас упадет в обморок от ярости.

-- Или ты опять не пой-йнял, жиденыш?!

Нога описала полукруг и носок ботинка впился Азарину в бок. Схватившись за ушибленное место, Азарин согнулся, чтобы унять боль, но тут же получил новый удар — мощный удар каблуком по лицу. Он почувствовал, как громко хрустнула челюсть, в глазах сверкнул ослепительный огонь, из расплющенного носа резким толчком вырвалась струя крови.

Последнее, что он видел — это медленно приближающийся асфальт.

-- В садик, -- приказал лейтенант. -- В беседку. Пой-йнял?

Игорек вынес ополовиненную бутылку водки, заткнутую огрызком огурца, и сунул ее во внутренний карман азаринской куртки.

...Начальник городского УВД генерал-майор милиции Павел Кудеяр выплюнул окурок в окно автомобиля и завел двигатель. Он знал, что его приказ, продиктованный просьбой Николая Алексеевича, будет выполнен. Но лично убедиться в выполнении приказа — никогда не помешает.



***


1987 г.



     Гриша Генкин не гонялся ни за карьерой, ни за высокими идеалами. Как одному, так и другому совершенно не способствовал отдел, давненько им уже возглавляемый. Этот отдел до известного пролетарского переворота носил бы официальное название «Скандальная хроника», а вот сегодня коллеги ок­рестили этот участок редакции коротко и просто – «Отдел происшествий». И, наверное, многие давно забыли его штатное название – «Сектор ин­формации и новостей».

  Генкин был тороплив и эмоционален, часто торчал на работе допоздна, выбегал в цех и, едва ли не в металлический стереотип, когда машина уже начинала раскручиваться, вдруг вносил правки. Но он был вежлив и аккуратен (не чета Каминскому!), никогда не спешил с категорически-обличающе-обобщающими выводами.

– И кто? -- послышалось в трубке таксофона.

– Генкин, я имею тебе сказать пару слов, – начал Каминский, по привычке пытаясь копировать разговорную манеру коллеги, избавиться от которой Генкин, бывший одессит, не мог уже лет десять.

– Я знаю эту твою пару слов, – вздохнув, устало промолвил Гриша. – Ты хочешь пригласить меня на белый танец, потому, что с тобой слу­чилась теория относительности на почве безработицы. Или я не прав?

– Танцы пролетают. Тебя интересует хороших сенсаций?

– На такой вопрос бывает разный ответ. Смотря, что ты имеешь в виду назвать сенсацией, тут не каждый секунд что-то происходит. Ужасный по­жар на дворовой мусорке, синяк под левый глаз и политическая дискуссия в очереди за яйцес мине, всем ясно, не волнует. Таких сенсаций дать может всякий. А вот когда у тебя, Каминский, имеется серьезных намерений, то это не всякий может... Только объясни, почему ты такой красивый?

– Генкин! – Каминский начал терять терпение. – Ты уже дослушаешь меня?

– Приятно иметь дело с умным человеком, – задумчиво продолжал Генкин, -- который когда-то писал статей в газетах... Это я скажу тебе как еврей полуеврею.

У Гриши было прекрасное настроение, и, он долго развивал бы свою мысль, но Каминский невежливо перебил:

– Убийство, Генкин. «Спрут» смотрел? Солнышко, воробушки и... двое на мотоцикле, выстрелы всякие, паника. Это необыкновенно, это что-то особен­ного!

– Ой, вэй! И когда?!

– Минут пятнадцать...

– А пресса? – ревниво выдохнул Гриша.

– Пресса еще не хавает. Кроме меня, – о Динке Каминский решил не говорить. Для нее это слишком большое потрясение, чтобы сразу же броситься за пи­шущую машинку. – Только это дико между нами!

– С ума сдуреть! Ты гений!

– Есть немножко...

– Освети поляну!

– Как ты сказал? – не понял Каминский.

– И где это большое несчастье?!

Несмотря на драматизм событий, на то, что только что пришлось пере­жить, Каминский улыбнулся: ярко представил, как Гриша делает стойку, как, не дыша и придерживая средним пальцем сползающие очки, наклонясь, приник к своей трубке.

– Слушай сюда. Информацию я не дарю. Я ее меняю баш на баш, – гнул условия Каминский. – Все, что узнаешь на месте, ни на грамм не скрывая и не выдумывая, сразу же принесешь мне в клюве. Чтоб я сдох – ничего писать не буду. Твой репортаж с места будет первым и единственным, слышишь, Генкин! Годняк?

– Или нет! Он еще спрашивает, шлемазл!..

– Побожись!

– Ша, Каминский! Ты не знаешь Генкина?!

– Тогда поимей... шлемазл. Сад Шевченко, газетные стенды. Милиция и прокуратура еще там. Ищут пули, грузят свидетелей...

Последняя фраза звучала под аккомпанемент коротких гудков. Ар­каша уже вышел... вернее, очертя голову, вылетел на оперативный простор. И его сейчас больше ничего не интересовало – он верил только своим глазам. Че­рез полтора-два часа, перед засылкой газеты в набор, можно без колебаний зво­нить Грише на рабочее место: ТАКОЙ репортаж он – разобьется, а всунет, втиснет, врежет в номер, пусть ему даже придется выворачивать руки ответственному секретарю и перешвыриваться стульями с главным редак­тором... Кто-кто, а Генкин крутиться умеет, и недаром на стене его кабинета красуется Почетная грамота за первое место в республиканском конкурсе «Пресса на страже правопорядка», врученная репортеру Г.Х.Генкину самим заммини­стра МВД в Областном управлении внутренних дел, в присутствии чуть ли не всего генералитета. Поэтому для Гриши теперь все мили­цейские двери открыты, в каждом кабинете он – желанный гость...

И сам Бог велел Грише работать в «отделе происшествий», так как в те­чение нескольких лет ему пришлось вести оперативно-следственную деятель­ность. Правда, не здесь, а в своем любимом городе Одессе носил Гриша по­гоны лейтенанта и блестящий значок «Отличник милиции». Пока не вытурили его из органов за склонность к употреблению спиртных напитков, а по слухам – за соот­ветствующую графу в анкете. Празднуя Новый год, ухрюкалась вся смена Приморского райотдела, а залетел почему-то именно Гриша, который в ту ночь был самым незаметным и самым трезвым.

Но определенный опыт розыскной работы он все-таки имел. Поэтому именно сейчас и именно от Гриши можно ожидать подробной информации. Первые часы – всегда «звездные» для следствия, ведь потом каждая минута бу­дет работать против сыщиков, и уже под вечер можно почти с полной уверенностью определить: раскроется ли преступление по горячим следам, или же станет в перспективе глухарем, висяком, и поиски будут продолжаться меся­цами, а то и годами...

Бросив окурок и не попав в урну, Каминский зашел в кафе «Сумское». Заказал кофе – «большую двойную». Подали в чашечке с отломленной ручкой. Здесь все ча­шечки увечные – чтобы не возникло соблазна их украсть. Правда, обидно, что Каминского считают потенциальным расхитителем кофейных чашечек... Ко­нечно, и сахару недовложили. И сто пятьдесят коньяка оказались почти на треть разбавленными. Но спорить с барменшей не стал – не до того. Скорее, скорее бы шло время, скорее бы связаться с Генкиным, приоткрыть завесу тайны -- тайна всегда опасна для того, кто ее не знает. Хотя более опасной она может стать и для того, кто ее знает...

Мимо окна, кто спеша, кто не очень, передвигались законопослушные граждане, по вине которых не гибли другие законопослушные граждане. Каминский от души завидовал каждому, кто шел сейчас по Сумской и не нарушал правил. С каждым из них он поменялся бы местами, да вот они, скорее всего, не пожелают этого сделать...

     – Это не кофе, это вода из половой тряпки, – вдруг услышал Каминский и поднял голову.

Напротив сидел незнакомый тип в кепочке «сафари» – недавно в та­ких начало ходить полгорода. Лицо его постепенно расплывалось в улыбке.

– Не согласны, Алексей?

Рука с зажигалкой нелепо замерла, так и не поднявшись к сигарете. Каминский мог поклясться – этого человека он видит впервые. На память пока не жалуемся, а память на лица – это профессиональное.

– Не напрягайтесь. Не угадаете. А я вас знаю.

  -- Интересно, откуда? – спросил Каминский, стараясь дышать не слишком глубоко. Сейчас явно скажет: «От верблюда»...

   Нет, ошибся.

Незнакомец пошевелил пальцем в ноздре и смущенно вытянул длинную соплю.

-- Читаю газеты, -- сказал он, отерев пальцы о скатерть.

– Что-то не припомню, чтобы в газетах печатался мой портрет.

Но ирония Каминского не возымела результата.

– Вам известно о Гончаренко?

– О каком Гончаренко?

– Скромничаете. Он назначил вам встречу. Сказать, где? В саду Шев­ченко, на двенадцать часов.

Каминский чуть не выронил сигарету. Отчетливо почувствовал, как на виске пульсирует жилка. Незнакомец внимательно наблюдал за его реакцией, и она, очевидно, полностью оправдала ожидания. Каминский сам себя выдал, и выкру­чиваться уже не было смысла.

– Допустим.

Ясно. Шестерка, пшенка. А не слишком ли быстро? Неужели высле­дил?

– Это случилось, по вашей, кстати, вине.

– Не понял...

– Вчера, Алексей, вам дали хороший совет. А вы не по­слушали. Вот если бы вас в городе не было, то... то все было бы иначе. Но даже не это главное, – с нажимом сказал незнакомец и замолчал, продолжая рассматривать Каминского.

Почему молчит о Кордулян? Было бы хоть что-то понятно, если бы он начал именно с нее. Или о смерти Анаиды Амировны ему еще не из­вестно? Может быть, его заданием было только лишь «пасти» Ивана Федоро­вича?

– А что, по-вашему, главное?

– Гончаренко был предупрежден. Вчера. Нами, – отрывисто, похлопывая ладонью по столу, сказал собеседник. – Вы также были предупреждены. И также вчера.

– И также вами, – глядя в сторону, продолжил Каминский, но парень сделал вид, что не услышал.

– В патовую ситуацию вы себя поставили, – он обвел взглядом зал, и, ка­залось, кому-то моргнул. Каминский оглянулся, но ничего подозрительного или опасного не заметил, – никто из посетителей на них не смотрел. -- И теперь кое у кого может возникнуть вопрос: где был корреспондент... скажем, бывший корреспондент Алексей Каминский во время гибели замести­теля директора гастронома номер семьдесят два Гончаренко И.Ф.? Алиби у вас нет. – А ведь встретиться он должен был именно с вами.

– То есть? Я что – под подозрением?

– Ну, зачем же так! Нет алиби – значит, нет. Это ни о чем не говорит. Вот когда алиби есть – другое дело, это уже что-то существенное. А так – нет... и все. Пустое место.

Приехали. «Нет... и все». Пугает мальчика Бабой Ягой.

Вообще-то само слово «алиби» всегда вызывало у Каминского интерес и недове­рие. Если человек, дабы освободиться от подозрений, вдруг начинает изобретать что-либо похожее на отмазку, то это уже смахивает на попытку оправ­даться. А тот, кто вынужден оправдываться – уже наполовину побежден. Да и как относиться к любой отмазке, если ее можно организовать в любой момент? Подойти сейчас хотя бы к тому волосатику, ткнуть ему в раста­туированную ладонь четвертак, и он хоть на Страшном Суде присягнет, что полчаса тому назад пил пиво с Каминским где-нибудь в Дергачах или в Люботине. Или же позвонить в Союз писателей Валерке Тесакову, и через несколько минут десять человек засвидетельствуют, что в половине двена­дцатого Каминский пьянствовал в их компании, ровно в двенадцать уже громко крыл ма­том Рейгана, а в четверть первого начал приставать к женщинам, хватать их за ноги и выше...

И ведь не сбежишь отсюда. Почти пустое кафе просматривается со всех сторон. И, наверное, простреливается...

     – Цель разговора? – глухо спросил Каминский.

– Все та же. Два дня отдыха. Еще не поздно.

– Тайм-аут, – припомнились слова вчерашней беседы. – На два дня?

– На двое суток. О том, что ваши намерения серьезны, мы уже убедились. Но что это вам даст? – гонорар в сороковник, яркая, резонансная публикация... Через неделю о ней все забудут. Или почти все. – Собеседник допил кофе и решительно поставил пустую чашечку на стол. Усмехнув­шись и, явно кому-то подражая, склонил голову: – Я доступно изощряюсь? Вы однозначно меня воспринимаете?

М-да, и Александр Сергеевич, и уж тем более, Феликс Эдмундович могут спать спокойно.

– Я подумаю, – кивнул Каминский и мысленно добавил: «...у камина в дождливый и пасмурный день». Он все еще не мог понять связи между своим пребыванием в Слобожанске и убийством незнакомого Ивана Федоровича Гончаренко. Не говоря уже о Кордулян.

– Хороший вы парень, Каминский. Выдержанный, мыслящий. Трусова­тый, правда, но в вашей работе это не слишком большой недостаток – все мы хотим спокойной жизни. Одного только вам не хватает.

– Чего?

– Внимания. Ну вот, например, – он пошарил взглядом вокруг и показал пальцем на круглую штампованную жестянку, валяющуюся на полу. – Что это, по-вашему?

– Пивная пробка, – ответил Каминский, не ожидая подвоха.

Тот снова хмыкнул и снисходительно покивал головой.

– Вот, вот... Именно пивная. Но не пробка. Это – крышка. Пив­ная кры-ы-ышка. Ведь пробка – это то, что вставляется вовнутрь, в саму бу­тылку. Пробковое дерево – слышали? А крышка – это то, что за­крывает. То, чем за-кры-ва-ют. Уловили разницу?

– Пока нет.

– «Внимание» – это почти то же, что и «понимание». От одного слова происходят. А вы до сих пор многого не вняли, не поняли.

Невовремя ушел великий русский языковед Владимир Даль. Уж порадовался бы старик за достойного последователя.

Незнакомец загасил окурок о подошву и швырнул его под стену, хотя на столе стояли две пепельницы.

– И еще, – сказал он. – Вам Кордулян ничего не передавала?

Оп-па!

Вот и выплыла Кордулян. А ну, спокойно...

– Передавала, – сказал Каминский.

Тот слегка подался вперед:

– Что именно?

– Завизированные ответы на свои жалобы. В разные государственные и общественные организации.

– Больше ничего? – он искоса глянул на Каминского. – Может, железку какую, или пакет...

Так, так, так... Теплее!

– А что она могла еще передать?

   -- Ну, нет, значит, нет. Забудьте этот вопрос. Кстати, знаете, как французы варят лягушек?

   -- При чем здесь...

-- При том, что это их национальный деликатес. Лягушку бросают в кастрюлю с ледяной водой и медленно подогревают. Она кайфует и раздувается от удовольствия. А вот когда становится горячо и больно, то деваться ей уже некуда...

     Он снял свою дегенеративную кепочку и зачем-то положил ее на стол.

Через несколько секунд какая-то девчонка, проходя мимо столика, обратилась к Каминскому.

– Там вас зовут...

Барменша смотрела приглашающе. Он приблизился к стойке.

– Извините, – дама смущенно улыбалась. – Вы дали мне десятку, а сколько я дала вам сдачи?

– Я дал вам пятерку, – ответил Каминский. – И сдачу получил правильно.

– Ой, простите. Значит, кому-то другому передала...

– Сочувствую.

Оглянувшись, увидел, что за столиком уже никого нет. Идеальная система связи и оповещения. Волшебное исчезновение. Как, между прочим, и появление. Значит, барменша тоже... А чему здесь удивляться? В стране, где каждый третий – стукач, а каждый второй – под негласным наблюдением... А шавки не лают. Шавки тявкают. Давно заметил Каминский: породистые собаки никогда не будут реагировать на каждого встречного, пусть даже хозяин и показал на него пальцем. Умная собака уверена в себе, уважает себя, она знает, что в любой момент перегрызет горло врагу, и без единого звука. Она гордая. А вот маленькая сучка – та будет лаять до исступления, до хрипоты, до рвоты, чтобы показать свою значи­мость. Она будет рвать твои штаны, но никогда не осмелится укусить за ногу. Потому, что боится. Потому, что шавка.

Ну, пусть обкладывают, пусть гавкают. Пусть давят на психику. В конце концов, Каминский никому не давал никакого конкретного ответа и никаких обязательств кровью не подписывал. Ну, а как же быть с... с тем же Иваном Федоровичем? Прав шпик – это не может быть совпадением обстоятельств или роковой слу­чайностью. Это – закономерность, неотвратимый результат. Значит, у кого-то есть причины срочно искать ключ.

Маленький стальной ключ с круглой пластмассовой рукояткой, ключ, который Иван Федорович просил вре­менно подержать. То есть передержать.

Но это открытие ничуть не продвигало Каминского вперед.


***


Нужно успокоиться и все взвесить. По­нятно лишь одно – лично против него крючков пока ни у кого нет. Иначе с ним разговаривали бы уже не так и не здесь. Может быть, этот ключ и явля­ется ключом ко всем приключениям? И, черт его знает, отдай он ключ этому в «сафари», может, и сам бы схлопотал пулю в лоб? А где гарантия, что сейчас, гуляя по Сумской, Каминский не тянет за собой хвоста? А если хвост тяжелый?..

Если это все-таки КГБ – то почему работают так грубо и наглядно? Или сознательно подобрали этот стиль, чтобы запутать или запугать: мы, мол, здесь, мы рядом...

Грише звонить еще рановато. Вернуться к газетным стендам, по­смотреть издали, что там творится? Нет. Тот сержант, отогнавший Каминского от места происшествия, явно не запомнил его в лицо. А если же случайно увидит снова, да и потом, если Каминского вычислят... а ведь вы­числят обязательно, это лишь вопрос времени! – то он может вспомнить, что «вот этот» крутился там чуть ли не с самого начала. Рано или поздно выйдут на Каминского, а кое-кому уже давно известно, что никуда он из города не делся...

А если милиция и КГБ будут вести дело сообща, то многое будет сопоставлено. Вот, ситуйня... И чем больше он о ней думал, тем меньше она нравилась. «А как же это вы, Каминский, не выполнили гражданского долга -- не дождались милиции в квартире Кордулян, потом не дали показаний на месте убийства Гончаренко? Это уже статья о недонесении, укрывательство в лучшем случае. Так может поступить лишь человек, который умышленно...»

Каминский остановился – неожиданная мысль снова ударила по темени, да так, что он едва устоял на ногах. Как сказал тот, вчера... и этот хрен в кафе намекнул? Может случиться не только с ним...

– Такси! – он не заметил, как оказался посреди мостовой.

«Волга» засвистела тормозами, едва не налетев на Каминского. Водитель с белым от испуга лицом выскочил из машины и безапелляционно высказал свое мнение об умственном развитии субъекта, вылетающего на проезжую часть.

Лишь через несколько минут повезло – остановил и уговорил молодень­кого «жигулиста».

На стеклянных дверях красовалась табличка «Санитарный день». Какой на фиг «санитарный»?! Каминский утром звонил Анаиде Амировне в магазин, был со­вершенно обычный рабочий день! Обогнув здание с тыла, дернул знакомую дверь и оказался в торговом зале.

Зал был пуст.

– Сюда нельзя! – крикнул кто-то из-за прилавка. – Читать не умеете?

Но Каминский уже бежал к кабинету директора. Свернув за угол, сразу же попал в крепкие объятия.

– Стой-ать! – милиционер держал его за плечи.

– Директор у себя? Михаил Андреевич? – задыхаясь, спросил Каминский, и только сейчас заметил, что в конце коридора столпились женщины в белых халатах. Кто-то всхлипывал, кто-то тихо переговаривался.

– Это ваш работник? – обратился к ним милиционер, не отпуская Каминского.

– Наш, наш! – Он ко мне, пропустите его, не трогайте, ша!

На фоне белых халатов прыгала фигура Гриши Генкина. Он даже не удивился, увидев бывшего коллегу.

– Только по краю... по краю! – на мгновенье старшина придержал Каминского, чтобы тот получше уяснил его приказ. – По самому краю...

Наступая на плинтус, Каминский приблизился к Грише.

– Чтоб я так жил – ты сейчас умрешь! – восторженно пообещал тот, разма­хивая рукой с крепко зажатым диктофоном. – Нет, ну с тобой просто при­ятно иметь дело, ты мне продолжаешь нравиться! Я в тебя весь влюбленный!

Гриша, привыкший всюду чувствовать себя как дома, тащил Каминского в по­лутемную подсобку. Здесь на картонных ящиках лежал его «дипломат», на нем – исписанный листок. Гриша использует каждую минуту, чтобы записать свои впечатления для будущей статьи. И делает это, надо сказать, профессио­нально – иногда прямо с этих черновиков редакционные машинистки печатают готовые материалы.

– Генкин!

– Ша! Что спросить – потом! Слушай уже сюда!

Каминский замолчал, сдавливая стон. Если Гриша сам начал что-то рассказы­вать, то не остановится, пока не выложит все детально и четко. Любая несвое­временная реплика – кроме поощрительных, конечно! – его собьет, обидит, и придется долго уговаривать, чтобы услышать продолжение.

– Ты интересовался за подробностей? Так их есть! В саду Шевченко за­мочили замдиректора магазина, понял? Гончаренко Иван Федорович. Сорок шестого. Разведен. Не выбирался, не привлекался, не имел. Два сквозных в область головного мозга, раздроблены кости основания черепа – не кошмар? Есть пули. До одного метра, почти в упор. Есть гильзы. Патрон «макаровский»...

– До метра? – спросил Каминский, чтобы хоть на секунду прервать поток экстрен­ных сообщений и собраться с мыслями.

– Или нет! Вся морда лица обсмалена. То есть, то, что от нее осталось. Личность установили, и – сразу сюда, а тут... – Гриша в азарте схватился за го­лову, громко стукнув себя по лбу диктофоном.

– Что – тут? – Каминский затаил дыхание.

– Ничего хорошего, кроме плохого!

– Генкин!

– Ну, конечно, еще одно убийство. Тут тоже стреляли, что это просто ужас!

– Кого?!

– Директора!

– Михаила Андреевича? – вырвалось у Каминского. – И... и угрохали его в кабинете заместителя, да? А ну, Генкин, быстро: «да» или «нет»?!

– Откуда знаешь, ты же только пришел...

Каминский почувствовал, как жар охватывает виски. Попытался сопоставить то, что сказал Гриша сейчас, и то, что услышал утром от Кордулян. Директор... один или с кем-то вдвоем зашел в кабинет Гончаренко, зная, что того нет в мага­зине, зная, что он отправился на встречу – телефонный разговор Кордулян и Каминского был подслушан. Что-то искал Михаил Андреевич, воспользовавшись отсутствием своего заместителя, и... нашел. Иначе остался бы жив. Боже, дай хоть что-то понять, хоть до чего-то додуматься!.. Ведь это уже не укладывается в схему, которая вот-вот начала выстраиваться!..

Теперь все разрушено, теперь все нужно начинать сначала!..

Готовый расплакаться от бессилия, Каминский поглядел на Гришу, как на единственного возможного советчика и утешителя.

– Когда была «скорая», то он еще дышал, – проговорил Гриша, внимательно глядя на Каминского и по-своему понимая его растерянность. – Может, и выгребется...

– Куда его?

– В «четвертую» неотложку.

– Телефон!

Через минуту Каминский знал, что Михаил Андреевич находится на операции. По­вреждены жизненно важные органы, большое кровоизлияние, сотрясение, на­дежды мало...

Ранение в голову. Точно так же, как и в случае с Гончаренко. Почерк одинаковый -- два выстрела в лицо. «Макаров» -- один и тот же, что ли? Это выяснится лишь под вечер, баллистическая экспертиза – дело не скорое. Два выстрела в лицо... А Кордулян – один выстрел под горло. Стрелял другой человек? Или...

Каминский бросил свой «дипломат» рядом с Гришиным и вышел в коридор. Около дверей заместителя, скрестив руки, стоял милиционер. Контроли­руемая полоска прохода, на которой, по мнению следствия, могли остаться следы преступника, вела к торговому залу.

Тревога Каминского ощутимо передалась Грише. Он исподлобья поглядывал на бывшего коллегу. В конце концов осторожно сказал:

– Ты что-то знаешь.

Он что, хочет допрашивать? Да пошел...

– Откуда?.. – попытался выкрутиться Каминский, но Гришу трудно было обмануть. Слишком долго вел он рубрику «Криминальная хроника»...

– Не надо такие слова! – он приблизился почти вплотную. Глаза ка­зались огромными за стеклами очков. -- Ты знаешь, чего не знает никто, что это есть очень важно! Ты был там, где стреляли Гончаренко! Ты прибежал сюда, когда здесь уже тоже стреляли, что это просто непонятно!.. Не мучь мне голову! Поц я, когда б не заметил: где убивают, там и Каминский! Что ты мне скажешь на это дело?!

«А может, все наоборот – где Каминский, там и убивают?» – почему-то пронеслось в голове. Уж не стал ли он, черт подери, смертельным индикатором, наводкой? Но кто же, кто идет по следам Каминского, оставляя свои, свинцовые и кровавые?..

Гриша ждал ответа. Каждая секунда молчания подчерки­вала правильность его догадки. Он прекрасно это понимал, и Каминский думал, стоит ли именно сейчас и именно здесь говорить обо всем, что ему известно. Может быть, в ином случае Генкин и удовлетворился бы поверхностным рассказом, а вот как журналист «на репортаже»... Он же начнет копать и искать концы, имея опыт и газетчика, и профессионального сыщика. Его не собьешь, не обманешь. И рано или поздно поймет, что не сказал Каминский самого главного -- о своей прямой причастности ко всем этим событиям...

– Гончаренко действительно шел ко мне, – он старался не смотреть в честные Гришины глаза.

– Чтобы – что?

– Без понятия.

– Хм... Милиция в курсе?

– Пока нет.

– Но почему? – брови Гриши взметнулись. – Это же, таки да, сущест­венно!

– Знаю, – Каминский вздохнул. – Есть еще... Сегодня было еще одно убийство.

– Как?! Третье?..

– Нет. Самое первое.

– Где?..

– В квартире. Недалеко. Там сейчас наверняка сидит другая опер­группа. А цепочка эта закономерная.

– И... И ты молчишь? – в глазах Гриши сверкнул огонек недоверия. – А по­чему это ты, скажи мне, побежал не в милицию, а сюда, в магазин, когда уже знал, что Гончаренко убит, но еще не знал, что здесь убит директор магазина, и почему это ты пошел наоборот -- не в милицию, а к Гончаренко, когда знал про самое первое убийство, что было утром, про которое ты сам, шейгиц, рассказываешь, и вообще, скажи мне, зачем ты здесь, почему не хочешь гово­рить? -- эта длинная фраза далась ему с большим трудом.

Милый, дорогой, умный Гриша! Как быстро он схватил ситуацию, как грамотно сформулировал вопрос, до которого Каминский еще и сам не додумался!

– Ты не так понял, – начал было Каминский, но Гриша дернул плечом и отшатнулся.

 -- Ай, брось! Я все именно ТАК и понял! Или я тебе Феська с Привоза? Или я тебе Федя-Трапочка с Молдаванки? Или не я работал в органах? Или то был совсем другой инспектор уголовного розыска, какой-то совсем другой Герш Хаймович Генкин? Или нет? Что скажешь?

   -- Скажу, что ты перегрелся. Нормальный человек, косящий под шизика -- это куда ни шло. А вот шизик, который косит под нормального – это уже интересно. А сейчас лето, у шизофреников обострение, и они полагают, что Земля вертится исключительно вокруг них...

Они стояли лицом к лицу, упершись руками в бока, и, как два петушка, были готовы броситься друг на друга, начать «профессиональную драку» за информацию.

Боже, как не любит Каминский подобных разборок, да еще при свидетелях!.. Оба, худенькие и очкастые, со стороны могли бы вызвать смех -- ведь таких, как они, спартанцы сбрасывали в горное ущелье.

– Не, ну ты хоть скажи мне!

Каминский не успел ничего ответить – Гриша живо заинтересовался чем-то происходящим у двери. Оглянувшись, Каминский увидел, как в кабинет замести­теля вводили красивую овчарку. Гриша, понимая, что разговор, если откла­дывается, то ненадолго, снова ринулся в гущу событий.

Ничего не оставалось, как вернуться в подсобку и ждать от Генкина но­вых известий.

Совершенно ясно, что Гриша не поверил. Да и нелегко осознать, связать все то, что произошло сегодня, нелегко и самому понять все до конца. Могло ведь быть так: узнав, что Каминский, после первого разговора с Кор­дулян, начал разматывать узелок и увидел непорядок, Михаил Андреевич подал сигнал. Так появилась на пути журналиста квартира 293, чья-то явочная точка. Если бы он действительно исчез из города на эти два дня, как было предложено, они, вероятно, вздохнули бы спокойно, убедившись, что журналист, случайно закрутившийся под ногами, уже устранен, хотя бы на время. Каминский не путал бы им карты. Пусть так. Но чем, чем он может помешать именно в течение этих двух дней? Что может случиться, или что должно случиться за эти сорок восемь часов, почему именно ему – Каминскому! – не следует быть сейчас в городе?

На этот вопрос ответа пока нет. Черт с ним, допустим, что неизвестные противники убедились, что из Слобожанска он не выехал, и этим представ­ляет для них какую-то серьезную уг­розу. И начинают блокировать его действия – решительно и грязно. Каминский встретился с Кордулян – убрали Кордулян. Запланировал встречу с Гонча­ренко – подмели Гончаренко. А с Михаилом Андреевичем Каминский встречался вчера...

Но почему именно их, а не самого Каминского? Ведь не они же, а именно он должен быть главным объектом опасности, ведь именно он собирает материалы. А ди­ректор магазина и его зам – одна компания, им делить нечего: здесь, насколько понял Каминский, вор у вора дубинку не украдет... Нейтрализовав журналиста, никому не пришлось бы убивать этих троих. Вместо трех трупов был бы всего один...

Или же это не КГБ. Но тогда кто, кто?! Кто ходит по городу с пистолетом, кто ходит за спи­ной, посвистывая и постреливая?..

Было от чего, как сказал бы Гриша, сломать мозги!

Дверь распахнулась, в подсобку вошли капитан милиции, Гриша и не­сколько продавцов.

– Прошу понятых, – строго сказал капитан.

Переглянувшись, вперед вышли две женщины-продавщицы.

– Герш Хаймович, – громко продолжал капитан, – Откройте, пожалуйста, портфель.

Гриша приблизился к своему «дипломату», снял его с ящика и осторожно, словно там была гадюка, поднял крышку. Капитан с поня­тыми, наклонясь, заглянули вовнутрь.

– Что в пакете?

– Обед, – буркнул Гриша.

– Разворачивайте.

Капитан не сводил взгляда с Гриши, постукивая пальцами по кобуре. Каминский с недоумением наблюдал за происходящим. На кой черт милиции по­надобилось осматривать портфель Генкина, да еще при понятых, с протоколом? Неужели кто-то подумал, что журналист Герш Генкин спер какие-то продукты, воспользовавшись общим каварда­ком?..

Зашуршал целлофановый пакет, Гриша смущенно продемонстрировал следствию два бутер­брода с сыром, один с колбасой, яйцо и три маленьких помидора. Все это, судя по внешней помятости и сплющенности, было принесено из дому и дей­ствительно предназначалось для обеда Гриши, неспокойная деятельность ко­торого может забросить куда угодно, где может не оказаться столовой или кафе.

– Недоразумение, – пожав плечами, улыбнулся капитан. – Изви­ните...

– И в чем это дело? – запоздало возмутился Гриша. – Зачем стало надо посмотреть на мой обед, я вас интересуюсь спросить? Что вы имели в виду искать?

Но милиционер с несостоявшимися понятыми уже вышли из подсобки и направились к «красному уголку» – там продолжался экспресс-допрос работников магазина.

– Что собака? – Каминский глянул на Гришу, который все еще не мог прийти в себя от неожиданного вторжения в его съедобную собственность.

– Собака... А что собака? Побегала по магазину, поскулила, потом – на улицу, к остановке, а там... – он безнадежно махнул рукой. – Нет, ну я смеюсь из них: «Открывайте портфель»! Дожился до жизни Генкин, аж люди на него бо­ком смотрят... Тут всё – туши свет, бросай гранату и падай в обморок!..

...Директор райторга хмуро мерил шагами коридор. Трудно было дога­даться, о чем сейчас думает Рифат Исмайлович – то ли о единовременной потере трех кадровых работников, то ли о том, как этот случай повлияет на его личное бу­дущее. Время от времени он останавливался у стенных планшетов с графиком выполне­ния плана реализации, что-то бормоча себе под нос и стряхивая на пол сигаретный пепел.

Каминский не стремился обратить на себя внимание Рифата Исмайловича. Ведь пришлось бы объяснять, как и почему он здесь оказался снова. Дождавшись, пока тот в очередной раз отвернется и начнет новый «рейс» по коридору, Каминский выскольз­нул из подсобки и, оставив Гришу в тоске и безнадеге, выбежал на улицу.



***



Кудеяр уже с десять минут двигался следом. Когда Каминский оглядывался, старлей то с интересом смотрел на витрины магазинов, то наклонялся, чтобы завязать шну­рок, а в последний раз даже влез чуть ли не по плечи в окошко коммерческого киоска, что-то выяснял у продавщицы, которая удивленно и непонимающе переспрашивала. Странно – он ведь должен помнить Каминского еще по вче­рашнему случаю на Ленинской толкучке, где Каминский наехал на некоего Смирнова. Или, может быть, эта встреча стерлась в памяти Кудеяра – иначе бы он ни за что не пошел за Каминским, а послал бы кого-нибудь другого. То ли понадеялся, что Каминский забыл его физионо­мию? Напрасно – такие вздернутые носы, носы профессиональных боксеров, запоминаются крепко и надолго.

И чего ему нужно, на кой леший он тащится от самого гастро­нома? И почему Каминский не видел его там, на месте?.. Он ведь точно там был, без сомнения, иначе за­чем бы топал за Каминским? Снова психическая атака, что ли?.. Как неуютно чувст­вовать себя затравленным зайцем!

Наконец Каминский остановился и, притворившись сильно выпившим, описал по тротуару эллипс, шатнулся, громко ударив плечом о водосточную трубу, и пошел прямо на Кудеяра.

– Жоржик! – громко, так, что несколько случайных прохожих шарахну­лись в стороны, крикнул Каминский и выдохнул ему прямо в лицо, дабы тот почувствовал, что алкогольного запаха нет. – На кого работаешь? Если не уважаешь, начальнику стукну – сегодня же! – что шестерить не умеешь, понял, нет? Я тебя давно уже срисовал, еще на базаре с Макар Иванычем!

Но, вопреки ожиданиям, Кудеяр сделал вид, что все это отно­сится не к нему. Он ошалело глянул на хулигана и, заложив руки за спину, пошел дальше по проспекту. Взгляд Каминского зацепился за малозаметную, но многозначительную выпуклость под левым рукавом преследователя. Необязательно быть вос­точным мудрецом, чтобы сообразить: это вовсе не кошелек и не бу­мажник. Лучше бы уже свой шмалер за пояс засунул, что ли -- не так заметно...

Тормознув такси, Каминский назвал адрес Татьяны и с удовольствием отметил, что Кудеяр остался на месте, потеряв объект из поля зрения.

Это была одна из последних ошибок Каминского.




***



В первые месяцы супружеской жизни он еще был электриком, но уже бредил журналисти­кой. Еще бы! – эта профессия казалась сплошным праздником. Интервью, приемы, фотоблицы, «мер­седесы», американские сигары, спортсмены, космонавты... и все тому подобное, все, что может возникнуть в воображении наивного романтика в начале восьмидесятых. Кто мог то­гда подумать, что слова «пресса» и «пресс» могут происходить от одного и того же корня. И то, и другое – «давление». Но – на кого? Лишь недавно Динка рассказала Каминскому этот каламбур, он еще от души посмеялся. Пресс, давление это – на тебя. Не ты давишь, а на тебя давят. И терпи. Сам себе выбрал.

А в девятом классе едва ли не половина друзей Каминского мечтала об этой профессии, особенно, когда отец отличницы Аллы Вышовской, корреспондент газеты «Социалистическая Слобожанщина», провел с ними профориентационную беседу. Он показал свои публикации, свою яркую пресс-карту и письмо в красивом конверте, где на английском писалось, что корреспондента Вышовского приглашают на семинар в Канны... И, единственный из всего класса, оказавшись наиболее восприим­чивым и впечатлительным, Каминский слишком поздно понял, что любая профессия бы­вает красивой лишь на первый взгляд. То, что журналистика -- это не только блицы и брифинги, для него оказалось едва не ударом. Но -- привык...

...Почтовый ящик не открывался. Ладонь, просунутая в узкую щель, нащупывала пустоту. Сквозь круглые отверстия видел, что пальцы вот-вот коснутся ключа, он лежал на самом донышке. До заветной цели оста­валось три-четыре миллиметра, но рука дальше не проходила, и ключ был настолько же недоступным, как если бы лежал на дне Тихого океана. Промаявшись и шепотом проматерившись еще несколько минут, Каминский вы­тащил исцарапанную ладонь. Оставалось одно: отогнуть металличе­ское днище и извлечь ключ самым варварским способом.

«Английский» замок производства ХСЗ («Хрен-Сюда-Залезешь» -- так расшифровывали в детстве) щелкнул и впустил его в квартиру. И вскоре, перевернув ящики когда-то своего, а ныне Татьяниного письменного стола, нашел то, что искал – свой билет Союза журналистов. Теперь, имея в руках хоть один документ, удостоверяющий личность и причастность к репортерской работе, вздохнул спокойно. Куда легче будет входить в кон­такт с незнакомыми людьми, которые могли бы пролить хоть немного света на это темное дело.

На стене надрывался радиодинамик: Татьяна, уходя на работу, всегда ос­тавляет его включенным на полную громкость. Превентивное сред­ство против домушников – пусть думают, что в квартире кто-то сидит и слушает радио. Сейчас звучало сообщение о рекордных успехах животноводов Слобо­жанской области, посвященных открытию в городе Всесоюзной про­изводственной конференции. Куда ни плюнь – всюду эта конференция! Нынеш­ней осенью ожидается небывалое количество молока и мяса. Вот только куда оно снова подевается?..

Каминский прикурил сигарету, но тут же загасил ее, вспомнив, что Татьяна с недавних пор прекратила курение. Лег на диван, не снимая обуви, и не заметил, как уснул.



*   *   *


... -- Он сказал: «Я буду за тебя бороться», -- с легким самолюбованием улыбнулась Татьяна. -- А ты вот ничего такого не сказал... Поэтому он и победил.

Прошло не менее минуты, прежде чем Каминский осмыслил услышанное.

-- Чтож, в таком случае он тебя несказанно обидел своей победой. Но это уже не мое дело. Счастья, любви и не поминайте лихом.

-- Он... обидел? -- подняла брови Татьяна, от удивления не восприняв последних слов. -- Чем же?

-- Борьба за самку оправдана лишь в животном мире. Когда она не знает, кому отдать предпочтение и молча стоит в сторонке, пока соперники разбираются между собой. Она ждет, кто победит, и отдается сильнейшему. В этом дикий смысл продолжения рода: Брэм, «Жизнь животных», страницы не помню. А вот у людей всё иначе. Если женщина мечется между двумя кавалерами, вынуждая их «бороться», то... такая женщина вообще не стоит борьбы. И в этом случае уйти должен тот, кто разумнее. Боюсь показаться нескромным, но сейчас таковым я считаю себя.

-- Не поняла...

-- Чего не поняла? -- вздохнул Каминский. -- Горе победителю: он никогда не будет уверен в своей победе. Ведь в любой момент эта женщина может выбрать другой объект, и снова мезальянс, и снова «жизнь-борьба», и так до бесконечности. Это понятно, приемлемо и простительно в пятнадцать лет, но уж не в двадцать и, тем более, не в тридцать.

-- Ты ведешь себя по-женски, -- усмехнулась Татьяна, -- пытаешься меня удержать, плетешь чепуху и думаешь, что умнее всех. Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?.. А Толик – электрик шестого разряда, зарабатывает вдвое больше тебя, и зря ты тогда ушел из электриков в свою долбаную журналистику. Это все, что я хочу тебе сказать, добавить мне нечего. Работал бы, как раньше, в паре с Толиком, и зарабатывал бы соответственно. Время сейчас другое, и ценности другие. А у меня жизнь одна, и сколько я могу ждать, когда же ты станешь Бовиным или Щекочихиным?.. До старости, до пенсии? Толик, друг твой, обещает безбедную жизнь. А ты – нет. Я хочу жить сегодня. Детей у нас с тобой нет, и квартира эта не твоя, а моя -- делить нечего. Я честна перед тобой, а чтобы ты убедился – вот!

Татьяна приспустила трусики и извлекла окровавленный тампон:

-- Я ухожу от тебя не беременной!

Лишь после этих слов Каминский понял, что положение не имеет обратного хода.

...Толик бросил ее через месяц и четыре дня. Но Каминский не имел к этому никакого отношения.



***



Словно выстрел, прозвучал телефонный звонок. Каминский вздрогнул. В послед­нее время нервы настолько издерганы, что он уже начал вздрагивать от малейшего шума.

– Лешка, ты?

– Да-да, слушаю! Что у тебя сказать новенького?

– Это невероятно! Это опять-таки что-то особенного! – начал Генкин со своим бессмертным акцентом. – Это даже такое, что просто Боже мой, так не бывает!..

– Генкин! – Каминский попытался прервать его, невольно подстраиваясь под еврей­ско-одесский стиль. – Ты можешь сказать что-нибудь хоть немножко понят­ного?

– Ша! Я ж тебе вот и рассказываю, мешигине шейгиц, слушай уже сюда! Какой-то поц подбросил ментам записку, что я скажу: «Стрелял журналист. Пушка в его портфеле». И за это они ковырялись в моем обеде! Что ты думаешь на это дело?!

Каминский бросил трубку. Несколько секунд тупо глядел на свой «дипломат». Ос­торожно положил его на колени, раскрыл. И увидел то, что ожидал увидеть. Там, среди пачек «Примы», диктофонных кассет и прочего мелкого барахла, матово бле­стел пистолет. Армейский пистолет с пятиконечными звездочками на щечках рукояти.

Он понятия не имел, сколько времени пребывал в шоке -- глядел в раскрытый «дипломат», глядел на «макаров», придавивший тяжелым стволом нежный диктофон, потом в сердцах захлопнул порт­фель и едва не заплакал.

Автор записки не обманул – «пушка» действительно находилась в порт­феле журналиста. И все содержимое уже успело сильно впитать запах перегоревшего пороха.

Из этого пистолета совсем недавно стреляли.

Вороненый «макаров», номер 315852. Не брать его в руки, не оставлять на нем своих пальчиков... Хотя, что это даст – если очень захотят доказать, что стрелял из него именно ты, то докажут запросто.

...Дальше все замелькало, как в детском сне, когда хочется проснуться, а сон все длится и длится, нагромождая новые неожиданные сюжеты. Единст­венное, что он почувствовал, как вспотели ладони, как засосало под ложеч­кой, как захотелось убежать, спрятаться, забиться в дальний угол, уменьшиться, раствориться. Может быть, и правду говорил тот, в «сафари», что трусоват Каминский. Он знал, выходит, об этом раньше, а Каминский понял только сейчас. И как хорошо, как спокойно было еще вчера утром... Но жизнь – не кинопленка, ее не отмотаешь назад.

Выщелкнул обойму – три маслянно-оранжевых патрона. Не густо. Ага, значит, – одна пуля в Кордулян, две -- в Гончаренко и еще две – в Михаила... – как его? – Андреевича. В его мушкетерские усики. Пойти в РОВД и сдаться? Нет, это надо было сделать еще час тому назад, теперь уже поздно. Бежать? Куда?..

Почему не уехал из города, дуралей?!

Из оцепенения вывели малопривычные для переулка звуки -- здесь, куда почти не заезжает транспорт, вдруг резко засвистели тормоза, за­щелкали автомобильные дверцы. Выглянув в окно, увидел, что внизу останови­лась совершенно понятная вереница: милицейский фургон, серо-синий автозак, военный санитарный автобус с гуманным противовоздушным знаком -- огромным красным крестом на кабине, и зеленая крытая бронемашина.

К подъезду бежали ребята в касках и с АКСами в руках.

Впервые в жизни Каминский от души поблагодарил бомжей, которые постоянно выламывали замок ляды, выводящей на крышу. Когда солдатские и милицей­ские сапоги грохотали на втором этаже, он поднимался по железной лестнице, и через мгновенье закрывал за собой тяжелую крышку люка. Сквозь щель было хорошо видно, как двое в бронежилетах притаились по бокам Татьяни­ной квартиры, а третий надавил на кнопку звонка, под которым так и сохранилась табличка с фамилией Каминского...

А чему удивляться? У ребят приказ – задержать «вооруженного». Вот и специальная группа захвата. Эти подразделения появились лишь недавно, когда вдруг выяснилось, что в стране давно уже действуют орга­низованные преступные группы, в арсенале которых не только автоматическое оружие, но и гранатометы, и «стингеры», и едва ли не бомбардировочная авиа­ция с ракетами различных классов...

Прополз по гребню покатой крыши, нырнул в слуховое окно со­седнего подъезда, и вскоре, словно прогуливаясь, вышел во двор через запас­ный выход.

И вовремя! – уже сворачивая за угол, краем глаза отметил, как в этих же дверях появилась фигура молоденького спецназовца с авто­матом на шее, -- словно герой-пограничник на фотоснимке серии «Враг не прой­дет», он замер на боевом посту, красиво насупив брови.

Обогнув несколько улиц, Каминский из таксофона позвонил Татьяне на работу -- предупредить, что у квартиры засада, и дать некоторые инструкции. Незнако­мый голос ответил, что Татьяна Каминская только что выбежала. – Что-то случилось? – Нет, вы не волнуйтесь, просто позвонила соседка снизу -- у нее течет с потолка, видно, у вашей Танечки забилась раковина, да еще Та­нечка, вероятно, не закрыла кран. Ничего трагического, дело житейское, с каждым может случиться...

Понятно. Дело, конечно, житейское. Но никакой соседки под квартирой Татьяны нет – там живет старик-инвалид, одинокий пенсионер, кото­рый лет пятнадцать тому назад по пьянке упал под трамвай и потерял ногу. Просто стражам закона понадобился ключ от квартиры, – ведь они уверены, что Каминский все еще сидит там, внутри. Значит, ломать дверь они не имеют права, иначе сразу же сделали бы это. И выходит по всему, что нет у них ни санкции на арест, ни ордера на обыск. Но как же так: поднять и военную медслужбу, и БМП, и милицейские наряды, и при этом не иметь права взломать дверь? Не ерунда ли?..

И Татьяна прекрасно знает, что нет в нижней квартире никакой «со­седки».

...Мать же твою так!.. Ключ ведь, ключ-то от дверей – вот он, в кар­мане, рядом с тем, Гончаренковским! Каминский так и не смог забросить его назад, в почтовый ящик Татьяны! Как же она сама откроет свою квартиру?..



***


Грише не нужно было ничего ни пояснять, ни рассказывать. Он шатался по кабинету, обреченно сжимая кулаки. Взад-вперед, словно тигр, загнанный в клетку, за железную решетку, в прочно­сти которой он уже убедился. На рабочем столе, на куче бумаг, валялся диктофон. Но сейчас в нем вертелась кассета не с сегодняшним криминальным репортажем, а с пес­нями Наташи Дорошко. Ее голос, искаженный маломощным дребезжа­щим динамиком, все время отвлекал Каминского.

Говорили уже минут десять, но с самого начала все было ясно. Гриша выходит из игры. Выходит на ходу, на бешеной скорости, почти на фи­нишной прямой. И понимал его Каминский, ох, как понимал...

Даже себе стыдно было признаться, что он, на месте Генкина, наверное, бросил бы все это еще раньше. И никто, – ни Динка, ни Кордулян, если была бы жива, – не упрекнули бы его ни словом, ни жестом. У Каминского не было ничего. А у Гриши была семья и рабочий кабинет. И сегодня в этот кабинет заявились незваные гости. Вернее, лишь один гость, но стоящий многих. Гость в кепочке «сафари».

– Нет, ну я скажу тебе нормальных слов, как еврей полуеврею. Слушай уже сюда. Ты будешь спать, кушать или писать очередную юмореску. Ты будешь глотать водку или гулять по Сумской. Так нет: в том конце города уже будет труп какого-то хмыря незнакомого, а в нем нож с отпечатками твоих – твоих! – пальцев. Это так бы­стро делается, или мне не знать? И свидетелей море целое, которых ты никогда не видел, а они все расскажут про тебя, все! Аж до того, чьих жен ты трахал за всю жизнь; с кем ты дрался в школьные годы; кого ты в дет­ском садике столкнул с качелей! Мы влипли. Глу­боко! Вот тебе и весь Каминский и весь Генкин – «по бугоркам, по дальним ко­согорам...», если не хуже. Есть человек – есть проблема, что это только поис­кать. Лешка, я тебя умоляю, на кой фиг тебе это стало так надо...

Он подождал ответа, но так и не дождался. Каминский искренне, от души за­видовал Грише. Милый, дорогой, умный Гриша.

А кто может позавидовать человеку, который с каждой минутой ощущает, как постепенно и неотвратимо сжимается вокруг него крепкая петля? Вот-вот, потянешь за ниточку, а клубок опутает тебя с ног до головы...

Полчаса назад возникла еще одна мысль – припереть к стенке секре­таршу райторга, эту остроумную автогонщицу Наташу. Для этого следовало по­звонить, чтобы не ехать напрасно. Так он и сделал, едва зайдя к Грише, и узнал, что Наталья Владимировна Телеш в Дзержинском рай­торге больше не работает – с утра подала заявление об уходе, и руководство пошло ей навстречу: уволило за полдня, не требуя законной отработки. Куда она перевелась? А кто его знает. В коммерцию ушла. Столько всяческих МП, СП да ООО развелось... Ищи-свищи.

Каминский равнодушно наблюдал за взволнованным Гришей, почти не слушая давно известную «суперсекретную» информацию о методах работы и уловках, применяемых спецорганами, чтобы заманить человека в ло­вушку и уничтожить. Ему, Каминскому, было абсолютно все равно. Хотелось спать. Даже не удивляло катастрофическое нагромождение событий этого дня -- троих подстрелили, четвертого заставили остановить работу над репортажем, пя­тую уволили «в один секунд», шестому советуют на двое суток убежать из города... а вот теперь приехали ловить. С автоматами и бронемашинами. Потому, что у него, сердешного, подброшенный пистолетик в портфельчике. Отлично. Прекрасно, ребята. Молодцы.

А вокруг чего, вокруг чего весь этот... грандиозный шухер?

Неужели вокруг будущего материала в газете? Но в «Вечерке» он может и не напечататься. Позвонит, например, какой-нибудь господин из обкома к редактору, скажет тихо-мирно, чтобы материал о торговле, подготовленный корреспондентом Камин­ским, к печати одобрен не был, и – все. Нет такого материала. И не было. И во­обще, он у вас в штате не работает. Это же не самодельная инициативная газе­тенка, публикующая лишь сенсации, жареные факты да порнуху. Как же это вы можете, товарищи... Ну, а если напечатают, то что? Можно ведь про­сто организовать «телегу»: факты, мол, не подтвердились, журналист по­дошел к теме субъективно и с пристрастием. Или имел какой-то личный инте­рес. Еще и в суд подадут за клевету. Это – в лучшем случае...

– Что?! – Каминский очнулся, услышав от Гриши знакомую фамилию, ко­торая никак не укладывалась в контекст монолога. – Как ты сказал?!

– А ты что, совсем не слушал? – растерялся Гриша, укоризненно глядя на Каминского. – А для кого я это все говорил целый час?

– Генкин! – вскочив на ноги, воскликнул Каминский. – Кто, кто это был?!

– Тю... С ума сдурел? Сказал «А» -- убери свидетелей, или как?

Осторожно покосившись на бывшего коллегу, Гриша раскрыл портмоне и достал плотную прямоугольную бумажку. Визитная карточка – сейчас их имеют все, достаточно обратиться в ближайшую типографию – там их на­штампуют сколько угодно, будь ты хоть директором оборонного завода, хоть дворником ЖЭКа.

Каминский выхватил визитку из рук Гриши и уставился в нее.

– О, Каминский, не суетись, – забеспокоился Гриша. – Это совсем порядочный человек. Он виноват в этом деле так, как мы с тобой в армянском
землетрясении... Это настоящий интеллигент из чистой воды!

– Что он тебе обещал? – Каминского трясло, пришлось снова сесть.

– Ну, что встретится со мной, даст материалы... факты, фамилии. Поможет писать статью...

Знакомо! Ой, как знакомо...

– Когда?!

– Через... через два дня.

Два дня. Те же два дня.

И здесь то же самое! Эти пресловутые «два дня» пре­следуют со вчерашнего вечера. Значит, сегодня и завтра. Ну... скажем, еще один день для какой-то гарантии. «Пусть ключ два дня побудет у вас», -- так, ка­жется, говорила Кордулян. «На два дня вам нужно исчезнуть», – посоветовал вчера тот козел на явочной квартире... А не продолжение ли это все той же се­рии? – думал Каминский, разглядывая визитку. Случайность? Может быть. Но не похоже. Слишком уж много совпадений.

– Два дня, говоришь? А он не сказал, что именно должно произойти за эти два дня? Ну, намекнул или проговорился? Вспомни, Генкин! Мы же с тобой, все-таки, не вчера родились... шлемазл.

– А чего тут вспоминать, скажи ты мне? Я и так прекрасно помню и не хочу это... сеять межнациональную рознь. Кон­ференция закончится... Он делегирован туда в том числе, а когда освободится, то и…

...Неужели все так просто? Так просто, до невероятности? И не нужно было копаться, блуждать в лабиринтах непонятных событий, набирать инфор­мацию, владение которой теперь может закончиться входным-выходным пулевым отверстием в черепе?

Стоило только оглянуться вокруг!

Вот так тебе, экс-корреспондент популярной газеты, супер-дурак Камин­ский, ломай себе голову, трать время и нервы, подставляй себя и других...

– Боже, ну при чем тут...

Гриша зыркнул на Каминского удивленно и потерянно, словно хозяин, про­снувшийся после страшной пьянки и вдруг обнаруживший, что уже утро и гости давно разошлись. И, споткнувшись на неожиданной догадке, ска­зал:

– Два дня... Да это же...

– Тихо! – палец Каминского ходил ходуном, набирая номер Динки. – Левина! Кого аккредитировали на конференцию?

– Куда?..

– Кто из «вечеркинцев» пошел на Всесоюзную... ну, на эту конференцию?

– А никто! – сообщила Динка и Каминский зримо ощутил, как она от воз­мущения прикусывает губу. – Я сама хотела, даже через нашего «первого» про­бовала пробиться...

– И что? Говори уже, не тяни!

– А ничего! Абсолютный нуль! Сказали: закрытое мероприятие, никакому освещению в прессе не подлежит. Ни газет, ни радио, ни телевидения -- ни из столицы, ни от нас. Только сообщения подготовлены: конференция, мол, имела место. Ну, не идиотизм, а? Весь город на ушах, а в газетах -- две-три строчки постфактум...

Она что-то еще горячо объясняла, быстро, сбивчиво и озабоченно, но Каминский уже нажал на рычаг.

– Генкин... – новость еще не совсем укладывалась в голове. – Генкин, по­слушай, на эту глобальную конференцию... не пригласили ни единого журнали­ста. Ни единого, Генкин!

Гриша смотрел в окно и безучастно постукивал пальцами по столу.

– Тебе надо спросить, что это значит? Так я уже давно понял. Но не скажу тебе, хоть ты и такой красивый. Не хочу снова искать работу... со своей графой. Потому, что все наши кабинеты нашпи­гованы «жучками», – последнюю фразу он произнес очень громко и возму­щенно. И, словно выдавая себе индульгенцию, так же громко добавил: -- Про это знает всякий. У кого мозги есть – у того они и так есть!..

– Это заявление о нейтралитете?

– Нет, Леша. Генкина никто никогда не обвинял в трусости. И не мог обвинить, даже если сильно захочет. Генкин влезет и вылезет. Но у тебя нет детей, Каминский, а у меня есть. Я не один, у меня дочь! Если меня завтра повесят, кто ее будет кормить? Ты, что ли?..

Ни в коем случае Каминский не мог упрекнуть Гришу. О его смелости и отчаянно­сти знает весь Слобожанск. Но сейчас, сегодня, на его месте, любой поступил бы точно так. Не от испуга, нет. Слишком уж опасной стала игра, она уже не стоила свеч, когда на кон брошен не только покой, но и жизнь. Гриша не мог себе позволить такой роскоши, как и любой нормальный человек, имеющий работу, дом и семью.

Каминскому было куда легче. Он ничего не имел. Кроме од­ного – права бороться за жизнь. А для этого нужно ступать на тропу войны.

Если и был другой выход – то только один: вынуть из портфеля «макаров», снять с предохранителя, приставить к виску и спустить курок.

– Понял. – Каминский спрятал визитку в карман. По­том накрутил номер Татьяны. Кавалергардство, конечно. – Танька, хи-хи...

– Слушаю вас-с.

– А Лешка дома? Кликни-ка его...

– Каминский здесь давно не живет, – медленно и четко проговорила Тать­яна, узнав голос. – Кто спрашивает, что ему передать?

– Это Вася Питерский. Ничего больше не скажешь?

– Ничего, Вася. – Татьяна полностью овла­дела ситуацией. – Чао, бамбино!

Каминский схватил Гришу за рукав и насильно вытащил его в коридор.

      -- Твое счастье, – прошипел, подталкивая его к лифту, – что ты вылез из этой херни! Сваливай в темпе и подальше, сейчас здесь будет полно ментов! Меня обложили капитально, а Танькин телефон на кнопке!..



***



Вечер, а тем более ночь, никогда не были его союзниками. Хотелось лишь одного: добраться до кафе и засадить привычное – «большую двой­ную и сто пятьдесят коньяка». Только эта композиция смогла бы удержать в нормальном состоянии. Но ни кофейни, ни бара поблизости не было, пришлось завернуть в первую попавшуюся рюмочную и выпить стакан гадкой водки, чтобы по-наглянке завалить в Дзержинский райторг. Каминский знал, что трезвым он на это никогда не решится. И, увы, не к Наташе, которую се­годня утром полюбовно освободили от занимаемой должности.

Ему нужен был Рифат Исмайлович. Тот самый Рифат Исмайлович, на встречу с которым он теперь делал большую ставку, который должен был маяться в своем кабинете до ночи, а то и дольше – кто знает, какие могут быть у человека дела, когда именно сегодня трое его подчиненных погибли «при невыясненных обстоятельствах». Первый допрос с него, конечно, давно уже сняли, и он будет далеко не последним. Каминский надеялся, что Рифат Исмайлович сидит на работе и ковыряется в документах, откладывая «нужные» и уничтожая «лишние». Не каждому, наверное, и не каждый день приходится с этим сталкиваться!

– Граждане пассажиры! Не цепляйтесь, троллейбус перегружен. Следую­щая остановка – «Мединститут».

Тугая волна граждан пассажиров вытеснила Каминского на проспект. Пройдя полквартала, он остановился.

Около Джержинского райторга стояло несколько пожарных автомобилей. Милиционеры и кур­санты Слобожанского пожарно-технического училища блокировали все под­ходы к дому; серые шланги, казалось, по несколько раз опоясали дом от угла до угла; парни в крепких боевках карабкались по штурмовым и трехко­ленчатым лестницам к окнам, из которых, словно из огнеметов, с ревом выры­валось пламя.

Черный дым, клубясь и по­спешно закручиваясь, сменялся белым паром – струи брандспойтов сбивали огонь и тут же испарялись от жара, охватившего старую «хрущев­скую» постройку, которая вспыхнула, словно сухая солома от искры...

– Тикай, герой! Не мешай людям! – подтолкнул Каминского милиционер из взвода оцепления. – Вон там обойдешь...

Пламя гудело. Стучали моторы пожарных насосов и мотопомп, ревели
двигатели автоцистерн, воздух, казалось, был пропитан бензиновым дымом и гарью. Шипели водометные стволы, свистели переносные рации. Мельте­шили перед глазами мокрые с ног до головы пожарники в зеленых касках и кожа­ных пелеринах, с топориками на толстенных поясах – сверстники Каминского, избрав­шие для себя иной жизненный путь.

...Когда-то это уже было. Го­рел первый этаж противоположного дома, а Каминский смотрел на пожар, свесившись с подоконника. Помнит, как бабушка хватала и дергала его, трехлетнего любопытного пацана, за резинку штанишек и приговаривала: «Ну, все, все. Сей­час уже потушат. Пойдем поиграем...» А он не мог оторвать взгляда от дыма, вы­ползавшего из окна напротив. И вдруг из того пылающего окна выбрался пы­лающий человек... Вот он, вырвавшись на улицу, кричит, размахивая руками, бегает живым факелом, катается по асфальту, пытаясь сбить, загасить пламя. И внезапно этот живой костер опустился на мостовую и замер.

...Лишь через много лет, уже будучи репортером и готовя материал о Сло­божанском ожоговом центре, Каминский узнал, что горящий человек кричит от боли лишь в самом начале, до тех пор, пока не сгорит его кожа и какие-то там нерв­ные окончания. После этого он уже ничего не чувствует и горит до смерти без малейшей боли, а кричит уже только от страха...

К черту, к черту эти воспоминания!

Зажав между коленями «дипломат», вытащил из кармана сигареты. Снова овладело чувство незаслуженной обиды – уже в третий раз за день какой-то синепогонник прогнал Каминского с места происшествия, к которому он был при­частен, как никто.

Для дела, которое он сейчас задумал, опять нужна Динка. Только Динка. Кроме нее никто не справится. Она пока что в стороне, она не завязана здесь ни как сам Каминский, ни как Генкин. Она нейтральный человек. Она не светилась там, где грох­нули Гончаренко. То, что она должна была стать «свиде­телем», никто, кроме них двоих, не знает. И сейчас она еще может быть на ра­боте, в отделе пропаганды, Каминский ведь с полчаса тому назад звонил ей из кабинета Гриши. Вот, вот, кто поможет. Если удастся ее угово­рить. Но времени на это уже нет...

Ему повезло – Динка сидела в кабинете. Прижимая к уху трубку таксофона, еще теплую после предыдущего разговора, Каминский спросил:

– Левина, редакционная тачка на ходу?

– А что? – насторожилась она.

– Надо. Вопросы снимаются.

– Горюшко ты...

– «...твое», – закончил он за Динку. – Машина в гараже?

– Да, Савва вернулся...

– Гениально. Седлай «Козлевича»!

Каминский уже знал, как проведет сегодняшний вечер.

Схема будущих действий начала разрабатываться. Во всяком случае, первый пункт ее уже был обозначен и организован. «Можно вычеркивать, – сказал бы в такой ситуации Савва Стариков, – переходим к следующему и так до конца, до последней точки. Непоставленная точка – это невыполненный план. Недопройденный путь – это непройденный путь. До сортира главное не добежать, а донести...»

Заглянув в визитку, которую отнял у Генкина, набрал номер.

– Алло! – прозвучало в ответ.

– Каминский беспокоит, – вместо приветствия сказал он.


***


А вот ОНИ изволят слушать. ОНИ даже не озадачены. Здорово, а? Трубку не бросил, молчит, дышит. Спокойно дышит, ожидает. Понимает, наверное, что весовые категории почти уравнялись. И с его же, кстати, помощью – пожар в райторге многое поставил на свои места.

– Вы знаете, – поинтересовался Каминский, невольно поглядывая на дымо­вую тучу, закрывшую полнеба, – знаете, почему вы до сих пор живы?

Собеседник молчал, лишь тихо сопел. Выждав несколько секунд, ровно столько должно было хватить, чтобы тот осознал сказанное, Каминский спросил:

– Хотите, расскажу?


***


Он, наверное, не придал этому звонку никакого значения. Или же мысли его были заняты другими вопросами. Может, поэтому и собирался говорить на пороге. На такой поворот Каминский не рассчитывал, и, прежде чем успел осоз­нать свои действия, налег плечом на дверь и, не очень вежливо отстранив хо­зяина, оказался в коридоре.

– Э, э-э! Чего вам надо?

Но Каминский уже гулял по квартире, дергая двери, попадавшиеся на глаза. Не обошел ни ванной, ни туалета, ни даже стенного шкафа. Убедившись, что кроме них двоих здесь никого нет, вернулся в гостиную и сел на широкий диван, забросив ногу на ногу.

– Вы... вы что это себе позволяете? – овладев собой, возмутился хозяин, ис­подлобья глядя на незваного гостя. – Что за вторжение? Я сейчас же вызову мили...

Вынимая руку из кармана, Каминский надеялся хотя бы на мгновенный испуг, на неожиданность, но хозяин, прищурившись, спокойно глядел на пистолет, направ­ленный ему в лицо. Глядел, как на будничную, повседневную вещь, как на портсигар или зажигалку. Наконец поднял взгляд. Не страх, а всего лишь недоумение было в глазах, пока палец Каминского красноречиво играл предо­хранителем, переводя его вверх-вниз. Видно было, что хозяин ничуть не боится (или еще не успел испугаться?), что шансы Каминского падают, что через не­сколько секунд нервы сдадут, и тогда...

С ужасом почувствовал, как стискиваются судорожно кулаки. И – случилось: пистолет дернулся, гильза звякнула об оконное стекло и по­катилась по полу, и лишь тогда услышал, как тает в комнате громкое эхо. Зер­кало на стене вмиг покрылось густой паутиной трещин и вы­сыпало на пол мелкие осколки, обнажив узорчатую раму.

– Отойдите от дверей. Сядьте, – Каминский качнул дымящимся пистолетом в сторону кресла. – Ну!

Этот выстрел ошеломил обоих, сразу же изменив роли, изменив диаметрально и бесповоротно – хозяин-то думал, что стрелял Каминский сознательно! Что касалось Каминского, то теперь он был уверен: с удовольствием при­стрелю на месте, если он через секунду не сделает того, что приказано. На­править ствол и нажать на спуск – это так просто!..

Постояв несколько секунд, хозяин опустился в кресло. Каминский положил «макаров» на колени, но сделал это для себя самого. Его едва не трясло, и он боялся, что снова может зацепить пальцем спусковой крючок.

– У нас с вами сейчас общая цель, – сказал Каминский. – Остаться в живых. И вы в намного худшем положении.

Покосившись на пистолет, хозяин кивнул. Каминский перехва­тил его взгляд.

– Дело не в этом. Вы уже подписали свой приговор, когда подожгли рай­торг. А до того вам действительно нечего было опасаться. Могу даже расска­зать, почему.

– Не понял...

Каминский усмехнулся.

– Вы симулировали случайное уничтожение одного... ну, не документа, а, скажем, текста, бумажки. И на бумажке этой было записано... Что там было, Рифат Исмайлович?

Стукнула дверь, раздались торопливые шаги и возмущенный крик:

– Па-а-а! А Игорешка мой мяч захомутал и не отдает... Скажи ему!

Каминский оказался в проходе и крепко схватил за руку мальчишку лет десяти. За­жав ему рот, втащил в комнату и посадил к себе на колени, ткнув пистолет в его щеку. Конечно, он не собирался стрелять в ребенка, но Рифат Исмайлович этого не знал. Мальчишка замер, с интересом взглянув на оружие. Вот-вот, казалось, воскликнет: «Ух ты! Настоящий?!.»

– Так что же там было? – едва не задыхаясь, переспросил Каминский.

– Пусти его, пусти, слышишь?.. Там цифры были, – Рифат Исмайлович попытался встать, но снова сел.

– Правильно, цифры. Вернее, шифр. И вы его знаете наизусть, так? Не можете не знать.

– Знаю. Но это тебе ничего не даст.

– Этот шифр был найден в кабинете Гончаренко. И его нашел Михаил Андреевич. Ведь только у него, директора, были ключи от всех кабинетов и помещений магазина. Сидеть! – это Каминский крикнул мальчишке, который вдруг впал в тихую истерику и начал обильно увлажнять ноги. Он дрожал и плакал, почему-то обняв Каминского за шею.

– Но я здесь чистый, – проговорил Рифат Исмайлович.

– Это понятно. Вы не убивали никого. Это делалось лишь по вашему рас­поряжению.

– Если вы все знаете, то к чему этот цирк?

– В том-то и дело, что знаю я далеко не все. Так кто же совершал эти убийства? Или как это по-вашему -- джихад?

– Отпусти пацана.

– От вас зависит. Тогда я сам скажу. Это делал Кудеяр, – бросил Каминский и замолчал, пытаясь понять реакцию собеседника. – Он же забрал шифр и передал его вам. Так?

– Кудеяр не только забрал шифр... Я расскажу, только отпусти Рустама, – твердо проговорил он, и Каминский понял, что этот тайм безнадежно проигран. Остава­лось идти нахрапом...

– Но Михаил Андреевич не нашел там одной мелочи – ключа. Без кото­рого шифр останется простой группой цифр в определенной последовательно­сти. А ключ без шифра – простой железкой. Что дальше?

Рифат Исмайлович настороженно поглядел на Каминского, чуть склонив голову:

– Насколько я понимаю, ключ у вас?

– У меня, -- скрывать это уже не было нужно.

– Откуда?

Идеальные нервы. У сына перед виском прыгает дуло, а отца интересуют дурацкие подробности. А может быть... Может, подробности не такие уж и ду­рацкие?..

– А мне его Кордулян дала. Сегодня утром, – с удовольствием признался Каминский, глядя на вмиг изменившееся лицо противника.

– Так он... Ключ, значит, был у нее?

Каминский улыбнулся и пожал плечами:

– Выходит, так...

– А...

– Я понял, о чем вы хотите спросить, – сказал Каминский, пересаживая чуть успоко­ившегося Рустамчика на другое колено. – Но об этом вы не узнаете никогда. Вы доверяли Гончаренко во всем?

– Разумеется, иначе бы я никогда не...

– Понятно. А почему ликвидировали?

– Он трус. Он испугался и хотел распространить некоторые сведения. Че­рез вас, кстати. Через вашу газету. А вас предупреждали. И его тоже.

– Кордулян тоже хотела что-то распространить. Писала в министерства, в газеты...

– Вы путаете разные вещи. Кордулян... Кордулян из тех, которые всегда бывают недовольны, которым всегда кажется, что их обделяют. Ну, пи­сала, ну жаловалась, ну выступала на собраниях, крыла всех на чем свет... И – пожалуйста, кто же запрещает. Критикуй, сколько влезет. Гласность у нас, вот и давай, обмазывай все и вся огульно. Ничего нового она никому не открыла. И никто бы ее за это не обидел. Одна ли она такая?

– Далеко не одна.

– Так что же теперь, всех, кто жалуется и пишет, нужно непременно рас­стреливать? Все было совершенно иначе...

– Вы хотите сказать, что ей не нравилась «двойная бухгалтерия»? Но, по­звольте, сегодня об этом знает каждый ребенок.

– Правильно, знает. «Двойная бухгалтерия» ни для кого не секрет и не но­вость. При желании можно легко пересажать всех, всех! И меня, и тебя, и ее, Кордулян твою, кстати, тоже. Но опять же дело не в этом. Она работала в отделе «Соки-воды», – продолжал Рифат Исмайлович. Ничего нового он не открывал. Он обращался к Каминскому, но все время поглядывал на сына. – Много с этого отдела иметь не будешь, по сравнению с водочным, мясным... Здесь у нее был принцип «если не мне, то никому», понял? Дешевый, мелочный принцип. Вот и хотела сделать революцию в одном отдельно взятом магазине. Она ведь, зараза, знала, что на торговле, именно на торговле, на нашей сфере дер­жится все.

– То есть...

– Да, именно торговля, именно ее «двойная бухгалтерия» кормит всех – от обкома до всяческих министерств. А она, твоя Кордулян... – Рифат Исмайлович замолчал, собираясь с мыслями. – А таких, как она, очень легко использовать: она будет считать себя инициатором, ре­волюционеркой, а в действительности же будет всего лишь инструментом, ну, скажем, отверткой. Или плоскогубцами. Она... Вернее, такие, как она, будут делать то, на что их натолкнут. Такие, как Кордулян, считают, что их здесь... ну, целая «пятая колонна». Одного лишь им не понять – что они пляшут под нашу дудку. Что любая их петиция будет лишь на руку нам!

Каминский невольно улыбнулся совпадению – ведь саму Кордулян он тоже считал «пятой колонной», но именно для себя.

– И она была инструментом в руках Гончаренко?

– Увы. Он намеревался с ее помощью...

– ...связаться со мной, чтобы что-то обнародовать. Опубликовать. Допус­тила, скажем, какую-то ошибку. Тактическую или стратегическую. Ведь так? Но за это, Рифат Исмайлович, как вы сами выразились, еще не убивают. Она что-то знала, что-то узнала лишь недавно, может быть, даже сегодня утром, по­этому и стала для вас опасной. Что именно она узнала? – от нетерпения у Каминского снова начало перехватывать дыхание, но он старался не выдать волнения. – На­деюсь, не новые методы обмана дорогих граждан покупателей?

– Но, – медленно проговорил он, – если я скажу...

– То завтра ваш труп выловят под мостом? В таком случае, мой труп тоже будет рядом. А вы так или иначе скажете. Я знаю, кого вы боитесь. Не милиции, не КГБ. А тех, кто отвечает за дело. За дело, ставшее главным для вас-с... в послед­ние два дня. Два дня, Рифат Исмайлович! Видите, я во многом разобрался сам. А сейчас должен знать все полностью. Совершенно. И это тоже в ваших интересах. Ведь кроме вас, никто мне помочь уже не сможет. Вы же всех... убрали. А вот если я завтра, как вы говорите, «обнародую» то, что хо­тел «обнародовать» Гончаренко, то нам с вами уже нечего бояться. Нас никто не тронет. Для этого мне нужно от вас... По­нимаете?

– Нет, – он отчужденно глядел в угол. Может, снова играет роль?

– Никому не будет смысла убивать ни меня, ни вас. Зачем? Ведь не смогут же ОНИ перестрелять полгорода, всех тех, кто успеет прочитать газету! Тогда уже не нам с вами, а ИМ придется прятаться. А во-вторых, – Каминский поглядел на мальчишку, сидящего у него на руках, который уже осмелел и проталкивал мизинец в пистолетный ствол. – А во-вто­рых, ИХ здесь пока еще нет, а Я – уже здесь. И мне, сами понимаете, ничего не стоит... – он осторожно покрутил в руке пистолет и опустил его вниз. – Но я бы не хотел крови.

– Я тоже, – спокойно ответил Рифат Исмайлович. – Кофе не желаете?

Каминский был поражен: во всяком случае, окажись он на месте хозяина, наверное, не был бы настолько равнодушным. На что-то надеется, кого-то ожидает? Или имеет какой-то надежный путь к отступлению и спасению, о котором гость пока не догадывается?..

– А вы не скажете, что вас конкретно интересует? – спросил он. – Я же не знаю. Может быть, спокойно поговорим, все выясним и мирно разойдемся? Я тоже не жажду крови. Двое нормальных людей всегда смогут между собой до­говориться. Особенно в наше время, когда у каждого второго в кармане пушка.

Каминский засмеялся легко и от души, на мгновенье забыв о ситуации.

– Рифат Исмайлович, мы с вами сейчас люди не совсем нормальные. Как сами понимаете, вы – говно. И меня самого вы тоже вынудили стать говном – я ведь не собирался брать в заложники вашего Рустамчика. А вот когда встречаются два говна, то ничего хорошего из этого еще никогда не получалось. Можно даже не пытаться.

– Вы меня совершенно не поняли. По-моему, нераз­решимых задач нет, как нет и безвыходных положений. -- И еще. Один древний мыслитель сказал: «Не надо ссориться – вдруг не успеете помириться...»

– Попробуем не ссориться. Тогда всего два вопроса. Первый: что вам известно о шифре, ключе и... замке от всего этого. Только коротко, без прологов и эпилогов. И так все запутано.

– Отпусти пацана, – снова попросил Рифат Исмайлович. – Хотя бы в кухню. Он не виноват.

– Пожалуйста, – подумав, согласился Каминский. -- Он не виноват.

Отведя мальчишку в кухню и пообрывав по пути все провода, похожие на телефонные или сигнализационные, вернулся в комнату.

– Шифр и ключ – это от сейфа, – глядя на гостя, произнес Рифат Исмайлович. – Где сейф? – а у Гончаренко. В его гараже. Кооператив «Юбилейный», бокс три­ста девять. Не делайте квадратных глаз, – впервые за все время засмеялся он, и Каминского передернуло: какой неприятный смех у Рифата Исмайловича... – Гараж прекрасно защищен, и не только государственной охраной...

– Это понятно. В сейфе – оружие? Оружие, которое продается через сеть гастрономов?

– Ха! Ты хоть представляешь, сколько нужно сейфов, чтобы хранить оружие, которое через нас проходит?

– Тогда что?

– Скажем, просто материальные средства. Вернее, часть их. Наша, Слобожанская, так сказать, часть, кусочек маленький, мизерный. Сколько? – опередил он вопрос Каминского. – Точно не знаю и не должен знать. Много. Но не в денежных единицах.

– В золоте, валюте?

– Зачем? В ценных бумагах.

– То есть? В страховых полисах? В завещаниях?

– В акциях. В акциях иностранных государств. Америки, Германии, Анг­лии...

Ни фига себе...

– И кому они принадлежат? Чьи они?

– Чьи... Революционные.

– Что?!

– Ты не ослышался, – снова усмехнулся хозяин. – Это принадлежит нашей ре­волюции.

– Какой... революции?!

– Так я и знал, – покачал головой Рифат Исмайлович. – Это невозможно объяснить. Это можно или понимать, или же не понимать. А объяснить, повто­ряю, невозможно.

С каждой последующей фразой Каминскому все больше ка­залось, что у него уже поехала крыша, или только начинает съезжать, но довольно успешно.

...В голове не укладывались масштабы авантюры, в которую, если верить Рифату Исмайловичу, привлечены все более-менее мощные структуры всего мира, в том числе и Советской страны. Бардак в государстве – массовая реабилитация полити­ческих преступников, чуть ли не полное открытие границ, легализованная кри­тика руководства во всех системах, вплоть до Президента, – все это, видите ли, подрывает веру в справедливость ислама среди мусульман СССР...

– В справедливость чего? – вырвалось у Каминского.

– Ислама, ислама, – ласково сказал хозяин. -- Ведь именно ислам и будет править миром.

После этих слов Каминский впал в глухой ступор, и именно этот ступор начал снимать напряжение. Он мысленно провел параллель между идеями ислама и скромной персоной в спортивном костюме «Адидас», сидящей под прицелом. Удивляли и поражали не гло­бальные категории, а безумие, маразм, которыми собеседник, очевидно, пытался запудрить мозги Каминскому. Каминский решил дать ему выпустить пар, чтобы потом заставить говорить в привычных по­нятиях. Если не устанет, конечно.

– Президентская команда уже давно сделала свое дело, – отчетливо, словно лектор общества «Знание», продолжал Рифат Исмайлович, – вывела на­род из сладкой эйфории на свет, показала людишкам живую жизнь та­кой, какой она есть, и... оказалась бессильной что-либо сразу изменить, испра­вить. Если раньше народец был согласен терпеть ради светлого будущего, то теперь он уже совершенно не тот – он хочет все иметь сегодня же и сразу. Иметь все то, что он заработал. Вполне естественное желание. И этот фактор недовольства нужно немедленно использовать...

– Именно так, как Гончаренко хотел использовать Кордулян? В одном от­дельно взятом магазине, используя фактор недовольства? – не сдержался Каминский, но Рифат Исмайлович презрительно махнул рукой.

– ...нужно использовать, чтобы привести нового человека, кото­рый взял бы все в свои руки.

– Что – все?

– Власть.

– Власть?

– Ее. Именно власть.

– Еще одного Сталина?

– Да ни в коем случае! – по-женски всплеснул руками Рифат Исмайлович. – Нужен не ти­ран, но и не тюфяк, а крепкий человек, угодный Аллаху. Нужно немедленно использовать недовольство представителей среднего эшелона. Да, именно среднего – ведь низший ни на что не способен, кроме как жалобы в ми­нистерства писать. Ведь сейчас мы на грани новой революции, а уж какой она будет, Великой Июньской или Великой Мар­товской – покажет время, это будет зависеть от обстановки. А сегодня, сейчас, мы должны активнее разжигать страсти среди низшей прослойки общества, на­гнетать чувство тревоги и безысходности, поощрять любые беспорядки, вплоть до межнациональной резни... Стрелять, взрывать, калечить! Армения и Азербайджан в свое время были пре­красным полигоном для исследований. Карабах, Степанакерт... А сейчас – Чечня!

Рифат Исмайлович, разволновавшись, прикурил сигарету, несколько раз задумчиво пыхнув дымом перед собой. «Кент» смалит, буржуй! Себя же явно не считает низшей прослойкой, да и средней тоже. Иначе «Приму» курил бы, если накуриться хочешь, а не так, для понта...

– Каторжный, неблагодарный труд, – делился он своими заботами. Неу­жели хочет вызвать сочувствие? – Ну, хотя бы, Чернобыль. Думаешь, тот едреный четвертый блок с его модернизированными системами контроля и за­щиты, рванул сам по себе? Вот так, стоял себе, стоял, и вдруг – хрясь?.. А «Ад­мирал Нахимов» с его навигационными приборами сам по себе подставил борт под удар какого-то вонючего сухогруза?.. А гостиница «Россия» в Москве, с противопожарной аппаратурой сигнализации и сетью автоматического пожаротушения – взяла да и полыхнула, как амбар кол­хоза «Рассвет»? А катастрофы самолетов, а взрывы в шах­тах Донбасса? Читай, читай свои газетки, и сам пиши обо всех этих... «непред­виденных». Дурачок ты, мой мальчик, хоть и с пушкой сидишь...

«Пушка, пушка»...

Он уже второй раз произносит это слово. А ведь так сегодня был на­зван пистолет в записке, попавшей к Грише.

Рифат Исмайлович сделал паузу. Каминский ждал продолжения. Если тот не выдумывает на ходу, то... Складно, очень складно получается. И страшно.

– Так называемое «землетрясение» в Армении... Ленинакан, Кировакан, Спитак. Три подземных ядерных заряда – вот, что было настоящей акцией, ко­гда истреблены были не тысячи врагов, а десятки, сотни тысяч! Думаешь, тоже слу­чайность? Ох, и наивные же все вы, ребятки!

– Итак, – резюмировал Каминский, – насколько я понял, все эти события – дело рук... исламских революционеров? И какие же планы на будущее?

– Планы на будущее? Террор. – Террор во имя Аллаха. Но не взрывы в метро, на базарах или в жилых домах – это все уже пройденный этап. А террор международный.

– Это как?

Хозяин вздохнул, погасил окурок и снисходительно поглядел на Каминского. Разду­мывал, наверное, стоит ли продолжать, если слушатель не верит ни единому слову, стоит ли метать бисер перед свиньями? Потом, очевидно, решив, что можно немножко и пометать, с гордостью заявил:

– Прежде всего – демонстрация силы. Представь себе два-три десятка пассажирских самолетов, которые взлетают с аэродромов разных стран. Представил?

– Н-ну… – Каминский с трудом нарисовал в воображении массовый взлет воздушных лайнеров.

– А теперь… Ну, скажем, Кремль, Эйфелева башня, Пентагон, стадион Уэмбли, другие известные в мире объекты, в том числе высочайшие небоскребы. И вот эти самолеты, ведомые твердой рукой, превращаются в управляемые снаряды…

Каминский расхохотался. Боже, какая чушь…

– Я – пешка в большой игре, – продолжал Рифат Исмайлович, не обращая внимания на реакцию Каминского. – Но я не террорист. У меня другая, более важная сфера деятельно­сти. И здесь тебе, Каминский, тоже может найтись место. С твоими связями, с опытом писаки... С кем ты – с нами или с прыщавыми гимназистами с браунин­гами в кармане? С нами или с перетраханными тургеневскими девушками с листовками в корсетах? Подумай. История повторяется, она идет по спирали, будет и новый тридцать седьмой, и новый пятьдесят шестой...

– Но при чем здесь сейф Гончаренко? – Каминский попробовал вернуть разговор к началу, показать, что идиотские идеи очередного переворота его со­вершенно не интересуют.

– Мне поручено возглавить Слобожанскую группу матери­ального обеспечения. Любая революция – это ничто, если не имеет финансовой поддержки. Последний фанатик-камикадзе не поднимет своего самолета, пока не получит гарантий. Вспомни Ленина – он ведь сделал свою революцию на немецкие деньги, от Вильгельма...

Каждой клеткой тела Каминский ощущал облегчение. Он уже отдыхал. То, что не­сколько минут тому назад казалось маловероятным или совершенно невероят­ным, теперь только вызывало улыбку. Он знал, что беседы с психически боль­ным человеком требуют одного – ни в коем случае с ним не спорить, только лишь поддакивать. Перед Каминским сидел натуральный псих со своим натуральным бредом. Сомнений не было. «Чернобыль», «землетрясение», «самолеты-снаряды»... Нормальный че­ловек такого бы не выдумал. Бесноватый фюрер, усиков только не хватает, да повязки со свастикой на рукаве. А шизонуться у него сегодня были причины... Или издевается, тянет время? Зачем? Что-то все-таки не по­нятно до конца, где-то снова утрачено логическое звено, где-то опять проко­л...

– Вот вы сожгли райторг, – сказал Каминский. – Не спорьте! Вряд ли он вам в будущем понадобится... Сделали вид, будто в пламени пропал шифр. А цифры ведь вы знаете? Вы их запомнили в надежде, что когда-нибудь найдете и сам ключ. Это так?

– Предположим.

Кажется, тут-то он и капитально влип. Каминский даже не смог скрыть удовольст­вия.

– Значит, боретесь за светлое будущее, расстрели­ваете предателя – Гончаренко, затем – случайного носителя тайны – Кордулян... Директора – потому, что он нашел шифр... Подбрасываете «пушку», как вы ее называете, в мой портфель, и – концы в воду. То есть, в огонь. А сами, уже зная шифр, ищете ключ, чтобы... Чтобы – что, Рифат Исмайлович? Не собираетесь же вы отдать властям этот «слобожанский» кусочек кассы?

– Ты можешь не верить, но именно это я и собираюсь сделать. Но не ны­нешним властям, как того хотел Миша... Михаил Андреевич. Он был максималистом, бедняга, да и недоверчивым. Если бы не это... Ему бы «жить и жить, сквозь годы мчась...» А я действительно должен, и хочу, отдать кассу вла­стям. Власти. Нашей международной власти. Вернее, хотел.

– Почему – хотел?

  --  Потому, – проговорил он, – потому, что сейчас, – он бросил взгляд на часы, – потому, что сейчас я сижу здесь, под твоей, мой мальчик, пушкой. Да, – он кивнул головой, – я жить хочу, и я не сдвинусь, пока ты сидишь здесь и пуга­ешь меня. А там, у гаража у гончаренковского, меня ждут люди. Серьез­ные люди. В конце концов, они могут и не слишком долго ждать. Могут сло­мать ворота и забрать сейф, а разрезать его автогеном в другом месте, где никто не увидит. И на хер собачий им все эти ключи-шифры с прочими задрочками...

           -- А ведь вы не мусульманин, -- улыбнулся Каминский. -- Мусульмане не оскверняют свою речь грязной руганью. Аллах дал язык для вежливого общения... А что за люди вас ждут?

– Хм... Настоящие люди, дорогой. Мусульмане, коими можно быть не только от рождения. Мусульманство можно принять. Я же тебе уже давно в башку вдалбливаю, а ты так ничего и не понял. Кроме того, весь цвет советского ислама сейчас здесь, в Слобожанске...

Сердце Каминского, казалось, вместо одного удара выдало сразу два.

Все. Второй вопрос, насчет конференции (какой там «Всесоюзной производственной»!), уже можно не задавать. Теперь Каминский твердо знал, что перед ним – не псих. Боже, неужели все то, что он наплел здесь об Июльско-Мартовской, или, как там ее к черту, мусульманской революции – не бред параноика? Неужели все это – правда? А Каминский, идиот, слушал невнимательно...

-- Если будешь работать с нами, -- продолжал Рифат Исмайлович, -- станешь милли... ардером. Говорят, кто владеет информацией, тот владеет миром. Я бы сказал иначе: кто владеет распространением информации, тот владеет миром. А ты – журналист. И не самый худший.

В голове зашумело. Комната качалась, лишь лицо Рифата Исмайловича сохраняло свою ясность, словно осталось в четком фокусе посреди разноцветной карусели...

Вот они, вот они – два дня! Конференция... встреча... Так это же просто заговор! Заговор, замаскированный громким названием производственной конференции. На которую не пустили ни единого журналиста. «Ключ побудет у вас...» – «Нужно исчезнуть...» – «Тайм-аут...» Ах, как все ров­ненько!

Вот оно, недостающее звено, наконец-то нашлось... Но тут же сама це­почка распадается на отдельные звенья, которые, словно крошечные осколки от простреленного зеркала, раскатились в разные стороны...

– Поехали, – Каминский едва услышал свой голос.

Но хозяин все понял.

– Ты... – он обалдело смотрел на Каминского. – Ты что? Ты вообще соображаешь?

Он вскочил с кресла, и Каминский, машинально вскинув этот чертов «макаров», едва не выстрелил.

– Сейчас мы едем... В «Юбилейный», – прошипел Каминский.

Он не представлял себе, что делать там, в гаражах, но знал одно – и тому, и другому сейчас необходимо там быть.

– Заводи. Иначе я поеду один, а ты... – девятимиллиметровое дуло на уровне живота было убедительнее любых слов. – Сын твой... ему тоже «жить и жить, сквозь годы мчась...»

– Ладно, – быстро согласился хозяин, и Каминскому это сразу не по­нравилось. – Только я переоденусь.

– Не надо. Не на свадьбу.

Рифат Исмайлович пожал плечами и, не сводя с Каминского глаз, попятился в коридор. Гость внима­тельно следил за ним. Но тот спокойно открыл входную дверь и, крикнув сыну: «Скоро приеду!», обернулся:

– Прошу.

– Только после вас.

По всему, по всему чувствовалось: готовится какая-то пакость. Чего ради он вдруг так быстро угомонился? Напрасно – Каминскому, как и ему самому, тоже терять нечего. И хозяин прекрасно это понимает: лишь одно его подозрительное движение, и коллектив сгоревшего райторга завтра подготовит очередной некролог. Но спортивный костюм плотно облегал тело, – ни под курткой, ни под брюками не было ничего похожего ни на пистолет, ни на нож, ни на кастет, иначе бы Каминский сразу же это заметил. В руке были только ключи.

Каминский не знал, что делать дальше, рассчиты­вал лишь на случай.

Очередная заминка произошла в гараже, около машины – хорошо знако­мого белого «Москвича». Каминский не смог сразу сориентироваться, кому первому садиться, чтобы каждому были видны действия партнера. Наконец, отобрав у Рифата Исмайловича ключ зажигания, уселся на правое сидение, лишь после чего гостеприимно открыл хозяину дверцу, указав на место за рулем.

– Даже так, – хмыкнул тот, усаживаясь рядом. – А ну, секундочку...

Пятерня потянулась к «бардачку». Тут же, резко отведя ее в сто­рону, Каминский переложил пистолет в левую руку, ткнул хозяина под ребро и почувствовал, как «слобожанский казначей» сразу обмяк. Открыв «бардачок» и запустив в него ладонь, Каминский извлек... еще один «макаров». От него сильно пахло обычным ружейным маслом и чем-то специфически пистолетным. Порохового запаха не было – то ли из него вообще никогда не стреляли, то ли хорошо протерли и смазали после стрельбы...

Оглядев находку, Каминский едва не рассмеялся:

– Твой номер 315858, мой – 315852. Один выпуск, одна серия?

Ответа не ждал и ничему уже не удивлялся. Сунув второй пистолет за пояс джинсов, застегнул куртку и предупредил:

– Только не вздумай что-нибудь нарушить. Первый же «гаишник» будет последним, что ты увидишь на этом свете. Трогай помалу...

«Москвич» медленно понес их по широкому проспекту.

Начало темнеть, вдоль магистрали зажглись фонари. Поток транс­порта не уменьшался, хотя сейчас, после рабочего дня, «низшей прослойке», или как там, «низшему эшелону» следовало бы давно отдыхать. Интересно, обратил ли кто-нибудь внимание на эту машину, подумал ли кто-нибудь, что эти двое, сидящие в ней – смертельные враги, которые волей судьбы стали со­общниками, и каждый из них ломает голову, как бы перехитрить, переиграть, оставить в дураках другого? Наверняка же, нет...

Удивительно, странно, непостижимо... Почему для сокрытия этих материальных средств был выбран не банк, не бронированные комнаты с ох­ранно-пожарной сигнализацией, инфракрасными и фотоэлектронными датчи­ками и скрытыми пулеметами у входа, не сверхсекретные тайники органов безопасности, а именно система торговли? Ведь для «большого» дела эта сфера, с ее постоянными проверками, ревизиями и комиссиями, контролем и отчетами, должна быть самой ненадежной! Ведь любого обыва­теля спроси: кто главный вор в нашем отечестве? – и он ответит: – тот, кто тор­гует!

А может, в этом и весь резон, а? Еще с детства помнит Каминский, что куда труднее найти «спрятанный» предмет, если он лежит на видном месте. Да и станет ли кто-то официально искать этот сейф, даже зная о его сущест­вовании? А... а кто же мог его искать, если все, или почти все «звенья» одинаково заин­тересованы в его сохранении!.. Да, есть, понятно, многие организации и лица, которые просто НЕ МОГУТ быть под подозрением, которых просто НЕЛЬЗЯ кантовать. Не та парафия, как высказался тот молоденький мусульманин славянского происхождения в квартире 293...

Каминский готовился, он уже мысленно подъезжал к нужному боксу, к обычным га­ражным воротам. Кооператив «Юбилейный». Какой же революционный юби­лей имеется в виду? Семидесятый?.. Ну, и что же он будет там де­лать, завидя этих... «настоящих людей»? Сразу начнет садить из двух пис­толе­тов? И что дальше?..

– Подъезжаем, – тихо сообщил Рифат Исмайлович, -- включая поворотник.

Несколько автомобилей терпеливо стояли около ворот, – видно, водителям было разъяснено, что въезд на территорию гаражного коопе­ратива временно запрещен. А может, эти запреты – не редкость, и народец давно привык?

Тут же у ворот прохаживались двое милиционеров. Они внимательно оглядели подъехавший автомобиль, и, когда «Москвич» приблизился, один из них приветливо поднял руку. Во втором Каминский узнал Кудеяра – его маленький, загнутый кверху носик ни с чьим не спутаешь. Тоже, наверное, «пешка в большой игре». Но, видимо, зна­чи­тельная «пешка»: куда ни кинь – всюду этот Кудеяр. Старший лейтенант милиции, – вспомнил Каминский, – студент-заочник юрфака, тридцатилетний юбиляр... Он стоял, покачиваясь с пятки на носок, положив локти на «калашников», висящий на шее. Почему-то он напомнил эсэсовца, как их изображают в кинофильмах. Каминский зажал пистолет между коленями, чтобы его не было видно снаружи, и замер.

Опустив стекло, Рифат Исмайлович молча кивнул офи­церам и не торопясь въехал на дорожку «Юбилейного». Краем глаза Каминский заметил, как охранник в стеклянной будке поднес ко рту манипулятор воки-токи. Сразу же впереди появились двое бойцов спецназа в бронежиле­тах.



***



И тут он резко обернулся.

Кретин, болван, дебил!..

Он же попросил Динку, попросил, когда был уверен, что придется брать лишь общак торговых дельцов или подпольный склад оружия! Чтобы Динка, выследив их до конечного пункта, сразу же вызвала опергруппу КГБ, чтобы дело закрутилось, получило резонанс, было «обнародовано»!..

А потом чуть не лег в транс, услышав о будущей «революции», и начисто обо всем забыл...

...Он обернулся – позади, в нескольких метрах, на территорию га­ражного кооператива «Юбилейный» неторопливо катила редакционная «Волга» с надписью «Корреспондентская» на борту.

Дальше все замелькало обрывками – Каминский очутился на земле... закричал до хрипа... ки­нулся к «Волге», которая уже остановилась и начала поспешно сдавать назад...

Мимо него, неизвестно откуда взявшись, вдруг проревел крытый воен­ный грузовик – то ли «КРАЗ», то ли «Урал»; мощным ударом «Волга» была от­брошена и опрокинута вверх колесами и вспыхнула огненным шаром, разбрасывая искры; застучали, словно наперегонки, короткие автоматные оче­реди; толкнуло в плечо, в спину, и, оторвав от земли, крутануло на месте, бро­сило вперед...

И свет расплылся в красно-черном тумане, разваливаясь на куски.



***



Он не мог разобрать слов – казалось, кто-то говорит за стенкой. Голоса то приближались, то отдалялись, время от времени к ним примешивалось не­понятное гудение, то усиливаясь, то затихая. Или это гудит  в голове?.. С каждой секундой нарастала тупая боль в груди, что-то ритмично постукивало, словно маятник. Или это стучит сердце?

...Медленно возвращалась действительность.

Глаза приоткрылись.

Сперва он подумал, что лежит у себя дома, в общежитии. Нет, слишком просторная комната, не общаговская...

Может, он у Татьяны?

Нависал белый потолок.

Кто-то совсем рядом ходил, разговаривал. Он слышал только звуки голо­сов, слова же таяли в бездне.

Несколько раз снова проваливался в сладкое небытие, но мозг сразу же включал сознание и возвращал в реальность.

Это похмелье... это тяжелое похмелье. Да, конечно, он у Татьяны. Надо же, не помнит, как дополз. Или новые друзья при­вели?.. Видно, перебрал-таки вчера в том гадюшнике, в «Трех дубах», после не­удачных поисков репортерской работы. Где же его носило? Ах да, в «Вечерке», в «Слободском крае»... Зачем было пить столько водки?.. Еще визитки свои раздавал кому-то. Надо собраться и настроиться, ведь скоро должна прийти эта... как бишь ее? Кордулян!

Динка халтуру подбросила. Вспомнила и снизошла – на бедность, как безработному.

Сейчас... сейчас... все... будет... в полном... порядке.

Еще немного поваляться на Татьянином диване, понежиться, и – снова в «Три дуба», за пивом, за резким холодным пивом, за спасительным пивом, ко­торое заполнит жгучую пустоту, просветлит мозги и приятно заиграет на вчерашних дрожжах... Или нет: пиво обязательно найдется в Татьянином холодильнике, просроченное и давно скисшее, но все-таки – пиво! Вымоет голову шампунем, невелика барыня...

– Ну, как ты там, а? Оклемался? – раздался женский голос. – Слышь, дядя! Ты живой?

«Ага», – хотел было ответить, но губы не слушались, получился лишь ти­хий выдох со стоном. Веки медленно разлепились. Руки были вздернуты куда-то вверх и подвязаны. С трудом скосив глаза, увидел, что в вены у локтей ведены толстые иглы, от которых куда-то высоко тянутся тонкие про­зрачные трубки, наполненные жидкостью.

– А куда ж теперь, падла, денется, – сказал кто-то другой. Мужчина гово­рит, и голос знакомый. – Во, сколько крови и лекарствий всандалили, и зачем, спрашивается? Тьфу! Все равно под вышку...

– Натворил чего, да?

– «Натворил»... Трех человек замочил к аллахам. Два ствола при нем нашли, поняла, нет? Тебя как зовут, девонька?...

– Ой, убил кого-то, что ли?.. – снова женский голос.

– А то! Почему ж его здесь и стерегут посменно... Вот вы ему эти дырки заштопаете, а мы ему завтра же новых наковыряем, да еще плюс контрольную в висок, по уставу... Статья у него серьезная, с такой до суда не доживают.

– Как вы говорите?

– Нехорошая статья, говорю.

С трудом раскрыл глаза – рядом сидели двое в белых халатах.

Девушка – наверное, медсестра. Или врач – пока непонятно.

И мужчина рядом, с заметно сплющенным, вздернутым носиком. Этот носик, как двустволка, снова целился в Каминского большими подрагивающими ноздрями.



***



2010 г.


-- Павел, мы на грани катастрофы. Произошло страшное.

Кудеяр удивился. Николай Алексеевич никогда не величал его Павлом — все Паша да Паша. Ровесники, сопредельники...

-- И что же опять?

-- Тебе фамилия Рудерман ни о чем не напоминает?

-- Сколько раз просил, Коля, -- вздохнул Кудеяр. -- Не тяни резину, излагай
четко: первое, второе, третье. Дай тебе волю, начнешь с кроманьонцев и мамонтов.

-- Надо будет — начну и с сотворения мира. Ты не ответил. Рудерман — гражданская война, красные-белые, крестьянские телеги с «максимами» на задке...

-- По какому делу проходил?

-- По твоему ведомству не проходил. Он поэт. Поэт одного стихотворения.

-- Короче, понял, снова накладка, как с этим... Азариным. Да, или нет?

-- Уж лучше бы накладка, -- еле сдерживаясь, чтобы не вспылить, пояснил Николай Алексеевич.

 И за четверть века он так и не смог привыкнуть к манере общения Паши Кудеяра с собеседниками — будь они то ли подследственными, то ли подчиненными, то ли близкими друзьями. Лишь поначалу оба были равны в упряжке, оба пристежные. Но времена меняются. Теперь генерал-майор Кудеяр стал коренным, поэтому и позволяет себе... Хотя, казалось, все должно быть наоборот, как и много лет назад — ведь платит по-прежнему Николай Алексеевич, а кто платит, тот, как водится, и заказывает...

Пекинес, озабоченно повизгивая, ринулся под скамью — учуял полевку.

-- Был у меня вчера Евгений Рудерман. Скажу тебе: он страшный человек...

-- Так пусть катится, если страшный, в чем катастрофа?

-- Подожди, Павел, здесь нужна небольшая преамбула, чтобы ты лучше понял.

Энергичная фраза лишь обозначилась на устах генерал-майора, но вслух произнесена не была. Он уселся поудобнее, скрестив руки на груди. Час будет трындеть, -- мысленно покачал головой он, -- а в конце попросит разобраться с этим жидом, чтобы не путался под ногами...

-- Жил в нашем городе Михаил Рудерман, -- продолжал между тем Николай Алексеевич.

Кудеяр усмехнулся:

-- Ты говорил — Евгений.

-- Можешь помолчать пять минут? То, что я сейчас скажу — это не идиотизм и не фантазия. Помнишь песню: «Эх, тачанка, растачанка...»?

-- Ростовчанка, -- машинально поправил Кудеяр. -- Помню. Но давай-ка не будем петь дуэтом, а? Скажи, кто нас конкретно колбасит: Михаил или Евгений? Михаилу-то, поди, уже сто лет в обед, остается Евгений, как я понял.

-- Михаил уже никого не может колбасить, -- нервно пояснил Николай Алексеевич. -- Помер давно. А Евгений представился его внуком. Не знаю, то ли законный, то ли внебрачный, концы-то все перепутались...

-- Внебрачный внук, -- задумался Кудеяр. -- Интересно звучит. Даже интригует. В общем, по спижженным документам деда-поэта ты кого-то оформил псевдовнуком, а теперь хочет выехать сам этот... оригинал-прототип? Как в случае с Азариным?

-- Вот не дослушал ты, опять торопишься. Тебе все пиф-паф и в дамки.

-- Можешь объяснить внятно, чем ты расстроен?

-- Расстроен? Да нет, я не расстроен...

Николай Алексеевич повел плечом и, смахнув несуществующую пылинку с рукава, глянул на Кудеяра:

-- Я могу быть расстроен в совершенно разных случаях, но лишь когда они имеют прямое отношение ко мне. Если, например, я по рекомендации верных друзей оформляю документы незнакомому мне человеку, который на поверку оказывается дерьмом: обещает заплатить «после того, как...», а потом показывает мне кукиш из Тель-Авива. Он не только всех кинул, но и выставил меня дураком перед моими же приятелями, которые за него поручились... Или если мой сын попадает в дорожную аварию и звонит мне из больницы на мобильник, чтобы я срочно приехал, а я в это время спокойно смотрю сериал, так как батарейка в моей трубке давно разрядилась... Или же я спешу на важную встречу, а на полдороги вдруг закипел радиатор, я вынужден долго ждать, пока он остынет, и лишь после этого вспоминаю, что емкость осталась в гараже, а при себе есть только минеральная с содой...

Вздохнув, Кудеяр глянул на часы, даже приблизил их к глазам, и покачал головой.

-- Могу короче, -- Николай Алексеевич отследил этот жест. -- Я должен был вежливо попросить предоплаты от потенциального клиента, а не верить обещаниям; обязан был своевременно подзарядить свой телефон, а уж о том, что уровень жидкостей в моторе нужно постоянно контролировать, известно даже блондинкам, не в обиду им будь сказано. Но сейчас... Все, что произошло час тому назад...

Николай Алексеевич замолчал и, подыскивая слова, щелкнул пальцами.

-- Это меня не смутило, не расстроило и даже не огорчило. Это меня потрясло. Сокрушило, если хочешь. Я не могу найти объяснения. А мне с детства противопоказаны всякие непонятки, они меня доводят до паники. Такой уж я человек...

-- Да в чем дело-то, конкретнее можешь?

-- Он все знает об Азарине.

Кудеяр подался вперед:

-- Кто -- «он»?

-- Рудерман. Евгений Рудерман.

-- Откуда знает?

-- От меня, Пашенька. От меня.

-- Не понял... -- Кудеяр икнул и закашлялся. -- Это не бред?

-- Это не бред. Это страшно. Он... он читает мысли.

У Николая Алексеевича вдруг мелко задрожали зрачки. Кудеяр замер от этого необычного зрелища. Собеседник был явно не в себе. Пьяный? Нет, вроде не пахнет.

-- А до этого он сказал, -- продолжал Николай Алексеевич, -- что владеет именным «маузером» Михаила Рудермана, и что подарил его то ли Наркомат обороны, то ли сам Буденный. А я вспомнил, что именно «маузер» Рудермана у нас уже болтался, один из моих агентов стащил его у Азарина, когда искал документы...

-- Погоди, погоди, стоп. Сколько «маузеров» болталось у твоих Рудерманов?

-- Два, по меньшей мере.

-- А как один оказался у Азарина?

-- Азарин — тоже его внук. Внук Рудермана, -- пояснил Николай Алексеевич. -- Это проверено. Павел, мне все это уже не нравится.

-- И где сейчас этот второй «маузер»? У твоего агента?

-- Это был Новиков, -- смущенно произнес Николай Алексеевич. -- Ты же
сам его... помнишь?

-- Не помню, -- резко ответил Кудеяр. -- Продолжай.

Из бессвязных бормотаний он понял одно: друг и соратник не должен встать с этой скамьи. Если встанет — то еще неизвестно, куда направится.

-- Когда он сказал о пистолете, Павел, то я все вспомнил: и Азарина, и Новикова, и тебя, и... что мы их убрали. А он, внук этот, только глянул на меня, и говорит: «Дорогой господин, вы причастны к нескольким убийствам, в том числе и Леонида Азарина. Остальных ваших жертв я по именам не знаю. С вами связан какой-то высокий милицейский чин»... Мало того, он сказал, что мы убили какую-то Дину Левину и какого-то еще Алексея Каминского... Все! Павел, я не маразматик! Я был мокрым, меня трясло! Все, о чем я думал, он комментировал словами, даже то, чего я не знал, но догадывался!..

Пекинес Чарли удивленно покосился на хозяина — он никогда не видел, чтобы у того так дрожала рука: поводок дергается, часто и небольно. Даже приятно...

Маразматик ты или параноик, это большой вопрос, -- думал в то же время Кудеяр. -- Но ты уже труп. Еще лишь один вопрос...

-- Он назвал мою фамилию?

-- Фамилию... -- замолчал, припоминая, Николай Алексеевич. -- Нет, по-моему, нет. Или... Я не помню, я ничего не помню! Я терял сознание, меня колотило, как в лихорадке. Все было в тумане... -- повторял он, безумно глядя на парковую аллею. -- Я не выдержу, Пашенька...

-- Выдержишь, -- Кудеяр нежно положил ладонь на шею друга, обнимая и успокаивая. Большим пальцем нащупал и придавил едва пульсирующую точку. -- Ничего страшного не произошло, ни-че-го, Коля. Сдюжим.

Через некоторое время он положил руку себе на колено.

Николай Алексеевич сидел, откинувшись на спинку скамьи и опустив подбородок на грудь. Пекинес тихо поскуливал под ногами.

Генерал-майор щелкнул зажигалкой, выпустил плотный клуб дыма и, мельком глянув на задремавшего друга, не спеша направился к выходу из парка, сунув руки в карманы спортивной куртки.

Его уже ничего не беспокоило.



***


2013 г.


Она резко повернулась на локте. Сбившееся под бок одеяло на миг сковало движение — это усилило страх, сердце застучало у самого горла. Разбудил звук, негромкий, но неожиданный, и источник этого звука находился близко. Но что это было, что?..

Свет луны ярким пятном распластался по стене, отражая контуры оконной рамы. Часы остро сверкали цифрами «03:18».

Скомканное одеяло отлетело в угол кровати. Опустив ноги на пол, нащупала тапки, но встать так и не решилась.

Звук повторился. Она вздрогнула, скорее даже не вспомнив, а интуитивно отметив, что разбудило именно это: металлическое пощелкивание в коридоре. Скрипнули дверные петли, качнулась форточка, по голым ногам прошел ветерок. Сжавшись и охватив руками плечи, она сидела на кровати, словно каменное изваяние, боясь пошевелиться и стараясь не дышать — чтобы вместе с выдохом не вырвался крик.

Кто-то вошел в квартиру и аккуратно закрыл за собой дверь — было слышно, как один за другим сработали язычки замков. Ночной гость явно не ориентировался в пространстве — ткнулся в вешалку, потом зацепился за обувную тумбочку, и лишь после этого заскрипел паркетом.

Грабитель? Квартирный вор?.. Откуда у него ключи от двух английских замков? Если готовился к краже, то должен был заранее все разведать и выяснить, что ничего ценного здесь нет, что не живут здесь ни коммерсанты, ни бизнесмены, ни олигархи. Маньяк, насильник?.. Такой на все пойдет для достижения своей гнусной цели, если уж сумел попасть в дом...

Шаги на секунду замерли, потом мягко проскрипели к спальне.

В стеклянном проеме двери появился силуэт.

Она глубоко вдохнула, и раскрыла рот, чтобы закричать, но лишь сжалась и захрипела, словно кто-то сдавил ей горло. Это казалось ужасным сном — когда хочется позвать на помощь, а вместо крика вырывается лишь стон, слабый стон, но — пробуждающий и освобождающий от кошмарных сновидений...

Тень качнулась и замерла. Пришедший на мгновенье приник к стеклу, но кроме оранжевого диска луны и собственного отражения ничего рассмотреть не смог. Он прошел в гостиную и завозился там — это стало понятно по удаляющимся шагам и глухим звукам, с которыми выдвигаются и закрываются ящики. Несколько раз мелькнул слабый луч карманного фонарика, потом — тихий шорох, шелест бумаг... Что он ищет? Не найти здесь ни денег, ни драгоценностей: единственные золотые серьги — в ушах у хозяйки, золотая цепочка — на шее... Не кофейный же сервиз он хочет украсть, не телевизор, не книги?..

Она вскочила, стараясь унять дрожь в коленках, приблизилась к двери, но открыть не решилась. Несколько минут стояла, прислонясь к стене, пока не погас свет фонарика. И тут же — тихие поспешные шаги, снова скрипнули петли, щелкнули замки.

Распахнув дверь, она пробежала по квартире, всюду на своем пути включая свет. Ничего не напоминало о вторжении, ничего не изменилось, никаких следов, никаких чужих запахов. Окно отбрасывало квадрат света на пустой двор со скамейками, детскими качелями и песочницей.

Схватила трубку, набрала «02» и, сбивчиво объяснив дежурному причину вызова, замерла, ожидая ответа.

Милиционер отличался прекрасным юмором. Несколько секунд помолчав, переваривая услышанное, спокойно ответил:

-- Сейчас пришлю танк, два вертолета и взвод СОБР для охраны. А чтобы не было глюков — меньше потребляй. Мой тебе это совет. Водка — яд, водка — зло. Хорошо усекла?

-- Да, -- выдохнула она. -- Извините.

И, положив трубку, охватила щеки ладонями.