Никто, никогда...

ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА


События и ситуации полностью вымышлены. Совпадения собственных имен случайны.
Отдельные отрывки в виде рассказов печатались в газетах «Вести» и «Секрет» (Израиль).




СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ РАХМАН




-- Если бы преступник не допускал ошибок, не оставлял следов, прямых или косвенных, явных или скрытых до поры до времени, то преступление не было бы раскрыто никогда. Но так не бывает. Следы остаются.

Последние слова были произнесены негромко, но уверенно. Рахман слегка хлопнул ладонью по столу, словно утверждая эту мысль. Слушатели проследили за его жестом – кто уважительно, кто скептически.

Александра Алексеевна, бессменная завуч, недавно отметившая пятидесятилетний юбилей, медленно и важно кивала, оглядывая зал, время от времени делая легкое движение рукой в сторону Рахмана. Всем своим видом она демонстрировала полное согласие с услышанным – вот, мол, если бы этого уже не сказал гость, то я сказала бы сама… Александра Алексеевна напоминала райотделовского замполита капитана Пилепенко, который на собраниях личного состава безостановочно кивал а такт словам докладчиков и выступающих, независимо от темы и темпа информации.

-- А почему тогда кино называется «И дождь смывает все следы»? – хохотнули с последнего ряда.

-- Хазин! – сердито крикнула завуч. – Не интересно – выйди вон!

-- Не «Хазин», а «Хозяин», -- сквозь сомкнутые губы, чтобы не выдать себя, отозвался еще кто-то.

-- Петров! – безошибочно определила Александра Алексеевна, зыркнув на источник звука. – Мало тебе одной двойки по поведению?..

Рахман мог кратким замечанием или шуткой восстановить тишину, но во время выступлений в учебных коллективах никогда этого не делал по двум причинам. Во-первых, понимал, что не совсем удобно ему, гостю, вмешиваться в педагогический процесс и этим ставить под сомнение авторитет руководителей; а во-вторых, идя на прямой контакт с конкретным  слушателем, сознательно выделяющим себя из общей массы с целью унизить, обидеть или иным образом скомпрометировать лектора с целью самоутверждения, то он, Рахман, как бы ставит себя на одну доску с этим язвительным слушателем и вынужден скорее оправдываться, чем что-то объяснять.

Ему нравилось проводить профилактические беседы в школах, техникумах, СПТУ -- с «контингентом переходного возраста», от которого еще можно ожидать всего – от мелких правонарушений до тяжких преступлений, совершенных с особой жестокостью. Ведь не секрет, что у подростков еще не развито сдерживающее начало, не всегда срабатывает внутренний тормоз, а неконтролируемая юношеская импульсивность часто приводит к неожиданным последствиям.

Он знал, что в молодежных аудиториях почти всегда найдется компания, которая будет бузить. И с самого начала лекций старался определить взглядом  эту компанию, то ли чтобы, дождавшись критического момента, громко спросить: «Ребята, я вам не помешал? У вас там такая интересная беседа, а я отвлекаю…», то ли чтобы заинтересовать ее сразу же и этим умерить агрессивный пыл «остроумников». Конечно же, мальчишки не замолчат: наоборот, они будут задавать вопросы – как правило, неожиданные; и высказывать личные мнения – как правило, парадоксальные, которые он мог  с удовольствием подкрепить, усилить и утвердить, но тут же под общий хохот довести до логического абсурда… Он старался избегать морализаторства, говорил не только о том, что «нужно», а прежде всего о том, что «интересно», но вывод был один: зло должно быть наказано, и вел слушателей к тому, чтобы этот вывод делали они сами. Ведь мысль, к которой человек пришел самостоятельно, запоминается  куда крепче, чем та же мысль, но воспринятая извне…

-- Насчет дождя и следов – вопрос риторический, -- неспешно произнес Рахман.

-- А что такое «риторический»? – раздалось из зала.

-- Риторический вопрос – это вопрос, не требующий ответа, -- терпеливо, однако ожидая подвоха, пояснил Рахман. – Это вопрос, в котором изначально заложен ответ. Вот, например: «Должен ли вор сидеть в тюрьме?» Ответ очевиден и однозначен: да! Должен! И этого требует не только социальная справедливость, но и закон…

-- Ага, если еще поймают, -- тряхнула косичками девушка из первого ряда. – Воровали, воруют и будут воровать. – А если бы вы, -- она взмахнула кукольными ресницами в сторону докладчика, -- переловили всех жуликов, то у нас давно уже был бы коммунизм, когда все бесплатно и воровать не надо. Взял и пошел…

Она томно возвела ногу на ногу, сверкнув белыми трусиками из-под куцего школьного платья. Рахман запнулся и поспешно отвел взгляд.

-- Как вас зовут, умница? – спросил он после короткой паузы.

Девушка с вызовом дернула плечиками:

-- А что?

-- Да нет, ничего, -- сказал Рахман. Он и в самом деле не знал, почему вдруг задал этот вопрос.

-- Вот именно…

-- Как не стыдно, Лариса, -- покачала головой завуч, сцепив руки за спиной. – Встань и извинись!

Школьница приподнялась с места, комично прижала руки к груди и поклонилась так низко, что едва не уперлась подбородком в свои коленки.

-- Дя-я-инька милици-инер, изь-зьвинити па-ажал-лста, я больши-и ни-и бу-уду…

Зал взорвался хохотом, заглушая крик завуча: «Прекратите немедленно! Что вы себе позволяете!..», но Рахман медленно поднял руку, требуя внимания. Дождавшись тишины, негромко произнес:

-- Лариса права. К сожалению, раскрываются не все случаи правонарушений. Дело может быть приостановлено или даже закрыто по разным причинам. Но это не значит, что правда не выйдет наружу. Рано или поздно тайное всегда становится явным. Идеальных преступлений, изначально нераскрываемых, просто не существует в природе…

-- Ну да, это все в книжках написано, -- подал голос кто-то из компании Хазина-Петрова. – Называется «детектив»!

Рахман сделал предупреждающий жест в сторону завуча, которая свирепо глядела в сторону «галерки» и уже открыла рот.

-- Прекрасно, -- хлопнул в ладоши он. – Поговорим о детективах. Тот, кто ими увлекается, хорошо знает то, о чем мы говорили в самом начале: правонарушитель рано или поздно будет найден, обнаружен, определен – как хотите. Но от настоящих уголовных дел детективное произведение отличается тем, что автор сознательно заставляет своего выдуманного сыщика допускать ошибки, иногда очень даже глупые, которых реальный сыщик-профессионал ни в коем случае не совершит. И интрига строится именно на этих ошибках, дабы повествование получилось объемным и захватывающим. Мне, например, нравится творчество братьев Вайнеров, Аркадия Адамова, Леонида Словина, Николая Леонова…

-- А «Место встречи изменить нельзя» вы смотрели? Классное кино?

-- Смотрел. Не понравилось. Да, работа великолепная, настоящий шедевр советского детектива, хотя построен он в старой форме – опытный сыскарь Глеб Жеглов и молодой оперативник Володя Шарапов. Как тут не вспомнить классический тандем – мудрый Холмс и наивный Ватсон! Но если Холмс распутывает сложные, на первый взгляд неразрешимые загадки «на раз», быстро вычисляет и хватает виновника, да потом объясняет другу-дилетанту свой ход мыслей, демонстрируя глубокие познания во многих сферах, находчивость и безошибочность логических построений, которые называет «дедуктивным методом», то Жеглов – объект абсолютно земной и «полубогом», в отличие от Холмса, не является…

Рахман закашлялся и перевел дыхание – слишком длинной оказалась мысль, а прервать ее на полуслове и разбить на две-три фразы не смог. Таинственно помолчав, продолжил:

-- Скажу больше: при всей своей чисто человеческой привлекательности, Жеглов то ли слишком прямолинеен, то ли просто ограничен как профессионал. Он педант и не приемлет полутонов. Его кредо – «вор должен сидеть в тюрьме, а уж каким образом я его туда запроторю – дело десятое». Поэтому он сам идет на нарушение профессиональной этики -- подбросил вору-карманнику Кирпичу украденный кошелек, и этим неправедным действием вынудил Кирпича сознаться в краже. Дальше – больше. Опергруппа МУРа, возглавляемая Жегловым, действует бездарно, наивно и через пень-колоду. Если бы она работала так не в кино, а в жизни – ее бы расформировали и отправили доить коров. Заметьте: на протяжении нескольких дней эта бригада трижды – трижды! – проморгала, банально прошляпила бандита Фокса. В первом случае работник милиции отпускает Фокса прямо на месте преступления, едва не расшаркавшись. А что стоило проверить документы и задержать неопределенную личность, оказавшуюся глубокой ночью у ограбленного магазина, где к тому же был убит сторож? Молодой-зеленый Шарапов не сделал этого, так как не был проинструктирован должным образом. Чье попустительство? Да, старшего опергруппы капитана Жеглова. Во втором случае Фоксу легко удается уйти от засады, застрелив одного из милиционеров и до полусмерти напугав другого.  Чья вина? А того же самого Жеглова, который не поставил перед оперативниками четкого задания. И, наконец, третье: Фоксу удалось сбежать из ресторана, где его караулила уже вся бригада, цвет МУРа, вследствие чего была покалечена официантка и убита милиционер-регулировщица. Кто виноват? Правильно -- Жеглов, не подумавший о том, что в связи с непредсказуемостью и особой опасностью преступника следует перекрыть постами окна и двери ресторана, блокировать возможные пути отхода…

Но, как ни крамольно звучит, без этих грубых ошибок не было бы самого сюжета. Представьте себе: при первой же встрече Шарапов хватает Фокса на месте преступления и… все. Все! Конец фильма, финальные титры. И не увидим мы таких колоритных персонажей, как Манька Облигация, Верка Модистка, Груздев, не говоря уже о Кирпиче-Сапрыкине, Промокашке и горбатом Карпуше. Да и сам Жеглов не успел бы проявить перед зрителем своей твердости и фанатичной прямолинейности; Шарапов – мягкости и наивности; Левченко – благородства и безрассудства, стоившего ему потом жизни… Фильм вышел бы коротким и пресным, а точнее – не получился бы вообще.

А следует из этого, что прекрасное произведение «Место встречи…» построено исключительно на недоработках капитана Жеглова, на его неумении предвидеть и оценить обстановку, на самоуверенности, граничащей с халатностью… Вот так бы я, уважаемые Хазин и Петров, прокомментировал ваш вопрос.

-- Стыдись, Хазин! – развела руками завуч. – А ты говоришь – «классное кино»…


*   *   *


Увольнение прошло тихо, без следственного дознания и даже без внутреннего расследования, чему он, прослуживший в органах МВД более десяти лет, искренне удивился. Да и не считал свое увольнение справедливым, он был совершенно не виновен в том,  что ему вменили. Однако доказать ничего не смог. И спокойно, без возмущения ушел «в народное хозяйство» --  именно так на служебном языке называется отстранение работника милиции от правоохранительной деятельности.

Не секрет, что многие сотрудники органов хотели бы оказаться на его месте, но отнюдь не разделить его судьбу. По статистике, около тридцати процентов личного состава МВД мечтают оставить эту службу то ли из-за низкой зарплаты, то ли по семейным обстоятельствам (редкая жена выдержит, что мужа практически нет дома), то ли по другим, не менее веским причинам. Но есть Устав и есть Закон, в соответствии с которыми работник обязан отслужить двадцать пять лет, и лишь потом думать: то ли стать пенсионером МВД (с правом работать в других сферах), то ли продолжать службу (пока не выгонят в связи со старческим маразмом). А вот люди, слишком поздно понявшие, что милицейская служба – не их призвание, уже не могли уволиться по собственном желанию. Им оставалось лишь, стиснув зубы, отбывать повинность и клясть себя за былой юношеский романтизм. Поэтому и желания полностью отдаваться службе у них не было. 

Михаил Рахман к таким не относился. Свое дело он знал, обязанности выполнял не хуже, а  лучше многих своих сотрудников, руководство не гневил, да и звезд с неба не хватал. Год за годом спокойно отдавал службе участкового инспектора, пока не произошло одно дурацкое событие, непредвиденное, как икота, и внезапное, как чих.

…Со стола начальника районного ОУР майора милиции Евгения Рященко пропал листок. Обычный листок писчей бумаги, не несущий никакой секретности и не отражающий никакой информации, ни прямой, ни косвенной. На этом листке машинописного формата можно было бы нарисовать смешную рожицу. Или сделать из него самолетик… Если бы не одно. Если бы в правом нижнем углу этого чистого листка не стояла подпись районного прокурора Юрия Соколова, который по-дружески доверял своему бывшему однокашнику по юрфаку, ныне начальнику отдела уголовного розыска Дзержинского РОВД, с коим в годы студенческой юности пил пиво, портил однокурсниц и дремал на лекциях. Озадачивало и другое – в левом верхнем углу этого же листа стоял штамп прокуратуры Дзержинского района города Харькова, и этот штамп в паре с прокурорским росчерком превращал чистую бумагу в официальный документ. В будущий документ, если кому-то вздумается отступить два-три сантиметра от штампа и напечатать любой текст, оставив те же два-три сантиметра до размашистой подписи самого Соколова.

Оперативная работа часто требует именно оперативных действий – внезапного обыска, задержания или даже ареста, которые по еще не пересмотренному и не отмененному хрущевскому закону требовали санкции прокурора. Но что делать, если время не ждет, если каждая минута дает фору подозреваемым или преступникам, а сам прокурор в данный момент недосягаем – то ли отдыхает после трудового дня, то ли отбыл на место происшествия, то ли проводит совещание… Как поступать в таких случаях? Действовать на свой страх и риск (а риск может быть разным – от устного выговора до судебного преследования за нарушение законности), или использовать уже готовый бланк, лишь внеся в него нужные данные, с которыми корефан Юрка Соколов спорить не будет, искренне доверяя корефану Женьке Рященко…

В тот день участковый инспектор Михаил Рахман прибыл в райотдел за месячной зарплатой, но с порога дежурной части был перехвачен: начальник ОУР, не прерывая беседы с пьяной девицей (на ней была потертая майка с эмблемой «НТТМ-85», над восьмеркой зияла дырка от сигареты), сунул ему ключ от кабинета и прошипел:

-- В темпе. Мой портфель. Под столом. Одна нога здесь…

Рахман взлетел на второй этаж и через полторы минуты доставил требуемый «дипломат», который майор упорно называл «портфелем».

-- Дверь запер? – сурово поинтересовался Рященко.

-- Спрашиваете!.. Я свободен?

Начальник нервно мотнул головой: иди уж, не отсвечивай, занят я…

Получив и пересчитав зарплату, удивился – несколько купюр оказались лишними. «Премия вам за год, -- улыбнулась кассирша. – И к замполиту зайдите, у него ваша Почетная грамота…» Да, руководство снова поощрило за общественную работу – выступления в учебных и трудовых коллективах с целью профилактики правонарушений на вверенном участке – это всегда приятно. Поначалу озадачивало то, что именно его, старшего лейтенанта Михаила Рахмана, награждают вот так, полустыдливо, за закрытыми дверями, в то время как другие отличившиеся работники милиции принимают грамоты и конверты с деньгами на общих собраниях личного состава, из рук начальника УВД, под аплодисменты сослуживцев… Несколько лет назад он задал этот вопрос замполиту, и услышал: «Рахман, ты что, маленький ребенок? Зачем гусей дразнить…»


*  *  *


А вот пять последующих дней слились в сплошной кошмар:

-- Где листок?! Зачем ты его взял и кому отдал?..

-- Я не брал и не отдавал!..

-- Он лежал на столе! Ты пришел – и он исчез!..

-- Я не видел никакого листка, потому что не смотрел, что лежит на столе! Я только взял ваш «дипломат»...

-- Ты был в кабинете и не видел листка? Идиотом меня считаешь?!

Логика железная, аргументы железобетонные: уж если ты был в кабинете, то не мог не увидеть стола. А если видел стол, то как мог не заметить листка на этом же столе?! В чьих руках теперь официальный бланк прокуратуры, кто и что сейчас туда вписывает? Может, преступники планируют освобождение своих подельников из ИВС или СИЗО? А может, готовят санкцию на обыск, под видом которого намереваются совершить ограбление?  Если так, то скоро полетят погоны, от майорских до генеральских…

Вот и проблема: работника необходимо убрать из рядов МВД, пока он не успел воспользоваться похищенным бланком и этим замарать честь и высокое звание офицера милиции. При этом ни в коем случае нельзя указать истинной причины увольнения, дабы никто из высшего руководства не задался вопросом: а каким же это образом пустой листок с прокурорскими реквизитами оказался на столе у начальника районного ОУР?
Спасение пришло внезапно, однако весьма вовремя. И это спасение было двуликим, так как имело физиономии старых знакомых, и принадлежали они «трудным подросткам» Хазину и Петрову.



***


…И как же теперь к ней обращаться?

Как к школьной подруге, веснушчатой, худющей, страшненькой, но шумной и разбитной девчонке с короткой стрижкой и пацанскими замашками?  Или как к заслуженному учителю, без пяти минут кавалеру Ордена Ленина (за доблестный труд, в связи с тридцатилетием педагогической деятельности и пятидесятилетием со дня рождения), коммунисту, ветерану и наставнику?.. Но ведь всего-то год назад он с ней отплясывал быстряк под «Хоп! Хэй, хоп!» на вечере выпускников, а на прощание она даже чмокнула его в щечку. И убежала, виляя обширным задом, похожим на два раскрытых зонтика, да тряся жировыми складками, зажатыми не в меру узким платьем… И великий вождь, чье 115-летие позавчера отпраздновало все прогрессивное человечество, провожал ее мудро-ласковым взглядом. Рященко вдруг подумал: а был бы рад тот, который и теперь живее всех живых, от мысли, что под его портретом будут звучать «Бессоме, бессоме мучо» и «Йеллоу субмарин», вперемежку с песнями уже покойного, но общепризнанного Высоцкого и еще малознакомого, но уже популярного Розенбаума…

Так как же?..

Шура – не очень вежливо. Панибратски. Тем более, в первый момент едва не ляпнул: эк тебя разнесло, не лопнешь?..

Александра – слишком официально, с намеком на возраст и положение. Мягче надо, нежнее…

Выбрал среднее.

-- Алло, Саша?

-- Слушаю вас.

-- Женя беспокоит, Рященко. Говорить можешь?

-- О, да с тобой – и не сможешь, а заговоришь. Ты же просто так никогда не звякнешь... Опять что-то плохое?

-- Почему решила? – улыбнулся он.

-- Неужели хочешь меня в кино пригласить? Ни за что не поверю. Давай, колись. Без предисловий.

-- Э-э…

-- Женя! Хорошие люди начинают с конца, продолжают началом и заканчивают серединой. Это еще Понтий Пилат вывел.

Майор Рященко прикурил сигарету и, отведя трубку от уха, выдохнул дым в сторону, словно оберегая невидимую собеседницу от ненавистного ей табачного дыма.

-- Да Хазин твой снова отличился. Вместе с Петровым, разумеется. Как Пат и  Паташон.

-- Господи, да что опять?..

-- Ты не волнуйся так, Саш. Никого не зарезали, не расчленили, не съели…

-- Женя!..

-- Ну, всего ничего. Просто безобразие нарушали, понимаешь, общественный порядок хулиганили... Торчали у кассы кинотеатра имени Довженко да изымали денежку у сверстников, при этом находясь в нетрезвом состоянии. Повязал их ОКОД, доставили в «телевизор»…

-- Куда?!

-- Ну, в КПЗ, в помещение для задержанных.

-- Убью, -- медленно выдохнула Александра Алексеевна.

-- Расстрел, -- так же неспешно сообщил майор. – Помнишь, у Асадова: «За убийство – стенка ожидает…». А теперь серьезно, Саша: я обязан реагировать. При всем своем отношении к тебе и к твоей образцово-показательной школе. Пойми, два былых привода – твердый сигнал для постановки на учет в ИДН. Я их похерил, но третий случай за полгода – извини, уже не катит. Бумажки-то идут в ГУВД… А ну, как завтра твои орлы на легких крылышках залетят под суд, и с кого, Саша, спросят? Не с тебя, нет. С меня. Почему бездействовала инспекция по делам несовершеннолетних, почему молчал участковый Рахман, почему районо ни о чем не ведает? А потому, что за них каждый раз письменно поручалась завуч школы номер пятьдесят один, а начальник ОУР Дзержинского РОВД майор Рященко ей верил и потакал… Смешно?

-- Что ты мелешь, Женя?..

-- Н-да. Ничего ты не поняла. Грабеж, Саша, это уже не игрушки, Это уже статья Уголовного кодекса – открытое похищение личного имущества граждан с угрозой применения насилия. Хорошо еще, в морду никому не въехали, а то был бы уже разбой: грабеж, сопряженный с нанесением телесных повреждений. А нашли бы при них хоть перочинный ножичек или пилочку для ногтей, то и статья была бы другая – бандитизм. И случись это не сегодня, а, скажем, через месячишко, то и расклад был бы совсем другой…

-- Что?..

Рященко едва не застонал:

-- Как – что? Ты, Саша, газет не читаешь, радио, телевидение не слушаешь? Какое сегодня число?

-- Ну, двадцать девятое...

-- Месяц?

-- Апрель, -- растерянно пробормотала Александра Алексеевна. – А при чем тут…

-- А при том, что с тридцатого мая вступает в силу Указ Президента об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом. Так что, пьянству – бой, последний и  решительный. Считай, повезло тебе.

-- Боже мой… Женя…

-- Ну вот, все ты поняла. Извини, Саша, тут ко мне с докладом. Слушаю! – грозно бросил Рященко в сторону закрытой двери и нажал на рычаг телефонного аппарата.

Психологическая пауза, -- улыбнулся майор. Всего лишь несколько минут, а то и секунд, после которых собеседник вывернет наизнанку свои мозги, скрутит их жгутом и сожмет ударно-спусковой пружиной, готовой в нужный момент распрямиться и врезать по капсюлю, вот тут-то и «выстрелит» нужная мысль… Нужная и правильная. Сейчас Шура-Александра неспешно дофантазирует, дорисует ситуацию, и при грамотной напрямке (а майор был убежден, что напрямку дал стопроцентно правильную), поймет, что без помощи извне уже никак не обойтись. И за помощью обратится, казнясь, рвя рубаху и умоляя, именно к тому, кто поставил перед фактом, осветил и озвучил положение вещей.

Две-три минуты – оптимальный промежуток между получением информации и принятием решения, как эту информацию использовать если не с выгодой, то хотя бы с наименьшими потерями. Об этом написано в учебнике по психологии, а уж по данной дисциплине выпускник юрфака Евгений Рященко имел твердое «хор». Высший же балл, недосягаемое «отл», у автора учебника, профессора Кондратия Митрофановича Штанько, по профессорским же словам, мог заслужить лишь Зигмунд Фрейд, да и то при наличии подробного конспекта лекций и отсутствии записей о пропущенных занятиях.

Кондратий Митрофанович давно умер, но дело его живет: не прошло и двух минут, как Александра Алексеевна была готова принять не только решение, но и условия.

Она позвонила сама, и еще через полминуты майор Рященко диктовал:

-- «Участковый инспектор М.Рахман, проводя профилактическую беседу в СШ №51, высказывал чуждые социалистическому обществу мысли…», -- Успеваешь?  Далее: «Что советская милиция имеет низкую квалификацию, благодаря чему многие преступления не раскрываются и виновные не несут заслуженного наказания. Что шедевр советского кино «Место встречи изменить нельзя» отражает полную беспомощность наших органов охраны правопорядка в борьбе с уголовной преступностью»…

-- Погоди, -- перебила Александра Алексеевна. – Откуда ты знаешь…

-- Разведка донесла.

-- Нет, правда?

-- Ну, откуда… От Хазина с Петровым, разумеется. У нас не захочешь, а заговоришь, твои слова.

-- А…

-- Надо, Федя, надо. Без вопросов…

«Жид по веревочке бежит, -- хмыкнул майор. – Веревочка лопнула, жида прихлопнула…».

-- Теперь так: «Руководство школы просит принять меры к старшему лейтенанту Рахману, так как вследствие его клеветнических высказываний группа старшеклассников совершила уголовно наказуемое деяние…» Есть? Прекрасно. Продолжаем: «…в надежде на то, что не будут задержаны в связи с халатностью работников внутренних дел СССР». Готово?

-- Готово, Женя, -- грустно произнесла Александра Алексеевна. – Но это как-то… Понимаешь, он не совсем так говорил…

-- Не совсем так… или совсем не так? Чувствуешь разницу? То-то. А теперь забудь об этом разговоре и не вздумай ни о чем расспрашивать пацанов. Ни под каким видом! А, еще: подпись, число. Число поставь вчерашнее. Теперь перепиши, подправь, если что. Ты у нас грамотная. Через часок заскочу…

…Рященко получил нужное письмо через пятьдесят две минуты. Но не сказал он бывшей однокласснице, что питомцы ее Хазин и Петров не совершали никакого грабежа и никому не угрожали применением насилия.

Да, оба они в тот вечер были  задержаны, но совсем по другой причине. Оперативный комсомольский отряд дружинников самоотверженно схватил двух друзей и доставил их в опорный пункт за другое нарушение общественного порядка: подростки справляли малую нужду на площади Поэзии, около памятника А.С.Пушкину. Однако Александра  Алексеевна пусть пребывает в приятном неведении. Пусть считает майора милиции Евгения Рященко своим милосердным спасителем и благодетелем. А себя – должницей на всю жизнь. «На всю оставшуюся жизнь, -- промурлыкал майор, -- Нам хватит подвигов и славы…». Ему понравился этот фильм, снятый по роману Веры Пановой «Спутники» -- о милосердии, добре и справедливости.

Он еще раз пробежал взглядом судьбоносную «телегу» на Мишу Рахмана. Да, веревочка лопнула. На всю оставшуюся жизнь.

И никто никогда не узнает.



*   *   *


-- Как вы думаете, товарищ старший лейтенант, -- последние два слова майор Рященко произнес врастяжку и с нажимом, -- кто умнее: вы, или министр внутренних дел?

Рахман удивился не столько самому вопросу, сколько его абсурдности. Конечно же, несомненно, естественно, глава МВД по определению обязан быть умнее, чем простой офицер того же министерства. Иначе бы он, министр, никогда бы не дослужился до своей высокой и почетной должности, а остался бы простым офицером…

-- Не слышу ответа! – прошипел Рященко.

-- Вопрос риторический…

Майор нервно дернул головой:

-- Как? Что вы сказали?! Вопрос… какой?!

-- Вопрос, говорю, ясный, -- смутился Рахман. Он слишком поздно сообразил, что начальник районного угрозыска не обязан знать тонкостей языка, пусть даже родного. – Министр, конечно…

Рященко вскочил на ноги, выпучив глаза:

-- Так какого же хрена ты, сопляк, публично оскорбляешь товарища Щелокова?

-- Я не оскорблял товарища Щелокова…

 Начальник снова сел, нагнулся под стол и, с двумя щелчками, похожими на звук взводимого автоматного затвора, распахнул свой «дипломат». На столе оказались два листка, соединенные канцелярской скрепкой.

-- Не оскорблял, стало быть? Ну, так ознакомься! – Рященко пренебрежительно отвел взгляд и забарабанил пальцами по столу.

Рахман, пропустив вводную часть, вцепился взглядом в мелкий, но легко читаемый почерк. Из написанного следовало, что он, участковый инспектор старший лейтенант милиции Михаил Рахман, категорически не согласен с принципами социалистического реализма в современном советском искусстве. Что он, старший лейтенант Рахман, оценивает отечественный киношедевр «Место встречи изменить нельзя», созданный по гениальному роману братьев Вайнеров «Эра милосердия», как безграмотную и бездарную поделку, созданную с целью подорвать веру советских людей в наши славные органы охраны правопорядка. Что он, старший лейтенант Рахман, сознательно подталкивает советскую молодежь к мысли, что многие преступления не раскрываются исключительно из-за низкой квалификации сотрудников милиции и их халатного отношения к своим обязанностям.

-- Самому министру понравился этот фильм, всему генералитету  внутренних дел, а ты, значит, решил выставить их дураками? И перед кем – перед будущим поколением, перед школьниками, которые через год-два станут совершеннолетними и полноправными гражданами государства, которым ты внушил, что у нас  нет стопроцентной раскрываемости лишь потому, что в милиции служат дебилы и дегенераты?. Ты хоть соображаешь, что именно благодаря тебе многие юноши и девушки могут пойти кривой дорожкой в надежде, что глупая милиция их не поймает? Ты вредитель, Рахман! Вредитель и саботажник!..

Рахман молчал. Но не потому, что сказать было нечего. Он давно уже знал, что орущего начальника переубедить невозможно, что орущий начальник твердо уверен в своей правоте и не допустит никаких сомнений на этот счет. Что орущий начальник вынуждает подчиненного не объясняться, а оправдываться. А уж тот, кто вынужден оправдываться, уже наполовину побежден. И у этого почти побежденного есть лишь два выхода: или полностью признать свою вину и получить «строгача» и шанс на исправление ошибки, или же быть с позором вышвырнутым в «народное хозяйство». Однако последнее вовсе не популярно в милицейской среде…

-- Разрешите пояснить? – стараясь дышать не слишком глубоко, спросил Рахман, уже зная, что катится в пропасть, но последнее слово утонуло в пронзительном вопле:

-- Не разрешаю! Рапорт на стол!

Юпитер, ты сердишься…



*   *   *


…А листок этот проклятый нашелся через три с половиной года.

Когда новый министр потребовал обратить внимание на внешний вид служебных помещений – от опорных пунктов до областных управлений внутренних дел, по всей стране прошли капитальные ремонты фасадов, коридоров, лестничных маршей, кабинетов и вспомогательных служб. В кабинете начальника отдела уголовного розыска Дзержинского РОВД перестилали паркет. В сторону был сдвинут стальной полуторатонный сейф, и на полу обнаружился посеревший от пыли и едва не разваливающийся в руках лист бумаги со штампом в левом верхнем углу и росписью в нижнем правом. Евгений Рященко, к тому времени получивший звание подполковника, сразу сообразил, что листок был сметен со стола сквозняком, когда старший лейтенант Рахман открывал дверь. Или закрывал ее – это уже не существенно. И спланировала бумажка стремительной ласточкой прямо под сейф.… Так что зря, выходит, топтали, клеймили и вышвыривали участкового инспектора. «За что ж вы Ваньку-то Морозова, ведь он ни в чем не виноват…». Первой мыслью было извиниться да покаяться, но потом, подумав, решил подполковник не предпринимать ничего. Помочь давно уволенному офицеру он не поможет, а напоминать о былом, растравливать душу – нет, не имеет смысла. Не по-человечески.

Никто никогда не узнает.






В СКОРБНОЙ ОБИТЕЛИ




-- Ваш ответ звучит примерно так, -- с сожалением и укоризной, поглядывая на часы, проговаривал профессор, -- как если бы я спросил: «Что такое Харьковская область?», и вы бы ответили: «Харьковская область – это деревня Верхние Хренюки Богодуховского района, сквер с памятником Пушкину на площади Поэзии и дом номер два по Бурсацкому спуску». Понимаете? Ответ, в принципе, верен, но неприемлем по причине своей обтекаемости. За него следует ставить даже меньше, чем «неуд». Вот в юные годы я обожал книгу Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания», так там один гимназист получил оценку «очень плохо с двумя минусами», и думал: что же это такое? Хорошо, если «ноль», а вдруг еще меньше?.. Так вот, уважаемая, ваш ответ я могу оценить как «еще меньше». То, что вы сейчас наговорили, никакого отношения к моему предмету не имеет. Перепутать полесский и подольский диалекты  -- все равно, что отличника мальчика Петю назвать двоечницей девочкой Таней. Есть разница? Несомненно. Теперь вы понимаете, уважаемая, свои глобальные заблуждения. А ведь мой предмет – это основа основ, и, не освоив его, вы никак не сможете учиться далее. Пусть вы, допускаю, великолепно знаете языки, в том числе романо-германские, скандинавские, хинди, фарси и эсперанто; литературу, историю, логику, основы педагогики «и все такое прочее», как говорил Роберт Бернс в переводе Самуила Маршака. Но пока вы не сдадите мне зачета по диалектологии, третьего курса вам не видать. Почему? Отвечу. Потому, что неуважение к своему предмету я воспринимаю как неуважение не только к славянским языкам, но и лично к себе – как к педагогу и как, гм… к мужчине. Вы меня понимаете?

-- Но я учила!..

-- Охотно верю. Браво! Учили, да не выучили. А засим – до свидания, встретимся осенью. Будете загорать на пляже – откройте учебник. После горячего и перед десертом в ресторане – пролистайте конспект. Да и дома, между мытьем полов и стиркой – присядьте отдохнуть и повторите вопросы по билетам, очень помогает… За летние каникулы можно выучить не только курс диалектологии, но и «камасутру», а этот предмет на порядок сложнее, уж поверьте. Однако же все его проходят, даже те, кому не зачитывается мой предмет с первого раза…

Словно опытный рыболов, подразнивая червячком, водит удилище туда-сюда, вынуждая рыбку присматриваться, принюхиваться, а потому терять бдительность, он водил красным карандашом по листочку с ответом, словно выжидая, отмеряя до секунды короткую подсечку, чтобы рыбка и не испугалась рывка, и не успела содрать с крючка наживку. Рыбка-то ведь тоже не дура – понимает, что такой вкусный червячок за просто так не появится там, где он отродясь не водился. Значит, нужно быть умнее и разгадать подвох. А быть умнее – значит, думать.

-- Ну, так что будем делать, -- вздыхал профессор, устало подпирая кулаком подбородок и медленно листая зачетную книжку. – Вот мы сидим уже с двадцать минут, а ничего интересного вы мне так и не рассказали. Жаль. Хотя… -- тут он снимал очки и задумчиво покусывал дужку. – А, нет. Нет, нет… Или…

-- Что?! – в глазах студентки вспыхивал огонек надежды.

--  Н-да. По иным дисциплинам у вас, вижу, зачтено… экзамены сданы успешно… Даже Анна Свашенко поставила вам «хор», а ведь у нее по старославянскому языку выше «уд» мало кто получает, хоть поверьте, хоть проверьте, -- он кивал и цокал языком. – Просто удивительно, что именно диалектологию вы так глубоко игнорируете. Чем вы это объясните? Я что, плохо преподаю? Или вызываю у вас неприятие? Почему вы настолько не подготовлены?

-- Я учила…

-- Кто спорит? Конечно, учили, я слышал. Это вы уже сказали, повторять не надо. И лекций, вижу, не пропускали. В третьем ряду с левого края сидели, второе место от прохода, я не ошибаюсь? Помню, помню. Ну, хорошо, -- он легко откидывался на спинку стула и с видимым сожалением глядел на девушку, готовую разрыдаться. – Я попробую дать вам шанс. С тем же билетом, с теми же вопросами. Завтра, часам… скажем, к десяти, подойдите ко мне домой, если вас не затруднит. Вот адрес. Я буду один и попробую принять у вас зачет, если, конечно, хорошо подготовитесь. Только имейте в виду: никому ни слова. Потому что я иду на нарушение закона и всех правил педагогики лишь потому, что лично вы мне глубоко симпатичны. И я не хочу, чтобы вас отчислили после второго курса лишь за неуспеваемость по моему предмету. Вы все поняли?

-- Все… -- лишь оставалось ответить студентке.

-- Вот и отлично. А я за то, чтобы все было аккуратно… И вы можете это пообещать?

Последняя фраза произносилась врастяжку и полушепотом, но так, что не обратить на нее внимания было просто невозможно, и именно эти слова становились ключевыми и для того, кто их произносит, и для той, кто их слышит. И, лишь отметив, что эти слова восприняты и правильно поняты, профессор уже более твердо уточнял:

-- У вас все должно быть чистенько.

Вроде бы, ни намеков, ни экивоков. Однако понять можно и так, что студентке следует твердо подготовиться к сдаче зачета, и так, что студентка должна отнестись к данному процессу с полной ответственностью, а именно – привести в порядок и свое тело, и свою одежду. Были, и неоднократно, в практике профессора досадные срывы, когда все заканчивалось, так и не начавшись. И лишь потому, что он слишком уж расплывчато обрисовывал порядок встречи с задолжницей на своей территории -- многие наивно полагали, что их визит ограничится лишь беседой по вопросам экзаменационного билета. Небось, не мылись и не меняли трусиков по три-четыре дня, а то и более – с изнанки сзади красовались коричневые полосы и пятна, вид которых вызывал у педагога спазмы в горле. Желание и вдохновение испарялись одновременно, выпадали в осадок, складывали лебединые крылья и рушились вниз вместе с набравшей было силу мужской плотью. Тогда профессор делал вид, что захотелось ему лишь полюбоваться девичьим телом… и ничего более. Ставил он им «зач» и выпроваживал с удовольствием, зная, что девчонки эти будут крепко держать язык за зубами, по крайней мере, в ближайшее время. Сейчас им «зач» дороже всего на свете, а в конце семестра предстоит экзамен, так что лишние разговоры могут только навредить. Ведь кто знает, может быть, старый импотент довольствуется исключительно созерцанием, и ему этого вполне достаточно…

Некоторые полагали, что под словом «чистенько» подразумевается понятие «секретно», ведь нарушение правил приема зачетов и было самым настоящим нарушением законов педагогики. А за это, вполне вероятно, преподавателя могут освободить от занимаемой должности. И кто будет принимать экзамен по диалектологии? – совсем другие люди, новые, незнакомые. Кому это нужно?.. Правильно, никому. Однако многие справедливо допускали, что с этим педагогом нужно просто переспать. И не будет никаких проблем с успеваемостью по этому предмету, а в будущем – и по другим дисциплинам доминирующей кафедры, к которым имеет хотя бы косвенное отношение данный профессор. А с другой стороны –


                И дать – посмеются,
                И не дать – посмеются,
                Лучше дать, чем не дать –
                Все равно ж посмеются…


Лишь однажды произошел неожиданный и нелепый казус. Девочка, как говорят, сначала хотела, а потом вдруг расхотела. Пришлось применить некоторые усилия, но не обошлось без шума и алого пятна на обивке пусть и старого, но еще добротного дивана. Такого исхода удивленный и ошарашенный педагог не ожидал – он был уверен, что все дамы-филологини великолепно знают, на что идут, а вот эта оказалась сверхнаивной... Лишь одернув юбку, она выбежала вон, рыдая и потрясая кулачками. Подумаешь, фу-ты ну-ты... Все бабы через это проходят, и никто не умирает. Не он, так кто-нибудь другой вскроет, так почему бы не именно он? – уговаривал себя профессор, вычищая хозяйственным мылом место происшествия, отирая его мокрой тряпкой и высушивая горячим утюгом, стараясь успеть, пока не вернулась с работы законная супруга.

Когда диван обрел былой вид, профессором овладели новые страхи – а ну, как эта девица, -- бывшая, правда, девица, -- прямо сейчас побежит в милицию с заявлением? Вот, мол, не думала, что так закончится сдача зачета... И любая экспертиза твердо определит наличие крови на диванной обивке и попытку ее, эту кровь, замыть... Жена, может быть, и не углядит следов, а вот милиция, с ее химико-биологическими и прочими специальными методами – запросто; да плюс заявление; да еще потрясут всех бывших задолжниц, у которых зачеты принимались на дому, не отходя от дивана... Да, не все коту масленица. Любишь кататься – люби и саночки возить.

Через три дня он отправился с женой  и дочерью в Алушту. Но ни фешенебельный пансионат «Слава», ни морские купания, ни автобусные экскурсии по экзотическим местам, ни прочие прелести отпускной жизни впервые не принесли ему ни удовольствия, ни отдохновения. Перед глазами стояло красное пятно, а невдалеке маячили стальные прутья на окнах...

Однако, вернувшись домой, он вздохнул с облегчением. Ни засады в квартире, ни строгого милиционера перед своей дверью он не обнаружил. Не было даже повестки среди газет, журналов и писем, которые аккуратная соседка ежедневно извлекала из почтового ящика с его фамилией. Торпеда прошла мимо, как говорится в бородатом анекдоте. Правда, в следующем семестре профессор не обнаружил этой студентки среди слушателей своего курса. Причин для беспокойства уже не было.

Жизнь и работа снова пошли по давно накатанным рельсам: многие студентки, особенно незамужние, с удовольствием отправляли  сексуальные потребности и получали вожделенный «зач» в своих корочках, а также обретали защитника на грядущих экзаменах, кои уже вот-вот, не за горами... Студенток, которые не могли отличить подольского диалекта от полесского, а надднепровского от надднестровского, хватало с избытком. Как и десять, и двадцать лет назад, независимо от времени года, экономических взлетов-падений, политических распрей и смен правительства.



***


Психоневрологическая лечебница №15 (бывшая «тридцать шестая»), она же – клингородок, издавна именуемый Сабуровой дачей, располагалась недалеко от центра города в окружении серых квадратно-блочных «хрущевок». Когда-то здесь была окраина Харькова, где бывший генерал-губернатор Сабуров выстроил себе дачное поместье для отдохновения от трудов праведных. Кроме роскошной усадьбы, имелись тут и большой флигель для прислуги, и конюшня, и псарня, и пруд с зеркальными карпами, коих привозили хозяину с верховья Северского Донца, и трапезная, и молельный дом, по размерам почти не уступающий собору Усекновения главы Иоанна…

Услаждался тут генерал-губернатор чинно и благородно, не пьянствовал, шумных балов не затевал, срамных девок не водил, лишь потреблял тут временную тишину да покой, закатами да восходами любуясь.
А как преставился он от грудной жабы, то продала его дочь это поместье немцу-колонисту по имени Барнт фон Лодер, известному доктору-психиатру, который тут же перестроил Сабурову дачу под лечебный пансионат. И пациентами (вернее, пациентками) доктора стали богатые женщины с неустойчивыми нервами, пожелавшие по примеру генерал-губернатора обрести тут временную тишину да покой, отторгнуться от надоевших мирских сует и отринуться от надоевших мирских забав, и тоже закатами да восходами любуясь.

Тишь да благодать царили в пансионате у фон Лодера. «Нервенные» дамочки тихо передвигались то парами, то поодиночке, то компаниями по специально выложенным аллейкам-терренкурам – лечебным маршрутам, и каждая держала над головой легкий зонтик, чтобы солнце не попортило нежную кожу лица, чтобы это нежное лицо не выглядело излишне покрасневшим, сморщенным или по другим признакам непривлекательным да отворотным…

А местные жители с интересом наблюдали сквозь прутья решетки, как по Сабурке прогуливаются «самашечие барыни» в дорогих платьях, костюмах и прочих нарядах.      

-- Чё делают-то, а?

-- Дык ничё не делают.

-- А болтаются чё?

-- Лодыря, вишь, гоняют, чё…

И вышло отсюда известное выражение, что «гонять лодыря» -- бездельничать, гулять, время губить, ничем не заниматься… Не подозревал почтенный доктор, что  его благородная немецкая фамилия породит пренебрежительное русское понятие – синоним слова «лентяй».

 Но это было в сравнительно далеком прошлом. А в середине тридцатых годов ушедшего века на месте бывшей Сабуровой дачи открылась одна из крупнейших в Стране Советов психоневрологическая больница, оснащенная передовой, по тем временам, медицинской техникой и укомплектованная лучшими медицинскими кадрами, из которых более чем три четверти носили вовсе не славянские фамилии. И направлялись сюда не только граждане страны, но и представители иностранных держав, прибывшие по линии Коминтерна для излечения или на обследование.

Восстановленный после фашистской оккупации клингородок получил трофейное оборудование, инструменты и приборы, многие из которых успешно используются по сей день…



***


-- И как мы себя чувствуем? – первый вопрос лечащего врача на обходе задавался без надежды на реакцию, исключительно вместо «здравствуйте» или «доброе утро», так как пациентка ответить на него не могла.

Закованная в гипс, лежащая под капельницей девушка напряглась, в ее глазах застыл испуг. Она выдернула свободную ладонь из руки отца и натянула одеяло до подбородка. В каждом незнакомом мужчине она видела только врага, от которого исходила опасность, вызывающая панику и судорожное сжимание коленей – до боли и дрожи. Однако сейчас рядом отец – он не даст ее в обиду. Отец – не мужчина. Он – папа, папочка, близкий и родной… он ее любит… и не сделает ничего плохого, наоборот -- защитит. Сейчас он здесь. Но скоро опять уйдет, она останется одна и любой чужой мужчина может сюда зайти, и тогда…

Ее ужас вылился в крик, прерванный кашлем и внезапной рвотой. Игла выдернулась и закачалась на прозрачной трубке, словно маятник, роняя капли физраствора на больничный пододеяльник. Медсестра, сопровождавшая врача, достала из-за спины заранее приготовленный шприц и привычно ввела содержимое под локоть пациентки. Вена была широкая, чистая, и инъекция подействовала через несколько секунд – девушка откинулась на подушку, прикрыла веки и замерла.

-- Вот уже и спим, -- сказал врач, аккуратно возвращая иглу от капельницы на место – между большим и указательным пальцами девичьей ладошки, и закрепив пластырем. – Вот уже и славненько. Сон для нас – лучшее лекарство…

Посетитель, теребя тесемки белого халата, приподнялся со стула:

-- Сколько это может продлиться?

-- Неведомо, -- развел руками врач. – Может, месяц, а может, и два-три… Случай не уникален, но многое зависит от разных факторов. От стиля воспитания, от характера, от личностных особенностей… даже от фантазий и воспоминаний. То, что с ней произошло…

-- Это мне известно, -- поморщился в нетерпении собеседник.

-- Извините. Так вот, для кого-то подобный случай – лишь эпизод поры взросления, неизбежность… ну, не вполне, может быть, желаемая в данный момент. Многие через это проходят безболезненно или почти безболезненно: ну, случилось и случилось, отряхнулась и пошла. А для кого-то – глубокая душевная травма, психический шок. Для нее – да. По всему, именно это и послужило…

Чему это послужило, отец тоже знал. Падение с пятнадцатиметровой высоты предполагало мгновенную смерть, но бельевые веревки, натянутые на крепких кронштейнах под окнами второго этажа и не видимые из чердачного окна, значительно ослабили, смягчили удар. Лишь благодаря этим веревкам потерпевшая была доставлена в отделение спецтравмы 2-й горбольницы, а не в морг. Над самоубийцей-неудачницей сначала вплотную потрудились хирурги, лишь потом она была предоставлена невропатологам и психиатрам.

-- И как бы найти этого гада? – ни к кому не обращаясь, проговорил отец, однако врач принял вопрос в свой адрес и снова развел руками, но теперь уже не бессильно, а удивленно:

-- Вы это спрашиваете у меня? Здесь были люди из милиции и прокуратуры, все задавали ей именно этот вопрос. Был психотерапевт, владеющий гипнозом, были другие специалисты… Она не помнит. НЕ ПОМНИТ! И ничего с этим пока сделать нельзя. Может быть, со временем память восстановится, а может…

«А может, и нет», -- мысленно завершил посетитель оборванную фразу и поднял на врача недоверчивый взгляд:

-- Но как, как это может быть? Да она должна запомнить его на всю жизнь! И всю жизнь проклинать…

-- Успокойтесь. Все не так просто. Человеческая психика устроена так, что в определенных случаях способна заблокировать страшные или очень неприятные воспоминания… на уровне инстинкта самосохранения, если вам это о чем-то говорит. Память как бы закрывает то, чего не хочет воспроизводить. Вот, допустим, если вы стыдитесь какого-то своего некрасивого поступка, или в вашей жизни когда-то произошел некий ужасный случай, то вы стараетесь об этом не думать, не восстанавливать в памяти свои ощущения, так? Безусловно, и не возражайте. А здесь, -- он кивнул на больную, -- мы имеем то же самое, лишь в намного большей мере, в критической форме. В медицине это называется когнитивным диссонансом. Амнезия от стресса, перенесенного шока, и в ее случае это не только допустимо, но и в какой-то степени нормально, оправданно с нашей точки зрения…

«Непостижимо, -- устало подумал отец. – Как можно не помнить мерзавца, который сделал тебе гадость, и как можно не помнить того, что случилось с тобой не годы, не десятилетия, а лишь две недели назад? Двадцать четвертое июня, двадцать четвертое… Что же произошло в тот день, девочка моя?..»

-- А вы не могли бы дать ей… ну, какой-нибудь мощный препарат, чтобы она хоть на пару минут… вспомнила? – проговорил он и тут же устыдился своего вопроса. Конечно, если могли бы – дали бы, не дураки же они…

-- Увы, -- ответил врач. – Было бы это в наших силах, то половину отделения выписали бы с огромным удовольствием и за полчаса. Но нет такого препарата. Лучший препарат – время. Но сколько его потребуется – кто знает…

Посетитель выудил сигарету, привычно размял ее пальцами, однако, встретив предупредительный взгляд врача, сунул ее в карман халата.

-- Проспит долго, пять-шесть часов, -- заметил врач, поднимаясь со стула и давая понять, то встреча закончена. – Вы можете идти, зачем смотреть, лишь себя изводить…

Он вздохнул, чувственно положил ладонь на плечо посетителя, и вышел из палаты, вежливо пропуская перед собой медсестру. Но тот покачал головой и остался сидеть. Перед глазами снова возникли строки предварительного заключения судебно-медицинской экспертизы, ксерокопию которого он добыл правдами и неправдами, подняв старые связи и заведя новые знакомства. Слова цеплялись друг за друга, соединяясь в зримые и почти грамотные фразы: «Свежие разрывы девственной плевы… Гематомы на внутренних сторонах бедер от сдавления пальцами… Следы сдавления пальцами в области предплечий, ключиц и груди… нанесены предположительно за время от одного часа до полутора часов до момента осмотра…» Где же искать тебя, подлая тварь? Неужели останешься ненаказанным, чистеньким, законопослушным гражданином, пока не попадешься по какому-нибудь другому делу и не признаешься также и в этом преступлении? А уж если судмедэкспертиза подтвердит, что микрочастицы именно твоего эпидермиса остались под ногтями именно этой потерпевшей, то уж полные тебе кранты. Сколько бы не дал суд, дождусь твоего освобождения и порву голыми руками. Зубами загрызу. Но где же ты, гаденыш, где?!

Господи, как больно…

Он вышел из корпуса, держа между пальцами незажженную сигарету. Где эта чертова зажигалка? Похлопал себя по карманам – нет, оставил в халате, а халат вернул санитарке. Снова подниматься в отделение сил уже не было. Он обратился к парню, сидящему на лавке у входа в корпус:

-- Огоньку не будет?

-- Не курю, -- буркнул тот, поднимая равнодушный взгляд, надменно-пренебрежительный, словно вопрошающий: а ты-то сам зачем куришь? И этот взгляд показался знакомым.

-- Счастливый… Скажите, мы не могли с вами где-то встречаться?

Собеседник, приглядевшись, качнул головой:

-- Вряд ли. Разве что здесь.

-- Да, видимо, так, -- проговорил он и направился к выходу из больницы.



***


-- …а тут на меня «мессер» из дивизии «Рихтгофен», это отборные ассы люфтваффе, слышь-ка? Наши как увидят их эмблему на фюзеляже, так – в разворот, на форсаж и тикать! А я не с таковских. Бензин на исходе, патронов почти ноль, а тикать не обучен. Он, паразит, мне в хвост лезет, а я увертываю, и за ним! А он мой маневр повторяет, и так вот мы крутимся каруселью, круги нарезаем, кто кого, слышь-ка, объе… обдурит, значит. А я выше взял, поймал секундочку, когда лоб его против солнца встанет, да и чухнул вниз, к земле, и – опять на разворот! Он меня из виду выпустил, рыщет туда-сюда – где же этот гребаный Иван, куда задевался? – а я захожу ему снизу-слева-сзади, и как рубану последними патронами -- а их у меня, слышь-ка, всего четыре оставалось – ды-ды-ды-ды!.. Не знаю, куда попал -- в бензобак, наверное, только взорвался он прямо в воздухе, фуй-йя-ак!.. Обломки во все стороны! Жму, значит,  на базу, педаль вдавил по самое некуда… А тут – йось твою! – из облака два «фокера» вываливаются, один за одним!.. Что делать? В бой вступать – так пулеметы ж пустые, а тикать, говорю, не обучен. А они, слышь-ка, гонят меня один на другого, как две кошки с мышкой играют. И все отводят меня, отворачивают к свому аэродрому, посадить меня, в плен, значит, взять. А я ж не с таковских! Я как вдарил резко вверх! И они за мной! Я – вниз! Они за мной! А я опять вверх!.. А для чего, слышь-ка? О-о! Надо знать технику врага, это помогает в бою. Я ж то и знаю: мотор у «фокера» хорош на прямой да на виражах, а если вверх-вниз, то он перегревается, теряет мощность и плохо тянет. Смотри за рукой: вот так они выходят на меня: и-и-йе-а-а-ау-у… А я – шасси выпустил, «полубочку» крутанул, и – вверх колесами на них, чтоб, значит, с толку сбить психически, будто все наоборот -- земля вверху, а небо внизу! И оба они – и-йеа-а-ау! да об землю – фуй-як! фуй-я-ак!.. Два трупа! Капут фрицам! Я еще круг над ними облетел, поиздеваться, слышь-ка. А внизу пехотинцы наши радуются, каски вверх подбрасывают, прыгают: «Ура Покрышкину! Трижды Герою Советского Союза Александру Покрышкину – слава!..» Такие дела, слышь-ка. Было дело такое…

Рассказчик всхлипнул, глядя в потолок. Может быть, видел он там грозное
небо войны в росчерках трассирующих пуль и вспышках зенитных снарядов… На спинке его кровати висела картонная бирка: «Сальников И.С. (Покрышкин) 1931 г.р. Параноидальная шизофрения. НБ».

«НБ» -- не буен.

-- Он мне надоел, -- покивал головой Василий Митрофанович, глядя на внука. – Я от него уже все немецкие самолеты выучил – и «мессершмитты», и «фокке-вульфы», и «хейнкели» с «юнкерсами»… хотя, -- задумался он, -- есть у меня песни и о летчиках, и о пехотинцах, и о подводниках… Обо всех есть. Помнишь?

-- Помню, -- Олег поправил сбившееся одеяло и погладил деда по холодному влажному лбу.  – Я все помню.

Полутемная шестиместная палата мало кого располагала к долгим и содержательным разговорам. С первых же минут посетителя угнетали не столько решетка на окне и тусклый свет сорокаваттной лампы, забранной в металлическую сетку, сколько сам дух вынужденного уединения, отторжения от окружающего мира, в котором не нашлось места мятущейся душе. Тысячи, если не десятки тысяч, «непризнанных гениев» грызли в себе свою обиду, усиливая и доводя до кризиса собственные комплексы, пока не оказывались в клиниках для душевнобольных, где наконец-то сбывались все мечты. Спившийся пилот сельхозавиации становился летчиком-истребителем Александром Покрышкиным, недоучившийся студент консерватории – композитором Давидом Ойстрахом, школьный учитель физики – Альбертом Эйнштейном...

А с дедом -- другое. Не курил, не пил, не кололся – вот и не стал Владимиром Высоцким.

Да, Василий Митрофанович Хазин ничем не травил своего организма, блатную «феню» не уважал и таковой не изъяснялся, однако это не помешало ему сохранить достоинство в местах лишения свободы, где он провел в общей сложности почти четверть века. Менялись времена, менялись власти и режимы, но статья уголовного кодекса, предусматривающая ответственность за «хищение личной или государственной собственности», оставалась практически неизменной.


                Мы вместе грабили одну и ту же хату,
                В одну и ту же мы проникли щель… --


напевал он, коротая время между уколами и глядя в потолок, а точнее – на тусклую лампочку. Песни Владимира Высоцкого он обожал, с благоговением относился к магнитофонным бобинам, взлохмаченным, склеенным, несметное число раз переписанным и истертым на отечественных магнитофонах «Нота», «Яуза» и им подобных. Фотографии кумира, блеклые, нечеткие, несметное число раз переснятые, покупались, продавались, ими обменивались или расплачивались за возможность получить новые снимки или записи. Высоцкий с гитарой, Высоцкий с Мариной Влади на теплоходе «Грузия», Высоцкий в кепке, Высоцкий хмурится, Высоцкий улыбается…

Старик не любил рассказывать ни о детстве, ни о юности, ни о зрелых своих годах. Лишь из обрывочных высказываний проведал Олег, что родители дедовы были раскулачены и сосланы как враги народа, а мальчик подался в Харьков, где и попал на глаза еще не старой, но уже умудренной цыганке Катерине. Отмыла она его, накормила, приодела да обучила тонкому делу воровскому. Таких, как Васька, в ее притоне было с три десятка, и все величали ее «мамой Катей». Тащили к ней всё, что удавалось добыть за день, передавали прямо в руки без обмана. Ведь жили одной семьей, которую мама Катя называла красиво и непонятно – «коммуна». Это слово Васька понимал по-своему: «Кому?.. На!» то есть отдай без остатка и без сожаления. Все мы тут товарищи и братья, а какие счеты могут быть между братьями? Все чинно-благородно, баш на баш. Никто не обижен. Ленин сказал – делиться…

Со временем Васька окреп и возмужал, однако набирала силу и крестьянская наследственность. Ушел он от мамы Кати, решив, что вполне созрел для самостоятельной, единоличной жизни, где лучше быть хозяином самому себе, а не  работать «на колхоз». Что ты сам добыл – то твое, так говорили и отец, и дед, зажиточные и уважаемые люди села Александровка. Отец держал пекарню, дед – мельницу. Мать возила в Харьков буханки теплого хлеба, сдобные булочки, сладкие коржи и калачи. А остатки просто раздавали соседям, по-братски, бесплатно. Знали все: Хазины не откажут. Крепкие они, хлебники Хазины. Не мироеды, не скупердяи. И сами едят, и соседей кормят, так издавна тут повелось – помогать друг другу. Вот и выжили семь деревень вокруг в двадцать седьмом, во время голодомора, который обрушился на сельских тружеников в этом страшном году.

Когда пришли комиссары отнимать пекарню и мукомольню, то встали стеной александровцы, с топорами и вилами в руках, да разбежались после первого же винтовочного залпа, оставив на земле троих своих товарищей…

-- Беги, Васька! – крикнул отец, 

И сын побежал. Бежал, летел, несся огородом, лесом, не разбирая дороги. Кусты рвали рубаху и хлестали по лицу, пули свистели и щелкали, сбивая с деревьев сучья да ветки…

…Прознав, что Васька намерен покинуть «коммуну», мама Катя лишь тихо вздохнула:

-- Вольному воля. Найдешь свою судьбу – порадуемся за тебя. Но помни: буде станется тебе плохо ли, голодно ли, холодно – вертайся к нам. Не сгоним, пропасть не дадим.

Но не вернулся он к маме Кате. Сошелся с Валькой Козолуп, ладной да статной жинкой на семь лет старшей, из столовки «Нарпита» судомойкой. Не спрашивала она, на какую такую службу ходит муж каждый день – довольно, что и жалование приносит, и харчи, и одежу какую-никакую, красив да ласков – что еще надо? Соседи по коммунальной квартире нарадоваться не могли: золотой парень – не курит, не пьет, не скандалит, чистоту да порядок уважает. Кто чего попросит, все с дорогой душей сделает – починит, поможет, совет даст добрый. И служит, видать, по-секретному, не рассказывает про себя ничего, хоть и до философствований охоч про жизнь да социальную справедливость, Лениным и Сталиным дарованную.

А как взяли его «на кармане», и дали щадящий по тем временам срок – десятку, Валька была на восьмом месяце. Так и разродилась она, соломенной вдовой ставшая…

Вышел Василий на волю после войны, да всего ничего лишь провел с женой и сыном Сашкой – снова за старое взялся, до снова не свезло, загремел теперь на восемнадцать лет, как рецидивист по-вторянке. Освобожден был из-за увечности – на лесоповале обеих ног лишился. К тому времени померла уже Валька, не дождалась, а внуку Олежке три с половиной годика было…

Поначалу-то Сашка не пожелал принимать батю, арестанта бывшего, да и калечного к тому же, всех документов у которого – одна справка об освобождении. На работу его никто не возьмет, пенсии никакой он не наслужил. Да и сын-то родной его почитай и не помнит, а уж внук – и подавно. Шел бы ты, батя, откуда пришел, а у нас тут семья порядочная, по тюрьмам-острогам не сидевшая. Вот был бы прок с тебя какой, а так – прости, не серчай и двигай отсюда с Богом…

Задумался дед крепко, и мысль добрая на ум пришла. Отыскал он на помойке гимнастерку выцветшую с потускневшими пуговицами, навертел дырок на груди – вроде как ордена с медалями тут место имели, да и покатил на своей повозке громыхающей к станции «Харьков-Балашовская», постукивая «толкачами» по тротуарам. Ну, какой кондуктор не пустит в вагон солдата-калеку, ноги на войне оставившего? И трезвый он, и награды имеет в наличии, да вот поснимал от скромности. И говорит по-воспитанному: «будьте так любезны», «премного благодарен», «не извольте беспокоиться»…

И вернулся он в тот же вечер к Сашке, да и вывалил на стол такую кучу денег, что сын ахнул: за эту сумму ему неделю на заводе пыхтеть-корячиться, не разгибаясь!..

Тогда, в начале шестидесятых, много фронтовиков-инвалидов по поездам толкалось, звеня боевыми наградами, дыша перегаром да кроя по матушке всех и каждого: «Я за вас кровь-сукровицу лил, мля, а вы где были?!. А ну, скиньтесь, мля, по копеечке! Ты, очкастый, чего рыло-то воротишь, у-у?.. А ты, лярва толстожопая, в глаза мои поглянь!..» На их фоне тихий и застенчивый Василий Митрофанович выглядел едва не херувимом. Особенно подкупали слова его: «Прошу прощения, товарищи, мне вот военную пенсию задерживают, опечатка у них вышла… Спасибо, брат… Благодарствую, дочка…» И слезы катались по его небритым щекам. Стыдно герою, да вот жизнь приперла, куда денешься…

На второй вечер – то же самое, и на третий…

И взял Сашка отца к себе жить, ночлег и харчи предоставил, но с уговором: мирно блюсти себя и деньги носить.

А через полгода семья и мебелишку прикупила новую, и телевизор, да не простой «КВН» с экраном чуть больше блюдечка, а комбайн «Харьков»: тут тебе и кино как надо, и радио со всех стран, и крутилка для пластинок. Сашка с бабой своей да с пацаненком на юга стали ездочиться каждое лето, по Сочам с Гаграми; да и на машину стали копить -- новый «Москвич-408» тогда модный был, с четырьмя фарами. И все это – на милостыню дедову, на подаяния по поездам: сперва паровозным, потом – на электрическом ходу. Электрички старику больше нравились: ползут еле-еле, за одну ездку четыре раза туда-сюда обернуться возможно. Одни слезут, другие сядут, вот и новые тебе пассажиры, вот и новые тебе монеты. Извините великодушно, пенсию не дали, ошибка у них в списке-ведомости, такая вот незадача образовалась… Спасибо, сынок. А я спою тебе: «На позицию девушка провожала бойца, темной ночью простилися…» Эх, не свиделся я с любимой, сгинула в разлуке, бобылем безногим живу… Спасибо, сестрица, дай тебе мужа хорошего…



***



-- Никогда не украдай, не хить чужого, -- поучал он внука Олежку, глядя в больничный потолок – Просить надо. Просить! Люд наш жалостливый. Я вот просил – и прожил. Сын мой Сашка, батька твой то бишь, просить не умел, горбом ишачил, и помер – надорвался за благо социализма.  И мамка твоя – как звать не помню, земля ей пухом, також вкалывала… И где они, а? В земле сырой. Если б не денежки мои – они б еще раньше в домовину сошли. А тебе чего оставили? Да ни рожна! Комнатку разве что… И ты, внучек, не слушал меня, водку пил, воровать пошел, смертоубийство сделал… А говорил я тебе: не крадь – посадят!.. Просить надо, у тебя получится. Умение-то ведь не детям передается, а только внукам, это еще академик один говорил. А коль стихи пишешь – так пиши, пиши. Они душу очищают. Вот как Высоцкому…

…Еще в начале семидесятых услышал дед записи Владимира Высоцкого, которые сын Сашка откуда-то приволок и поставил на новый магнитофон «Москва», приобретенный, кстати, не без дедовой помощи. Услышал – и пропал. Имея великолепную память, не отравленную ни алкоголем, ни табаком, ни прочей дрянью, старый инвалид едва ли не с первого раза выучивал и запоминал слова этого хрипатого поэта-гитариста, и запел его песни в пригородных электричках. Сыпались деньги в помятый картуз, подхватывали пассажиры известные слова и мотивы. Подначивала молодежь:

-- Во, дедок хиппует! А заделай-ка эту:

          
                Вдоль обр-рыва… Понад пр-ропастью…


И Василий Митрофанович тут же подхватывал:


                …по самому по кр-раю
                Я коней своих н-нагайкою с-стегаю…


Отроки брежневских времен, обожавшие песни Высоцкого, подавали уже не только медяки, а и рублевки с трешками да пятерками. Иногда и червонцы падали. А ну, дедуля, сбацай «Татуировку»! И еще вот эту, что «…она жила со всей Ордынкою»! И про мусоров на закуску…

Пел дед. И про зэков, и про шлюх, и про мусоров. И любовные песни пел, и о космонавтах, и о спортсменах. И понимал, что время-то теперь другое. Не про трудовые и боевые подвиги песни слагать нужно, а про то, что интересно нынешней молодежи. А молодежь-то и отблагодарит…

Сашка и жена его, пока живы были, почти не разговаривали с Василием Митрофановичем, да и тот не стремился к общению с домочадцами. Не гонят – и спасибо. Свои стол и койку он сполна отрабатывал и тихо сидел в углу. Даже когда сын с невесткой ссорились и кричали друг на друга – кривился, но не вмешивался. Муж и жена – одна сатана, сами посерчают – сами и размирятся. Двое -- в драку, третий -- в сторону. Довольна была родня и тем, что старик почти полностью взял на себя заботы с внуком Олежкой, нянчил его, тетешкал и развлекал. Чета Хазиных могла себе позволить походы по гостям, в театры да рестораны. Побывали на выставке Николая и Святослава Рерихов, в исторический музей выбрались, модную оперу «Орфей и Эвридика» посмотрели. А тут и профсоюзная путевка в Ленинград подоспела…

И не было у них ни времени, ни желания прислушаться, о чем же дед говорит с внуком. А дед рассказывал выдуманные на ходу байки, в которых была единственная мораль: работать – не нужно, воровать – нельзя, а вот просить – самое то… Все видели, что у старика давно нелады с мозгами, да не обращали на это никакого внимания. Тихий, мирный, денежку приносит – и пусть, а придурь всякая у каждого имеется… Да не послушал внук, решив, что блаженный дед ничего умного не скажет, так как нынешней жизни не разумеет. Вот и грохнул витрину «Продтоваров» на Сумской, да на беду свою проснулся сторож, пришлось его «фомкой» урезонить, пока он берданку свою не нащупал. И повязали мальчишечку на шесть долгих лет…

Когда вернулся Олежка из колонии, то дед совсем уже был плох. И той же ночью, с криком «Ты меня сдал, таракан вонючий!», пытался задушить внука, но сын Сашка отволок старика на лестничную площадку и вызвал «скорую».

С тех пор прошли годы и годы. Но Олега все тянуло к деду, и он сам не мог разобраться в природе этого желания. Раз в два-три месяца проведывал он Василия Митрофановича. Усаживался на краешке скрипучей казенной кровати в шестиместной палате с сорокаваттной лампочкой и стальными прутьями на единственном окне. Резкие пары хлорки вызывали кашель, а запах испражнений мутил рассудок. Сосед справа описывал подробности воздушных боев; сосед слева бурно возмущался, что до сих пор не получил Нобелевскую премию за открытие теории относительности; сосед у окна при помощи губ и пальцев довольно похоже изображал «Лунную сонату» Людвига Ван Бетховена. Остальные двое лишь поскуливали и подрагивали… «Растения, -- глядя на них, пояснял дед. – Дрочат с утра и до утра, а так – чистые тебе овощи. Без сознания и понятия. Жаль их, жаль мне, Олежка. Вот про них я тоже песню сложил, про сумасшедших, как плохо им тут среди нас, людей здоровых…»



***



Давно еще, по мере развития старческого маразма дед почему-то находил в себе все больше и больше черт, присущих своему идолу, пока не стал заверять всех, что именно он, Василий Хазин, и есть Владимир Высоцкий. Умер другой, однофамилец, а меня вот врачи спасли. Скоро я возьму в руки любимую гитару и порадую всех новыми песнями…

Олег никогда не разделял дедова увлечения. Он был далек и от песни, и от музыки, считая последнюю могильщиком поэзии. Настоящих стихов, полагал Олег, петь нельзя. Невозможно. Стихи нужно читать, проговаривая каждое слово, улавливая и осмысливая каждый образ, проникая в душевное состояние автора и находя все новые и новые мысли. Лишь тогда откроется перед тобой волшебный мир Слова.

А песня? Под нее удобно маршировать, танцевать или опорожнять стаканчик. Она, песня, была и есть смешением стихов и музыки, в результате чего принижается слово и возвышается звук. Недаром ведь говорят: «Песня Иванова на стихи Петрова». Стало быть, Иванов – молодец, песню нам подарил, а Петров – так себе, наметку ему дал, поклонился и отвалил в сторонку…

-- Твой талант – от меня, -- дед причмокнул губами. – Природа, Олежка, она лишь на детях отдыхает, а внукам покою не дает, поверь. И зря ты своих стихов не бережешь, разбрасываешь, теряешь… Я бы твои стихи собирал, хранил бы в папочке, а то бы отнес куда надо, книжку бы  тебе сделал…

Внук покачал головой с улыбкой:

-- Да не нужно, деда. На кой она мне…

-- Не, ты послушай, -- не успокаивался дед. – Ты должен встретить человека, который увидит и оценит твой талант. Который поможет тебе пробиться, растолкать локтями всех рождественских и вознесенских с евтушенками, дай им Бог вечную память. Хотя, Евтушенко еще жив… Вот найди его, Евтушенку этого, пусть он тебе поможет!

-- Мне уже помогли, деда. Помогли, когда надо было.

-- Кто? – Василий Митрофанович глянул на внука с интересом и неприкрытой ревностью в глазах.

-- Семенов такой, -- ответил Олег скорее себе, чем деду.

-- Как говоришь?.. Сам Юлиан Семенов? Так он же помер когда еще!..

-- Глеб его звали. Глеб Семенов. Да он забыл меня давно, на кой я ему…

-- Не знаю такого, -- вздохнул дед. – Из новых, видать. Так новых я, почитай, и не знаю вовсе. Вон, сколько их развелось, не уследишь… И как он, Глеб этот, Семенов? Крепкий он?

-- Да уж куда крепче. Главное – что слово свое сдержал крепко…

Олег никому не рассказывал о том, как много лет назад молодой журналист Глеб Семенов, сам того не подозревая, несказанно поддержал Олега. Может, для Глеба это было мелким жестом, но для воспитанника Куряжской ВТК Олега Хазина этот жест оказался едва ли не поворотным в судьбе. Глеб Семенов не подвел, Глеб Семенов настоящий парень: сказал – и сделал. Сколько заверений и обещаний слышали куряжане от гостей с вольняшки, и ждали, верили, уповали, да вот вышли эти гости за ворота колонии – и все, исчезли, растворились… А Глеб свое слово сдержал – и напечатал стихотворение Олега в своей газете, и прислал тяжелую связку книг – «Мир глазами поэта», «Как делать стихи», «О поэтическом мастерстве», да еще с два десятка стихотворных сборников, научных брошюр по литературе, учебников, многие из которых Олег просто не смог осилить…

Сам факт, само осознание того, что о нем не забыли, что вздорная, высказанная для хохмы просьба юного правонарушителя оказалась выполненной, немало озадачили Олега и поставили перед вопросом: а так ли уж несправедлив этот мир?.. Снова и снова он перечитывал свое стихотворение о том, как его ровесник вернулся из тюрьмы домой, как встречала его родня, как собрались односельчане (даже участковый пришел поздравить!), как все потом пили, веселились и плясали, а именинник смотрел на постаревшую мать и плакал… Снова и снова Олег перебирал книги, вдыхая запах свободы; повторял фразу, наугад выхваченную из какой-то страницы – «Поэзия – езда в незнаемое»; пытался понять смысл слов «Я – поэт. И этим интересен»…

Читая один из стихотворных сборников, присланных Глебом Семеновым, Олег наткнулся на красивый, но непонятный образ: «И лежал я, босой, на пустом, как тоска, берегу…» Как же так, думал он, разве можно сравнивать зримое с незримым? Конкретное с абстрактным? Наоборот, чтобы создать интересную картину, следует сравнивать что-то неосязаемое с чем-то осязаемым. Можно сказать: «время летит, как стрела». Значить, время летит быстро. Но уж никак: «стрела летит, как время» – потому, что время может не только лететь, время может и ползти, и тянуться, чего нельзя сказать о стреле… Вот если бы этот автор сказал: «тоска пустая, как берег» -- совсем другое дело. Тут же увидишь гладкий песок, ни камешка, ни ракушки, ни веточки -- взгляду уцепиться не за что… и поймешь: да, тоска действительно безысходная и пустая. Возможно, этот автор ошибся, он хотел сказать что-то другое, но у него это не получилось, а редактор прочитал невнимательно, пропустил, и стихотворение так и напечаталось в сборнике… Кто знает, а может быть, сам Олег чего-то не понял…

…После планового укола дед затих, похрапывая и вздрагивая во сне.

Олег вышел в коридор. Пожилая нянечка зло надраивала пол, она кряхтела и материлась. Полы халата расходились при каждом движении, обнажая толстые ноги в синих прожилках и коричневых пятнах. Увидев Олега, она швырнула перед ним тряпку: «Копыта вытирай, твою мать! Ходят и ходят, а на хера? Все одно сегодня-завтра в трупарню… Дома бы лучше сидели, кутью варили до похорон!» Олег лишь усмехнулся невесело. Да, не позавидуешь персоналу этого заведения. Сам тут умом тронешься… У ординаторской даже не остановился: что он услышит нового? С головой у деда кранты, надежды нет, это уже давно ясно. Но сердце и легкие – в полном порядке, здоровые, как у студента, вот и дотянул до девяноста. И еще протянет. Спасибо тебе, цыганка мама Катя, добрая и умная Катерина Червоня, за то, что не позволяла своим питомцам баловаться водкой и папиросами. Но это – с одной стороны, а с другой – не дай Бог никому дожить до такого состояния…

И сегодня, как всегда, Олег присел на лавке у входа в корпус. После общения с дедом он долго не мог заставить себя выйти на улицу, где течет размеренная, привычная жизнь: звенят трамваи, шуршат шины и шаркают ноги. Что-то удерживало его здесь, на территории Сабурки, и проходило иногда не менее получаса, прежде чем Олег оказывался за ее воротами. Мысли медленно плыли, накатываясь волнами одна на другую, тяжелые, неуклюжие. Память отображала картины пережитого – дом, семья, школа, колония и нынешняя «работа». Дед… Дед оказался единственным связующим звеном между прошлым и нынешним. Именно он, сумасшедший старик, сам того не ведая, и подсказал внуку его дальнейшую судьбу. Нет, Олег не побирался и не просил, как того советовал дед. Олег вышел на куда более высокий уровень, он сумел поставить свое дело так, что вместо него старались другие. У него была твердая разветвленная сеть работников, оплачиваемые контакты с милицией и бандитами, надежный ежедневный доход и свой собственный взгляд на будущее.

Он вдыхал свежий, не отравленный запахами палаты воздух и лениво поглядывал по сторонам. Обитатели психоневрологической лечебницы стучали костяшками домино в беседках, гуляли поодиночке или компаниями по аллейкам, ссорились, мирились, грустили и смеялись. Кто-то из них выйдет отсюда через день, кто-то – через неделю, месяц, год… А кто-то не выйдет вообще никогда. Овощи, -- называл их дед, не ведая, что сам с годами становится таким же.

-- Огоньку не будет?

Олег вздрогнул – он и не заметил, как у его скамьи оказался седоватый гражданин в твидовых брюках и аккуратной свежей сорочке. Явно ведь не из пациентов и не из медперсонала. Тоже, небось, посетитель -- к родственнику или другу пришел, а курить в корпусе запрещено, вот и спешит он затянуться своим дурацким дымом, незажженную сигаретку в пальцах крутит, помял уже всю… 

-- Не курю, -- ответил Олег.

-- Счастливый, -- мужичок вздохнул и вдруг спросил: -- Скажите, мы не могли с вами где-то встречаться?

-- Вряд ли, -- бросив на него короткий взгляд, усмехнулся Олег. – Разве что здесь.

 -- Да, видимо, так…

И незнакомец направился вперед по аллейке, оглядываясь вокруг и ища, у кого бы прикурить.

А ведь я его откуда-то знаю, -- подумал Олег. – Может быть, еще из прошлой жизни?..








ДВА ЖУРНАЛИСТА



1. Митя

Схема так и называлась: «принципиальная». Глеб в который раз отодвинул  от себя журнал «Юный техник» и ненавидящим взором уставился в свою самоделку. Собранный из купленных радиодеталей, спаянный по всем правилам простейший радиоприемник прямого усиления никак не желал принимать нужных частот. Из динамика доносилось визгливое завывание, щелчки и свист, среди которых с очень большим трудом удавалось поймать радиостанцию «Маяк», переговоры местной «скорой помощи» и двух-трех радиохулиганов, которые засоряли эфир то ли собственным матом, то ли песнями Высоцкого.

Наверное, «принципиальной» схема называется потому, что она должна работать лишь «в принципе», -- подумал Глеб. – А вот смонтируешь ее – и черта с два получишь нужный результат…

-- Даже человеческого радио не умеешь делать, -- качала полулысой головой баба Зоя. – И это в целых пятнадцать лет…

И тут пришел Митя.

Друг – не такой уж друг, просто одноклассник, который протоптал сюда дорожку благодаря той же Глебовой бабе Зое. Она увидела Митиного папу на родительском собрании еще в первом классе, и решила, что для ее внука, полуеврея Глебушки, лучшего товарища не найти. Других представителей семитской нации в первом «А» не оказалось.

…Дети – очень жестокий народ. Даже если каждый по отдельности – паинька, то в компании они часто теряют самоконтроль; группа диктует свои условия, где каждый должен проявить индивидуальность. Всем «шалманом» они пинают беспомощного одиночку, наслаждаясь численным превосходством; глумятся над слабым, проявляя личные физические качества; исподволь терроризируют соученика, который оказался застенчивым или нерешительным…

Митя Карабин был хилым и нервным мальчиком. Если он болел, то болел по два-три месяца, и при этом умудрялся ничуть не отстать в успеваемости от одноклассников. И не только не отстать... Когда в середине третьей четверти Клавдия Тимофеевна сказала своим первоклашкам: «Ну, дети, теперь вы знаете цифры, вот и пронумеруйте страницы своих тетрадок от первой до двадцать четвертой», то Митя поднял руку и спросил: «А какими цифрами – римскими или арабскими?» – «Русскими», – растерялась учительница. – «Но ведь русских цифр нет, – в свою очередь удивился Митя и, помолчав, пробормотал: – Ах, да...»

Во втором классе,  когда большинство соучеников лишь узнало о том, что Земля круглая, Митя Карабин рассказывал о движении материков, о меловом и юрском периодах, о вулканическом происхождении низменностей и возвышенностей, о зависимости земного шара от иных планет Солнечной системы, о всемирном тяготении. Арифметические задачки о колхозниках и трудоднях он решал с применением Закона о подворном налоге, принятом в 1925 году, а «бассейн-две-трубы» соотносил с дисциплиной «Гидравлика» университетского курса.

-- Скажите, Клавдия Тимофеевна, – робко поднимался Митя на уроке чтения, раскрыв «Родную речь» на нужной странице, – как понимать Михаила Юрьевича Лермонтова, что «рука бойцов колоть устала». Что ли – сама рука устала колоть каких-то бойцов? Или рука, принадлежащая неким бойцам,  устала что-то колоть?.. Или вот еще: «Кто кивер чистил весь избитый». Это, что ли, кто-то весь избитый чистил свой кивер, или же кто-то чистил кивер, который был весь избит?..

– Но это же классика, – отвечала учительница. – «Бородино» изучали еще ваши мамы и папы, дедушки и бабушки…

– Значит, неправильная классика, – пожимал плечами Митя.

Девчонки смотрели на него с нежностью и восхищением. А мальчишки, окружив на переменках плотным кольцом, допытывались: «Ты самый умный, да? Потому что еврей, да? А почему дергаешься? Потому что трус, да?..»

И вершиной наслаждения было довести мальчика до слез, после этого порция насмешек заканчивалась. Кому интересно издеваться над и без того рыдающим пацаном, пусть даже и самым умным?

При всем при этом Митю не били. Достаточно было лишь хлопнуть в ладоши у него над ухом – и он сам отлетал на пять-шесть метров. А подойти к нему – и он сжимался в ожидании то ли удара, то ли подсечки. Заговорить с ним – и он вздрагивал, моргая глазами: что не так? что я вам сделал? чем обидел?..

Но жизнь устроена если не гармонично, то вполне справедливо. Природа обделила Митю физической силой и твердостью характера, однако наделила ярким умом и, главное, умением пользоваться своими знаниями и чужим опытом.

Баба Зоя наставляла Глеба: держись Мити, и будешь таким же умным, как он. Помни, Глебушка, хоть папа твой и украинец, но ты еврей по галахе – твоя мама, сиречь моя дочь – иудейка, и отсюда не денешься. Евреев очень мало, но Моисей сказал: «Нас любит Бог, и он не даст нам пропасть». Спроси у Мити, он всё на свете знает...

Да, Митя знал всё, так полагала баба Зоя, да и сам Глеб. Митя был не по годам развитым ребенком.

Его отец имел звание подполковника химических войск СССР и профессорскую должность (лишь через много лет Глеб задумается, какими мозгами нужно обладать, чтобы обрести все это с ФИО Карабин Израиль Львович), был разносторонне одаренным человеком и приобщал сына с самого детства к точным наукам. «Митеныш, – говорил дядя Зарик, – не твоя вина, что ты родился квелым и полумертвым, да плюс ко всему  и... гм. Но жить тебе надо. А жить – значит, трудиться и зарабатывать. В антисемитской стране ты не сможешь ужиться с коллективом – рабочим ли, интеллигентским ли. Готовься к тому, что тебя будут клевать тем, что ты, во-первых, жид, а во-вторых, слаб, что не свойственно сынам Израилевым. Выход тебе один – пахать головой. Есть у меня литература по многим наукам, чего не поймешь – я подскажу...»

Глеб, впервые придя к Мите, потерялся в обилие книг с умными и непривычными наименованиями. Ни «Буратино», ни «Незнайки» он не обнаружил, не говоря уже о «Красной Шапочке» и «Колобке»...

-- А где же твои игрушки? -- спросил Глеб.

-- У меня нет игрушек, -- подумав, ответил Митя. -- Вот разве что, -- и он указал тонким пальцем на бронзовую статуэтку.

-- Кто это?

-- Это Фидель Кастро.

-- А как же ты с ним играешь?

-- Никак. Я вот смотрю на него, а он думает, как обустроить свою страну, независимую Кубу... А мой папа думает, как нам защитить свою страну наперекор агрессивной политике президента США Ричарда Никсона...

Их именины разошлись всего на неделю. Но Митя был старше на целый год и на эти же семь дней. К девятилетию Глебу подарили огромный автомат с огнем, а Мите к десятилетию – коллекцию минералов и альбом пластинок испанской оперы. Еще через год Глеб получил огромный танк с огнем, Митя же – десятитомник «Школа изобразительного искусства» и набор «Юный химик». Примечательно, что из последнего подарка Митя пытался синтезировать искусственный мозг, а Глеб старательно добывал динамит или хотя бы порох – но ни то, ни другое почему-то не взрывалось и даже не желало воспламеняться... А в книгах по искусству Глеба привлек лишь пятый том с голыми тетками и дядьками в разделе «Обнаженная натура».

К середине пятого класса Митю забрали из школы, так как постоянное общение с одноклассниками доводило его до нервных срывов. Он учился дома, появляясь в среднеобразовательном храме науки лишь для сдачи контрольных и лабораторных работ, а также на экзамены, не получая при этом никаких оценок, кроме «отлично». По физкультуре, трудовому обучению и начальной военной подготовке мальчик был «не аттестован». Зато к концу десятого класса великолепно владел тремя иностранными языками: английский учил в школе по обязательной программе, немецкий – в клубе интернациональной дружбы Дворца пионеров, а  частный преподаватель французского приходил к нему на дом трижды в неделю.

В шестом классе Глеб увлекся рисованием и стихосложением. Митя не умел ни того, ни другого. Митя не умел многого, но зато знал, что и как нужно делать. Он мог лишь глянуть на акварель, написанную Глебом, и часами ходить по комнате, объясняя, что именно в этой картине ему нравится, а что – нет, и каким образом, на его взгляд, можно исправить положение. Он мог прочитать четверостишье Глеба и часами обсуждать, как, по его мнению, можно усилить мысль. Он мог лишь покрутить в руках Глебов арбалет или Глебов планер и тут же ответить, почему арбалет стреляет не далеко и не метко, а планер летает не высоко и не ровно...

-- Но почему ты сам не рисуешь, не пишешь и не мастеришь ничего? Ты же все на свете знаешь, -- удивлялся Глеб, на что Митя скромно отвечал:

-- Я не умею, это во-первых. Во-вторых, мне это не интересно и не нужно. А в третьих – каждый должен заниматься своим делом.

-- А каким делом ты хочешь заниматься?

Помолчав, Митя медленно произнес:

-- Ты, Глеб, хочешь быть сразу всем. И художником, и механиком, и снайпером, и поэтом. Тебе легче, ты пишешься украинцем по отцу. И ты сможешь стать тем, кем захочешь, если будешь учиться. А я – еврей. Поэтому я буду заниматься не тем, чем хочу, а тем, что у меня лучше получится. У меня получаются языки, наверное, буду лингвистом, языковедом. Может быть, пойду по каким-нибудь другим гуманитарным наукам. Пока не знаю...

Но реализация выдающихся Митиных способностей, вопреки ожиданиям, опять-таки чувствительно уперлась в национальность. Последняя четверть двадцатого века ознаменовалась усилением антисемитизма. На факультет иностранных языков Митя не поступил, хотя набрал балл выше проходного. Страна Советов не пожелала видеть среди учителей, языковедов, а то, гляди, еще и дипломатов гражданина с отчеством Израилевич и фамилией Карабин, хотя почти ничего семитского во внешности данного гражданина не наблюдалось. И лишь через год, промаявшись почтальоном в местном отделении связи, где пятый пункт и фамилия никакого значения не имели, сменив отчество на Игоревич и став Зелинским по матери, Митя поступил на желанный факультет. С «Зелинским», правда, тоже возникла заминка у бдительной приемной комиссии. Однако кто-то вовремя сообразил, что Зелинский в равной степени может быть и поляком (тем более, на устном экзамене по русскому языку абитуриент ввернул пару фраз на польском, предварительно перечитав на языке оригинала дилогию Януша Пшимановского «Четыре танкиста и собака»). Так что взамен на экзаменационный лист Дмитрий Зелинский получил студенческий билет Харьковского госуниверситета им. М.Горького. «Мои университеты, спасибо Алеше Пешкову, -- сокрушался он, поглаживая синенькую книжечку, -- а ведь я все равно стану самим собой. Из принципа и ради справедливости!..»

Через пять лет он получил “красный”, то есть светло-бордового цвета диплом и снова стал Карабином.

...А в тот день, покрутив в руках Глебову самоделку, собранную в пластмассовой мыльнице, Митя раскрыл ее и тупо глянул на переплетение проводов и нагромождение разносортных радиодеталей. Включил, настроил на «Маяк», довел громкость до максимума...

-- Не «Грюндиг», -- сказал, поморщившись. -- Если бы я хоть что-то в этом соображал... Хотя, можно попробовать, если доверяешь...

-- Только хуже не сделай, -- забеспокоился Глеб.

-- Думаешь, можно хуже? В крайнем случае,  восстановишь... с этим же качеством. Что есть по теме?

Глеб положил перед Митей журнал «Юный техник» со схемой, «Первую книгу радиолюбителя» и «Справочник радиоконструктора».

-- Погуляй часок, -- попросил Митя и зашелестел страницами.

Он рассматривал формулы и графики, которые для Глеба были китайской грамотой, что-то выписывал, составлял уравнения, складывал-делил-перемножал, иногда застывал надолго, бормоча себе под нос и покусывая мизинец.

Обещанный «часок» растянулся на полдня. Сначала Глеб ходил на цыпочках вокруг, потом начал было что-то читать, и неожиданно для себя задремал. Встрепенулся от голоса Мити:

-- Вот что. Этот конденсатор, -- Митя ткнул пальцем в схему, -- замени на другой, меньшей емкости. А этот резистор отломай и выброси, вместо него поставь кусочек провода – здесь никакого сопротивления вообще не нужно. Во входном контуре повысь индуктивность – добавь двадцать-тридцать витков провода ПЭЛ. И, наконец, питание. Аккуратно разбери батарейку и удали три пластинки: девять вольт слишком много, они перевозбуждают маломощную схему. Вполне хватит шести, если не меньше...

А еще через несколько минут Глеб слушал и Всесоюзное, и Украинское, и Харьковское областное радио, и даже что-то на английском языке. Радиохулиганы, правда, исчезли, но в принципе это можно было пережить.

-- Я тебе сделаю точно такой же приемничек! -- радостно пообещал Глеб.

На что Митя пожал плечами:

-- Я не люблю слушать радио. Потому что не вижу, кто со мной говорит. Вот если бы ты мне сделал маленький телевизорчик…

Тут уж пожал плечами Глеб. Телевизорчиков, ни маленьких, ни больших делать он не умел.




2. Митя Карабин


-- Я вижу здесь три существенные ошибки, -- задумался Митя. – Как минимум.

-- В четырех строчках? -- хмыкнул Глеб и покивал с видом мягко обиженного человека, который решил промолчать.

Конечно, Митя завидует, а от зависти можно сказать все, что угодно, пусть это даже несправедливо и смешно. Митя никогда не писал стихов и нигде не печатался – ни в пионерских стенгазетах, ни в центральных изданиях, таких, как, например, альманах «Истоки», который сейчас держит в руках. Митя шевелил губами, искоса, будто наливаясь сарказмом, глядя на страницу со стихами Глеба.

Он не восхитился, не пришел в восторг от того, что поэтические искания его друга оценили по достоинству в самой Москве, в одном из ведущих издательств  СССР – «Молодая гвардия». Знал бы Митя, каково пробиться без блата в этот альманах, где на одну страничку претендуют сразу пять-шесть авторов. А стихи Глеба Семенова понравились редколлективу, если получили право быть напечатанными в разделе «Перекличка». Неужели составители альманаха, люди с высшим литературным образованием, все скопом оказались  глупее одного Мити Карабина?

Автор готов был возненавидеть оппонента, который, вместо того, чтобы порадоваться за старого приятеля и возгордиться этой дружбой, вдруг ткнул Глеба «фейсом об тейбл». Зачем, спрашивается? Для самоутверждения? Так Глеб и без того знает, что Митя умный…

-- Да, три ошибки в четырех строчках, -- невозмутимо повторил Митя.

-- Но там же не дураки сидят! -- начал закипать Глеб. -- Там и предварительный отбор, и рецензии, и утверждение, и... В «Истоки» лезут тысячи, а печатаются лишь десятки... Я прошел конкурс, а это что-то значит!

Митя пожал плечами и небрежно бросил книжку на стол.

-- Значит, дураки сидят. И я сейчас докажу.

-- И как?

Глеб был уверен, что легко разобьет все Митины аргументы, и уже едва не трясся от азарта.

-- В этой четверостишке, -- Митя улыбнулся, ввернув жаргонно-поэтическое словцо, -- ты показал себя многоступенчатым дилетантом. Первое – незнание грамматики. Второе – незнание техники. И, наконец, третье – незнание логики...

Приготовившись выслушать замечания и дать достойный отпор, Глеб положил локти на стол и подпер ладонями подбородок:

-- Конкретнее, пожалуйста.

-- Прошу.

Митя в точности повторил позу Глеба и, закатив глаза, медленно произнес:


                Нырял нырок. Я не нажал курок.
                Меня увидев, птица улетела.
                Не знал нырок, что сделал я добро.
                Добро? Да нет. Я просто зла не сделал...


Он помолчал и щелкнул пальцами:

-- Правильно? Я ничего не перепутал?

-- Правильно, -- удивился Глеб. -- Хорошая память. Так что тебе не нравится? Гуманизм? Ты, комсомолец, против гуманизма?

-- Погоди, -- отмахнулся Митя. -- Я всеми руками и ногами «за». Но гуманизм, как и любую другую прогрессивную тенденцию, следует пропагандировать вдумчиво, а ты почему-то этого не учел... И вот тебе первая ошибка, грамматическая: нажимают не «курок», а нажимают «на курок». Понял? В слове «нажал» сам префикс «на-» уже изначально предполагает предлог «на» в следующем слове. Учебник русского языка для пятого класса...

Глеб напрягся. А ведь правда, нажать можно не «что-то», а лишь «на что-то». Надо же было так вляпаться! И все редакторы-корректоры московско-столичные этого не заметили...

-- Ты согласен, -- правильно расценив молчание товарища, констатировал Митя. -- Далее. Вторая твоя ошибка – техническая. Принципа действия огнестрельного оружия ты не знаешь, это видно, и не спорь. Ведь даже если нажать НА курок, то выстрела все равно не получится.

-- Не понял... Как это – не получится? Нажал, и – стрельнул!

-- Сейчас поймешь, -- терпеливо улыбнулся Митя. -- На курок не нажимают, а его взводят. Взводят! То есть, оттягивают его большим пальцем назад. А чтобы оружие сработало по назначению, нужно надавить на спусковой крючок, на спуск. Курок и спусковой крючок – это две совершенно разные детали в ударно-спусковом механизме ружья или револьвера. Понял?

Глеб закусил губу. Да, и здесь Митя оказался прав, строчка неуклюжая. Но это заметил лишь Митя. Однако читатели альманаха не все такие грамотные. Кому-то, может быть, и понравится миниатюра Глеба Семенова, не зря же редакторы из «Молодой гвардии» выделили под него целую четверть страницы...

-- И, наконец, третье...

Митя помолчал и посмотрел Глебу прямо в глаза:

-- Третья ошибка логическая, и самая главная.

Он вздохнул, помолчал, и снова щелкнул пальцами.

-- Помнишь пьесу Евгения Шварца «Обыкновенное чудо»? Помнишь. В одной из финальных сцен охотник целится в юношу. И охотник ждет в неге, в азарте, ждет с вожделением, что вот сейчас принцесса поцелует парня, и он превратится в медведя, которого нужно завалить, чтобы получить очередной диплом. Охотнику искренне жаль этого юношу, охотник даже плачет, слезы утирает, но... целится, чтобы выстрелить. Почему? Потому, что он настоящий охотник, и по жанру обязан убить, иначе бы он не был настоящим охотником. А теперь подумай сам: если ты пришел с ружьем в первом акте, то в последнем должен выстрелить, и Антон Павлович здесь ни при чем. А если ты стрелять не намерен изначально, то какого дьявола взял с собой ружье, а не фотоаппарат и не подзорную трубу, с которыми ты не сделал бы зла при любом раскладе? Так что в твоем тексте нет логики, поэтому и нет стихов...

Творческая злость, обуявшая Глеба, не выплеснулась наружу. Он стиснул зубы и едва не с бешенством глянул на свой альманах, блестевший бирюзовой обложкой и еще пахнувший типографской краской да свежеобрезанной бумагой.

Митя был прав, как всегда... И, как всегда, ничуть не сомневался в этом. Он был доволен не только своей правотой, но и тем, что так легко, красиво, играючи уничтожил радость Глеба, радость своего друга. Не мог пощадить самолюбие автора-триумфатора? Но почему, зачем?.. Друзья так не поступают. Друзья всегда поддерживают и в беде, и в радости, и в горе... Кто это сказал? Ах да – Павел Коган, четырнадцатилетний автор знаменитой «Бригантины». Хорошее было время, любой тогда, написав два-три стихотворения, тут же принимался в Союз советских писателей и пользовался всеми льготами наравне с Владимиром Маяковским и Сергеем Есениным.

-- Это напечатано в Москве, -- повторил Глеб.

-- Ну и что?

-- А то, что дерьма там не напечатают.

Митя хмыкнул и развел руками:

-- И здесь опять несколько причин. Первая: Коммунистическая партия с недавних пор взялась за дело сохранения природы. Экология, биофонд или что там еще. Вот хотел ты убить утку – и не убил, пожалел, пусть она плодится и размножается. Ты молодец. Ты первый, ведь до тебя об этом никто не писал. Сама тема выигрышна, независимо от качества исполнения. Второе: ты – провинциальный поэт из Харькова. Тобой просто разбавили московских мэтров: вот, мол, смотрите, у нас в «Истоках» публикуются не только столичные авторы, но и периферийцы, ведь альманах-то всесоюзный... Да и третий момент может быть: гляньте, какие безграмотные вирши пишут провинциалы, ха-ха, посмейтесь вместе с нами. Это та же издательская политика...

-- Уходи, -- едва дыша, проговорил Глеб.

-- Пожалуйста, -- ответил Митя, приподнимаясь и тихо отодвигая стул. Выйдя в коридор, он пояснил через плечо: -- Я лишь сказал то, что думаю. – И ввернул зачем-то фразу из старого анекдота: -- Не нравится – не кушай…

Глеб готов был схватить друга за плечи и вытолкать из квартиры, но в последнюю секунду сдержался. Он лишь наблюдал, как Митя вышел на лестничную площадку и там, посвистывая, надавил на кнопку лифта, а потом глянул на часы и поморщился, словно сожалея о бездарно утраченном времени.

С тех пор они больше не встречались. Но нельзя сказать, что именно этот случай развел их в разные стороны. Да, он, безусловно, сыграл какую-то роль, но стал скорее поводом, а не причиной. Пока ребятам интересно друг с другом, они с удовольствием общаются, их связывают общие увлечения – оловянные солдатики, почтовые марки, качели-карусели… Однако с возрастом общность интересов утрачивается, появляются новые заботы, новые проблемы, новые устремления, и не всегда они совпадают с заботами, проблемами и устремлениями товарища, с которым когда-то был неразлей-вода.  И в какой-то момент старым приятелям становится скучно друг с другом. Они продолжают «дружить» уже по инерции, а не по потребности, длительное общение начинает утомлять, раздражать обоих, и отношения охлаждаются, постепенно сходя на нет. При случайной встрече можно обменяться дежурными приветствиями, посетовать на занятость, кивнуть: «созвонимся!», и – снова расстаться на неопределенное время. Не всякая дружба – навеки, жизнь идет, люди меняются, обрастают новыми друзьями, забывая старых, и никакой трагедии в этом нет.

Позже Глеб узнал, что Митя закончил какой-то  гуманитарный факультет, связанный то ли с языковедением, то ли с языкознанием, женился, развелся, поменял квартиру. Особого желания увидеться с ним у Глеба не возникало, да и время свободное можно было использовать получше, чем стоять друг напротив друга и выискивать тему для беседы. 

Знал бы Глеб, при каких обстоятельствах ему снова придется вспомнить о Мите – может, и не случилось бы того, что уже случилось…



3. Дмитрий Карабин
      

Участковый инспектор, пишущий стихи – это что-то новое. Во всяком случае, Мите такие пока не встречались. Милиционера-гитариста он знает, милиционера-шахматиста – тоже. Знаком ему даже милиционер, в свободное от опасной службы время склеивающий миниатюрные автомобильчики из папье-маше. Потом эти модельки обретали милицейский окрас и раздаривались направо-налево. И у самого Мити в редакционном кабинете на книжном шкафу расположился едва ли не автопарк – тут тебе и оперативные «Жигули», и «Волга»-ППМ, и «уазик»-ПМГ, и фургон для перевозки заключенных… Некоторые посетители в первый момент были слегка ошарашены: шли ведь они в правоохранительный отдел газеты дабы пожаловаться на произвол младшего и среднего состава МВД, а их с порога, ощерившись фарами и мигалками, встречал милицейский транспорт, хоть и игрушечный, но все-таки…

А милиционера-поэта среди Митиных знакомых еще не было.

И вот теперь посетитель в суровой форме с лейтенантскими погонами сидит на краешке стула, вцепившись в свой планшет и, стараясь не дышать, определяет взглядом, какую именно строчку в данную секунду читает Митя. Непостижимый народ эти начинающие авторы: за каждое свое творение они готовы стоять до конца, даже если это творение не выходит за рамки ученичества. Но искренне полагают, что нашли нечто новое, прогрессивно-поворотное в поэзии, а посему их стихи нужно немедленно печатать на первой полосе всех газет – от районных до центральных, а «Нью-Йорк таймс» и «Штерн» пусть лопаются от зависти.

Роберт Рождественский? – ха! Андрей Вознесенский? – фу! Окуджава, Ахмадуллина, Гамзатов – да кто они такие есть? Потому и пролезли, что хитрые евреи, кавказцы и прочие нацмены, а вот русскому человеку из-за них ну никак не пробиться в печать… Понимал Митя эту логику начинающих поэтов и знал, что нет более неистового критика, радетеля и знатока поэзии, чем сам начинающий поэт.

Но с этим лейтенантом был иной случай. Графоманом в клиническом смысле он не был. Но в правке его стихи все-таки нуждались.

Митя едва шевелил губами, вчитываясь в текст, выполненный каллиграфическим почерком:


                Милицейские жены… Вас мало жалели,
                Где берете вы силы смеяться, шутить?
                Не заплакать, увидев прореху в шинели…


-- А почему прореха в шинели должна предполагать рыдания? – спросил Митя, поднимая взгляд. Глаза его смеялись. – Милиционер ободрался о гвоздь, а жена расстроена, ибо ей лень залатать дырку?

-- Это прореха от соприкосновения с колюще-режущим предметом, -- сдержанно пояснил автор и, спохватившись, пояснил: -- Ударили ножом и порезали шинель…

-- Ага, тогда ясно, -- кивнул Митя. – Прошу прощения.

               
                Приласкать, накормить и опять проводить…


-- А вот это уже банально, -- прокомментировал он. – Да и зачем столько трагизма? В нашей стране с преступностью практически покончено, судя по выступлению министра внутренних дел, так что милиционерам остается лишь пьяных таскать…

Митя снова усмехнулся, вспомнив свой недавний залет в медвытрезвитель. Еще действовал горбачевский Указ о тотальной борьбе с пьянством, когда Митя, возвращаясь с дружеской редакционной попойки, привлек внимание молоденькой служащей метрополитена. Та кликнула дежурного сержанта, и менее чем через полчаса Митя пытался объяснить людям в белых халатах поверх милицейской формы, что он не пьян, а просто выпивши. Трудно это было делать, стоя в одних трусах и босиком на холодном кафеле. Естественно, Митю оштрафовали на 15 рублей и прислали в редакцию «телегу». Но главред Иван Мироненко разорвал ее на несметное количество клочков и сжег в пепельнице, так как сам был участником той вечеринки и беспощадно подливал тем, кто, по его мнению, сачкует, а значит, не уважает родной коллектив. Кто не пьет – тот или больной, или падлюка, -- поговаривал Иван. Это здорово, что сам руководитель был организатором и вдохновителем застолья. А если бы не был?..

-- Ну почему – банально? Это правда, -- возразил милиционер-поэт.

Митя улыбнулся:

-- Помните, как у Маяковского? «Все говорят, что «Окна ТАСС» моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, но это – не поэзия». Я охотно верю, что милицейским женам несладко живется. Они, например, хотят пойти в музей или в театр, а то и просто потрахаться, а благоверный вдруг срывается на операцию по задержанию деклассированных элементов. Проблема эта существует, однако в ваших стихах она не то, что не раскрыта, но даже отражена неубедительно. А вот «Карточный город» я, пожалуй, возьму. Но к нему добавить бы еще два-три на выброс…

-- На выбор? – не расслышал лейтенант.

-- На выброс, -- уточнил Митя. – Видите ли, публикация стихов в газете имеет специфическую особенность. Газета – не журнал и не альманах, она все-таки ограничена по объему. И если давать стихи, то давать самые-самые. Вот предложу я редактору, скажем, десять стихов – а он отберет три-четыре, на свой вкус, остальные выбросит. Дам семь – он одобрит два или три. А из ваших я готов подать три, и, дай Бог, чтобы проскочил хотя бы один. Мне из всей вашей подборки понравился «Карточный город».

Он нашел нужный листок и с выражением прочитал:

               
                Карточный домик – воздушный пригорок.
                Два или три – будет карточный город.
                Дамы, шестерки, тузы и валеты
                Пусть поселяются в городе этом.
                Город построен – живи, не тужи.
                Будет у вас преатласная жизнь…
                Будете вместе играть и гадать,
                Спорить, менять козырей, блефовать…
                Мир покачнется – не станет подпорок.
                Горсткою пепла рассыплется город…


-- Мудро, --- кивнул он. – Философия. О зыбкости, бренности и тленности всего сущего. Антивоенная притча. Буду отстаивать.

-- Спасибо, -- улыбнулся автор. – А когда примерно ожидать публикации?

Митя откинулся на спинку стула и развел руками.

-- Вот как вы ставите вопрос… В истории Древнего Рима есть такой хрестоматийный эпизод. Некий агрессивный господин со своим войском подошел к крепостным воротам и после безуспешной атаки передал в город записку: «Если мои воины прорвутся к вам, то они не пощадят ни мужчин, ни женщин, ни стариков, ни детей. Город будет разрушен и сожжен, а оставшиеся в живых позавидуют мертвым». И в ответ получил свою же записку, но в ней было жирно подчеркнуто слово «ЕСЛИ». – Митя сделал паузу, прикуривая сигарету. – Так вот, ЕСЛИ что-то из ваших стихов будет подписано к печати, то отлавливать их вы можете в первый и третий четверг месяца, именно по этим дням выходит страница «Литература и искусство». А вот в какой номер они попадут – извините, сказать не могу. У нас тут члены Союза писателей дерутся за очередь. И вот еще одно, извините… вы не хотели бы взять псевдоним?

-- Зачем?

-- Ну… Если, скажем, Раенко, Раков?

-- А что, ваш начальник – антисемит?

-- Нет, что вы!

-- Я хочу, чтобы мои стихи вышли под моей фамилией, -- твердо сказал автор. – А не выйдут – и не надо.

Однако не прошло и двух месяцев, как Митя по телефону сообщил милиционеру-поэту:

-- В завтрашнем номере увидите свое творение.

-- «Карточный город»? Огромное вам спасибо, Дмитрий, я очень рад! Это моя первая публикация…

-- Да нет, -- вздохнул Митя. – К сожалению, «Карточный…» редактору не понравился. Он написал в резюме: «Сопливый декаданс». А прошло «Милицейские жены», которое я дал для выброса. Вот так, видите, неисповедимы пути. Но все равно поздравляю с почином. Теперь у нас есть новый автор – Михаил Рахман!..



4. Дмитрий Майоров


Папам и мамам свойственно умиляться родным чадом с первых же дней его появления на свет. И новоиспеченные родители искренне полагают, что именно их отпрыск если не уникально-гениален, то уж, во всяком случае, необычайно талантлив. Стоит лишь вовремя раскрыть его способности, как мир сразу же получит новых Альберта Эйнштейна или Марию Кюри. Ну, может, всего лишь Дмитрия Менделеева или Софью Ковалевскую.

Вот малыш впервые повел глазами. Впервые засмеялся. А вот начал произносить осознанные звуки и внимательно к ним прислушиваться. Вот первый шаг, первое слово…

И горе ему, если произойдет это за месяц-полтора до установленных научно-биологических сроков! Тогда «Ребенок и уход за ним», «Пособие молодой матери», «Книга о Ваших детях» и вся подобная литература к черту летит в мусоропровод, счастливые родители бросаются воспитывать и обучать своего наследника уже по собственной, никем не опробованной, но уже революционной, с их точки зрения, методике. Нарисовал мальчик почти идеальный квадрат – и тут же их (квадрат и мальчика) волокут в школу изобразительного искусства. Удачно повторила девочка движение телевизионной танцовщицы с ленточкой в руке – тут же их (ленточку и девочку) тащат в секцию балета. Срифмовало невинное дитя пару слов – и в ближайшей перспективе замаячила литературная студия… Не важно, что преподаватели школ, кружков и студий в один голос отрицают наличие способностей или даже склонностей у данного дитяти – родителей не переубедишь. От своего ребенка они продолжают требовать реализации таланта, но уже в домашних условиях…

В свои пять лет Глебушка бегло читал детские книжки. В пять с половиной – составлял длинные письма дедушке и бабушке, аккуратно вырисовывая каждую буковку. А в шесть его отдали в школу, где он оказался единственным «очкариком» в классе и самым младшим из соучеников, семи-восьмилетних дядек и теток, разговаривать с которыми мог, лишь высоко задрав голову.

Из Глеба Семенова не вышло ни вундеркинда, ни супермена. Скорее – наоборот. Дядьки откровенно посмеивались над «малявкой», а тетки с почти материнской нежностью кормили его леденцами и тормошили, словно куклу. Своим особым положением он тяготился, но не настолько, чтобы плакать в туалете, как самый высокий и самый слабый из всего класса Митя Карабин, которого соученики задразнивали до слез, пользуясь его неспособностью постоять за себя.

Глеба не обижали, но и дружить с ним никто не спешил – мелюзга, коротышка, кому с ним интересно…

Плохо быть самым младшим – эту истину Глеб усвоил с первых же школьных дней. К тому же, учеба давалась ему довольно тяжело именно из-за этой разницы в целый год. Для пятнадцати- шестнадцатилетних подростков эта разница уже не чувствуется, а вот когда тебе всего шесть – она становится почти непреодолимой пропастью, как в общении с одноклассниками, так и для восприятия школьной программы, строго рассчитанной на определенный возраст.

С горем пополам обретя среднее образование при критическом и остроумном в то время балле аттестата «3,62», Глеб, само собой, провалил вступительные экзамены в институт. «Тупица, -- вздыхали мама и баба Зоя. – А мы все так на тебя надеялись, такой талант у тебя был!». Глеб лишь бессильно скрипел зубами от стыда – не оправдал родительских надежд! -- и искренне полагал, что быть младшим среди сверстников, а потому ущербным – это весьма позорное дело.

Да и самому старшему тоже несладко: вот Митя Карабин выше всех и старше всех, но ведь обижали его одноклассники.

Плохо быть самым младшим, плохо быть и самым старшим…

Оставалось для Глеба одно спасение – армия с ее дебилами-старшинами, долболомами-прапорщиками и извечной «дедовщиной». Глеб и на это был согласен: после службы куда легче поступить в институт, а там уж, конечно, никому не будет дела до того, старше ты или младше, ведь все студенты равны между собой… Но и эта затея потерпела крах: строгая медкомиссия военкомата отмахнулась от призывника Глеба Семенова «белым билетом» в связи с сильной близорукостью, несмотря на то, что по всем остальным параметрам он был «пригоден к строевой», успев к семнадцати годам даже получить права на вождение мотоцикла!..

Неизвестно, что и кому хотел доказать Глеб (скорее всего, свою «нормальность» самому себе), но решил он служить в милиции – именно здесь, по его твердому убеждению, работают настоящие мужчины. Однако инспектор по кадрам Харьковского ГУВД просто и доходчиво объяснил, что милиционером можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которое выработало человечество в рядах Вооруженных Сил СССР (кстати, эта сильно искаженная цитата из собрания сочинений В.И.Ленина запомнилась Глебу надолго).

-- Но если у тебя есть друзья, отслужившие в армии, -- заискивающе улыбнулся майор-кадровик, -- то гони их всех ко мне. Оформим в лучшем виде и определим в лучшие подразделения…

Ну да, мои друзья-дембеля скорее пойдут в хулиганы, чем в милиционеры, -- уныло подумал Глеб, а вслух поинтересовался:

-- Разве в МВД нет работы для неслуживших?

-- Вообще-то есть, -- поморщился майор, невольно выказывая пренебрежение ко всем неслужившим. – Технические средства охраны. Монтажники и наладчики сигнализации в магазинах, учреждениях и квартирах граждан. Короче – простые электрики, но знакомые с элементами радиоэлектроники.

С резисторами, диодами и конденсаторами Глеб дружил давно, собственноручно смастерил несколько радиоприемников и даже усилитель низкой частоты для своего магнитофона «Весна-3», но… поступить в милицию лишь для того, чтобы паять детальки? Ну, знаете… Глеб поднял было руку, чтобы махнуть ею на несбывшуюся надежду, однако рука замерла на полувзлете и мягко легла на грудь, к сердцу поближе.

-- Согласен, -- тихо проговорил он.

Потом он с умилением вспоминал эту работу, которой отдал целых шесть молодых лет. И удачи были, и промахи. И выговоры, упрямо чередующиеся с грамотами, и его юмористические миниатюрки, которые охотно печатала республиканская газета «Советский милиционер», и стихи, с которыми он выступал на праздниках в ДК милиции…

После публикации в «Комсомольской правде» нескольких очерков, посвященных будням местных стражей порядка, в квартире Глеба раздался телефонный звонок.

-- Вас беспокоит Иван Мироненко, редактор газеты «Ленинская смена». Слышали о такой?

-- Разумеется, -- ответил Глеб.

Мироненко помолчал и вздохнул:

-- А вот я в этом глубоко сомневаюсь. Вы почему-то печатаете свои материалы в Москве да в Киеве, и совершенно игнорируете нашу областную прессу, в частности, молодежную газету. Не уважаете, что ли? Мы мелки для вас, или как?

«В столичных изданиях гонорары куда больше», -- мысленно ухмыльнулся Глеб, но ничего не сказал.

-- Я, собственно, вот по какому делу, -- задумчиво сказал редактор. – Если вы не против, то могли бы пройти в нашей газете некоторую журналистскую практику-стажировку, две-три недельки.

-- Но у меня нет специального образования, -- пояснил Глеб. – Я электромонтер охранной сигнализации…

-- Чепуха. Журналист пишет не образованием, а пером. А перо у вас хорошее, меня устраивает. Тема  «Будни милиции» для вас близка. Раньше ее вел опытный сотрудник…

-- Корреспондент Майоров? – вспомнил Глеб постоянного автора и ведущего этой рубрики. «Подготовил Д.Майоров», -- значилось под каждым выпуском «правоохранительной» страницы. В представлении Глеба этот Д.Майоров был широкоплечим офицером с громовым голосом и шерлок-холмсовской трубкой в зубах. – А куда он подевался?

Редактор хмыкнул:

-- Ну, «Майоров» -- это псевдоним, в жизни у него другая фамилия. К сожалению, он недавно свалил на ПМЖ за кордон, такая вот незадача. А если вы нам подойдете, то будем думать о зачислении вас в штат «Ленинской смены». Перспектива неплохая. Вам было бы интересно?

-- Еще бы, -- вздохнул Глеб. – Но  меня не отпустят даже на два-три дня. У нас электриков не хватает, я сам обслуживаю два участка…

-- Об этом не волнуйтесь. Ваш начальник райотдела получит указание от второго секретаря обкома партии и лично доставит вас к нам в редакцию на своей служебной «Волге» с мигалкой. Вас устроит?

-- Не знаю даже, что сказать, -- растерялся Глеб. – Это, конечно,  интересно, но я как-то не думал о перемене деятельности.

-- Напрасно. Вы что же, намерены всю жизнь работать электриком сигнализации? Кстати, сколько вам платят, если не секрет?

-- Девяносто…

-- А у нас минимальный оклад – сто десять. Да плюс гонорары, естественно. Ну, так как насчет «Волги» с мигалкой?..

…Конечно, машину за Глебом не прислали, но зато отпустили без разговоров, оформив ему трехнедельный отпуск за свой счет на испытательный срок. А через эти три недели Глеб держал в руках удостоверение штатного корреспондента с золотистым оттиском «Пресса» на красной корочке. Редактор никак не отзывался о статьях и очерках нового сотрудника, не хвалил и не хаял, но конечный результат говорил сам за себя.

В первый же день, обживая свой кабинет и наводя собственный порядок на рабочем месте, Глеб сделал поразительное открытие. С четверть часа он тупо разглядывал фотографии своего предшественника, поменявшего, как было уже известно, страну обитания. Вот Дмитрий Майоров на пресс-конференции в Областном УВД. Вот тот же Дмитрий Майоров среди ветеранов милиции. А вот Дмитрий Майоров в кабине оперативного «уазика», вместе с дежурным нарядом он выезжает на место происшествия....

-- Хочешь быть Майоровым – будь им, -- пробормотал Глеб. – От честолюбия ты так и не избавился: на каждой фотокарточке указал свой псевдоним. А почему не настоящую фамилию, что было бы логичнее? Ах да, не очень солидно вести милицейскую рубрику, имея фамилию Карабин – пусть и с милитаристским уклоном, но все-таки еврейскую. А вот Майоров -- совсем другое дело. Эх, Митя-Митеныш! Клевали тебя, издевались, да и сделали аж целым Майоровым!..




В НЕВОЛЕ РАЗМНОЖАЮТСЯ…




Встречи представителей творческой интеллигенции с народом, по глубокому убеждению Валерия Тесакова, были нужны не столько народу, сколько самим представителям творческой интеллигенции. Получасовое выступление члена Союза то ли писателей, то ли композиторов, то ли художников оценивалось пятнадцатью рублями, и это существенно поддерживало бюджет творца отечественной культуры в сложные периоды жизни, когда прошлый гонорар за книгу ли, за концерт или за выставку уже потрачен, а следующий еще не получен. А вот членам молодежных студий, которых еще не приняли в Союзы, приходилось довольствоваться лишь чувством собственной значимости – уж если меня пригласили, значит, я востребован, а это уже определенная оценка моих исканий… Иногда молодые дарования возвращались с памятными сувенирами: танковое училище могло презентовать танковый шлем, пожарная часть – пожарную каску, отделение милиции – милицейскую фуражку, трест столовых – поварской колпак… И никаких денег – ведь молодые авторы, в отличие от профессионалов, выступали не под эгидой Областного управления культуры, а всего лишь по линии обкома комсомола.

Широкие же народные массы радовались в основном не столько общению с поэтом или музыкантом, сколько возможности лишние полчасика законно отдохнуть от трудового или учебного процесса. Ну и руководство с удовольствием поставит «галочку» -- вот, мол, наш дружный коллектив провел встречу с интересными людьми, которые приподняли наш культурный уровень, и теперь мы, вдохновленные, с новыми силами… и далее везде, -- как поговаривал Тесаков.

Первое публичное выступление Глеба Семенова состоялось в Куряжской воспитательно-трудовой колонии.

-- Аудитория сложная, -- сразу же предупредил Валерий Тесаков, тогда еще председатель комиссии по работе с молодыми авторами при Харьковском отделении Союза писателей. – ВТК для молодого поэта – своеобразный индикатор: сможешь увлечь юных зэков, заинтересовать своим творчеством – честь тебе и хвала. Значит, способен выступать и перед людьми, которые не были согнаны строем в клуб и под страхом наказания принуждены слушать тебя, а которые пришли на встречу с тобой потому, что им интересна твоя поэзия, понял?

Глеб кивнул, хотя мало что понял.

-- Далее, -- продолжал Валерий Федорович. – Ни в коем случае не поучать и не сбиваться на дидактику, но и не подстраиваться, не быть рубахой-парнем, не употреблять блатного сленга, дабы сойти за «своего». Коротко о себе, о месте поэта в рабочем строю, так сказать, и пять-шесть стихов, желательно не длинных, но разноплановых. Стихи отпечатаешь на машинке и завтра принесешь мне, я должен предъявить их в особый отдел колонии. Там своя цензура. Чтобы ни разврата, ни расизма и ни разных там жанровых двусмысленностей. Дашь что-нибудь типа «Ленин-партия-комсомол», «Труд – высшее благо», «Честь -- смолоду» и далее везде. Если у тебя такого нет – то до завтра успеешь скропать с полдюжины. Твои вирши должны пробудить у несовершеннолетних правонарушителей лучшие душевные чувства и порывы, а это, кореш, не букли коцать и не соляру жмакать, век воли не видать в натуре, блин!

Он рассмеялся, глядя на обалдевшего Глеба, и огорошил:

-- Первым пойдешь. Откроешь воспитательно-творческий вечер в стране Уркагании. Задашь ритм и направление…

-- Валерий Федорович, -- робко отозвался Глеб. – Может, пусть вперед пойдут те, кто уже имеет опыт? Я бы посмотрел и поучился…

-- А знаешь, как в деревнях новорожденных щенков отбирают? – повысил голос Тесаков. – Бросают весь помет в тазик с водой: кто сразу утоп – вечная память, а кто на плаву задержался – то с днем рождения, расти большой. Естественный отбор! А поэзия – это сверхъестественный отбор, понял, нет?

Глеб снова кивнул.

…В агитбригаде их было четверо: молодой поэт Глеб; начинающий художник, согбенный под тяжестью рюкзака с репродукциями собственных картин; прозаик-юморист, автор тоненькой книжечки смешных афоризмов, и девушка-бард с гитарой и вызывающим макияжем, пригодным, по мнению Глеба, разве что для стриптиза где-нибудь на проклятом Западе.

-- А тебе бы умыться, -- Тесаков бесцеремонно ткнул ее пальцем между полуобнаженных холмиков груди и подергал за куцую юбочку. – И надето на тебе слишком мало. Комары закусают.

-- Может, мне китель натянуть и штаны с лампасами?

-- Может, -- согласился Тесаков. – Все лучше будет. Не забывай, перед кем выступать идем, тебя еще и начальство вряд ли пустит.

-- Пустит, пустит. Не отправит же домой, раз уж приехала.

-- Почему нет? Запросто. Но имей в виду: я за тебя заступаться не буду.

-- Очень надо...

-- Даже если очень. Анекдот такой вот есть. Подходит джентльмен к девушке на пляже, и говорит: «Леди, извините, но к вам две нитки прицепились…» А она ему: «Дурак, это – купальник!» Так это про тебя, молодую-красивую.

-- У вас шутка юмора такая?

-- Не, это суровая реальность. Правда жизни.

У ворот ВТК с навечно приваренными серпами и молотами произошла заминка.

-- Рановато вы, -- удивился дежурный офицер, глянув на часы. – Мы ждем вас к девятнадцати тридцати, так было оговорено с обкомом комсомола. Я не могу вас впустить раньше времени!..

-- Это меня меньше всего колышет, лейтеха, -- Тесаков похлопал его по левому погону, протискиваясь в узкий коридор КПП. – Кто тут главный?

-- Я старший наряда, -- дрогнувшим голосом отозвался лейтенант, пытаясь стряхнуть ладонь нахального посетителя со своего плеча.

-- Так вот, товарищ старший наряда, -- не сразу убрав руку, прошипел Тесаков. Он щелкнул замком портфеля и извлек бумагу с печатью. – У меня, вот глянь, распоряжение обкома комсомола на встречу с колонистами именно в три тридцать. Сейчас – три пятнадцать, мы прибыли вовремя. А кто из вас запутался, то ли твое руководство, то ли обком, мне глубоко по барабану. Зови начальника! И не звизди, что ты тут самый старший. Постарше найдутся. А нет, так мы сейчас повернемся и уйдем пиво пить, а вы тут меж собой разбирайтесь, кто сорвал запланированное выступление творческой группы. Ты, -- обернулся он к Глебу, -- какое пиво жалуешь, ивановское или новобаварское?..

Дежурный бросился за стеклянную перегородку, к телефону. Слышно было, что он заговорил сначала смущенно, потом жалобно. А Глеб с восторгом глянул на своего старшего друга и учителя. На члена Союза писателей Валерия Федоровича Тесакова, опытного литератора и уверенного в себе человека. Как легко у него все получается! И не только в творчестве, в жизни тоже помогает ему какая-то внутренняя сила, сметающая все преграды на пути. Книжку издать – пожалуйста. С красивой женщиной познакомиться и трахнуть ее в тот же день – да запросто. Кому-то из литстудийцев комнату  выбить – так нет проблем. Начальство на фиг послать – два пальца об асфальт. Глеб так не умеет. Глеб с детства привык быть самым младшим в любом обществе, а значит – самым зависимым. Эх, зачем его  отдали в школу на целый год раньше? Теперь этот год по жизни повлек за собой отставание от сверстников. Во всех начинаниях и по всем параметрам…

-- Ну? – поинтересовался Тесаков, когда дежурный вышел к ним. – И что сказал старшой? А, лейтеха?

Лейтенант поклонился совсем не по-военному, снял фуражку и прижал ее к груди.

-- Извиняемся, -- улыбнулся он. – Ошибочка вышла. Секретарша начальника, понимаете, страдает больным ухом, особенно по телефону. И вот, вместо «девятнадцать тридцать» она расслышала «пятнадцать тридцать», так вам и передала…

-- Ага, стало быть, мероприятие, санкционированное органами Советской власти и областным комитетом ЛКСМ, сорвано из-за глухой телефонистки? – Тесаков раздувался на глазах, щеки его тряслись. – Значит, завтра начальник ВТК, полковник внутренних войск Сергей Никодимович Мережко займет ваше место, и с лейтенантскими погонами да с красной повязкой будет здесь нажимать на кнопки, а вы, уважаемый, станете младшим сержантом с мытьем полов на вверенной территории и с нарядами по кухне. Засим позвольте откланяться. Что ж, товарищи артисты, -- он оглядел притихшую агитбригаду и с показным разочарованием развел руками. – На свободу! С чистой совестью…

-- Погодите, вы меня не выслушали, -- лейтенант суетливо забежал вперед и растопырил руки. – Полковник Мережко предлагает вам отобедать в столовой и посетить музей колонии, в качестве компенсации за время. Школу посмотрите, мастерские, общежития… У нас много чего есть интересного!

-- Ага, хавчик не помешает, -- покивал Тесаков, но в его взгляде уже читалось любопытство, которое собеседник понял по-своему.

-- Нет-нет, столовая для спецсостава, а спецконтингент харчуется в пищеблоке. А в музей Макаренко сюда к нам даже иностранцы ходят…

-- Ладно, за иностранцев сойдем. Значит, попервах обед, а на закусь – музей, духовная пища. Уболтал.

И Тесаков взметнул подбородок в сторону серой железной двери с зарешеченным глазком. Лейтенант надавил на кнопку, загудел электромотор, дверь начала открываться с пронзительным скрипом и скрежетом. Агитбригада гуськом потянулась в образовавшийся проем, отделяющий волю от неволи. «Склонные к побегу», -- бросился в глаза Глебу объемный стенд с фотографиями стриженых мальчишек, казалось, совершенно одинаковых, словно братья-близнецы. Он поежился и сделал усилие, чтобы не оглянуться на дверь, в которую только что вошел…

-- Нужен провожатый, -- запоздало простонал вслед лейтенант. – Не пустят…

-- Не пустят? – ахнул Тесаков, едва обозначив поворот головы. – Со мной тебя везде и всюду пустят, командир! -- И решительно зашагал вперед, увлекая за собой компанию. – Айда хавать! И не в столовую для  начальства, а в пищеблок. Посмотрим, чем там наших малолеток-арестантиков потчуют, за что мы налоги платим! И где мы пока можем свою поклажу оставить, с рукописями, музинструментами и картинами? Не таскать же все это с собой…

-- А здесь и оставьте! – лейтенант обеими руками указал в угол дежурной части, где, по его мнению, творческому инвентарю будет удобнее. – Не волнуйтесь, ничего не пропадет!

-- Хочу надеяться. Головой отвечаешь. Вперед, друзья мои! В тюрьму!..

Оказалось, Тесаков уже неоднократно приглашался в Куряжскую колонию и неплохо ориентировался на местности: во всяком случае, пищеблок нашел почти сразу. Встретившемуся на аллейке, обсаженной сиренью, капитану, который озадаченно остановился перед незнакомой группой, одетой не в зэковскую робу и не в военную форму, Тесаков улыбнулся. «Комиссия», --  сказал он и показал все ту же бумагу с печатью, подкрепив сей жест красной корочкой -- билетом Союза писателей. Капитан козырнул и продолжил свой путь, недоуменно оглядываясь.

В пищеблоке Валерий Федорович усадил всю компанию за одним из длинных столов и направился к окошку раздачи.

-- Обед на пять персон, -- сказал он весьма удивленной поварихе. – Проверка съестного провианта на качество, вкус и цвет. Меню не обязательно, салфеток, зубочисток и прочих излишеств тоже. Алкогольных напитков не предлагать.

-- Но на обед вы опоздали, все уже остыло…

-- Значит, подогрейте. И поживее, у нас много дел и мало времени, еще музей проинспектировать надо.

Вопреки ожиданиям Глеба, арестантская пища оказалась очень даже ничего. Не ресторан, конечно, но любая общепитовская столовка вполне могла бы позавидовать. На первое был овощной суп, на второе – вареная картошка со свининой, на третье – компот и полузабытый рассыпчатый рогалик с капелькой повидла внутри, совсем, как в школе. Глеб улыбнулся, вспомнив ученическое детство…

-- Так, граждане проверяющие, -- поднялся Тесаков, когда с обедом было покончено, и, отирая пальцами губы, провозгласил: -- А сейчас – в музей, кладезь истории. Я, кажись, помню, где его искать. И знайте: вы – не диким способом, вы – со мной!

Он лишь шагнул к выходу, как вдруг в пищеблок с грохотом железной двери ворвался капитан, которого они встретили на аллейке с сиренью. Капитан глубоко дышал и взглядом пытался определить главного среди гостей.

-- Потерял чего? – спросил Тесаков.

-- Я… меня… к вам сопровождающим… Капитан Сердюк!

Тесаков сдержанно похвалил:

-- Вот это хорошо. Слушай анекдот. Висит, стало быть, на тумбе афиша: «Только сегодня, только у нас, проездом в Израиль, выступает сионист Пердюк. Спешите видеть!!!» Народец, значит, повалил толпой, зал забит, в проходах давятся… А конферансье выходит и говорит: «Почтеннейшая публика! Извините, ошибочка вышла. Не «сионист Пердюк», а «пианист Сердюк». Просто наша телефонистка страдает больным ухом…» Так что, сбацаешь нам на пианинах?..

-- Как вы сказали? – растерялся капитан, в недоумении глядя на хохочущую группу.

-- Тоже страдаешь больным ухом? – сочувственно поинтересовался Тесаков.

-- Не понял…

-- И не надо. Веди уже в музей, ну тебя.

Капитан закивал так энергично, что Глеб испугался: вдруг фуражка упадет или даже голова отвалится?.. Но ничего не случилось, и провожатый двинулся вперед, показывая путь к старой дореволюционной постройке Куряжского монастыря, хранящей историю этой скорбной обители.

Музей Глебу понравился. Он ожидал увидеть нечто среднее между архивом и вещевым складом, где собраны старые документы, фотоснимки, галоши и миски с ложками. Но ошибся. Он попал в самый настоящий музей, экспозиция была далеко не бедной и охватывала не только местную историю. Переходя от экспоната к экспонату, от стеллажа к стеллажу, слушал он неторопливое повествование директора музея Михаила Григорьевича о том, как беспризорники, бывшие воры-карманники, грабители и попрошайки, попав в коммуну, все до единого получили профессию, образование, и пошли по жизни прямой дорогой. Педагогический талант Антона Семеновича Макаренко необъясним до сих пор, и секретов (а может, не было их вовсе?..) этого воспитателя и по нынешнее время не могут постичь его преемники, вооруженные правоведческими, психологическими и педагогическими знаниями. Трудно спорить со статистикой, если до двадцати процентов нынешних «куряжан» возвращаются сюда в течение первого же года после освобождения. «Так получилось», -- пожимают плечами они, снова проходя тот же карантин и снова встречаясь с руководством колонии и собратьями по неволе, которые еще не успели их забыть. Есть даже, рассказал Михаил Григорьевич, один пацан, два срока наказания отбывал, так перед каждым освобождением кивал на свою койку и шипел зловеще: «Не занимать, скоро вернусь…» Но третий срок, по всей вероятности, придется мотать ему уже во «взросляке», так как станет совершеннолетним, залетит на зону к коронованным ворам, паханам и другим авторитетам. И выйдет оттуда если не туберкулезником, опущенным, забитым и с травмированной психикой, то уж опытным уголовником, обогащенным новыми знаниями и связями в криминальном мире…

-- Вот первая продукция коммунаров – механические и электрические сверлилки, -- продолжал экскурсовод. – Да, коммунары начали заниматься трудом не только в целях перевоспитания, но и на благо родной коммуны. Вот первые фотоаппараты «ФЭД» -- Феликс Эдмундович Дзержинский, значит. А на базе этого участка вырос целый завод, который сейчас конкурирует с ведущими зарубежными фирмами, в том числе и с «Кодаком». А на заводе «Коммунар», созданном на территории самой коммуны, выпускаются телевизоры «Березка», черно-белые и цветные… У «Коммунара», кстати, есть собственная история и собственный заводской музей, но там вы не увидите и десятой доли того, что показано здесь. Хотя именно с той коммуны все и началось…

Михаил Григорьевич начал вкратце пересказывать сюжеты книг А.С.Макаренко «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях», которые Глеб читал еще в школе и успел подзабыть. Сейчас он с удовольствием восстанавливал в памяти имена персонажей и события, описанные великим педагогом. Тесаков же, заложив руки за спину, направился обследовать другие экспонаты, до которых группа еще не добралась, готовый в любую секунду вернуться к увлеченно говорящему и активно жестикулирующему экскурсоводу.

А Глеб остановился перед рядом планшетов с фотографиями бывших воспитанников коммуны. Современные и реконструированные снимки, краткие сведения. Танкист А.Сергеев (почему-то не в шлеме, а в буденовке), погиб под Ленинградом в 1942-м. Журналист В.Тарасюк, во френче и в круглых очках, почетный пенсионер. Старший технолог завода «Коммунар» Н.Лахно, награжден орденом Трудовой Славы, руководил кружком  «Умелые руки» при районном Доме пионеров. Заслуженный учитель Л.Карабин…

Лев Моисеевич Карабин! Родной дедушка Мити!..

-- Валерий Федорович, -- Глеб тронул Тесакова за рукав. – Этого человека я знаю, не могли бы вы попросить экскурсовода…

-- Легко! – громогласно ответил Тесаков и окликнул Михаила Григорьевича. – Тут образовался интерес к одной особе. Лев Моисеевич Карабин, -- он поднял ладонь, указывая на фото. – Можете просветить? Кто, откуда, как, за что… Вот, товарищ интересуется, -- и Тесаков водрузил руку на плечо Глеба, слегка потрепав.

-- К сожалению, Лев Моисеевич скончался в восемьдесят втором, -- вздохнул директор музея. – Он прожил замечательную жизнь. Войну закончил в Берлине, вернулся с орденом Красной Звезды и с двенадцатью медалями, стал учителем, педагогом по примеру Антона Семеновича. Женился, родил сына. Назвал Израилем. И сын его, Зарик, тоже ученым стал, то ли кафедрой, то ли лабораторией заведует, если на пенсию не ушел…

-- Израиль Львович – полковник химических войск, -- уточнил Глеб. – А с его сыном я в одном классе учился.

-- Вот, значит, как, -- улыбнулся Михаил Григорьевич. – Связь, преемственность поколений. Приятно познакомиться с другом внука нашего воспитанника. А вы-то сами кем будете?

Глеб замялся. Кем он станет в будущем, он еще не знал, хотя понимал, что вопрос поставлен в настоящем времени. Что ответить: сотрудник молодежной газеты? Член литературной студии?..

На помощь пришел Тесаков.

-- Поэт, -- кивнув на Глеба, ответил он. – Из простых слов слагает стихи. Воспитательные и правильные со всех сторон. А в свободное время служит в «Ленинской смене» собкором, спецкором и внешкором. Ведет рубрику «Мораль и право», про милицию и преступников, в том числе несовершеннолетних. И очень любит интересные истории. Или не любишь, а? – повысил он голос, свирепо глядя на Глеба: -- Скажи «да»!

-- Да, -- поморгав, ответил Глеб.

-- Ну, если у вас есть некоторое время… -- начал Михаил Григорьевич, и Тесаков, глянув на часы, мягко перебил:

-- Некоторое есть.

-- …и если вы знакомы с произведениями Макаренко…

-- Знакомы.

-- Тогда вам будет легче понять. Я расскажу несколько… ну, скажем, деталей, которых вы нигде не прочитаете. Ни в макаренковских трудах, ни  в трудах, посвященных самому Антону Семеновичу. Антон Семенович, несмотря на свою строгость, не был самодуром – он знал ту грань, за которую воспитатель не имеет права перешагнуть. Но коммунары-то этого не знали. И вот вам всего лишь два случая, -- он кивнул Глебу, -- связанные именно с вашим интересом…

…Теплым майским утречком, как обычно, наводили коммунары порядок на своей территории, и, под привычным девизом «Не пищать!», выполняли задания – кто с лопатой, кто с тачкой, кто с граблями.

Однако один воспитанник, из новеньких, не вышел из спальни. Сознательно и демонстративно. Не хочу – и вот. Не пойду – и все. Лежу и буду лежать. И что вы мне сделаете? Ничего. Не тот режим, не старое время…

И что было дальше? А дальше четверо ребят вынесли юного саботажника вместе с кроватью во двор, да на травку поставили. И разрешил Антон Семенович каждому, кто работал, подходить к кровати и говорить этому пацану, все, кто чего захочет. Но – не бить. Пальцем не прикасаться. И не замахиваться. А лишь высказывать свое личное мнение в любых выражениях, в том числе и срамных, коими бывшие беспризорники вооружены были крепко.

Уж неведомо, кто и что вещал лентяю-лежебоке, явно ведь не вполне понятным для чинного обывателя наречием, однако менее чем через пять минут мальчишка вскочил с койки и схватился за лопату…

Это был Левка Карабин.

Второй случай заинтересовал не столько Глеба, сколько Валерия Тесакова, так как имел, помимо хулиганской, еще и литературную подоплеку.

…Приехал в коммуну сам Алексей Максимович. Пивал чаи с Антоном Семеновичем, знакомился с коммунарами, интересовался их жизнью, трудом, бытовыми условиями и процессом перевоспитания. И решил певец революции провести дружескую беседу с воспитанниками, рассказать о своем нелегком пути из босяков в уважаемые люди. Положил сумку на стол, вышел из-за оного, дабы лучше видеть глаза ребят, да еще прохаживался перед слушателями, которые сидели кто на корточках, кто по-турецки, кто полуразвалясь – это лишь потом, через много лет появился клуб со сбитыми в ряды стульями. И сам говорил Горький, и вопросы задавал, и отвечал на вопросы. Словом, провели время полезно. И для воспитанников, и для Алексея Максимовича, как он сам в конце признался. Перед прощанием один из коммунаров без запинки прочитал и «Песню о Соколе», и «Песню о Буревестнике». Гость был растроган чуть ли не до слез, все аплодировал юному чтецу, даже Макаренко, сдержанный на похвалу, сказал: «Молодец!»…

И возникла тут странная и страшная вещь. И не просто вещь, а кошмарный ужас. На столе, за спиной у Алексея Максимовича, не оказалось брезентовой сумки, которую он лишь час тому назад положил именно сюда. Своею собственной рукой. Сумка писателя исчезла, сгинула, испарилась. Ее сныкали, сперли, свистнули. Но – как? И – когда?! Кто он, этот воришка – невидимка? Бесплотный дух? Кто?..

Нет, не было в той сумке легендарных и до сих пор не найденных дополнений к роману «Мать», а также исправлений к другим шедевральным текстам. Вместе с сумкой пропала новая рукопись, целые главы будущей книги, копия которой уже выслана в Москву самому товарищу Сталину. А третьего экземпляра вообще не было, не подумал о нем Горький, не предвидел возможной утраты…

-- Коммунары! – грозно обратился к своим питомцам Антон Семенович. – Поверьте, вам эта сумка не нужна. Сама по себе она и пятака не стоит, а в бумагах Алексея Максимовича вы ничего не поймете. Продать их вы не сможете, обменять на харч или одежку тоже не получится. Пользы никакой вы не заимеете. Сумка украдена зря. Кто мне не верит – поднимите руку… Понял. Все верят. Поэтому предлагаю: сейчас каждый из вас закроет глаза, по-честному, а тот, кто взял никому не нужную для вас, но очень нужную для товарища Алексея Максимовича сумку, вернет ее тем же путем на то же место. Время – две минуты!..

Никто из коммунаров, конечно, и не подумал зажмуриться. Закрыли глаза лишь Макаренко и Горький, по-честному. А когда открыли – то сумка с дорогими бумагами уже покоилась там, где оставил ее наивный гость.

-- Фокус-мокус, -- тут же, смеясь, признался один из мальчишек, именно тот, который только что декламировал бессмертные стихи. – Для смеха! Да я бы ее и так всенепременно вернул, на кой она мне… Шутка!

И это был Левка Карабин…

-- Он стал учителем, вел русский язык и литературу, -- продолжал Михаил Григорьевич. – Всю жизнь посвятил детям. Факультативные занятия организовывал, приходили к нему ребята и из других школ. Как на пенсию вышел – так литературный кружок открыл…  А вот сын его пошел по химической науке, большим ученым стал. Полковником, вы сказали? – улыбнулся он Глебу. – А кем стал внук, одноклассник ваш?

Глеб открыл было рот, дабы сообщить, что Митя, внук Льва Моисеевича, уже давно проживает за границей, и что он, Глеб, занял Митино место в редакции, но… промолчал. Решил почему-то, что уж если Михаил Григорьевич об этом не знает, то и не обязательно ему знать. Ведь как рассуждают старые люди – если кто-то променял Родину на другую страну, значит, он – изменник и отщепенец, ведь Родина дала ему все – от ползунков до высшего образования, а он, неблагодарный, плюнул Родине в душу и убежал искать лучшей жизни среди небоскребов и культа желтого дьявола… Промолчал Глеб еще и потому, что, глянув на Валерия Тесакова, отметил его усиленно сжатые губы и немой приказ: молчи! Знал Тесаков историю бывшего «ленсменовца» Д. Майорова, и не захотел, чтобы Глеб ее озвучил.

Пусть Лев Моисеевич, земля ему пухом, остается в памяти потомков истинным патриотом, воспитавшим тысячи учеников, достойных памяти Антона Семеновича Макаренко. И пусть имя Льва Моисеевича Карабина не пересечется ни для воспитанников, ни для работников Куряжской колонии, с именем его внука, выбравшего сладкую жизнь вместо свершения трудовых подвигов на благо Страны Советской…

-- Журналистом он стал, --  ответил Глеб. – Но мы с ним давно уже не виделись…

-- Увидите – передайте привет от всех куряжан. Скажите ему, что мы помним его деда. Может быть, он тоже захочет приехать к нам, поделиться воспоминаниями о Льве Моисеевиче?

Как же, приедет он, -- мысленно усмехнулся Глеб, а вслух произнес:

-- Передам обязательно.

 
*   *   *   


После короткого ознакомительного выступления полковника Мережко, начальника воспитательно-трудовой колонии, Валерий Тесаков представил Глеба.

Тяжелый спертый дух стоял в зале, и такой же тяжелой была тишина – ни звука, ни шороха. На лицах мальчишек не прочитывалось ничего – ни интереса, ни ожидания. Словно замерший кадр, черно-белая фотография в натуральную величину. Глеб почувствовал, как задрожали ладони и словно спазм сдавил горло. С каждой секундой все труднее было подняться со стула, но на помощь пришел Тесаков:

-- Давай уже, не жуй сопли, -- тихо прошептал он.

На негнущихся ногах Глеб подошел к трибуне и, опершись о нее обеими руками, быстро, взахлеб прочитал все пять своих стихотворений, отпечатанных на пишущей машинке и снабженных фиолетовым штампом: «Разрешается». Лишь заканчивая последнее, он с ужасом вспомнил, что не рассказал ни о себе, ни о своей работе, ни о том, как он любит Родину и соблюдает ее законы… Он поднял растерянный взгляд и снова увидел перед собой черную массу тюремных бушлатов и одинаково стриженые головы. Некоторые головы просто дремали, то ли склонившись вперед, то ли опершись на соседнюю дремлющую голову. Но некоторые слушали, во всяком случае, смотрели именно на Глеба, а не в сторону. Кто-то с завистью, кто-то с интересом, кто-то с сожалением – вот, мол, пришлось тебе, хмырь с воли, корячиться тут перед нами со своими стишками, а куда ж денешься – приказали тебе…

Глеб пролепетал последние строки, почти не слыша собственного голоса:


                Мечты – беспредельны,
                И жизнь – бесконечна,
                Кто молод, кто весел –
                За нами, скорее!
                Пусть солнце – навстречу!
                И ветер – навстречу!
                Успеем? Конечно!
                Конечно, успеем!..


-- Конечно, успеешь, -- донеслось из зала. – Кто не был – тот будет, кто был – не забудет…

-- Хазин, молчать! – гаркнул начальник колонии полковник Мережко, вскочив с места.

-- Не Хазин, а Хозяин, -- тоненько пропищал кто-то, не разжимая губ, и зал взорвался хохотом.

-- Молчать! – глаза начальника едва не вылезли из орбит. -- Потом поговорим! Извините, Валерий Федорович…

-- Ничего, извиняю, -- важно кивнул Тесаков. – Прекрасно вы, Никодимыч, воспитываете свой спецконтингент. Макаренко отдыхает, а Сухомлинский -- так тот вообще спит. Бездарная пародия на бездарное подражание, тьфу…

И замолчал.

Во время выступления сатирика-афориста спецконтингент откровенно зевал. Даже когда звучали действительно интересные и парадоксальные, по мнению Глеба, фразы, сопровождаемые смешными жестами и мимикой, реакцией была тишина, лишь поскрипывали сколоченные стулья. Несовершеннолетние правонарушители мрачно и, казалось, с обидой глядели на размахивающего руками и скачущего по сцене автора «короткой формы»: и с этими хохмочками ты приехал в Куряж? Этой фуфлой, дядя, ты собрался нас рассмешить?.. Начинающий же художник, выставив на треногах несколько своих пейзажей, тут же услышал, что в общественном сортире на стенках и то понятнее нарисовано; тут же двое военнослужащих под руки и за воротник потащили на выход одного из слушателей. И ничего не оставалось будущему Репину, как для приличия поводить указкой по своим картинам, поведать о влиянии изобразительного искусства на всеобщее гуманитарное развитие, улыбнуться, собрать штативы и вернуться на место. Девушка-бард (она уже облачилась в белый балахон до пят с такими же белыми картонными крылышками за спиной) исполнила две длинные песни о неразделенной любви и злой судьбе, лишь два или три раза коснувшись струн гитары. Глеб понял, что эта черная сверкающая гитара на фоне белого одеяния была обычной декорацией. Бардесса не только не владела инструментом, но и не умела держать его в руках: несколько раз чуть не роняла на пол, вовремя перехватывала и вновь обнимала, прижимая к животу. И когда она сбилась и замолчала, припоминая нужную строку, вдруг раздался робкий голос:

-- А можно мне? Я тоже стихи пишу…

Зал взорвался оглушительным гоготом.

-- Хазин! – рявкнул начальник колонии. – Молчать!

-- Не, а я чего? – вскочил на ноги, стараясь перекричать всех, тот самый обидчик Глеба. Теперь в его голосе звучали просительные нотки: -- Почему нельзя?

Тесаков громко захлопал в ладоши и тоже поднялся с места:

-- А кто сказал – нельзя? Можно! И нужно! Прошу на сцену!

-- Задвинь, кентуха!.. В кипеж масть!.. Ельня маракует, Олежа!.. – раздалось из зала. Колонисты гудели, смеялись и демонстративно кашляли, провожая взглядами худенького паренька, который едва не строевым шагом направлялся к трибуне. Еще не подойдя к ней, заговорил:


                Ворота дед Иван покрасил,
                А на столах – всё угощения…
                У бабы Серафимы праздник –
                Вернулся сын из заключения.


Кто-то хохотнул, тут же на него зашикали, хлопнул щелбан по чьему-то лысому темени. Тишина была восстановлена. Глеб заметил, что скучающий до сей минуты Валерий Тесаков вдруг поднял голову и медленно повернул ее в сторону поэта-арестанта. А парень стоял за полшага от трибуны, словно опасаясь к ней приблизиться, и дугой склонился к микрофону, заложив руки за спину. Неудобно-то как ему, подумал Глеб, ближе подойти боится, что ли…
 

                Всю ночь толклась она у печки,
                Дед гнал сливянку и сопел.
                Мы ждали Сашку лишь под вечер,
                А он к обеду подоспел…


Глеб глянул на Тесакова. А тот даже подался вперед и рот приоткрыл, не сводя взгляда с Олега Хазина, и своей неуклюжей позой напоминал самого выступающего. Голос звучал в звенящей тишине:


                Уселся с Серафимой рядом,
                Под старой яблоней за стол.
                Среди гостей несмелым взглядом
                Искал кого-то, не нашел…

               
-- А слушай-ка, здорово, -- прошептал Тесаков, чуть наклонившись к Глебу, и вдруг настороженно закусил губу: -- Если, конечно, ни у кого не списал…

Нет, не списал, -- понял Глеб. Не может он с трибуны читать чужие стихи, выдавая их за свои. Поостерегся бы. Знает ведь, что его слушают люди, которые любят поэзию и разбираются в ней, так что запросто могут уличить в плагиате. В обмане. А обманывать своих – западло. Значит, стихи его собственные…


                А участковый Вася Гудов
                Со всеми самогонку пил,
                Пил, и не спрашивал, откуда…
                А уходя – пиджак забыл…


Видно, сам же участковый этот в свое время и посадил Сашку, -- пришло в голову Глебу. А теперь вот явился встречать своего односельчанина. Поверил в его исправление. Интересный момент, и неожиданный. Даже не поинтересовался, откуда самогон, хотя обязан был. Указ-то антиалкогольный действует…


                Потом, когда запели песни,
                Пошли по улице плясать,
                Наш Сашка, совершенно трезвый,
                Заплакал, обнимая мать…


Еще не дозвучали последние строки, а в зале сразу в нескольких местах началось движение. Стриженные мальчишки вставали, гремя откидными стульями и аплодируя. Через несколько секунд клуб Куряжской ВТК гремел овациями. На мое бы выступление так реагировали, с завистью подумал Глеб, покосившись на Тесакова. А Тесаков поймал его взгляд и вздохнул:

-- Они знают его стихи. Этому пацану надо помочь, понял?


-- Пусть любовное почитает! – крикнул кто-то.

Олег оглянулся на начальника колонии:

-- Можно, Сергей Никодимович?

-- Гм… Ну, как гости решат, -- неуверенно произнес полковник, разводя руками.

-- Нужно, -- кивнул Тесаков. – Пусть читает любовное.

Начальник колонии придвинулся к Тесакову и тихо заметил:

-- Напрасно вы про любовное-то. У нас многие сидят по сто семнадцатой.

-- А что это – сто семнадцатая?

-- Изнасилование…

-- Вот как? Ну, теперь буду знать. А Олег этот Хазин тоже за изнасилование попал?

-- За кражу со взломом.

-- Такой тоненький, -- покачал головой Тесаков. – И что же он взломал?

-- Киоск «Союзпечати».

-- Марки, что ли, собирает?

-- Почем знать. За деньгами, должно, полез…

Дрожащим от волнения голосом паренек начал:


                Как звали Вас? –


и сделал паузу, слегка наморщив лоб.   


                По-моему, Ирина…
                И образ Ваш отчаянно забыт.
                Зима. Сугробы. И серьга рябины
                Сквозь сито снега, алая, горит.
                Ваш дом – под снос.
                Скрипят пустые рамы.
                Метет поземка вдоль холодных стен.
                И лишь рябина развела руками
                В предчувствии недобрых перемен.
                Как звали Вас? По-моему, Ирина…


-- Спасибо, -- пробормотал он и глубоко вздохнул.

Он шагнул в сторону от трибуны и, словно боясь оступиться, осторожно двинулся в зал. Слушатели отозвались неровным гулом и хихиканьем, никто даже не подумал поаплодировать.

-- Извините, уважаемый, -- Валерий Тесаков проворно вскочил на ноги и в два прыжка оказался рядом с Олегом, преграждая ему путь. – Вы давно пишете?

Парень замялся и снова сцепил пальцы за спиной.

-- К воспитанникам положено обращаться на «ты», -- заметил полковник Мережко. – А ты, Хазин, отвечай, когда спрашивают. Уважай старших. Что за мода дурная – молчать и глаза прятать?

Тесаков тронул за плечо остолбеневшего Олега и повернулся к начальнику колонии:

-- Погоди, генерал. Дай слово молвить.

-- Я не генерал, -- растерялся Сергей Никодимович.

-- Ну, так будешь генералом, в чем вопрос? – хохотнул Тесаков и сам себе ответил: -- Это вопрос времени. А вот у меня тоже мода дурная – с малознакомыми людьми, который я уважаю, предпочитаю форму общения на «вы», уж прости, Никодимыч.

На полковника было страшно смотреть: его лицо стало багровым и почти слилось с цветом развернутого знамени, которое стояло за его спиной под портретом Антона Семеновича Макаренко. Капли пота текли по щекам начальника, а подмышками расползлись мокрые пятна. Оскорблен человек, -- понял Глеб, -- до глубины души. А ответить не может. Гости все-таки, сам позвал… Хотя Валерий Федорович тоже мог бы помягче, его поведение уже граничит с некоторым хамством. Зачем?..

-- Вы, Олег, -- продолжал между тем Тесаков, -- перепишите свои стихи и отправьте вот по этому адресу, -- он раскрыл свой бумажник, извлек визитную карточку и вручил ее поэту-арестанту, сжав при этом его пальцы. – А уж мы что-нибудь придумаем. Может, публикацию пробьем в газетке ли, на радио… Но не это главное. Главное – не ленитесь. Думайте, читайте, пишите. Не кисните в собственном соку. Таланта у вас, честно скажу, пока не очень, а вот задатки – так они есть! Как Маяковский писал: стихи – это десять процентов дара Божьего, а остальные девяносто – работоспособность. «Я та же фабрика, только без труб. А может, без труб как раз и труднее!» -- громко продекламировал он. – Учиться нужно вам, воспитанник Хазин. А способности у вас немалые, как специалист говорю и… как это по-вашему?.. Зуб даю!

Полковник Мережко поморщился, но ничего не сказал.

-- Да, талант нужно развивать, -- продолжал Тесаков. – Но главное – нужно понять вовремя, твое это занятие или не твое. Я вот с детства мечтал стать пожарным. Перечитал горы книг – и о пожарных автомобилях, и о тактике пожаротушения, и в кружок ходил, в ЮДПД – юный друг пожарной дружины. А после школы понял, что это дело – не для меня. Желание есть, а способностей пожарных нет. И пришлось стать писателем, что поделаешь, -- и он разочарованно развел руками. – А вам, Олег, нужно работать над собой.

-- Так книжки же для этого надо, учебники… -- робко отозвался Олег.

Помолчав, Тесаков кивнул:

-- Учебники, конечно, нужны. Они вам помогут поначалу. Но знайте: стихов писать по книжкам вы не научитесь. Если хотите стать поэтом, то вы обязаны постоянно думать. Думать! Что видите вокруг себя, что чувствуете  и переживаете – ищите метафоры, эпитеты, образы. Ваш мозг должен постоянно работать, понимаете?

-- Так ведь… мозг и так постоянно работает…

-- Здесь другая работа нужна. Ну, что бы вам показать для примера… -- Тесаков порыскал взглядом и схватил с трибуны оставленный кем-то карандаш. С деланным удивлением покрутил его в руке, словно видит этот предмет впервые, пожал плечами и спросил: – Это что?

-- Карандаш, карандаш… -- загудел зал.

-- А вот и нет, хотя и да! Это – тема для романа, для пьесы, для поэмы. Вот я взял его в руки, и думаю: а чей же это карандашик? Кто им писал? Что писал? Что думал, когда писал? Может быть, влюбленная девушка сочиняла письмо своему милому? А может, ханыга строчил доносы на своих соседей и сослуживцев? Или строитель наносил им уровень на стене; школьник рисовал голую девочку; инженер чертил проект космического корабля а церковный нищий написал себе плакат на грудь: «Подайте, Христа ради»? Вот видите, Олег, сколько мыслей, и всего лишь об одном карандаше ценой в две копейки! Так что думайте. Увидели цветочек-ромашку – думайте. Увидели птицу-воробушка – думайте. И воздастся. И обрящете.

-- Я пришлю вам книги, Олег, -- вдруг сказал Глеб. – Я накупил их в свое время предостаточно, и словарей, и справочников…

-- А вам самому они, что ли, не нужны? -- подал голос начальник колонии. Ему не удалось уязвить Тесакова, и теперь он, видимо, решил отыграться на ком угодно из его команды. – Вы уже такой умный, всему научились, и готовы просто выбросить специальную литературу по вашей профессии?

Глеб удивленно оглянулся.

-- Нет, -- сказал он. – Некоторые книги у меня есть в двух экземплярах. Кроме того, если мне срочно понадобится какая-то литература, то я могу взять ее в редакционной библиотеке. И я не считаю книги выброшенными, если они понадобятся другому человеку.

Тесаков довольно улыбнулся и украдкой показал большой палец, но Глеб этого не заметил.

-- Я буду ждать, -- проговорил Олег Хазин, и в полной тишине спустился в зал.

Агитбригаду наградили темно-синими зэковскими шапочками с коротким козырьком и застежкой на затылке. Развозил гостей по домам «уазик» с брезентовой крышей – начальник Куряжской ВТК полковник внутренних войск Сергей Никодимович Мережко выделил свой служебный автотранспорт, дабы скорее избавиться от молодых дарований. И все этот Тесаков! А ведь предупреждал замполит ГУВД: председатель комиссии по работе с молодыми авторами Валерий Федорович Тесаков – человек своеобразный, непредсказуемый, и к себе, любимому, и к деяниям своим относится трепетно. Предыдущий начальник воспитательно-трудовой колонии намучился с ним. А что делать? – обком комсомола, руководствуясь указаниями обкома партии, требует, чтобы раз в полгода Куряж принимал молодежную агитбригаду по позиции «Литература, музыка, искусство». И все это фокусируется на товарище В.Ф.Тесакове…

Глеб Семенов этого не знал. Он ехал в маленьком военном вездеходике, касаясь левым локтем бедра очаровательной бардессы, которая успела сменить свои белые одежды на те же куцую юбочку и лишь условно что-то скрывающую маечку, и теперь сидела на коленях у Валерия Тесакова. По голове Глеба на каждом повороте била тренога художника-пейзажиста, в правый бок толкала сумка сатирика-афориста.

-- Значит, «заплакал, обнимая мать», -- проговорил Тесаков и глянул на Глеба, отведя от своего лица распушенный локон бардессы. – Здорово. Молодец пацан. Сможешь пробить?

-- Я-то попробую, но все от редактора зависит. Подготовить-то я могу, а дальше?..

-- А Ваньку Мироненко я возьму на себя. Мы с ним водку пьем. Иногда. Но – литрами. А ты подчистишь, подправишь, пригладишь, словом, оформишь к печати. Там есть два-три места, кольнули слегка – то ли с ритмикой, то ли с рифмой, не помню. Сделаешь?

-- Сделаю, -- кивнул Глеб, хотя он не заметил никаких сбоев в стихотворении Олега Хазина. Нужно бы прочитать его «с листа», тогда все огрехи выплывут. А вот так, на слух, что разберешь? На слух все стихи кажутся гениальными, особенно если автор читает их искренне и откровенно. И тут больше веришь самому автору, чем его произведениям.

-- А с книжками не сбрехал? – спросил Тесаков. – Пришлешь?

-- Книжки пришлю.

-- Вот и ладушки. Может, и выйдет что-то. Хоть одного ханурика на путь наставим. Пусть лучше стишата пописывает, чем киоски подламывать…

-- Ка-акой ты добрый, -- протянула бардесса, коснувшись своей щекой щеки Тесакова.

-- Я не добрый.

-- А, ты справедливый, да? Суров, но справедлив?

-- И не справедлив. Я прямолинеен и принципиален. И мои принципы не всегда совпадают с правилами хорошего тона, гармонией окружающей действительности и идеями соцреализма с гуманизмом. Я – сам по себе. Но это долго объяснять.

Кремень мужик, -- с завистью отметил Глеб. – Ну почему я не такой?..

-- Разрешите обратиться?  -- вдруг подал голос водитель. Оказалось, он не только смотрел вперед, давил на педаль и крутил баранку, но еще и прислушивался к разговорам умных людей. И что-то, видимо, в этих разговорах его смутило, раз уж он решил вмешаться.

-- Обращайтесь, -- бросил Тесаков. -- Разрешаю.

-- Вы что, действительно хотите помочь кому-то из осу-ужденных? – он так и произнес последнее слово, с ударением на «у».

Тесаков помолчал, вздохнул и уточнил:

-- Не столько кому-то из осу-ужденных, сколько кому-то из воспитанников. И не кому-то, а одному конкретному парню. Он мне понравился, а это бывает весьма редко. И вообще, некрасиво вмешиваться в чужие личные беседы. Топи железку, верти крендель и в марло зекай. Как там еще у вас на кичмане ботают? А-а, кантуй корыто и не йохай базланить, ушастик – блины обкорнаю. Или ты капитан КГБ, въяренный по штрафняку в парашу? Не слышу ответа…

-- Высоцкого любите? – вдруг спросил водитель.

-- Не, любить не люблю. Но – уважаю. За смелость и самоотречение.

-- А вот я люблю. Так вот у него есть правильные строки:


                И не то, чтоб эти детки
                Были вовсе малолетки,
                Изрубили эти детки 
                Очень многих на котлетки…


-- И что? – пожал плечами Тесаков.

-- А то, что в нашу колонию влетают просто малыши. Обыкновенные детки. Голубки, так сказать. Даже песенку сложили: «Как на Куряжскую зону залетели гулюшки. Залететь-то залетели, а обратно – ху… фигушки». Извините.

-- Ясно дело, -- кивнул Тесаков. – За просто так не залетают.

-- Но эти милые детки – злостные нарушители закона, понимаете? Каждый четвертый – убийца. Каждый третий – насильник. Каждый второй – тяжкие телесные, вооруженка, разбой и так далее. Здесь не пионерский лагерь, а настоящая колония. Та же тюрьма. А мелких воришек, хулиганов и прочую шваль гонят в спецшколу. Вот сказали вам, что Олега Хазина повязали за взлом киоска. И вы поверили? За несчастный киоск – и сразу в колонию, а? Да за такое – только двойка по поведению, на учет в ИДН поставить и родителей оштрафовать. Это как максимум. А с Олегом тут сложнее, хотите -- расскажу…

-- Ехай, -- приказал Тесаков. – Кранты лепехе, не бликуй в колодце.

-- Мне-то что.

-- Вот именно.

Водитель пожал плечами и замолчал. Он вовсе не был капитаном КГБ, он был простым сержантом-сверхсрочником и надеялся в ближайшее время стать прапорщиком – это звание ввели совсем недавно. Чуть выше старшего сержанта и чуть ниже младшего лейтенанта. Но перспектива роста, хоть какая-никакая, но есть. Тем более, он считал себя человеком мыслящим и даже собирался поступать в автотранспортный техникум.




АВТОРА, АВТОРА!..



Вопрос прозвучал тихо и буднично.

Таким тоном интересуются, достаточно ли сладкий кофе у гостя, не добавить ли сахару. Кстати, ни кофе, ни чаю Плисецкий не предложил, и это слегка удивило Семенова. Впервые на его памяти генеральный директор начал беседу с прямого вопроса, едва указав на стул:

-- Почему ты это сделал, Глеб?

-- Что сделал? -- оторопел Семенов.

Плисецкий медленно обернулся к Тесакову и пояснил:

-- Он спрашивает, что он сделал.

Хмыкнув, Тесаков покивал головой: слышу, мол, что он спрашивает, но не понимаю, почему он это спрашивает.

Семенов перевел взгляд с гендиректора издательства «Голиаф» на главного редактора, будучи уверенным лишь в одном: разговор не сулит ничего приятного.

-- Тебя обидели? -- участливо поинтересовался Плисецкий. -- Если да, то – кто? Я? Или Валера?

Семенов молчал. Он даже не представлял себе, в чем его обвиняют. Наконец выдавил, стараясь дышать не очень глубоко:

-- Мне непонятен вопрос. Поясните.

-- Поясни, Валера, -- Плисецкий скрестил руки на груди и уставился в окно, словно ожидая начала разборки и готовясь подключиться в нужный момент.

Он не жалел о том, что пошел на риск. Кто не ищет новых путей, не принимает оригинальных решений, иногда граничащих с авантюрными, тот в итоге не выигрывает. И все до сих пор двигалось относительно гладко, если бы не эта внезапная подстава. Чего еще Семенову не хватало? Сказал бы «спасибо» и продолжал свое дело. Серия обкатана и уже не требует рекламы. Готовь лишь и готовь новые выпуски... В мыслях Плисецкого с недавних пор созревал  схематичный план: а) полностью освободить Семенова от редакторской работы с сохранением зарплаты редактора, и б) засадить его за домашний компьютер и раскручивать как автора новых бестселлеров. Естественно, с выплатой гонораров.

Нынешние издательства не особо стремятся выпускать произведения, созданные своими же работниками. Хотя, по логике, должно быть наоборот: ведь редактор любого отдела – человек литературно грамотный и прекрасно ориентируется в конъюнктуре книжного рынка. Он знает, о чем и как нужно писать именно сегодня, чтобы заинтересовать дотошно-прихотливого покупателя, так что хороший редактор, по той же логике, не может создать плохого произведения.

Однако в жизни происходит совсем по-другому.

...Ни один руководитель не придет в восторг, доведавшись, что его подчиненный имеет какое-то хобби или занимается отвлеченной от основной работы деятельностью – то ли урывая часть служебного времени, то ли отдаваясь личному увлечению на досуге, вместо того, чтобы думать, как бы получше организовать свой производственный процесс...

И в книгоиздательском мире давно устоялся подобный стереотип. Если автор пишет свои «нетленки» на работе, таясь и дергаясь, дабы не быть застигнутым и уличенным в использовании собственных усилий, служебного времени и рабочего оборудования не по назначению, то литературный поиск получится откровенно слабым. А если он пишет по вечерам у себя на кухне, то произведение тем более выйдет неудобоваримым – чего интересного может написать человек, утомленный трудовым днем и домашними заботами? И, наконец, «нет пророка в своем отечестве» -- куда безопаснее и привычнее заключать договоры  с известными авторами, зная, что книги их окупятся и дадут прибыль если не по качеству материала, то, по крайней мере, благодаря громкому имени...

«Голиаф» был одним из немногих издательств, решившихся на подобный эксперимент.

-- Мы не можем найти объяснения одному нехорошему факту, -- въедливо улыбнулся Тесаков, бросив на стол книгу серии «Еврейский детектив» в яркой суперобложке. Серия была создана по инициативе самого Глеба Семенова, он же стал постоянным редактором и активнейшим автором серии. «Семен Глебов» -- такое имя стояло едва ли не на каждом третьем выпуске. -- Тебе мало заплатили, или как? Чего тебе не хватало?

...Роман «Короткий отпуск в Тель-Авиве», на пробу, а вернее, на удачу изданный, принес «Голиафу» неожиданную прибыль, не был обделен и сам автор. Удивились и озадачились не только читатели-евреи, на которых, собственно, и делалась основная ставка «жидовского», как его называли, цикла, но и другие любители остросюжетного жанра, не ожидавшие, что и в иудейской, то есть в изначально интеллигентской среде тоже, оказывается, происходят интересные события. И дело не в том, что основная масса персонажей носит библейские фамилии. И даже не в том, что речь героев изобилует национальными фразеологизмами. Интерес вызывали именно еврейские способы совершения преступлений и еврейские же методы их расследования. Уж здесь-то Глеб Семенов выложился по полной программе, и его «Короткий отпуск в Тель-Авиве» ушел с прилавков в рекордные сроки, сравнимые разве что с темпами реализации неиссякаемого «Гарри Поттера».

-- И какие же расценки у Ирины? -- поинтересовался Плисецкий, не глядя на Семенова.

-- У какой Ирины?

Плисецкий вздохнул с видом человека, обнаружившего, что его уже обманули, и все еще продолжают обманывать.

-- У какой... У Мурашовой.

А Тесаков даже языком цокнул, недоумевая: какая же еще может быть Ирина, если не Мурашова...

-- Сколько она платит за лист? -- спросил он.

Семенов понял, что и Плисецкий, и Тесаков заранее обыграли ход этой беседы, и что разговор пошел по заданной схеме, где Глеб вынужден будет или сразу в чем-то признаваться, или быстро изобретать логические звенья, дабы оправдаться или выкрутиться. Но для того, чтобы что-то говорить, нужно хотя бы что-то знать!..

Он поднял вопросительный взгляд:

-- Кому платит?
-- Ну не мне же, -- устало ответил Тесаков. -- И не Саше Плисецкому.

Ирина Мурашова уже несколько лет возглавляла издательство «Пуаро», выпускающее остросюжетную литературу. «Пуаро» не мог конкурировать с «Голиафом» ни по мощности, ни по суммам гонораров, ни по оформлению: продукцией Ирины были исключительно «покет-буки» на газетной бумаге и с аляповатой графикой, но книжки эти имели низкую себестоимость, а следовательно – приемлемую для большинства читателей цену реализации. Этот «карманный детектив» оптовики закупали центнерами и продавали с лотков в аэропорту, на вокзалах, автобусных станциях и других местах «массового скопления», где изнывающие от ожидания и вынужденного безделья граждане охотно приобретали дорожно-одноразовое чтиво.

Семенова неоднократно знакомили с Мурашовой на книжных ярмарках и презентациях, но каждый раз она то ли делала вид, что не помнит его, то ли действительно не узнавала. Конечно, это коробило, но не очень – детей им не крестить, делить нечего. Тем более, приятно в очередной раз познакомиться с одной и той же красивой женщиной. А запоминать все лица да имена, в изобилии мелькающие на издательских тусовках, вовсе необязательно, если, конечно, нет перспектив на совместную деятельность. У «Голиафа» и «Пуаро» не было и не могло быть общих планов и общих точек соприкосновения – разные у них уровни, разные масштабы и разные возможности.

Женское обаяние Ирины с лихвой дополнялось деловыми качествами – она постоянно была в движении: отлавливала все новых и новых авторов, моталась по городам и весям в поисках не слишком дорогой бумаги и не слишком жадных типографий; могла при случае самостоятельно выполнить любую работу: и набор, и редактирование, и верстку, и корректуру... При не очень высоком литературном и полиграфическом качестве продукция фирмы «Пуаро» выпускалась быстро, большими тиражами при низкой себестоимости, и так же быстро продавалась.

-- А при чем здесь Мурашова? -- удивился Семенов. -- Мы с ней не сотрудничаем...

Плисецкий, казалось, не услышал. Вместо него снова ответил Тесаков:

-- Это правда. Не сотрудничаем и не намерены. А ты, Глеб, выходит, действительно не в курсе… Ну, что ж. 

-- Ага, -- вздохнул Плисецкий, то ли соглашаясь, то ли иронизируя.

--  Значит, забудь об этом разговоре, -- продолжал Тесаков. -- Его не было. А зашел ты к нам, ну... скажем, сигаретку стрельнуть, -- он пододвинул к Семенову ополовиненную пачку «Парламента».

Этот жест можно было расценить и как «извини, братан, мы на тебя наехали по ошибке», и как «извини, братан, не смеем задерживать»…

-- Спасибо, у меня свои, -- обиженно отозвался Семенов. -- А могу я знать, что же все-таки случилось?

-- Случилось, -- быстро, словно сплюнув, сказал Плисецкий с явным облегчением. -- Случилось, что наконец-то будем разваливать Ирку. Зарвалась дамочка, начала заниматься нехорошими делами. Покажи, Валера. Глебу будет приятно... с одной стороны. Как в том анекдоте.

Перед Семеновым шлепнулась еще одна книжка – малого формата, яркая, в мягкой клееной обложке. Такую раз-два откроешь – и рассыплется в руках по страничкам. «Бандиты Тель-Авива» -- ударил в глаза острый, энергичный шрифт.

Глянув на имя автора, Глеб едва не задохнулся.



***


Компьютерную распечатку первого романа, привычно именуемую «рукописью», он положил перед Плисецким более двух лет назад – вернувшись из поездки в Страну Обетованную. Тетя Вера специально взяла несколько отгулов, чтобы показать племяннику Глебушке свою новую родину, где обитала уже с полтора десятилетия. Независтливый Семенов был и восхищен более чем средним уровнем жизни аборигенов, и слегка озадачен: оказывается, чтобы небедно жить в Эрец-Исраэль, нужно не только ходить на работу, не только работать, но еще и полностью выкладываться на работе. Особенно относилось это к эмигрантам из бывшего Союза, главная проблема которых состояла в незнании языка иврит, не похожего ни на один язык в мире. Ускоренные курсы «ульпан», которые должен пройти каждый из новоявленных граждан страны, дают лишь общую систему, однако без знания конкретных слов никакая теория не поможет, а уж с глаголами и деепричастиями, да и приставками-суффиксами вообще глухой тупик... Так что поначалу здесь не только зарабатывают на жизнь, но и активно изучают древний язык предков, что далеко не каждому дается легко.

-- Я русский литератор, редактор и издатель, -- напоминал тете Вере племянник. -- Писать-то я здесь смогу, а дальше? Большой вопрос: удастся ли мне издать, а главное – продать свои книги. Кто их будет покупать и читать, если «русские», говоришь, вынуждены зарабатывать на хлеб и учить иврит?

-- Ну не все же мы нищие и убогие, -- пожимала плечами тетя Вера. – Многие довольно быстро поднимаются и думают уже не только о материальной, но и о духовной пище… Или думаешь, что, выучив иврит, они тут же забывают родной язык? Ай, брось. 

Да, Глеба приятно поразило обилие магазинов русской книги. Будто и не уезжал из Харькова. Едва не на каждой улице Тель-Авива, Ришон ле-Циона или Рамат-Гана он видел витрины с до боли знакомым товаром: Донцова, Акунин, Маринина, Пелевин... Книги же израильских авторов стояли на отдельных полках с соответствующей табличкой и поражали ценой. Стоимость двухсотстраничного сборника стихов Абрама Рабиновича, выходца из Бобруйска, равнялась стоимости двух-трех популярных бестселлеров, изданных в странах СНГ. А кто, извините, купит книжку Рабиновича (если известного, то лишь в узких кругах), кто даст этому русско-еврейскому поэту заработать на хлеб, не говоря уже о содержании квартиры и автомобиля, без которых в Израиле не прожить и недели; если за те же деньги можно приобрести несколько книг, давно уже не требующих рекламы, и не сомневаться при этом в качестве авторской работы и полиграфического оформления!..

-- А вот мой сосед, -- заметила тетя Вера, подняв ухоженный пальчик, -- устроился очень даже неплохо. Днем работает в газетном киоске, а вечером пишет.

-- И что пишет?

-- А пишет, представь себе, русские детективы на еврейскую тему. По-моему, он едва ли не первый в этом деле…

-- Издается? – поинтересовался Семенов.

-- Издается, но лишь за свой собственный счет и малым тиражом, а сплавляет книжки, не сходя с рабочего места, не бегая и не напрягаясь...

-- И хозяин не возмущается?

-- Хозяин, таки да, счастлив! Марик делает ему продажу газет на сто процентов, и именно благодаря собственным детективчикам, а покупатели с удовольствием берут в нагрузку и «АиФ», и «Комсомолку», хотя все должно быть совсем наоборот. И ты тоже можешь тут писать и издавать свои рассказики, кто мешает? «Русских» тут навалом, а мы – самый читающий народ. Подумай, Глебушка!

Глеб думал не более минуты, но думал совсем о другом.

Вечером он просмотрел несколько книг Марка Юхтмана, снабженных автографом и подаренных уважаемой Вере Михайловне. Сюжетные построения заинтересовали, хотя, по мнению Семенова-редактора, романы нуждались в правке – как стилистической, так и орфографической. Конечно, при самодельном тираже в сто-двести экземпляров, тем более, рассчитанном на неприхотливого в плане филологии читателя, это не главная беда. А вот если Марк задумается над массовым изданием, если захочет распространять свои творения за пределами Тель-Авивского округа, а тем паче – Израиля, то ему понадобятся и толковый редактор, и опытный график-дизайнер, чтобы книги приобрели надлежащее качество и могли составить конкуренцию на бескомпромиссном рынке.

-- А в Россию, в Украину, или куда еще, он не предлагал этих романов? – осторожно спросил Семенов.

Из теткиного ответа следовало, что Марк не относится к своим произведениям серьезно, особых способностей за собой не наблюдает. «Признанные литературные зубры меня вытеснили и затоптали, -- смеясь, пояснял он тете Вере, -- а то, что я пишу, годится лишь для местного пользования». Да, несколько попыток было предпринято, однако, получив отрицательные ответы из крупных московских издательств, новоявленный беллетрист  Марк Юхтман «успокоился и понял свое место»…

Скромность и самокритичность – лучшие друзья творческого человека, часто повторял Глеб Семенов в беседах с потенциальными авторами. И добавлял про себя: но именно низкая самооценка и не позволяет многим из вас пробиться к широким читательским массам...

Это кажется парадоксальным лишь на первый взгляд. На самом же деле подобный порядок помогает открывать новые имена, привлекать еще неизвестных, но уже упорных и перспективных авторов. Регулируется этот процесс не только уровнем конкретных литературных произведений, но и вкусами, и запросами работников конкретных издательств.

Сюжеты романов Марка Юхтмана соответствовали бы требованиям «Голиафа» лишь при одном условии: романы требовали тщательной, кропотливой редактуры, а на это идут далеко не все крупные издательства. Но, если повезет, то можно организовать рекламу, объявить конкурс авторов и запустить серию «еврейского бестселлера», -- думал Семенов, развалясь в кресле «Боинга», -- и как можно скорее, пока идейка эта никому еще не пришла в голову и тем более не реализовалась в других книгоиздательских фирмах. Только бы удалось аккуратно и ненавязчиво подбить главного редактора, да так, чтобы он сам дорисовал, дофантазировал и счел эту мысль своей собственной. Уж тогда-то Валера Тесаков наизнанку вывернется, отстаивая этот проект и перед советом редакторов, и перед самим Плисецким.

Затея удалась, не пришлось даже спорить и выдвигать аргументы в пользу новой серии. Авторитет Валерия Тесакова был незыблем, а гендиректор Александр Плисецкий не страдал консерватизмом. На это и надеялся Глеб.

Однако просчитался он в другом.

-- Честно говоря, -- продолжал Плисецкий, -- мы уж грешным делом подумали, что ты решил скрысятничать: сорвать два гонорара за одно и то же произведение. А хорошо придумала эта зараза, -- обратился он к Тесакову: -- Поменяла имя автора. Умнее всех, ага?

-- А мы-то, бедные, не додумались... «Не мешайте палачу» переименовать в «Палачу не мешайте», вместо Александры Марининой поставить Марину Александрову, гнать тиражи и гонораров не платить, -- поддержал, смеясь, Тесаков. – Но, вишь, прокололась дамочка, и так горбато…

Плисецкий медленно повернулся к Глебу и проговорил:

-- Меня сейчас вот что интересует. Каким образом твой текст попал к Ирине, если, говоришь, сам его не отдавал? И как могло случиться, что обе книги появились в продаже почти одновременно?..

-- Судя по выходным данным, они и к печати были подписаны с разницей лишь в два дня, -- уточнил Тесаков и снова хмыкнул: – Вообще-то я верю в совпадения, но, извини, этот случай уже из области мистики, и неплохо бы найти ему реальное объяснение.

Кивнув, Плисецкий поддержал:

-- Ни в трансформацию, ни в перемещение рукописей по воздуху я не верю. Будем разбираться. И в твоих интересах, Глеб, нам помочь. Ты ведь согласен, что подобных чудес не бывает? Ага?

Улыбка Семенова была выдавлена и вымучена, он даже представить себе не пытался, что произойдет дальше. Это было не проколом. Это было полным провалом. Но не для Ирины Мурашовой, и не для Марка Юхтмана. Лишь он, Глеб Семенов, лишь он один знал истинное положение вещей. И положение это никак не вдохновляло, наоборот, требовало немедленной реакции, и именно от этих минут, пока он сидит в кабинете гендиректора «Голиафа», зависит очень многое. Ведь если дело дойдет до суда... и если Ирина догадалась заключить официальный договор с Марком...

А Плисецкий с Тесаковым, уже не обращаясь к притихшему Семенову, лишь время от времени  поглядывая на него, словно ища одобрения и согласия, начали строить планы: адвокат, стилистическая экспертиза и неминуемый разгром пиратского издательства «Пуаро», обмазывание дерьмом и размазывание по стенке тех, кто покусился на святая святых – Авторское право…

Вернувшись в свой кабинет, Семенов с трудом отыскал визитку Ирины Мурашовой и положил перед собой. Черный глянцевый прямоугольник с золотым тиснением. В правом верхнем углу – профиль благородного усача в котелке и с трубкой в зубах. Казалось, повернется сейчас, пыхнет дымком и пророкочет тихо:

-- Будем разбираться… Ага?
 


***



…Только этого не хватало!..

Ирина бросила трубку на аппарат и нервно тряхнула головой, золотые волосы волной рассыпались по плечам. Шумно выдохнув, она ругнулась сквозь зубы. И надо же было так влипнуть…

Ничего супергениального в романе Марка Юхтмана не наблюдалось, подобные книжки пишутся тысячами. Стандартный сюжет, творческих находок минимум, такой роман можно издавать, а можно и не издавать. Был бы автор местным, то, скорее всего, получил бы отказ. Но привлекло Ирину то, что этот творец оказался иностранцем, да еще израильтянином. И роман свой написал о криминальных приключениях именно в Израиле. Вот эти два фактора и дали ему «зеленый свет на выход в свет»…

В свои полные тридцать семь Ирина Валерьевна Мурашова выглядела на неполные двадцать пять. О таких юрких, вертких и трогательно активных дамочках говорят, что «маленькая собачка до старости -- щенок», и звучит это по-разному: от легкого сочувствия до восхищения, не всегда минуя зависть. Поэтому конкуренты от книгоиздания и книготорговли воспринимали ее неоднозначно – кто-то мечтал прибрать к рукам ее издательство «Пуаро», думая, что мелкая фирма, руководимая этой девочкой, может стать филиалом влиятельного полиграфического концерна и приносить достойную прибыль; кто-то полагал, что с «Пуаро» стоило бы покончить, как с не вполне серьезной, но все-таки лишней помехой; еще кто-то допускал, что Ирина Мурашова вот-вот обанкротится и разорится без постороннего вмешательства.

Однако шли годы, а «Пуаро» не только не загибался, но и уверенно поднимал тиражи. Появление новой оргтехники, автомобиля и офиса в центре города твердо свидетельствовали о развитии данной фирмы.

И вот такая подстава…

Несколько минут назад позвонил Глеб Семенов. Ирина помнила этого лохматого очкарика, он несколько раз мелькал на литературных и издательских сборищах. Знала, что Глеб когда-то работал в областной «молодежке», потом подвизался в «Голиафе» на должности то ли младшего редактора, то ли творческого консультанта, а ныне стал одним из наиболее издаваемых авторов. «Детективы из еврейской жизни», как данный жанр называет охранник и водитель издательства «Пуаро» Славка, этот Глеб Семенов шпарил по три-четыре за год под именем Семена Глебова.

И задал этот сочинитель Ирине странные вопросы. Пытался выяснить, в частности, каким образом у нее оказалась рукопись романа Марка Юхтмана «Бандиты Тель-Авива», и заключила ли она с этим автором официальный договор. Голос выдавал волнение собеседника, чувствовалось, что Глеб спрашивает не из любопытства. Ирина ответила неторопливо и вежливо, но ее ответ по форме и содержанию напоминал полухамское «Не ваше дело», сказанное в уважительном тоне.

-- А почему это вас вдруг заинтересовало? – совершенно справедливо осведомилась она, однако Глеб, помолчав, сказал:

-- Извините, я перезвоню позже.

И, не попрощавшись, положил трубку.

Этот разговор оставил неприятное ощущение, хотя чем он ее задел, Ирина объяснить себе не могла. А ведь Глеб неспроста задал эти вопросы, и, кроме того, раньше он никогда к ней не обращался. Может быть, «Голиаф» имеет намерение переманить к себе Марка, посулив более высокие, чем у «Пуаро», гонорары? Или у местных «шалом алейхемов» от криминала наступил творческий кризис, а серия требует все новых и новых выпусков?..

Мысль еще не успела оформиться, но Ирина уже набирала номер мобильника Клавки, бывшей соседки, ныне продавщицы магазина «Кобзарь».

-- И бойко ли идет торговля? – весело спросила Ирина.

-- Хочешь помочь? – хохотнула Клавка.

-- А вот и нет. Совсем наоборот. Обращаюсь за помощью и прошу не отказать по старой дружбе…

-- Обращайся, старуха.

-- Просьба у меня интересная. Книжки «Голиафа» у тебя есть?

-- Навалом. Что-то конкретное?

-- Пока не знаю. Что-то типа «еврейского детектива» или «еврейского бестселлера» меня интересует, не помню точно, как эта серия у них называется. Кто авторы?

-- Сейчас гляну. Та-ак. Мильман, Глебов, Добкин и Файбусович.

-- И все?

-- Вроде все…

-- Юхтмана нет?

-- Кого?..

-- Глухая клуша! По буквам: Юлиус, Харитон, Трофим, Макар, Антип, Никифор…

-- Не, никакого Юхтмана и близко нет.

-- Точно?

-- Ну да, а то я своего товара не знаю! – деланно обиделась Клавка. – А зачем тебе этот Юхтман? Тут вот последний «Глебов» разлетается, только что один чудик, морда бандитская, аж три экземпляра прихватил. Прикинь, хоть бы разные взял, а то -- три одинаковые! На кой? Хотела ему под шумок еще чего втюхать, да не судьба. Только трех «Бандитов…» ему и подавай.

-- Что?! – ошарашено воскликнула Ирина.

-- Ну да! «Три товарища», «Три мушкетера»,  «Три толстяка» и «Три поросенка» уже были. Теперь вот…

-- Погоди! Как называется книга?

-- Какая?

-- Ну та, Глебова! Которую твой чудик три штуки прихватил!

-- А!.. «Бандиты Тель-Авива».

-- Черт! Твою мать!..

-- Э-э, ты чего, подруга?

-- Извини. Пока.

Черт! Твою мать… -- мысленно повторила Ирина.

И двух дней не прошло, как разрулилась с налоговой, которая добавила еще не один десяток седых волос, и теперь, казалось, можно вздохнуть спокойно, так вот тебе новая напасть! В получении распишитесь, жалобы по вторникам после обеда…

Первой мыслью было связаться с «Голиафом» и потребовать объяснений. Но ведь только что звонил работник «Голиафа», и тоже, если не требовал, то желал получить какие-то объяснения. Черт! Что же происходит?..

Не торопясь, она выдвинула ящик стола. Нужная планшет-папка нашлась почти сразу – синяя глянцевая обложка с тончайшими пластиковыми футлярами под листы формата А4. Умно придумано – в таком кляссере бумага не мнется, не пылится и не пачкается, не то, что раньше – картонные папки с потрепанными от частого использования клапанами да страницы со ржавыми следами от канцелярских скрепок…

Помня едва ли не наизусть текст типового издательского договора, Ирина снова пробежалась по нему взглядом. Крайний срок выполнения и сумма авторского вознаграждения – эти два пункта были самыми существенными, но в то же время самыми призрачными и опасными, поскольку здесь все строилось на взаимном доверии автора и издателя, на твердом – устном! – слове обеих сторон. Ну, с первым пунктом в данном случае проблем не было – до истечения срока оставалось чуть больше месяца.

А вот второй пункт напоминал старую притчу. Приходит, значит, Штирлиц к Мюллеру, и говорит: «Мой экселенц! Люди из аппарата Шелленберга предложили мне заполнить анкету, а в ней, видите ли, есть такой вопрос: «Шпион, не шпион – нужное подчеркнуть». Как это понимать, герр Мюллер»? А Мюллер смеется в ответ: «Не волнуйтесь, дружище. Это – для налоговой…»

Именно для налоговой службы в графе об авторском гонораре значилась сумма «200 гривен». Такие деньги можно заплатить за короткую новеллу на полторы-две странички, но уж никак не за полновесный роман. И любой налоговый инспектор, даже зеленый практикант, прекрасно это понимает, однако ни прояснить, ни доказать ничего не может. Ну, согласился писатель на низкую оплату своего труда, это его личное дело. Может быть, для него важен сам факт выхода книги. Самоутверждение, самолюбие или что-то другое, кто его поймет. Документы в порядке, нарушений нет, все чисто. И, стиснув зубы, инспектор отойдет в сторону.

Лишь в устной договоренности с автором озвучивался истинный размер оплаты – 1000 долларов США, и сумма эта нигде не фигурировала документально. Местные литераторы получали данное вознаграждение непосредственно, из рук в руки, иногородние же – на свой банковский счет, якобы от частного лица. Подарок. Возвращение долга. Плата за личные услуги… И никаких расписок, никаких упоминаний об издательстве «Пуаро». Все по-честному, все на доверии. И овцы сыты, и волка ноги кормят, -- так любил шутить по поводу и без такового охранник-водитель Славка.

А вот именно с этим иностранцем-засранцем и произошел досадный конфуз. Да еще на ровном, казалось бы, месте. А ведь предупреждал, посмеиваясь, тот же Славка: остерегайся евреев, Ирин-Валерна, хитрые они, себе на уме. Вот издает же их «Голиаф» сплошным потоком, и пусть, вот и отправь туда этого Юхтмана. Директором-то у них Плисецкий, и пусть якшается с ними, упырь упыря не укусит зазря. А тебе, Ирин-Валерна, они зачем? Или мало тебе наших родных авторов?..

Напрасно, выходит, не послушала Ирина Славку. Вернее, послушала, да не услышала. Тем более, опыта работы с зарубежными писателями издательство «Пуаро» не имело никакого, Марк Юхтман был первым автором-иностранцем. И надо же такому случиться, что именно с книгой Марка Юхтмана и произошел нелепый казус. А кому теперь разгр<font color=#909090>****ь</font> дерьмо?..

Она открыла последнюю страницу договора, где значились юридические адреса сторон, электронной почты и контактные телефоны. С тоской послушав длинные гудки, набрала номер мобильного – пусть дороже и, может быть, не вполне корректно, зато быстрее… Теперь в трубке раздалась ария герцога – «Сердце красавицы…» После слов «как ветер в мае», прозвучал мужской голос:

-- Кэн, шомэа.

Услышав незнакомую речь, Ирина запнулась, но тут же сообразила, что абонент отвечает на языке своей страны – иврит, идиш, или  как они там общаются.

-- Марк? – уверенно спросила Ирина, справедливо полагая, что уж имя-то на любом наречии звучит одинаково.

-- Бидиюк, -- услышала в ответ. – Ми зот?

-- Вы говорите по-русски?

-- Еще как! – рассмеялся собеседник, видимо, этот вопрос его весьма повеселил.

Ирина перевела дыхание.

-- Из Харькова беспокоят вас, издательство «Пуаро».

-- Ирина Валерьевна, если не ошибаюсь?

-- Она самая.

-- Огромное спасибо вам, Ирина Валерьевна, я получил деньги, все великолепно! А авторские экземпляры у вас практикуются? Хотя бы один -- девочкам показывать издалека, чтобы не отняли…

-- Конечно. Я еще позавчера отправила вам пятьдесят экземпляров…

-- Спасибо, жду с нетерпением! Ирина Валерьевна, я могу надеяться на дальнейшее сотрудничество?

-- Мы обсудим этот вопрос, -- уклончиво ответила Ирина, поморщившись. Ей уже совсем не хотелось продолжать сотрудничество с этим автором, но разобраться со сложившимися обстоятельствами было необходимо прямо сейчас. Марк своей благодарностью, упорной и обезоруживающей, сбил ее с первоначального тона. Ирина едва не забыла, зачем, собственно, набрала его номер. – Вы меня извините, Марк…

-- Заранее извиняю! А за что?

-- Я к вам совсем по другому поводу.

-- Слушаю!

-- Скажите, Марк, кому еще, кроме нашего издательства, вы предлагали рукопись этого романа?

-- М-м… Честно говоря, предлагал, но довольно давно. В московские «Эксмо» и «АСТ», потом в киевское «Нора-друк».

-- И что?

-- И ничего. Отовсюду получил отлуп. Там строгий отбор и большой наплыв детективных произведений…

-- А в «Голиаф»?

-- В «Голиаф»?

-- Именно в «Голиаф».

-- А «Голиаф» -- это что? – после короткой паузы поинтересовался Марк.

-- Это одно из ведущих издательств Украины. Находится в Харькове, -- терпеливо пояснила Ирина, и спросила с неприкрытой иронией: -- Вы никогда о таком не слышали?

-- Нет… Во всяком случае, книги украинских издательств, как и других братских стран, в Израиле почти не распространяются. У нас в основном московские. А «Голиаф»… Нет, даже не слышал о таком. А почему вы спросили?

-- Тогда не поясните ли мне, каким образом ваш роман «Бандиты Тель-Авива» вышел в «Голиафе» под именем Семена Глебова?

-- Это, надо полагать, шутка? – настороженно отозвался Марк.

-- Это далеко не шутка. Это грубейшее нарушение авторских прав. Нарушение закона. И я хотела бы прояснить этот вопрос.

-- А кто такой Семен Глебов?

Вот так.

Ни более, ни менее.

Если Марк прикидывается наивным простачком, то это у него не совсем удачно выходит.

-- Понятия не имею, -- искренне соврала она. – Но я хочу разобраться, кто же истинный автор этого романа, и что произошло на самом деле. Потому что лично для меня это катастрофа. Вы понимаете? Судебные разборки, налоговые вопросы и прочие-разные прелести, касающиеся, между прочим, иностранных граждан, пусть даже бывших харьковчан. Если дело примет международный оборот, то мне остается прямо сейчас свернуть свою деятельность, сложить полномочия и искать деньги на адвокатов. Вы хорошо меня слышите?

-- Слышу-то хорошо, -- неспешно ответил Марк. – Но понимаю плохо. Прежде всего, как мои «Бандиты…» могли оказаться в этом… в «Голиафе»?

-- Вот об этом я вас и спрашиваю.

-- Ирина Валерьевна, поверьте, я до сих пор не имел представления ни о каком «Голиафе». Вы мне только сейчас сообщили, что такая фирма вообще существует. И уже два… простите, два с половиной года я не отправлял своих рукописей за пределы Израиля. Да, они выходили в Тель-Авиве малыми тиражами. Вы это знали, и вас это не смутило. Но как этот роман попал в «Голиаф», совершенно не понимаю.

-- Ваш роман издан дважды. Почти одновременно. В разных издательствах и под разными именами. Факт остается фактом, и никуда от него не деться.

-- Это я уже понял. Но объяснить ничего не могу, -- вздохнул Марк. – Потому, что для меня самого это новость. И не совсем приятная, скажу вам.

«Не убедительно, -- отметила про себя Ирина. – Отсутствие ответа – уже ответ. И ответ разочаровывающий».

Она хорошо знала психологию современных авторов, которые нынче плодятся как кролики. Многие новоявленные литераторы, сотворившие одно-два произведения, тут же разбрасывают их по известным и малоизвестным издательствам, в надежде, что хоть где-нибудь, да «сработает». Что поможет если не меткость, то кучность, как говорят охотники. Вот и случается порой так, что одну и ту же рукопись берут в работу сразу два, а то и более издательств. Начинающие авторы, как правило, интересуются в первую очередь суммой гонорара, а сам договор если и просмотрят, то бегло, и подписывают, не вполне ознакомившись с ним. Поэтому часто не замечают одного из существенных условий, а именно – что данное издательство с момента подписания данного договора обретает эксклюзивное право на данное произведение. И сроки этого права могут кол<font color=#909090>****ь</font>ся от одного года до десятков лет.

И, судя по всему, Марк Юхтман тоже решил попытать счастья сразу в нескольких местах, а теперь строит из себя святую невинность. Не скажет же он, что да, мол, Ирина Валерьевна, обманул я вас, уж извините, я удачно продал свою рукопись Семену Глебову. Мне, мол, нужны деньги, а ему – слава… Но нет, он будет предъявлять оправдания, отговорки, объяснения в надежде, что все образуется само собой. А вот не образуется. Закон об охране авторских прав не любит, когда его нарушают. Даже по незнанию. Но здесь, видимо, не тот случай…

-- Извините, Марк, -- резко сказала Ирина и прошептала мимо трубки что-то энергичное. – Творческих вам успехов. Счастья в личной жизни и прочих благ.




***



-- Спасибо, конечно, а… -- начал было Марк, но в трубке уже звучал сигнал отбоя. Ирина Валерьевна оборвала связь, так ничего конкретно не объяснив и не выяснив. Дивные дива творятся без воли и труда человека, -- вздохнул Марк. Какой-то «Голиаф» и какой-то Семен Глебов, не разбери-пойми. И дернул же черт связаться с этим «Пуаро» всего лишь за штуку баксов!

А так удачно все начиналось… Случайно нашел в поисковой системе сайт издательства «Пуаро», посмотрел его продукцию, информацию для авторов, да и отправил один из своих романов по электронной почте. Успеха почти не ожидал, наученный предыдущим опытом, но, как бывший харьковчанин, надеялся, что редколлегия проявит некоторую снисходительность к бывшему земляку… Так или почти так и вышло. «Мне ваша рукопись понравилась, -- ответила тогда директор издательства, она же главный редактор Ирина Валерьевна Мурашова. – И совсем не важно, что она издавалась в Израиле, да еще без международного индекса, что не придает ей официального статуса книги. А потом подумаем о перспективах сотрудничества…»

Неужели Марк попал на дешевое кидалово? Могло ведь быть и так, что Ирина Мурашова изначально задумала аферу: и издать «Бандитов Тель-Авива» у себя в «Пуаро», и продать этот роман какому-то «Голиафу», обвинив Марка в нарушении условий договора и обратиться в суд, чтобы вернуть выплаченный Марку гонорар, да еще и получить с него компенсацию. Неужели такое возможно? Но ведь тогда и «Голиаф» имеет право подать судебный иск. Или не имеет? С ним-то, с «Голиафом», никакого договора Марк не заключал…

Вот, влип на ровном месте! И гонорар уже подчистую ушел на замену тормозных колодок и ремонт дифференциалов. Старенькая «Хонда» требовала своего, а купить новую машину Марк мог только в следующей жизни. Пешком ходить он не хотел, велосипеда не уважал, а на израильских автобусах можно просто разориться…

Отпустив очередного покупателя, он выставил табличку, сообщающую о техническом перерыве, и опустил жалюзи. Включил свой ноутбук, вошел в поисковую систему «Яндекс» и через минуту узнал телефонный номер отдела реализации издательства «Голиаф». Воистину, Интернет – одно из величайших достижений человечества, во всяком случае, после колеса и презерватива, который в СССР скромно назывался как «изделие №2». Изделием же №1, по всей вероятности, была межконтинентальная баллистическая ракета стратегического назначения класса «земля-земля»…

Дозвонившись по нужному номеру, Марк объяснил, что беспокоит он из Израиля, и попросил снявшую трубку девушку, чтобы та прочитала первые строки романа Семена Глебова «Бандиты Тель-Авива». 

Спустя несколько секунд сомнения были развеяны.

-- Я могу попросить телефон господина Глебова?

-- Попросить можете, а получить – нет, -- ответила работница. – Издательство таких услуг не оказывает.

-- Скажите хоть, как можно с ним связаться?

-- Никак. Семен Глебов – это псевдоним, а раскрытие тайны псевдонима без согласия автора карается по закону. Так что помочь не могу.

-- Но сам человек такой существует? Или это безликая группа авторов?

-- Человек существует, -- хохотнув, ответила собеседница. – И не безликий, а вполне олицетворенный. Вам бы лучше позвонить нашему гендиректору или главреду. Запишите телефоны…

-- Спасибо, у меня есть, -- пробормотал Марк, глядя на экран ноутбука. – Ну, извините, что ж. До свидания.

-- Счастливо, -- в голосе девушки чувствовалось облегчение.

Марк по очереди набрал номера генерального директора Александра Плисецкого и главного редактора Валерия Тесакова. Оба телефона отозвались долгими гудками.

Псевдо-нимб, -- покачал головой Марк. И концов нет. Пока нет. Но есть время. Ведь руководство издательства «Голиаф» хоть иногда, но появляется на рабочем месте. Иначе бы не выставили своих телефонов в разделе «Контакты». И что дальше? В суд обращаться? Нанимать русскоязычного адвоката и платить ему независимо от исхода дела?

Жаль, как жаль, что Марк не догадался сохранить ни рукописных черновиков, ни первых распечаток с правками на полях, ни рабочих файлов в компьютере. Кто знал, что все так обернется? Иди теперь, доказывай собственное авторство…



*   *   *


Белая «Даятсу» с эмблемой лизинговой компании «Шлома-Сентраль» на борту остановилась у пешеходной зоны улицы Ротшильд. Водитель распахнул дверцу и направился к газетному киоску.

– «Кроссворды» есть?

– В комплекте с «Комсомолкой», – ответил киоскер. – Годится?

Его выдавал акцент, а именно характерное «г».

– А де ж цэ пан жыв на Батькивщини? – широко улыбнулся покупатель.

-- Я не говорю по-украински, – продавец погладил свою бородку и поднял взгляд. – Хоть и родился на Украине.

-- Уже давно говорят: «в Украине». Сейчас это не окраина, а страна, государство. Значит, «Кроссворды» без нагрузки... никак?

-- Возьмите «АиФ», «Литгазету»...

-- Детективов нет?

-- Очень даже есть. При желании – с подписью автора, – загадочно произнес киоскер.

-- А кто автор?

-- Ваш покорный слуга, с вашего же позволения.

-- Так вы – писатель? А что вы делаете в этом киоске?

-- В этом киоске я продаю газеты, – пояснил бородач. – Но я не писатель. Писателями были Лев Толстой и Федор Достоевский. А я всего лишь сочинитель. К сожалению, в Израиле это не профессия, а подработка, приходится крутиться... Вот, например, последний роман.

Он достал из-под прилавка книгу в глянцевой обложке.

-- «Бандиты Тель-Авива», – прочитал покупатель и притворно ужаснулся: -- А что, в Тель-Авиве есть бандиты? Неужели?!

-- Они есть повсюду, где имеются общественные отношения в любой форме. При любой цивилизации и при любом социальном строе. Это явление неистребимо, пока существуют материальные блага, власть и женщины.

-- Да вы, батенька, фило-о-ософ, -- покупатель цокнул языком и перевел взгляд на книгу. -- «Марк Юхтман»... Так это, значит, вы и есть Марк Юхтман?

-- К вашим услугам.

-- Оп-па… Никогда не видел живых писателей... и сочинителей тоже.

-- ...а только мертвых? – усмехнулся продавец.

-- Н-да... Вот судьба СНГойского интеллигента – торговать русской периодикой на улице Ротшильд в Ришон ле-Ционе. И собственными книгами. Ради этого вы приехали в Эрец-Исраэль? Вы бы могли...

-- Я знаю, что я мог бы. Но я вполне доволен – днем торгую, вечером пишу. И не люблю, кстати, когда меня начинают организовывать, образовывать и дисциплинировать.

-- Извините, не хотел обидеть. Просто удивился… А почему вы не выставляете своих книг на витрине? Хозяин не разрешает?

-- Хозяин разрешает, -- терпеливо пояснил киоскер. -- Но за полчаса книга так выгорит на солнце, что никто не захочет отдать за нее шестьдесят шекелей.

-- А она стоит шестьдесят шекелей?

-- Она стоит шестьдесят шекелей.

-- И как, хорошо расходится? Возвратов не было?

-- Ах, вот как вы ставите… Видите ли, я заинтересован в том, чтобы эту книгу продать. И ваш вопрос ко мне, как к реализатору, вполне закономерен. Но, как автора, вы меня вводите в тупик. Представьте вот, отвечу я вам: «Отлично расходится, улетает прямо, спешите схватить, иначе не успеете!», и вы решите, что я нахваливаю собственное творчество, дабы всучить вам книгу, а там хоть трава не расти. И вы ее не возьмете. А если скажу: «Да нет, слабо берут, купите скорее, помогите мне, бедному интеллигенту», то вы ее тем более не возьмете. Так что на этот вопрос я скромно промолчу. Решение за вами.

-- Беру, -- хмыкнул покупатель, -- пока не выгорело на солнце. И с автографом, если можно.

Киоскер раскрыл книгу на первой странице.

-- Что написать?

-- Что написать... А вот: «Несравненной Марионелле – от автора». В имени «Марионелла», извините, два «л». Подпись, число.

-- Марионелла – это вы? -- хохотнул киоскер.

-- Марионелла – это моя любимая женщина, подруга детства… Презент. А, еще напишите в скобках: «Тель-Авив».

-- Нет проблем. Как скажете... Кстати, сегодня у меня творческий вечер в «Йад ле-баним». Улица Дрор, сорок два, начало в шесть, вход свободный. Будет желание – добро пожаловать. Выступаю как автор еврейского детектива, плюс презентация книги.

-- Этой же самой?

-- Нет, новой. Самой последней, только что вышла.

-- Как называется?

-- Пока -- секрет…

Через две минуты автомобиль тронулся с места, но вскоре остановился в одном из ближайших дворов.

-- Похож, -- вздохнул водитель, прикуривая сигарету.

-- «Похож» или «он»? – спросила пассажирка.

-- Похож. Двадцать лет все-таки прошло. Даже больше... Если бы не борода! У того на скуле была родинка приметная. А у этого – говор восточно-украинский, да и пописывает чегой-то. По логике – он. Но вот имя на жетоне – «Йоси Вайсберг».

-- И не пахнет...

-- Здесь все может быть. Меняют имена, как носки, работу и жен. Петя – Пинхас, Олег – Эли, Анатолий – Натан...

-- А он, по-твоему, стал каким-то Йоси? Скорее, был бы Даниэль, Давид… О, да ты фолиант приобрел, ну-ка, ну-ка… А Марионелла – это кто?

-- Понятия не имею.

-- Грамотно…

Еще бы. И, главное, ненавязчиво. Вот так, всего лишь за шестьдесят шекелей получить и образец почерка, и роспись фигуранта. Конечно, за два десятка лет почерк мог измениться, но роспись – вряд ли. А если да – то ненамного.

-- Срисовать он тебя не мог?

-- Ну да, скажешь тоже… Я теперь в очках, в усах и в лысине. Да я сам бы себя не узнал.

«Даятсу» осторожно выглянула из арки и, дождавшись просвета в транспортном потоке, влилась в общее движение по улице Герцль.

-- Давидов в Израиле – как грязи. А вот Йоси – скорее, от Иосифа, каковым он мог быть в «совке».

-- Ты много знала там Иосифов?

-- Ну... Джугашвили и Кобзона, разве что...

-- Бродского забыла.

-- А, ну да. Это уже ближе к теме, -- хмыкнула пассажирка и, помолчав, нахмурилась. -- Халат он вообще-то мог надеть чужой, с чужим лейблом. И представиться хоть плотником Иосифом, мужем девы Марии. Или даже другом детства твоей несравненной Марионеллы, что, собственно, ничего не меняет…

-- Он это, он. Задницей чую, а она у меня стопроцентный индикатор.

-- Твоя задница для меня слабый аргумент. Не сердись, но с годами всяк может нюх потерять. Помнишь псинку мою, Альфу, а? На десятом году перестала своих узнавать. Шрамик показать на боку? Так он уж мне на веки вечные… И на пляж я – только в закрытом купальнике.

-- Да нет, не тот случай. Старый конь борозды не портит. Он это, он. Сто пудов. И еще: сегодня в шесть он выступает в «Йад ле-баним». Дрор, сорок два.

-- Ну-ну. Вот и проверим. Раскошелимся на еще одну книжку.

-- Так мы целую библиотеку соберем…

-- И прекрасно. Любите книгу – источник знаний. Кто это сказал, а, дядь Коль?

-- К тебе вопрос. Ты же у нас филолог, а не я.

-- Не помню, -- секунду помолчав, призналась пассажирка. – Мне в Израиле это не нужно.

-- А по-моему, это уже нигде не нужно… В эпоху Интернета и нанотехнологий.

Оба засмеялись.





ЭТИ НЕНАВИСТНЫЕ РОЗЫ…





«Князь Потемкин» не претендовал на звание шикарного ресторана и не пользовался особой популярностью у эмигрантов, несмотря на расцвеченную огнями вывеску и усиленный динамиками разудалый призыв: «Только у нас вы отведаете любимые блюда императора Петра Первого и Екатерины Второй, а также иные яства, коих даже оные не едали! Обслуживание быстрое, скидки небывалые, музыка «живая», танцы до упаду, работаем до последнего клиента!..»

Жители близлежащих улиц и сотрудники расположенных неподалеку офисов почти не заглядывали на этот «русский островок» посреди Тель-Авива, их не интересовала ни богатая славянская кухня, ни колоритная славянская публика. Свободное от работы и домашних дел время они коротали в небольших кафе, где за чашкой чая, стаканом сока и вазочкой мороженого могли просидеть целый вечер, беседуя с друзьями, родственниками или коллегами, решая личные или служебные вопросы, поглядывая на своих детей и собак, играющих рядом, и следя, чтобы ни те, ни другие не выскакивали на проезжую часть. Молодые и не очень, состоятельные и не очень, все они отдыхали тихо, аккуратно и уверенно, зная, что завтра их не уволят с работы и не лишат жилья, что завтра будет новый день и новый вечер, когда они снова соберутся вместе и продолжат свое локальное общение. И на клиентов «Потемкина», поначалу спокойных, но ближе к вечеру все более и более шумных, аборигены не обращали никакого внимания.

Собственно, русские рестораны в Тель-Авиве ли, в Хайфе или в Эйлате, да в любом городе Израиля, не больно уж отличались контингентом. Работный люд, пролетарский класс (а кем еще может стать здесь репатриант из России или сопредельных земель, будь он там хоть трижды академиком), по верному определению революционного поэта-трибуна, жажду заливает не квасом. Этот поэт был пророком даже в своем отечестве…

У входа бычился двухметровый охранник в черной форме и с массивной нижней челюстью. В его лопатообразной ладони с наколкой «Вова» карандаш казался тонкой спичкой. Вова разгадывал кроссворд в газете «Секрет». Обязанности Вовы предполагали не столько тестирование входящих на предмет взрывчатки, сколько наблюдение за тем, чтобы все посетители оплатили свою выпивку-закуску и не смылись халявно. Поэтому охранник Вова стоял не спиной ко входу в ресторан, а лицом к таковому.

«Потемкин» гудел. Грохотал ударник, ухали басы, визжал саксофон и плакала-рыдала скрипка. Смазливая блондинка в длинном узком платье, идеально подчеркивающем фигурку, вопрошала, заламывая руки: «Виновата ли я, виновата ли я, что люблю?..» Хотелось посочувствовать наивной, и тут же разъяснить, что нет, не виновата, но все-таки зря позволяла себя целовать в эту лунную ночь, когда все о любви говорят. В центре зала праздновали то ли юбилей, то ли встречу бывших земляков, застолье близилось к кульминации. Кавалеры уже откровенно тискали своих соседок, те целомудренно отмахивались; кто-то, держась за стул и пошатываясь, провозглашал очередной тост; кто-то, охватив ладонями щеки и закатив глаза, пытался подпевать невиноватой блондинке…

Марк выбрал столик в углу у окна, подальше от чужого праздника. Тут же подскочившая официантка быстро приняла заказ и упорхнула. Ей явно понравились новые посетители, попросившие двести грамм водки, триста вина и «чего-нибудь фирменного». Это «чего-нибудь», а именно смоленские рябчики, осетровая икра и байкальский омуль вместе с двенадцатью видами салатов, предполагало неплохие чаевые.

А Марк мучительно подбирал слова, чтобы начать беседу. Обозначить, и, тем более, развить тему никак  не удавалось, и с каждой минутой он все больше терялся. Лера в такт музыке покачивала головой и с вопросительным ожиданием глядела на Марка.

-- Славно здесь, -- наконец констатировал он.

-- Ага, -- согласилась Лера и рассмеялась. – Спорю: вы не знаете, о чем говорить, и поэтому страдаете. Я тоже не знаю. Будем мучиться дуэтом?

Марк чувствовал себя полным болваном. Уж на втором-то свидании серьезный мужик так себя не ведет. Он улыбнулся, пожал плечами и брякнул:

-- Давайте, как малознакомые англичане, вести светскую беседу.

-- Например?

-- Ну, например, о месте любви в человеческой жизни…

И снова замолчал.

-- Тогда уж о первой любви, -- пришла на выручку Лера. – После нее все жизненные события уже не имеют значения, как справедливо заметил кто-то из древних философов. По-моему, Сократ.

-- А Сократа отравили цикутой…

-- Но, по всей вероятности, он жертвою пал в борьбе за что-то другое, а не за это открытие. А у нас с вами тема – первая любовь!

-- Вот как? – ухватился за соломинку Марк. – И с кого начнем?

-- С вас, конечно. Вы мужчина…

Марк облегченно вздохнул, однако постарался, чтобы этот вздох выглядел как обреченный. Он готов был сразу признаться, что ему, как девяти из десяти мальчиков, с первой любовью сокрушительно не повезло. Но, если восемь из этих девяти, перетоптавшись, тут же находили новый объект вожделения, то он, Марк, выпал и из этого числа. Он решил, что никогда и никого больше не полюбит – так искренне, страстно и чисто, как эту свою одноклассницу Виту Рябинину. Однако женился неожиданно для себя на соседке по подъезду, которая давно уже строила ему глазки. Развелся через два года, не выдержав придирок еще нестарой, но уже вдовой и самолюбивой тещи, которая полагала, что вместо недотепы, да еще и еврея, дочь могла бы выбрать «что-нибудь серьезное и твердо стоящее на ногах – зря ли маменька цветочек лелеяла…» Потом были мимолетные, эпизодические моменты то ли с замужними женщинами, то ли с молоденькими коллегами по «Ленинской смене»… Во всяком случае, Марк не видел того идеала, с кем можно было бы вместе идти по жизни. Перед глазами стояла все та же Виточка Рябинина с огромными лучистыми глазками и вздернутым носиком, смутившая и возмутившая, из-за которой он в юности и начал писать стихи, дабы утвердиться в ее глазах. И эти поэтические пробы, и лирические новеллы, и юмористические миниатюры охотно печатали местные издания, позже появились репортажи и очерки – когда он уже стал корреспондентом областной молодежной газеты. «Журналистика убьет тебя, -- вспоминал он слова своего тезки Твена, -- но, пока ты еще жив, она даст тебе кусок хлеба, а уж если повезет, то и стакан молока…»

А Марк писал исключительно для Виты. Полагал наивно, что если ей в руки попадет газета со статьей, под которой будет стоять его фамилия, то Вита хотя бы вспомнит о нем и вдруг «наберет затерявшийся в памяти номер»… Напрасно полагал и зря старался. То ли семейство Рябининых не уважало местной прессы, то ли Виточка напрочь забыла и самого Марка, который там, в далеком Харькове, носил имя Митя, и его фамилию.

-- Первая любовь, говорите, -- он оглянулся на пьяную компанию, которая, подпевая красивому тенору-солисту, хором повествовала о том, как молодой парень вышел в донецкую степь... – О первой любви можно говорить много, но я бы откомментировал ее коротко: одних она ломает, а другим закаляет характер.

-- Вот как? Обоснуйте, и будем развивать дискуссию, -- улыбнулась Лера и кивнула на спиртное. – Только для начала…

-- …врежем по стопарю, -- согласился Марк.

«И в забой отправился, -- выводил солист, -- па-арень молодой…» -- «В запой! В запой отправился!..», -- хохоча,  громко перебил другой голос. На секунду стало тихо, но тут же грохнулся опрокинутый стол, загремела посуда, зазвенело стекло.

-- Убью! Урою! Ур-род, у-ублюдок!!! – возопил обиженный тенор.

Марк вывернул шею, с интересом  наблюдая за происходящим.

-- Испортил песню, -- пояснил он. -- Сейчас начнется…

Перекрикивая друг друга, гости орали вразнобой, широко используя ненормативную лексику. Назревала драка в истинно русском варианте, когда уже безразлично, кого и за что бить, главное – не растеряться и вовремя въехать соседу в глаз, а если еще удастся повалить, то от души попинать ногами. Трещали резные стулья, раздираемые на части, их ножки тут же превращались в крепкие деревянные дубинки. Длинно и истерично визжали дамы; охранник Вова, размахивая пистолетом,  ввинтился в  кучу-малу; метрдотель врубил звуковую сирену, дабы привлечь полицию…

-- Русский бунт, -- сквозь зубы процедил Марк. – Бессмысленный и беспощадный. Вот она, суровая реальность бытия. А вы говорите – первая любовь!

Он залпом опорожнил рюмку «Абсолюта», отметив машинально, что «Аляска» при тех же сорока градусах кажется забористее и ядренее на вкус, и снова обернулся к побоищу.

-- А тост? – запоздало напомнила Лера, держа в маленькой ладошке бокал с вином. Ее, казалось, совершенно не интересовали бурные события в близлежащем пространстве. – Без тоста в ресторане пьют только алкоголики…

-- Извините, увлекся, -- тряхнул головой Марк и снова налил себе полрюмки. – За первую любовь! Ее звали Вита, -- неожиданно для себя пояснил он и опустил голову на ладони.

…Розовая пелена застила глаза, он упорно моргал и морщился, борясь со слезами и стараясь отогнать, развеять внезапные видения. Школа. Смеющаяся Вита. Отец… Отец, ученый-химик, орденоносец и лауреат, мечтающий, чтобы сын его вырос настоящим мужчиной…



***



-- И в кого ты такой мямля? В кого ты такой хлюпик, что даже в школу ходить не можешь – дети, вишь, обижают! Дед беспризорником-вором был, я – хулиганом, из милиций не вылезал, а ты даже в рыло не схватил ни разу…

Израиль Львович гневно метался взад-вперед по комнате, сжимая и разжимая кулаки и бросая уничижительные взгляды на Митю. В такие минуты Мите хотелось, как в раннем детстве, залезть под стол и пониже стянуть скатерть, спрятаться от всех, чтобы никто его не видел и не слышал. Но теперь он уже большой, и под столом вряд ли поместится…

-- И как ты жить дальше будешь, с таким характером, как у грудного младенца?! – бушевал отец. – Да столкнут тебя на первом же повороте, и постоять за себя не сможешь! А все начинается с детства, с детства! Ну, подерись с кем-нибудь, мусорку подожги, что ли, окно разбей в конце концов, будь нормальным пацаном, а не… Боже, да если бы меня хоть раз в школу вызвали из-за тебя, я был бы самым счастливым человеком…

-- Чему ребенка учишь? – тихо огорчалась мама.

-- Жизни учу, Софочка! А то засте-е-енчивый такой растет – идет и за сте-е-енку держится, чтоб не заблудиться… Да чем он от девчонки отличается – разве что мотню расстегивает в сортире, а девчонка платье задирает. Вот и вся разница! Велосипед ржавеет, клюшка гниет, а как рогатка выглядит – так он вообще без понятия. И это пацан, я спрашиваю?!

Митя машинально перечитывал одну и ту же строчку в учебнике по природоведению, покрываясь румянцем и кусая губы, чтобы не заплакать.

-- Ну, хоть рассердись на меня! – требовал Израиль Львович. –  Закричи, затопай ногами! Обзови как-нибудь! Покажи, что есть у тебя самолюбие! Эх!.. – и уходил в свою комнату-кабинет, хлопнув дверью.

А мама долго гладила Митю по голове, и от этого плакать хотелось еще сильнее. Софья Александровна никогда не перечила мужу, во всяком случае, при Мите. Лишь один раз, рыдая в подушку после очередного отцовского наставления, он случайно услышал голоса за стеной: «Я добра ему хочу, добра, чтоб не вырос тряпкой! – кричал отец. – Вот встанет он перед выбором, и что? Да забьется в уголок и закроет глазки: авось пронесет… Мало того, что его все будут шпынять за недотепство, так плюс ко всему еще и еврей!» -- «Пока что шпыняешь его только ты», -- жалобно отвечала мама. «И дай Бог, чтобы только я! – шипел отец. -- Но Он не даст, не даст, вот увидишь…»

Мите было обидно и стыдно. Но ни драться, ни поджигать мусоросборники он не хотел.

И всю жизнь прожил без рогатки.



***


Как хорошо: тело невесомо, шаг – и летишь над морем, едва касаясь волн, словно Фрези Грант, да еще фильм такой был, Маргарита Терехова снималась, одна из первых ее ролей в кино…

Марк потянулся, разминая спину и блаженно улыбаясь. По телу разлилась сладостная волна, приятное головокружение сменилось желанием смеяться и говорить глупости – такое состояние было у него много лет назад, в столице, когда его, слушателя курсов журналистики, одногруппники угостили «косячком» с сушеной коноплей…

А сейчас Марк оказался за рулем своей старенькой «Хонды»… но нет, какая «Хонда», -- в руках у Марка штурвал болида «Экспресс-Штурм»! Майкл Шумахер плачет и рвет волосы, Харли Дэвидсон в отчаянье отшвыривает шлем и матерится по-английси… На си-бемоль поет двенадцатицилиндровый движок, о ветровое стекло в кляксы плющится мошкара, кипят и плавятся протекторы, стрелка спидометра твердо уперлась в ограничитель и, задрожав, изогнулась…

Нужно сбавить скорость, -- подумал Марк. Чтобы спокойно, без приключений, добраться до своего дома, поставить машину, выключить фары, заглушить мотор и уснуть, обняв рулевое колесо, ткнувшись в него лбом…



***


Он очнулся словно от легкого, но внезапного толчка – так бывает, когда при беспокойном сне ощущаешь вдруг, что упустил какую-то мысль, и эта мысль сейчас -- именно сейчас! -- оказалась неизмеримо важной. С колотящимся сердцем открыл глаза. Во мгле маячило светлое пятно; постепенно уменьшаясь и обретая контрастность, оно оказалось ярким прямоугольным светильником с названием улицы и номером дома: «Марголин, 17» -- на иврите и английском…

Я около своего подъезда, -- сообразил он, удивленно крутя головой.

Небесную темь, сверкая точками-иллюминаторами, медленно и натужно прорезал тяжелый «боинг», он заходил на посадку в аэропорт «Бен-Гурион». Бледная луна то выглядывала, то скрывалась в обрывках поспешно плывущих туч.

Взгляд упал на приборную панель. Тридцать четыре километра, судя по счетчику, проехал он с тех пор, как в последний раз вставил ключ в замок зажигания. Контроль пробега давно стал привычкой: если стрелка топливного индикатора доползала до середины шкалы, и при этом счетчик километража показывал «100» или меньше, -- значит, расход бензина существенно превышен, даже для такого слабого автомобиля. Следовательно – жди очередной проблемы с двигателем, давно выработавшим свой моторесурс, и собирай денежку на очередной ремонт. Неплохо бы заодно и карбюратор прочистить, и бензонасос отрегулировать. Старая машина – как старый мужчина: то там засбоит, то там засвербит, то там усохнет или увянет…

Светящиеся часы на щитке управления показывали 00:14. Четверть первого ночи.

Четверть первого!

Марк передернулся, словно в ознобе. Он сунул руку в карман, помня, что в пачке оставалось три или четыре сигареты. Но ни сигарет, ни даже пустой пачки не нашел. Когда он успел их выкурить?..

Вспомнил, что из «Потемкина» они с Лерой вышли в начале одиннадцатого.

Два часа назад.

И тридцать четыре километра.

Куда подевались эти два часа, и откуда взялись тридцать четыре километра?!

Он пошевелил затекшей шеей и обнаружил, что правое сидение пусто. Леры нет. Нет ее и на заднем, нет и на полу – не свернулась калачиком, хихикая, чтобы подразнить или разыграть Марка…

Два часа, целых два часа. Где же он был, что делал? Скорее всего, отвез Леру в Рамат-Ган. Или не отвез?.. Ну да, от ресторана до Лериного дома, а оттуда до Ришон ле-Циона так и получится порядка тридцати -- тридцати пяти километров. Хоть здесь что-то увязалось. Но два часа все-таки выпали из памяти, а значит, из жизни. Он не мог найти никакого объяснения, и это пугало.

А вот и что-то новое. С правой стороны лобового стекла – густая паутина трещин. Казалось, тронь пальцем – и стекло осыплется тысячей мелких осколков.

Попал в аварию? По окну кто-то ударил? Что-то упало сверху?..

Лишь с третьей попытки удалось выбраться из машины – тело оказалось ватным и невесомым, ноги подкашивались, пришлось даже подержаться за открытую дверцу, чтобы восстановить равновесие и отдышаться. Дичь, -- подумал он. Никогда такого не было. И выпил-то за весь вечер грамм двести, слону дробинка, да и закусил плотно. От такой дозы никто не может ни обрести амнезию, ни утратить рассудок. Даже дорожная полиция, если и остановит, вряд ли сможет унюхать и придраться.

Он сделал шаг, зажмурился и сдавил виски ладонями, стараясь унять дрожь.

Что-то мелькнуло в его мыслях, связанное с подобной потерей реальности, но мелькнуло быстро, коротко, и он даже не успел осознать, что именно.

…Подобное чувство, необъяснимое чувство растерянности и беспомощности он испытал в тот день, когда навсегда покидал родной город. Взгляд скользил по зданию вокзала «Харьков-Пассажирский», невольно задерживаясь на стеклянных дверях. Он стоял на перроне, ожидая поезда на Одессу, откуда пролегал морской путь на новую родину. На Земле Обетованной его должен был встретить дядя Солик, Соломон Абрамович, а здесь, на вокзале, он был одинок в толпе отъезжающих и провожающих, которые улыбались и печалились, плакали и смеялись. Вчера он устроил «отходную» для немногочисленных друзей и близких, с каждым попрощался и каждого заверил, что провожать его не нужно. Каждому он обещал, что напишет на электронную почту или позвонит, как только приедет и устроится, не будучи, впрочем, уверенным, что кто-то будет особо ждать его сообщений или звонков.

Отец не пришел на прощальный вечер. Не пришел и на вокзал, хотя ему, единственному из всех, сын назвал время отправления и номер вагона.

Израиль Львович так не понял сына. И не простил.

Тяжело, очень тяжело было на душе…

-- Ай, красавец, говорила тебе, -- вдруг раздалось за его спиной. – А не верил мне, а почему? Аль позабыл меня вовсе?..

Он почувствовал, как по спине поползли капли пота.

Еще тогда, при первой встрече, она обратилась именно так…


*   *   *


-- Ай, красавец, оставь кусочек!..

Митя оглянулся. Старая-престарая цыганка погладила его по ладони, сжимающей огрызок беляша, обернутый в салфетку.

Пивная на Клочковской, именуемая уже тремя поколениями харьковчан «Коробочкой», славилась не только своим неразбавленным (а если и разбавленным, то лишь в меру и по совести) пивом, но и вкусными горячими беляшами с густым мясом, от одного вида которых слюнки сами текут по подбородку, а желудок, урча, липнет к позвоночнику...

«В лесу было накурено», -- едва лишь переступая порог этой пивнухи, вспоминал Митя фразу афориста-хохмача, вычитанную в каком-то юмористическом сборнике. Здесь все было сине от табачного дыма, а на стенах размещались репродукции известных полотен – «Березовая роща» Левитана, «Утро в сосновом бору» Шишкина и другие шедевры живописи на тему зеленого друга. Исключение составляла, пожалуй, лишь васнецовская «Аленушка», так как здесь на переднем плане было изображено болото. Болото, в котором утонул братец Иванушка. Не пей, Иванушка, козленочком станешь… Но не послушался глупенький, вот и нажил приключений.

-- Оставь кусочек, аметистовый, чистую правду скажу…

Митя всем корпусом повернулся к собеседнице. В ее глазах он не прочитал ничего, кроме мольбы. То, что лица «цыганской национальности» -- умный и ушлый народ, да к тому же многие из них обладают даром гипноза, рассказывать нет потребности. Уж кому-кому, а Мите, заведующему «криминальным» отделом областной газеты, не раз приходилось писать об изощренном мошенничестве, коим славятся представители этой этнической группы. Помнил и статью-исповедь одного из доверчивых земляков, которую он, Митя, несколько лет назад печатал в своей «Ленинской смене» почти без правок. А в том дело было, что шел себе мужичок по Сумской, да вдруг оказался в окружении целой компании цыганок разного возраста – от десяти до ста на вид. Да и приостановился, чтобы подать копеечку деткам голодным, чумазым и оборванным. Очнулся лишь на следующий вечер. И обнаружил, что лишился всех документов и наличных денег, из квартиры чудесным образом исчезли все украшения родной супруги, а сберегательная книжка огорошила своим нулевым счетом. Так тебе и надо, не будь такой болван…

-- Всю правду про себя я и так знаю, -- кивнул Митя, отодвигаясь. – И чистую, и грязную. С меня не обломится.

-- Жадный, да?..

-- Не-е, справедливый. Поскольку кусочек этот, -- Митя любовно оглядел остатки своего беляша, -- была и есть моя личная собственность. И не отдам никому, и никто не вправе ее у меня отнять. А сделаем-ка мы вот чего…

Он подошел к Валюше-поильщице и купил свежий дымящийся беляш.

-- А вот это с сего момента есть твоя личная собственность, -- икнув, сказал он, вкладывая покупку в ладошку старой цыганки. – И хиляй отседова.

Он сам не мог объяснить этого своего поступка. Может быть, пожалел попрошайку, а, скорее всего, захотел просто отделаться от нее. Чтобы рядом не топталась и не клянчила, упрямо заглядывая в лицо. Но та, без слов благодарности сунув подарок за пазуху, вдруг медленно произнесла:


-- Добрый ты. Знаю, денег мало у тебя, а вот поделился. От доброты твоей, скажу, и судьба твоя недобрая, оборонить себя не умеешь. Жены у тебя нет, на службе не ценят тебя, и с родителем ты не в ладах…

Митя ахнул, едва не захлебнувшись пивом.

Откуда знать ей, что именно «родитель» и остался у него, что мать, Софья Александровна, умерла несколько лет тому назад?.. И отношения с отцом, Израилем Львовичем, нельзя назвать слишком теплыми – не хотел отец, чтобы сын женился на соседке-гойке, с которой и развелся, пожив всего-ничего… И с работой угадала: кресло замредактора, к которому давно уже примеряли Митю, вдруг оказалось занято пришлым инструктором горкома комсомола…

-- И еще скажу, бриллиантовый: вот минет зима, лето, и еще зима, и будет у тебя служба хорошая, и дом наладится. Да станет это не здесь, а после дороги дальней через три моря. Иудей потому что ты, вот как. И родитель твой на чужой земле окажется, да не по своей воле-то. Злые люди возьмут его, и вспоминать заставят,  что было и чего не было…

-- Чепуха, -- неуверенно отозвался Митя, чувствуя, что язык вдруг начал ворочаться с трудом, а перед глазами все поплыло. – Нам и здесь хорошо, даром что иудеи.

-- Ай, нехорошо тебе тут. В день последний стоять будешь со скарбом своим около поезда-вагона, так и вспомнишь-увидишь тогда меня, вот так-то дело и будет…

…И вспомнил ее Митя в день отъезда. Да не только вспомнил, но и увидел.

Старая цыганка снова коснулась его ладони, как тогда, в прокуренной пивнухе на Клочковской.

-- Добрый ты, -- вздохнув, покачала головой она. – И родитель твой добрый, помиришься с ним, не будет ссоры между вами. И дед твой добрый был, Левушкой звали…

И пошла прочь. Митя безучастно смотрел вслед. Лишь когда скрылась она в толпе, дошли до его сознания последние слова Катерины Червони. Он понял, что это была именно она, мама Катя, уж о ней-то дедушка Лева столько рассказывал… Но Митя представлял ее совсем другой – молодой, ловкой и задорной. Расталкивая людей, он бросился вдоль платформы. Рюкзак хлопал по спине, чемодан больно был по щиколоткам, на Митю смотрели как на полоумного, кто-то заметил, смеясь: «Цыганка его обмишурила…» -- «Где она?» -- задыхаясь, спросил Митя. -- «Та-ам», -- последовал кивок в конец платформы.  Митя рванул в указанном направлении и остановился у края, вертя головой. Но мама Катя исчезла, словно сам воздух поглотил ее…

А к перрону уже подходил поезд «Москва -- Одесса».


*   *   *


Марк вздрогнул, услышав позади чей-то голос:

-- Здра-асть… Полуношничаем?

Рядом стоял Натан, сосед со второго этажа. Он держал на поводке русскую лайку Дэзи. Та крутилась у ног, повизгивала и виляла хвостом. Она знала, что Марк – друг-знакомый хозяина, имеет неопасный запах, всегда поглядит по ушам и на прощание пожмет лапу, выразив таким образом уважение и признание.

Как всегда, Натана слегка пошатывало: выгуливая свою любимицу,  он не забывал пару-тройку раз наведаться в кафе к Моше -- на предмет двухсотграммовой емкости с этикеткой «Аляска», которую любовно именовал словом «пунфырик». Иногда он напунфыривался так, что без помощи Дэзи мог бы и не найти своего адреса…

-- Дамочку проводили, а на сам-один спать не хочется, ясно-дело. Дома ждет холо-одная посте-ель… -- пропел Натан, довольно похоже скопировав голос известного барда, и сочувственно цокнул языком.

Марк похолодел. 

-- Какую дамочку?

-- А с коей наведывались… -- Натан икнул, -- …в свои пенаты. Какие розы при ней были! – он покачал головой. – Огромадный букет. Таких простым знакомым не дарют. Нешто судьбу свою нашли, а, Марик? Поздравляю и завидую светлой и доброй завистью…

Какой букет? Какие, к черту, розы? Марк никому не дарит роз, он их ненавидит за скользкие и колючие стебли: после каждого укола долго мучают волдыри на ладонях – аллергия с детства. Уж лучше тюльпаны или гвоздики. Да мало ли что может привидеться запойному дурачку! Наташка-алкашка, -- так называла Натана соседка Вера Михайловна.

Марк открыл было рот, чтобы спросить: «А вы уверены, что это был именно я, и что это были именно розы?», однако Натан вдруг протяжно свистнул, глядя на правое крыло Марковой машины:

-- А-яй… В бочку с вином, что ли, въехали? А-ля «бордо»?..

Марк медленно обошел «Хонду» спереди (каждый шаг давался с трудом), и снова замер, чувствуя, как на висках выступили капли пота.

Свежая вмятина, разбитая фара и… бурые пятна, капли и смазанные брызги на капоте!

Дерево боднул, -- догадался Марк, вспомнив случай, произошедший с его напарником по работе. Разворачиваясь на узкой лесной дороге, Йоси зацепил ствол то ли пальмы, то ли еще чего-то, леший его знает, и помял багажник. Мягкие плоды посыпались градом, разбиваясь о металл и стекло, вмиг превратив светло-кремовую «Мазду» в грязно-красную, липкую и противную…

-- О-о, -- Натан лишь сейчас заметил разбитое стекло. Переведя  уже более осмысленный взгляд на Марка, неуклюже попятился. – Вы это… Сшибли кого, ага?

-- Нет, в бочку с вином въехал, -- раздраженно пояснил Марк. – Слышьте, Толик, -- забыв, что сосед просил никогда не называть его «русским» именем, продолжал он. – Вы гуляете с песиком? Вот и гуляйте с песиком. А свои проблемы я уж как-нибудь сам разрулю.

-- Понял, не отсвечиваю. Пошли, Дэзинька, собачурочка моя родненькая, не любют нас тут. Все одно правды никто не скажет, а сам чего дознаешься – дык сам же ж и виноватый будешь на веки веков и по гроб жизни. Пошли по пунфырик…

И Натан почти идеальным зигзагом двинулся прочь. Дэзи оглянулась на Марка, словно поясняя смущенным взглядом: «Что поделать, такой уж он, мой хозяин. Но я все равно его люблю и нипочем не брошу…»

Марк облокотился о дверцу машины и даже сморщился, пытаясь напрячь память, выдавить из нее если не все, что случилось за бесследно сгинувшие два часа, то хотя бы мелкие эпизоды до той секунды, как очнулся и определил свое местонахождение. Но ничего не реанимировалось – ни в памяти, ни в воображении. «Об этом я буду думать завтра», -- так сказала героиня какого-то бледного телесериала. Поколебавшись, Марк согласился с этой мыслью. Еще раз оглядев битую «Хонду» -- теперь ущерб уже не показался таким кошмарным, как на первый взгляд, -- Марк поднялся на свой этаж, открыл дверь и включил свет.

Роскошный букет алых роз, упакованный в целлофан и снабженный витыми подарочными лентами, возлежал на тумбочке для обуви.

Букет алых роз.



***



Подрагивающей рукой он выцарапал из кармана мобильник и, несмотря на позднее время, набрал номер.

-- С вами все в порядке? – спросил, едва услышав сонное «алло».

После паузы прозвучал удивленный ответ:

-- Да… А в чем дело?

Теперь запнулся Марк. И прошло не менее полминуты, прежде чем он спросил:

-- Вы как добрались?

-- Я? Ну, знаете… -- голос Леры зазвучал напряженно и растерянно. – А с вами все в порядке?

-- Откуда розы? – проигнорировав вопрос, настойчиво поинтересовался Марк.

-- Что?..

-- Розы, говорю, откуда?

-- Какие розы?!

Марка затрясло, зубы дробно стучали. Он с трудом разжал челюсти и молчал, стараясь унять дрожь. Выходит, Натан видел его не с Лерой. А с кем, с кем же тогда?..

-- Вы пьяны, -- с сожалением произнесла Лера. – Проводили меня и напились, да? Странно... Ну что же, очень жаль.

-- Лера, я объясню. Здесь все не так…

-- Все именно так. На эти грабли я уже наступала. С моим бывшим мужем. Он продержался полгода после свадьбы, потом пошел куролесить. Оказался хроническим алкоголиком. Полагаю, нам нет смысла встречаться.

-- Подождите, Лера, подождите, я не пьян! – отчаянно выкрикнул Марк и поразился своему голосу, таким беспомощным и жалким он оказался. – Просто я ничего не помню, -- решил признаться он, понимая полный кретинизм своих слов. Но иного выхода не было, иначе он никогда не выяснит, что же произошло за время, выпавшее из сознания.

-- Марик, все хорошо в меру, извините. Спокойной ночи.

В трубке зазвучали гудки отбоя. Марк бросил ее на диван и, не разуваясь, прошелся по комнате. Теперь он пожалел об этом звонке. Ничего не узнал, лишь выставил себя придурком.  Он попробовал поставить себя на место Леры. И по голосу Марка, и по его словам Лера вполне могла быть уверена, что с собеседником что-то неладно – он то ли перепил, то ли психически ненормален. И не удивительно, если девушка в самом деле не захочет с ним общаться. Конечно, нужно попытаться все ей объяснить, но не сейчас, разумеется, не среди ночи.

Он закурил, прислонился к подоконнику и по привычке отыскал взглядом свою «Хонду». Тяжело вздохнув, отвернулся. Ремонт влетит в ощутимую копеечку и обойдется куда подороже, чем реальная цена самой машины, если бы Марк захотел ее продать. Даже если бы Марк застраховал ее по полной программе, на все случаи, все равно ни одна израильская страховая компания не согласится даже частично компенсировать ущерб, если обстоятельства аварии останутся невыясненными… Эти барыги все соки из тебя выжмут, прежде чем расстанутся хоть с какой-то денежкой. Не по личному опыту, а по примеру своего напарника Йоси, знает Марк, как тяжело выбивать финансы при страховых случаях. После той мелкой, но памятной аварии, когда новенькую «Мазду» испоганили тропические плоды, Йоси (не ведая, что этого делать нельзя!) сразу погнал на автомойку – стыдно было появляться в городе на такой «разукрашенной» машине. И адвокат страховой компании тут же придрался: зачем уничтожил вещественные доказательства, братан? Теперь покажи-ка мне то дерево, я должен убедиться, что на нем след именно от твоей машины…

Но у Марка не та ситуация. Он никогда не оформлял полной годовой страховки, которая едва ли не вчетверо превышала бы стоимость «Хонды»…

Сто-оп!

В воспаленный мозг ударила страшная мысль: на капоте – кровь! Не вино, не краска – откуда им взяться на городских дорогах, не пальмовые плоды – какие к черту плоды в середине апреля, а именно кровь!.. И упившийся Натан предположил это сразу, лишь увидев следы столкновения. А Марк не догадался. Его мучил вопрос о двух часах и тридцати четырех километрах…

Девушка!

Девушка с букетом ненавистных роз, девушка, с которой Натан видел Марка! Вот, кто может прояснить ситуацию, если не всю, то хотя бы частично!

Марк глянул на часы – после его встречи с Натаном прошло минут двенадцать. Если больше, то ненамного. За это время сосед мог дохилять до кафе к Моше, обрести  свой очередной пунфырик и, пожалуй, уже хряпнуть его.

Коль уж Натан будет возвращаться тем же путем, то появится здесь не более чем через десять минут. А если захочет погулять, да потом решит, что необходим еще один пунфырик? Завтра – шабат, выходной, на работу спешить не надо. Марк поймал себя на мысли, что он даже не знает, где работает сосед-алкаш, и работает ли вообще. Хотя, при его взаимной любви с «Аляской», просто невозможно не работать. Чудак он, этот Натан: ведь пять шкаликов этой водки стоят в полтора раза дороже, чем литровая бутылка. Вот и взял бы себе литр, гуляй с собачкой, похлебывая, экономя трудовые шекели да не напрягая бедного Моше тремя-четырьмя визитами в час. Ладно, чужая душа – потемки, а влезешь, как говорит тот же Натан, то сам же и виноват будешь…

Пересекая стоянку, к подъезду неспешно двигалась соседка по этажу Вера Михайловна, тоже, как и Марк, бывшая харьковчанка. До приезда в Израиль она обитала где-то в Роганском массиве, Марк никогда не бывал в  этом районе новостроек. Знает лишь, что где-то там есть пивзавод «Рогань», что его продукция довольно качественная, почти на уровне «Новой Баварии», хотя на вкус и цвет существуют диаметрально противоположные мнения…

Подняв голову и увидев Марка, Вера Михайловна кивнула, Марк слегка приподнял руку, обозначая приветствие, и снова уставился в проем между соседними домами, где с минуты на минуту мог появиться Натан. Где же тебя носит, пьянь серая, чего дома не сидится? Не бегать же мне по кварталу, тебя изыскивая…

Марк дернулся от громкого звука, но тут же поняв, что сработал не телефонный звонок, а дверной, бросился в коридор.

-- Вижу вы еще не спите, --- Вера Михайловна смущенно улыбнулась, переступая порог. – У меня один  маленький вопрос, Марик, очень быстро… Или я не вовремя?..

-- Что вы, всегда рад, Верочка…

-- Я вот о чем подумала, Марик. Давайте-ка обменяемся телефонами, по-соседски. Мало ли что…

-- Без проблем, -- кивнул Марк. – Странно, что мы не сделали этого раньше. Случись чего, вдруг трубу прорвет…

-- Типун вам!

-- Записывайте.

Вера Михайловна аккуратно ввела в свой мобильник номер соседа и подняла взгляд:

-- Вот еще одно… Понимаете, у меня недавно гостил племянник. Я показала ему ваши книжки. Он имеет отношение к издательству…

-- В Харькове? – спросил Марк, недовольный тем, что его отвлекли от наблюдения за двором.

-- Ну да.

-- Боже, избавь!..

-- Но почему? Получите гонорар, книги раскупят… тем более, вы пишете о наших земляках…

-- Нет, нет. Ни в Харькове, ни вообще в Украине я их переиздавать больше не буду. Попробовал раз, получил сущие копейки за «Бандитов Тель-Авива» и головную боль за свою глупость. Спасибо, увольте.

Вера Михайловна вздохнула и развела руками.

-- Что ж, извините. Спокойной ночи.

Марк хмыкнул. За последние десять минут уже вторая женщина таким же тоном пожелала ему спокойной ночи, перед этим попросив прощения. Разочаровывает Марк милых дам...

Он запер дверь и поспешил к окну. И вовремя: Натан, описывая по двору круги и восьмерки, постепенно приближался к дому. У ног хозяина, поскуливая и повизгивая, крутилась Дэзи, волоча за собой поводок. Натан добрался до палисадника перед подъездом, опустился на одно колено, потом на другое, и тихо улегся ничком, пристроив кулак под щеку. Пару раз грустно тявкнув, Дэзи прибилась хозяину под бок, только хвост ее подрагивал. Неужели он и собаку водкой поит? – покачал головой Марк.

Ладно. Подождем до утра. Все равно сегодня уже ничего не узнаем.




ОПАСНЫЙ СЮЖЕТ



Дуэт супругов Никитиных, очаровавший в свое время всю многомиллионную страну, воодушевлял лишь в одном случае – если звучал из микродинамика «Сони-Эрикссона». К авторской песне он был равнодушен, считая подавляющее большинство этих творений не более чем стихотворной самоделкой, положенной на примитивное, в три аккорда, сопровождение, что в итоге обретало некое подобие искусства. Исключение составляли, пожалуй, ушедшие Галич, Высоцкий и Окуджава, да ныне здравствующие Митяев с Розенбаумом. Татьяну и Сергея Никитиных он не воспринимал как полноценных бардов, потому что эта пара исполняла лишь чужие стихи…

             
                Александра, Александра,
                Этот город наш с тобою,
                Стали мы его судьбою…


Таким сигналом принимался звонок от Кати, Катеныша, любимой, но почти потерянной дочери, общение с которой весьма ограничилось за последние несколько лет. Он аккуратно поздравлял ее с Новым годом, Восьмым марта и днем рождения, безуспешно напрашиваясь то ли в гости, то ли на короткое свидание, и так же безуспешно приглашал ее на свои праздники. Но каждый раз у нее находились убедительные причины, однако он не винил свою дочь и не обижался на нее.

Папа плохой, потому что бросил нас и ушел, ему без нас лучше – именно эти слова с детства слышала Катеныш от мамы, -- поэтому я нашла тебе нового папу, Константина. А если бывший папа будет доставать тебя по телефону или перехватывать на улице – говори, что спешишь, некогда, много уроков… Грубить, конечно, не обязательно, но и болтать с ним не о чем... Теперь Катеныш уже взрослая девушка, пора бы самой соображать и расставлять реальные акценты. По крайней мере, она может вспомнить, что дядя Костя появился в ее жизни на полгода раньше, чем ушел родной отец… Может быть, Катеныш сейчас понимает это, однако продолжает игнорировать родного отца просто по привычке, на уровне рефлекса, давно навязанного мамой. Как в том анекдоте: «Рабинович, вы не украли нашу серебряную ложечку, она нашлась, но обида осталась…»

Вместо желанного и полузабытого «Привет, как делишки?», он услышал:

-- Папик, скорее включи радио! Твои стихи передают!

-- Что? – оторопел он.

-- Твои стихи, по «эф-эм», между девяносто восемь и сто четыре! Про карточный город!

Прошло не менее десяти секунд, пока он сообразил, о чем говорит дочь, за это время успел проскочить два перекрестка на зеленый свет, свернуть в ближайший переулок и притормозить, одновременно включая магнитолу.

Ну да, в этом диапазоне столько частот, что не сразу определишь, где какая станция – их, небось, уже больше, чем радиоприемников у населения…

В юности он пытался рифмовать, исписал несколько тонких тетрадок, но ни о каких публикациях не помышлял. Читал свои стихи родителям, друзьям, однажды выступил на школьном вечере, даже сорвал аплодисменты. Кто-то из учителей посоветовал отправить эти творения в «Комсомольскую правду». Он так и сделал, но вскоре получил ответ: подобных текстов мы получаем по сотне в день, читайте классиков и современников, работайте над собой, дабы не засорять редакционную почту графоманскими испражнениями, благодарим за внимание к газете…

Это был сокрушительный удар по юношескому самолюбию. Не знал парень, что литконсультант «Комсомолки» в то утро получил отрицательный отзыв на свою поэму от журнала «Юность» и был зол на весь мир, вот и отыгрался на юном стихотворце, да так, что у того надолго пропало желание выносить свои рифмованные мысли за пределы своих же тетрадок.

Однако стихи сочинялись. Образы приходили внезапно, и в эти минуты он чувствовал себя счастливым.

Через годы, уже будучи молодым отцом, он укладывал Катеныша спать, напевая вместо колыбельной свои стихи, своим манером и на свою мелодию…

А сейчас из автомобильных радиоколонок звучали полузабытые строки, созданные много лет тому назад:



                Мир покачнется – не станет подпорок.
                Горсткою пепла рассыплется город...


Словно завороженный, слушал он собственные стихи, одновременно пытаясь понять, каким образом они могли попасть в эфир. Что за привет из далекой молодости? Ведь эти строки никто никогда не публиковал. Никто и никогда…

Ладони лежали на руле, пальцы подрагивали. Почему он тогда захотел написать именно об этом и именно так? Может быть, эти слова были продуктом  полудетского максимализма и твердой уверенности, что уж с нами-то подобного не может случиться никогда и ни в коем случае, потому что у нас есть цель – светлое будущее. А тот, кто живет в мире иллюзий или страдает излишней самоуверенностью, непременно разделит судьбу жителей шаткого и слабенького города из карточных домиков…

Стихотворение закончилось. Диктор сделал короткую паузу и заговорил прозой. Через минуту стало ясно, что это – не поэтический обзор, не репортаж и не радиоочерк – звучало явно художественное произведение, причем с ярко выраженным криминальным оттенком. Без особого интереса, лишь из любопытства прослушав текст до конца, узнал, что в эфире звучала радиокомпозиция по фрагменту нового детективного романа некоего Семена Глебова, что данная книга реализуется исключительно в магазинах сети «Кобзарь» и что рекламная кампания организована газовым концерном «Восток». Концерн «Восток» его не заинтересовал – мало ли, какие спонсоры могут поддерживать национальную культуру, состригая при этом купоны в предвыборной гонке, но в магазине «Кобзарь» он был уже через двадцать минут.

Обложка книги Семена Глебова не отличалась новизной дизайна: тот же пистолет, те же пачки долларов и та же полуобнаженная дама. Пролистав страницы, обнаружил свои стихи. Напечатанные типографским шрифтом, они казались крепче и совершеннее, чем написанные когда-то шариковой ручкой в тетрадке, выглядели не в пример солиднее и убедительнее. Он еще раз с удовольствием перечитал собственные строки и вынужден был признать, что получил некоторое удовольствие и от самих стихов, а не только от мысли, что его собственное произведение, хоть и без упоминания имени автора, издано многотысячным тиражом. Молоденькая круглощекая продавщица, похожая на резинового пупса из детсадовской юности, заложив руки за спину, пассивно созерцала прилавок, переводя взгляд с одной книги на другую. Она уже знала, что навязчивый сервис – враг торговли: попытайся что-либо порекомендовать или, что еще хуже, посоветовать потенциальному покупателю, так он глянет пренебрежительно, хмыкнет и уйдет. Мы, мол, сами знаем, чего ищем, и нечего нас учить, словно мы лопухи неумытые и лишь случайно забрели в ваше царство культуры…

-- Две, -- кивнул он, положив книгу на прилавок и доставая бумажник.

-- Две одинаковые книги? – удивилась продавщица.

Подумав, покупатель уточнил:

-- Извините, три, -- и улыбнулся смущенно.

-- Три?..

-- Да-да, именно три.

-- Глебов – хороший писатель, я сама им зачитываюсь, -- осторожно проговорила девушка, -- а вот есть новые рассказы Константинова, Марининой, Устиновой, если вас интересуют детективы. Очень хорошо берут…

-- Меня не интересуют детективы. К тому же, авторы, которых вы назвали, пишут романы, а не рассказы. Мне нужны три экземпляра вот этой книги.

-- При покупке трех книг, четвертая – за полцены, пятая – в подарок, а также талон на скидку при следующей покупке, -- с профессиональной улыбкой пояснила продавщица, но, встретив скучающий взгляд покупателя, молча выбила чек и сунула книги в фирменный пакет с эмблемой сети «Кобзарь». – Всегда рады вас видеть…

-- Непременно, -- пробормотал он, поворачиваясь к выходу.

Около автомобиля поджидал старший лейтенант милиции. Его улыбка не сулила ничего хорошего.

-- Нарушаем, -- с притворным сожалением сообщил он, расстегивая планшет. – На повороте знак «Стоянка запрещена». Будем штрафоваться, что поделаешь…

-- Брось, командир. Свои, -- перед глазами стража порядка появилось раскрытое удостоверение. – И не стоянку я сделал, а всего лишь остановку.

Милиционер выпрямился и козырнул:

-- Виноват. Счастливого пути, соблюдайте осторожность…

Ага, вот бы лучше за чем следил. Как тут ее соблюдешь, -- мелькнуло в мозгу при выезде на проспект, где водители словно соревновались друг с другом в количестве нарушений правил дорожного движения. Не ты влепишься, так в тебя влепятся… Он не любил пользоваться синим оперативным «маячком», покоящимся под сидением, который достаточно было в любой момент примагнитить к крыше; старался пореже включать звуковую сирену, от которой водители шарахались бы в стороны, уступая дорогу. И мало кто знал, что под капотом этой серийной «волжанки» работает мощный двигатель концерна «Мерседес», а коробка передач и подвески еще недавно принадлежали «Форду», попавшему в конфискат на пограничной станции Казачья Лопань и разукомплектованному в гараже Областного УВД. Жаль, постеснялся выпросить кожаные чехлы цвета маренго и рулевую оплетку «Скорпио»… Ну, пусть другие мужики раздобреют. 

Пропустив самосвал и слегка подрезав мотоциклиста, он вырулил на улицу Отакара Яроша. Остановился в одном из дворов и раскрыл книгу, положив ее на руль. Повествование было легким и увлекательным, воспринималось живо, однако менее чем через час, добравшись лишь до сороковых страниц, он поймал себя на том, что начал читать медленнее, подолгу задерживаясь на отдельных абзацах и даже строках. Иногда сердце вдруг ускоряло ритм, а взгляд отрывался от книги. Нет, язык романа не был настолько совершенным или ярким, чтобы  вызывать волны эстетического наслаждения, причина была в другом. В том, что он уже предполагал дальнейшее развитие сюжета. Более того – знал. И не хотел, чтобы сюжет развивался именно так.

Однако, бегло пролистав книгу до середины, лишь утвердился в своих соображениях.

Он набрал телефонный номер издательства «Голиаф», обнаруженный в исходных данных, чтобы связаться с автором приобретенного бестселлера.

-- Извините, мы таких справок не даем, -- прозвучал в ответ голос чиновницы. – Могу лишь одно сказать: «Семен Глебов»  -- это псевдоним.

Ясно. Значит, обращаться в соответствующие службы, где у него имеются старые связи, смысла нет.

-- Одну секундочку, -- заторопился он, боясь, что собеседница положит трубку. – Я… как бы вам объяснить… я – прототип одного из персонажей его романа. В тексте допущено несколько существенных неточностей. Нет, я не в претензии, но хотел бы, чтобы при переиздании мои правки были учтены. С кем можно связаться по этому поводу?

Ни по жизни, ни по роду деятельности он  не был ни актером, ни шпионом, ни мошенником, но сейчас он врал, не умея убедительно врать. Разумный оппонент понял бы это с первых же секунд по легкому заиканию в начале каждой фразы. Но данная собеседница явно не была психологом.

-- Соединяю, -- прощебетала она. – Его зовут Глеб Семенов.

В трубке зазвучали первые такты полонеза Огинского.



*   *   *


Отщелкнув от себя визитку с профилем гениального сыщика, Глеб хмуро проследил за ее полетом. Глянцевый прямоугольник с золотым тиснением, описав в воздухе незамкнутый эллипс, бумерангом вернулся  под стол и упокоился у ног Глеба.

Ни за что, ни в коем случае нельзя насторожить Ирину. Глупо надеяться, что в ответ на его вопрос она ахнет: «Извините, я случайно взломала чужой сайт, нашла интересный роман какого-то Марка Юхтмана «Бандиты Тель-Авива» и самовольно решила его издать…», или же -- «Я гуляла в скверике, вдруг передо мной упал компакт-диск с этим романом, я ведь не знала, что вы собираетесь его выпускать под своим собственным именем…». Яснее ясного, что «Пуаро» издал эту книгу с ведома и согласия подлинного автора, который и представить себе не мог, что его произведение одновременно увидит свет также и в «Голиафе». Сказать «скандал» -- это ничего не сказать. Глеб клял себя, обзывая самыми выразительными эпитетами, поскольку, как профессиональный редактор, владел широким словарным запасом. И черт же его, Глеба, дернул так поступить! Знал ведь, не мог не знать, что затеял довольно рискованную процедуру, но ведь не он первый, не он и последний, сколько авторов поступали так, и все у них получалось без сучка и задоринки. А позорно обгадился именно он, Глеб. Кто мог предположить, что все сложится так внезапно и так грязно?

Еще десять минут назад, находясь в кабинете Плисецкого, он должен был во всем признаться, покаяться и пояснить, что же произошло на самом деле и почему все произошло именно так, а не иначе. Съели бы его? Нет, не съели бы. А вернуться сейчас и сказать: «Извините, я вас обманул, в теперь слушайте, как все произошло на самом деле…», значит – нарваться на вопрос: «Так что ж ты молчал, засранец?!»… И, судя по тому, как рьяно взялись Плисецкий с Тесаковым «разваливать» Ирину, то и признаваться уже поздно. Или еще не поздно?..

Сейчас надо успокоиться и расслабиться. Придет момент – придет и мысль. Лишь бы не упустить и верный момент, и поймать верную мысль, да еще верно ее сформулировать. Умножить два на два, чтобы получить четыре – этого мало. Нужно с самого начала определить, что же дальше делать с полученной четверкой, для чего она будет нужна и чем она поможет в дальнейшем. Придумать что-нибудь более-менее правдоподобное, чего нельзя быстро проверить? Или все объяснить с самого начала, ничего не утаивая? И доказать, что хотел как лучше, чтобы не подвести того же Тесакова, чтобы на засбоил редакционный план. Ну, запамятовал не вовремя, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. Зато сейчас почему-то вспомнилась Глебу одна весьма и весьма поучительная история, произошедшая в соседнем районе лет тридцать тому назад, о которой ходили не просто слухи, а самые настоящие легенды. И, что примечательно, каждый рассказчик настаивал, что произошло это именно с его лучшим другом или очень близким знакомым… 

…Вот, значит, один мужик, скромный токарь харьковского завода «Стержень», после многолетних мытарств и разочарований получил,  наконец-то, двенадцатиметровую комнату в коммуналке. Дело еще при Брежневе было, и жилплощадь, хоть и не очень быстро, но все-таки выделялась терпеливым гражданам-очередникам. И углядел вот наш счастливый новосел  какую-то непонятку в своей комнатке, а именно – короткий, заткнутый металлической пробкой патрубок диаметром в полтора сантиметра, нахально торчащий прямо из стены. Эта нахальная железка, тщательно окрашиваемая при всех былых ремонтах, не позволяла придвинуть шкаф вплотную к означенной стене. Мужик наш решил избавиться от досадной помехи чисто славянским способом: взял ножовочное полотно, да и принялся ее отпиливать, кряхтя и матерясь от усердия, собственные пальцы о шершавую штукатурку обдираючи. Однако через несколько минут из образовавшейся прорези вдруг вырвалась тугая струя вонючей жидкости вперемежку с ошметками ржавчины. Кашляя, чихая и бурно отрыгиваясь в старой трубе, рыжий фонтан веером ударил вверх. Хорошо еще, мужик не успел побелку сделать – ведь вся стена почти до потолка вмиг была испоганена темно-коричневой дрянью, бьющей под сильным напором и медленно стекающей на плинтус. Пока обалдевший хозяин бегал за ветошью да изоляционной лентой, чтобы исправить свою оплошность, на полу успела образоваться порядочная лужица, узрев которую… вернее, унюхав которую, он напрочь забыл, зачем, собственно, и бегал…

Из недоотпиленной железки фонтанировала субстанция, цветом и запахом напоминающая пиво. Да это и было пиво – натуральное ячменное пиво, которое в магазинах продают по тридцать семь копеек за бутылку, свежее и нефильтрованное, тут уж наш мужик, советский работяга, ошибиться не мог. В качестве подарка Божьего он это не воспринял, поскольку был атеистом, материалистом и коммунистом, как и почти каждый работник трижды орденоносного номерного завода «Стержень».

Он действительно заткнул, замотал, завязал и прочими-разными способами остановил протечку естественного продукта, чтобы не залить комнату и самому в ней не утонуть. На этом бы и остановиться, но истинно русская душа требовала разумного ответа на вполне разумные вопросы. И вскоре, познакомившись с доброжелательными соседями и всезнающими соседками, мужик наш доведался, что весь этот шестиквартирный двухэтажный дом до революции принадлежал семье главного технолога городской пивоваренной компании «Янтарь». Новосел наш был человеком неглупым, вот и смекнул, что тот буржуй в свое время провел пивопровод от исходного резервуара к своей обители: желал лично контролировать продукцию, не отрывая жирного капиталистического зада от мягкого капиталистического кресла.

…В 1918 году компания была разогнана, помещения и оборудование перешли в безраздельную собственность победившего класса, и вскоре на этой базе вырос мощный пивзавод под удивительным названием «Новая Бавария», ставший первым и едва ли не единственным государственным производителем слабоалкогольного напитка во всем Левобережном регионе. Харьков, Полтава, Херсон, Одесса и другие города Слободской Украины получали недорогой и высококачественный продукт цвета янтаря. Киевляне и москвичи скрежетали зубами от зависти…    

Но мужик наш не вникал в исторические и географические подробности, его волновало совсем другое. В свободное от работы рабочее время он выточил примитивный, но крепкий краник из нержавеющей стали, любовно оцинковал его в цехе гальваники и приладил к своему уже полностью отпиленному патрубку. Теперь каждое утро перед работой он за завтраком потреблял стаканчик-другой, а вечером набирал кружечку-другую да садился перед телевизором. Жизнь была прекрасна: «ЦСКА» продул «Крыльям Советов», а Олег Блохин из Киевского «Динамо» впендюрил пендель «Нефтянику», и все было ясно в этом мире, добро побеждает зло, наши молодцы, соперники сопляки, и пива завались. То бишь, залейся.

И оно лилось. И мужик в честь каждой победы или каждого поражения выносил на троллейбусную остановку ведро со своим напитком – знал, что наш люд завсегда охоч дернуть после вчерашнего. Постоянные клиенты даже прозвище дали ему – Похмелятор. Желали ему радости, здоровья и большого человеческого счастья. И долгих лет жизни ради трудового народа. И возрастающих успехов в полезном начинании.

Но вскоре дядька призадумался, почесал темечко да и решил брать по пятаку за полулитровую кружку. Потом – по десять копеек. А потом – по пятнадцать… Начал зашибать бабки на дармовой похмелке по утряне. Но все равно валил народ, пер жаждущий класс, и платил, и выполнял потом все социалистические обязательства в честь любимой Родины. А мужик прикупил мотоцикл «Иж» с коляской, цветной телевизор «Электрон» и стереосистему «Романтика».

Да недолго музыка играла, недолго ушастый танцевал, то есть банковал. То ли не долил кому-то, то ли обсчитал, то ли отказался обслужить на халяву, короче -- конфликт образовался да скандал возник на троллейбусной остановке. Базарчик вышел. И, как назло, проезжал мимо дежурный наряд ПМГ. Захватали и мужичка, и тридцатилитровый бидон со свежим «новобаварским», а вот выпили милиционеры по кружечке – понравилось. Но не помогло, скидки не дали. Было ведь на дворе уже андроповское время, и за нетрудовые доходы светил вполне конкретный срок. И предложили же дураку потихоньку: отслюни-ка нам по стольнику, подари бидончик с остатками да и пойдешь себе домой, только больше не балуйся, не греши супротив закону-то… Так нет же, уперся наивный: я, мол, государству помогаю, трудовой народ поправляю, которому в такую рань просто негде подлечиться, чтобы нормально работать на благо и во имя… И беру за это, заметьте, куда меньше, чем государство берет, да и пиво мое не разбавленное, а самое что ни на есть натуральное, а вы ограбить меня, обидеть, значит, хочете… Но не вняли стражи порядка, непонятливые оказались, неправильные. Короче, попал мужичок. Попал и пропал. Ни партбилет, ни трудовой стаж, ни даже значок ударника предыдущей пятилетки не помогли. Ушастого сгубил известный неизлечимый порок…

Позже злые языки поговаривали, что его жилплощадь стала милицейской явочной квартирой, и пивопровод-ветеран снова зафункционировал. Но на то они и злые, эти языки. Что уж тут возьмешь… 

…Почему Глеб вдруг вспомнил эту историю, попахивающую байкой-легендой? Может быть, потому, что и он, Глеб, и мужичок тот, смешно погоревший на пиве, оба «хотели как лучше»? И обществу помочь, и себя, любимого, не забыть. Беда лишь в том, что оба избрали не самый лучший курс для достижения цели. Ну, с мужичком понятно, его жаба задавила, и химичил-то он исключительно в свою пользу, но – Глеб-то? Мог ведь, обязан был предвидеть, что может получиться именно такая фигня… И никому теперь не докажешь, что никакого плагиата здесь не было и быть не могло, не тот человек Глеб Семенов, чтобы не знать простой истины: обманывать нехорошо. И не только потому, что обманывать стыдно, а еще и потому, что любой обман рано или поздно раскрывается, и вот тогда уже будет стыдно вдвойне. Кроме того, любой обман строится на уверенности, что тот, кого ты хочешь обмануть, изначально глупее тебя самого. И сколько наивных плагиаторов попадались на том, что были твердо убеждены: данное чужое произведение (то ли глава, абзац, строка или словосочетание) давно забыты читателями или же просто не будут замечены теми, кто еще не забыл. Так что не грех этим воспользоваться, дать «вторую жизнь» старому наследию, но уже под своим именем, авось проскочит…

Как автор, Глеб далек был от самой мысли о литературной краже. Как редактор – тем более. Однако случилось именно то, что случилось. Его новая книга слово в слово повторяла один из последних романов  Марка Юхтмана, гражданина государства Израиль. Даже тот, кто верит в самые фантастические совпадения, искренне рассмеется. Потому что таких совпадений не бывает.

Вой, конечно, поднимется. Вой и вонь. Особенно развоняются и завоют непризнанные гении жанра, чьи творения отклонил «Голиаф»: вот, мол, меня, честного, игнорируют, зато издают плагиатора Семена Глебова, да еще в еврейской, то есть, уже сомнительной серии! Может, и не Семен Глебов он, а, скажем, какой-нибудь Самуил Лейбович? Ясно, эти жиды везде пролезут, у них всюду обман и рвачество, и друг дружку покрывают, а вот мы-то, сермяжно-домотканые, кондово-избяные литераторы, не можем пробиться к массовому читателю!.. Желтая, да и не только желтая пресса поднимет визг, и, если вдруг дойдет до самого Марка Юхтмана – то он может и в суд подать, имеет полное право: уж его-то книга увидела свет двумя годами раньше, еще в израильском издательстве… А дальше что? В тюрьму, конечно, не посадят, но штраф-компенсацию могут наложить, будь здоров. И о дальнейшей литературной деятельности, не говоря уже о редакционной карьере, думать не придется. «А-а, Глеб Семенов? Это который списал книжку у какого-то еврейчика и выдал ее за свою? – не-е, нам такой не нужен, у нас тут достаточно других авторов, выбор есть…» И кому что объяснить, да и чем можно оправдаться, если вот они – два полностью идентичных романа, которые различаются лишь оформлением да именами авторов…

Из «Голиафа», конечно, придется уйти, не дожидаясь, пока Плисецкий вникнет в ситуацию и поймет, что Ирина Мурашова здесь ни при чем, что она вполне законно издала книгу Марка Юхтмана. Уж тогда Глеб будет изгнан с позором, так что лучше до этого не доводить.

А что дальше? Ведь кроме редактирования, корректирования и подготовки текстов к печати, Глебушка ничего и не умеет – ни руками, давно испорченными интеллигентской работой, ни личными связями, которых у него почти нет. Былой опыт электромонтера охранной сигнализации уж не поможет – и сигнализация, и сама охрана стали совсем другими. Охрана из вневедомственной превратилась в государственную, а электрическая сигнализация стала электронно-дигитальной… Переучиваться – жизни не хватит. Крюк, веревка и табурет – не хочется. Больно, да и некрасиво…

Из грустных размышлений его вывел телефонный звонок.

-- Извините, я говорю с Глебом Семеновым? – зазвучал незнакомый мужской голос.

-- Да, -- ответил Глеб. – А с кем говорю я?

-- Со своим читателем, мы с вами не знакомы. Один лишь у меня вопрос: вы знаете Гольденберга?

-- Гольденберга? – переспросил Глеб.

-- В вашей книге он выведен как Гольдман.

Эта фамилия была знакома, именно так обозначался один из персонажей книги Марка Юхтмана. Глеб промолчал, собираясь с мыслями, но собеседник не дал ему ответить.

-- Судя по вашей книге, Гольдман сейчас живет в Израиле, так?

-- Гольдман, о котором вы спрашиваете, вообще нигде не живет. Такого человека не существует. Он лишь плод творческого вымысла…

-- Творчество я вижу, -- вздохнул читатель. – А вот вымысла – нет. И это вызывает интерес.

Глеб почувствовал, как по спине поползли капли пота. Кроме разборок с родным «Голиафом» и мурашовским «Пуаро» не хватало еще новых проблем… А то, что этот тип звонит не из праздного любопытства – и к гадалке не ходи. Что же там у Марка было по поводу Гольдмана, дай Бог памяти… Проходной персонаж, преподаватель какой-то, упоминается в тексте два или три раза, без него можно было бы легко обойтись, роман бы не пострадал…

-- Где вас найти?

-- Что? – вздрогнул Глеб.

-- Где и когда мы с вами сможем встретиться, -- терпеливо уточнил собеседник, на что Глеб задал самый беспомощный и глупый в данном положении вопрос:

-- Зачем?..

-- А затем, чтобы вы обрисовали мне ситуацию. Чтобы вы пояснили, где истина, а где вымысел. Чтобы мы с вами не совершили непоправимой ошибки.

-- Можно сейчас, -- вздохнул Глеб. – Запишите адрес…

-- Не надо. Я около вашего издательства, на стоянке. На какой этаж подняться?

-- Я сам спущусь…

-- Тогда я в белой «Волге» с тонированными стеклами. Она здесь одна такая, не промахнетесь. Жду.

Тяжело вздохнув, Глеб поднялся из-за стола и направился к выходу.




***


-- Да, я вам сейчас звонил.

Он окинул подошедшего быстрым внимательным взглядом. Этот Глеб Семенов явно взволнован. И взволнован не телефонным звонком. Звонок и приглашение к беседе тет-а-тет могло его лишь заинтриговать как писателя или заинтересовать как журналиста. И люди в таком случае ведут себя иначе – спокойнее и сдержаннее. А вот Глеба Семенова трясло, трясло в прямом смысле, как при болезни Паркинсона, хотя видно было, что молодой человек изо всех сил старается скрыть свое состояние.

-- Слушаю вас, -- поспешно сказал Глеб.

Не разжимая губ, сидящий в машине произнес:

-- Садитесь. – и кивнул на пассажирское сидение.

-- Я никуда не поеду! У меня работа!..

-- А я и не собираюсь никуда вас везти. Прежде всего, здравствуйте.

-- Здравствуйте, извините, -- смущенно поклонился Глеб. Обежав «Волгу», он устроился рядом с водителем и протянул руку для приветствия.

Секунду помедлив, тот пожал ладонь и выразительно представился:
-- Иван Иванович Иванов. Ваш читатель и поклонник таланта. Более того – один из персонажей вашего произведения.

-- Которого?..

-- Последнего.  «Бандиты Тель-Авива». Вот, -- Иван Иванович Иванов повернулся к заднему сидению, поднял фирменный пакет магазина «Кобзарь» и выудил из него томик в глянцевой обложке. – Правда, я здесь выведен второстепенным персонажем, и фамилию вы мне дали «Раенко», но все равно приятно.

-- Вам подписать эту книгу? – с надеждой и вздохом облегчения спросил Глеб.

-- Нет. Мне не подписать эту книгу. Мне только лишь рассказать об этой книге, об истории ее создания. И как можно подробнее – о Гольдмане. Итак?

-- Но я не знаю этого человека, вы уже спрашивали по телефону…

-- По телефону спрашивал. Вы не ответили. Теперь спрашиваю снова, и уже не по телефону. В основу вашей книги положено реальное преступление, по факту которого несколько лет назад было возбуждено реальное уголовное дело. К сожалению, оно было приостановлено. И теперь я хотел бы услышать от вас все, что вам известно об этом преступлении. Прежде всего, откуда вы о нем узнали? 

-- А если я не смогу ответить?

-- Почему? – поднял брови Иван Иванович. – Потому, что это не ваша тайна? Позвольте не поверить. Вы настолько четко обставили сюжет, что персонажи могут узнать сами себя, и я – живой тому пример. Придумать эту историю вы не могли, слишком уж много удивительных совпадений. Кстати, когда-то мне посоветовали взять псевдоним «Раенко».

-- Псевдоним?..

-- Да. В юности я баловался поэзией. И одно из моих стихотворений вы зачем-то использовали в своей книге. А именно – «Карточный город». Не много ли случайностей? Только не нужно так скорбно молчать, скажите уже что-нибудь…

Если бы собеседник вдруг выхватил пистолет и ткнул им Глебу в бок, это не произвело бы большего впечатления, чем взгляд, с которым встретился Глеб. Бесстрастный, неподвижный взгляд. Ни одна мышца не шелохнется. Словно живые глазные яблоки вставлены в нишу порожнего черепа – сухой, истлевшей головы, но эти глаза смотрят на Глеба и ждут. Ждут ответа. Ответа, которого нет… Вдруг засосало в животе, задергалось в районе мочевого пузыря, и Глеб судорожно завозился, отыскивая нужный рычажок, чтобы открыть дверцу.

-- Что за новости? – подал голос незнакомец. – Во-первых, мы так не договаривались, а во-вторых – замок заблокирован.

-- В туалет, -- стиснув зубы, простонал Глеб, чувствуя, что еще несколько секунд --  и туалет уже не понадобится.

-- Н-да… Что ж, вы и так никуда не денетесь, а чехлы у меня новые, -- Иван Иванович щелкнул кнопкой на щитке управления. Дверцы освободились от блокировки.

Глеб заметался в поисках подходящего места в обозримом пространстве, и, ничего не обнаружив, расстегнул ширинку прямо под стеной «Голиафа», вызвав хохот работников и работниц издательства, которые в обеденный перерыв отдыхали на травке и во всех подробностях созерцали действия редактора Глеба Семенова. Плевать, пусть ржут. Сейчас о другом думать надо. Этот дьявол не отстанет, вцепился как бульдог, мертвой хваткой, и не отпустит, пока не добьется своего…

С усмешкой наблюдая за суетливыми манипуляциями литератора, Иван Иванович Иванов забыл о тлеющей сигарете. Спохватился лишь, когда столбик пепла мягко спланировал на ногу. Он сунул окурок в пепельницу и поспешно стряхнул искры – не хватало еще прожечь недешевые брюки. Сколько раз давал себе слово не курить в машине…

Итак, новый знакомец напуган, -- не без удовольствия отметил Иван Иванович Иванов, -- и напуган до уссачки (если есть, конечно, такое слово), и неплохо бы выяснить причину этого состояния. Тот факт, что Глеба Семенова поверг в ужас вопрос о Гольдмане, и что он, Глеб Семенов, категорически отрицает свою связь или пусть даже поверхностное знакомство с Гольдманом, уже не мог не настораживать. Потому что нельзя все знать и при этом не быть замешанным. Так не бывает. Знает кошка, чье сало съела, но старается всех убедить, что это сало просто валялось на тропинке…

-- Я не писал этого романа, -- сказал Глеб, снова водрузившись на  сидение. – Это не мой роман.

-- А чей, позвольте?

-- Не мой. И Гольмана я не знаю.

-- Гольдмана.

-- И Гольдмана.

-- И фамилия Гольденберг вам ни о чем не говорит? Вы никогда ее не слышали?

-- М… Да, но…

-- Но?

-- Я слышал эту фамилию.

-- Догадываюсь, -- оскалился череп с живыми глазами. -- И в каком же контексте?

Вздохнув, Глеб извлек из кармана согнутую «примку» и вопросительно глянул на Ивана Ивановича Иванова.

-- Да, прошу, -- тот выдвинул пепельницу, уже полную окурков. – Сам грешен. Итак?

Оба закурили. После минутной паузы Глеб ответил:

-- Эту фамилию я слышал от своего школьного приятеля. Еще посмеялся: а не Шелленберг? Помните, в «Семнадцать мгновений…»

-- Помню. Но меня интересует не Шелленберг, а Гольденберг.

-- Да-да. Так вот. Когда я в детстве писал стихи, то Митя довольно грамотно их критиковал…

-- Кто такой Митя?

-- Мой бывший одноклассник. Он мои стихи строго обсуждал, у него действительно было особое чутье не только на поэзию, но и вообще на литературный язык. Кто-то из его родственников был филологом, профессором, а многие способности передаются если не по наследству, то через поколение или во вторичным линиям… И когда Митя раздалбывал мои писания, то я сначала злился, а потом все-таки понимал, что он прав. Этому таланту не учат, он или есть от природы, или его нет…

Паника еще не улеглась, и своим многословием Глеб старался оттянуть самый неприятный момент, чтобы выиграть время для обдумывания разных вариантов ответа на основной вопрос. Разговор коснулся Мити, и сейчас нужно поддержать именно эту тему. Но что он, Глеб, может рассказать о Мите, которого не видел уже много лет?

-- Он увлекался не только иностранными языками, но и старославянским, древнерусским, разными диалектами… Да и пошел по творческому пути.

-- Короче, стал языковедом?

-- Журналистом. В «Ленинской смене» вел правоохранительную тему и подписывался «Д.Майоров», если помните…

Иван Иванович Иванов всем корпусом повернулся к собеседнику:

-- Погодите. «Д.Майоров» -- это, если не ошибаюсь, псевдоним Дмитрия Карабина?

Теперь настала очередь удивляться Глебу:

-- Ну да! А вы его знали?

-- Приходилось, приходилось, -- задумчиво ответил Иван Иванович Иванов. – Та-ак. Значит, это и есть ваш школьный друг Митя. Интересно…

-- Да, потом я занял его место в газете. И то, что «Д.Майоров» и Митя Карабин – одно и то же лицо, я узнал только тогда, когда перенял он него, так сказать, эстафету. Мы ведь после школы почти не общались…

-- А при чем тут Гольденберг?

-- Так это и есть тот самый Митин родственник.

-- Который филолог?

-- Ну да.

-- Вы сами видели его?

-- М… может быть.

-- То есть? – поднял брови Иван Иванович Иванов.

-- А у Израиля Львовича, Митиного отца, постоянно были какие-то гости, компании. Меня-то они не интересовали, зачем они мне?.. Мы с Митей то ли рисовали, то ли возились с «конструктором», то ли во дворе гуляли…

-- А вот если вы, Глеб, увидите кого-нибудь из этих людей, то смогли бы опознать?

-- Вряд ли. Я же к ним не приглядывался, да и столько лет прошло… А почему вы не спросите у самого Израиля Львовича?

-- Мог бы – уже давно спросил бы, -- вздохнул Иван Иванович Иванов и замолчал.

Глядя на него, Глеб понемногу начал успокаиваться. Если оппонент задумался -- значит, или недостаточно подготовлен к беседе, или сам ход беседы поставил его в тупик. В любом случае, активно наседать он уже не станет. Глеб осторожно спросил:

-- А почему, извините, вас заинтересовал этот Гольденберг?

-- Пока не знаю. Дело в том, что в этой книге упоминается одно реальное преступление. Не то, чтобы вскользь, но и недостаточно подробно. И автор об этом преступлении знал, и знал детали, которых выдумать невозможно. На обложке имя – Семен Глебов. Поэтому я обратился к вам. А теперь скажите, кто подлинный автор?

-- Марк Юхтман, -- признался Глеб. – Но вы не думайте, я не плагиатор…

-- Это меня не интересует. И где я могу найти этого Марка Юхтмана?

-- Здесь – нигде.

-- Не понял?..

-- Он живет в Израиле, и уже давно. Но он автор не популярный, издается только там и исключительно за свой счет.

-- То есть, найти его можно, но сложно…

-- Почему сложно? Очень даже просто. Он живет в одном доме с моей теткой, уж ее-то адрес у меня есть. Есть и телефоны – домашний, сотовый…

-- Давайте все. Как зовут ее?

-- Вера Михайловна.

Глеб достал из портмоне электронную записную книжку, нашел нужный файл и показал Ивану Ивановичу Иванову. Тот старательно перенес данные капиллярной ручкой в блокнот, прикрепленный к панели управления. Потом набрал номер на своем мобильнике и через несколько секунд передал трубку Глебу.

-- Теть Вера! – отозвался Глеб, услышав ответ. – Да, это я. Нет, ничего не случилось, все в порядке. У меня к тебе один коротенький вопрос, я звоню с чужого телефона. Слушай, как связаться с твоим соседом, Марком Юхтманом? Ага, с ним. Знаешь его номер? Жаль… Давай тогда сделаем так: ты, когда придешь домой, спросишь. А я перезвоню вечером, хорошо? Нет, не говори, что для кого-то, скажи, что для себя, на всякий случай, по-соседски. Да нет же, ничего не случилось, сказал тебе, просто поговорю с ним… ну, о книгах, как автор с автором. В котором часу перезвонить? В одиннадцать? А не поздно будет?.. Ах, вот как… Ну хорошо, в одиннадцать. Я с чужого телефона, все, пока!

Он вернул трубку хозяину.

-- В одиннадцать, стало быть, -- проговорил Иван Иванович Иванов. – Что ж, подождем. Тогда после одиннадцати жду вашего звонка, -- и он протянул Глебу пластиковую визитную карточку. – Спасибо за беседу, за помощь. И извините, что отвлек вас от работы. Один лишь вопрос…

-- Да? – улыбнулся Глеб. Он уже не боялся своего нового знакомого, наоборот, этот Иван Иванович теперь вызывал какое-то непонятное сочувствие.

-- Как так получилось, что книга этого израильтянина вышла здесь под вашим именем? Если, говорите, вы -- не плагиатор?

-- Это важно?

-- Пока не знаю. Может, да, а может, и нет. Во всяком случае, интересно. Итак?

Глеб снова вздохнул и покачал головой.

-- Все произошло из-за парадоксального стечения обстоятельств. Но фактически виноват я один. Вам известно такое понятие, как издательский план? Нет? Ну, так послушайте…

…Не прошло и десяти минут, как Глеб вышел из машины. «Волга», мигнув стоп-сигналами, неспешно выползла со стоянки и направилась по улице Гиршмана в сторону Сумской. Глеб сунул в рот очередную сигарету, пощелкал зажигалкой. Убедившись, что газ закончился, бросил ее в ближайшую урну и вернулся в свой кабинет. «Кто виноват?» -- этот вопрос ответа не требовал. А вот ответа на вопрос «Что делать?» Глеб не знал и не хотел даже думать об этом.

Теперь лишь один человек, кроме самого Глеба, мог пояснить, каким образом роман Марка Юхтмана обрел вторую жизнь под именем автора доброй полдюжины книг серии «Еврейский бестселлер» Семена Глебова.

Но никому это знание помочь не могло.

Уже сидя за столом, Глеб обратил внимание, что до сих пор сжимает в кулаке визитную карточку Ивана Ивановича Иванова. «Михаил Рахман. Частный детектив. Услуги только для мужчин…» В левом  верхнем углу – профиль благородного усача в котелке и с трубкой в зубах, точно как на визитке Ирины Мурашовой.

«Сговорились, что ли?» -- устало подумал Глеб.
 




КОВБОЙ ЗАРИК





Израиль Львович давно уже не был страстным любителем кинобоевиков, однако до сих пор не без удовольствия пересматривал классику  жанра, в том числе и «Великолепную семерку». Этот нетрадиционный, всепоглощающий фильм когда-то заполонил экраны советских кинотеатров и сердца советской молодежи, но вскоре был запрещен спохватившимися Главлитом и Госкино СССР: не пристало нашей юной смене восхищаться силой и ловкостью американских суперменов, не имеющих ничего общего с моральным кодексом строителя коммунизма. Со стилягами и джазом давно уже покончили, и нечего пропагандировать новые формы вражеской идеологии, направленной на подрыв культуры социалистического реализма. И подобным лжешедеврам о сомнительных похождениях гангстеров на Диком Западе не место на советских киноэкранах…

…А тогда Зарик еще не знал, что подцепил буржуазную заразу, решив стать ковбоем. Но судьба уберегла юного пионера: ни ранчо, ни мустангов, ни «кольтов» в обозримой округе не наблюдалось, а родители стремились загнать Зарика домой не позднее половины десятого. Ну, подумайте, какому ковбою понравится такая жизнь? Ни приключений, ни риска, ни благородного подвига, ни спасения самой красивой девочки из 7-го «Б»… Однако время, отпущенное той же судьбой между домашними уроками и сном, мальчик использовал максимально: ковбойствуя, гангстерствуя и индействуя, стремясь при всем выйти то ли в атаманы, то ли в вожди.

И когда через несколько лет, в противовес западным боевикам, незабвенный Эдмон Кеосаян создал первый отечественный, идеологически выдержанный вестерн «Неуловимые мстители», то Зарик пожелал быть только Яшкой-цыганом. Чернявая и горбоносая физиономия Зарика весьма соответствовала, не хватало лишь серьги в ухе да двух наганов за поясом.  Серьгу он отверг сразу же, но оружие вскоре появилось. Зарик быстро смекнул, что малокалиберные патроны можно приобретать в магазине «Охота» (достаточно лишь сунуть лишний рубль покупателю, имеющему охотничий билет), а для ударно-спускового механизма идеально подходят детали от автоматического дверного замка. «Спускач», деревянная рукоять и стандартная шестимиллиметровая трубка – все это, скрепленное полосками жести от консервной банки да винтами от детского «конструктора», покрашенное черной тушью, стало огнестрельным оружием…

Затея оказалась небезопасной с точки зрения закона. Бдительные жильцы первых этажей, заслышав пальбу в подвале (где юные «мстители» стреляли по пустым бутылкам), вызвали милицию. Не прошло и четверти часа, как несовершеннолетние снайперы, сложа руки на коленях, сидели перед инспектором «детской комнаты». Друзья тут же сдали Зарика, тыча в него пропахшими порохом пальцами, и со слезами на глазах объясняли наперебой, что именно он смастерил этот самопал и на спор вынудил их соревноваться в меткости. Вот кабы они знали, что нельзя… Короче, все были отпущены домой, а Зарик, проводив их тоскливым взглядом, еще крепче вжался в стул…

-- Неужели сам склепал? – старший лейтенант Анна Ивановна Ступицина с интересом рассматривала опасную самоделку, щелкала затвором и заглядывала в ствол.

-- Ну, -- буркнул Зарик. И вдруг подумал: такая седая, а всего лишь старлей…

-- Не нукай, не запряг. Отвечай на вопрос. Признание облегчает жизнь, понял? Или нет?

-- Сам… склепал.

-- А папа не вытачивал боек на фрезерном станке? Дедушка не помогал винты закручивать?

Зарик понял, что над ним просто издеваются, и закусил губу, не поднимая взгляда.

-- Это ж надо, так тонко смайстрячить, -- притворно восхищалась Анна Ивановна. – Филигранная работа, почище «стечкина» будет. А «макаров» так вообще отдыхает. Ты же гениальный конструктор, гордись! Нобелевская премия обеспечена… Нашей бы армии такую пушку – и все американцы с китайцами сдадутся без единого выстрела. Героем Советского Союза станешь… И специально для тебя придумают новое звание -- Герой Мира. Да, да… Если бы не одно. Внимательно слушаешь? Или нет?

-- Да…

-- А если «да», то будет тебе статья двести восемнадцать, пункт второй Уголовного кодекса: изготовление и хранение огнестрельного оружия без цели сбыта, а также незаконное приобретение боеприпасов. Тебе уже четырнадцать, так что вполне можешь отвечать по закону. Родители знают о твоем преступлении?

-- Не…

-- Молодец, конспиратор. Однако незнание не освобождает от ответственности. От года до трех общего режима твоим папе-маме. Передачи раз в три месяца. А тебя – в спецшколу для  трудновоспитуемых подростков. Вот сейчас и начнем оформлять. Посиди, это недолго.

Анна Ивановна придвинула к себе лист бумаги и начала что-то быстро писать.

 Зарик живо представил, как папу с мамой в цепях и кандалах ведут в тюрьму, и расплакался.

-- Что за новости? – возмутилась Анна Ивановна. – Совершать преступления горазд, а отвечать – кишка тонка? Скис? Нет, братка ты мой, тут такое не проходит. Ваш родовой бандитизм я вырублю на корню. Это – моя профессия и мое призвание.

Она вздохнула, словно сожалея о дальнейшей судьбе Зарика и его родителей.

-- Здесь не детский сад и не средняя школа. Здесь – советская милиция, и мы очищаем социалистическое общество от таких отбросов, как ты и твои родители. Папа твой, Лев Моисеевич Карабин -- бывший вор-карманник, впоследствии стал одним из подопечных великого педагога Антона Семеновича Макаренко, так? Или нет?

Зарик вздрогнул. Откуда она узнала?!

-- Милиции известно все, -- словно отвечая на немой вопрос, пояснила Анна Ивановна. – Сколько было твоему папе, когда ты родился? Правильно, тридцать шесть. В таком возрасте уже почти невозможно зачать здорового и полноценного ребенка. Поэтому и худенький ты для своих лет, спорт тебя не интересует. А энергию девать некуда, вот и занялся противозаконными деяниями. Да плюс наследственность отца-колониста…

Зарик хотел возразить, что отец его был не колонистом, а воспитанником коммуны имени Дзержинского, чей портрет висит на стене прямо над головой у инспектора Ступициной. И что ни один из питомцев Антона Семеновича не вернулся к преступной жизни, зато многие стали и знатными рабочими, и учеными, и военными, и даже музыкантами… Но не захотел Зарик об этом напоминать. Уж если милиция знает, что отец его – воспитанник самого Макаренко, то не может не знать и о судьбе бывших коммунаров – все они стали достойными и уважаемыми людьми… Так почему же Анна Ивановна так плохо говорит об отце?..

-- Да, -- задумчиво покачала головой она. --  Видно, не для всех своих учеников Макаренко стал примером для подражания. А вот кто твой кумир?

-- Кум… что? – не понял Зарик. Он никогда не слышал этого слова.

Анна Ивановна удивленно засмеялась:

-- Не знаешь, что такое кумир? Ну, на кого ты хочешь быть похожим?

-- На Яшку-цыгана, -- вздохнув, признался Зарик, уже убедившись, что милицию не обманешь. Если он скажет, что хочет быть похожим на Юрия Гагарина или Германа Титова, тут же будет уличен во лжи.

-- Вот как… --  задумалась Анна Ивановна. -- Да, пожалуй, мне он тоже нравится. А почему ты выбрал именно его?

Этого вопроса Зарик не ожидал, поэтому ответил не сразу.

-- Он стреляет хорошо… бегает быстро…

-- Считаешь, этого достаточно?

-- Храбрый он, сильный… ловкий…

-- И всё?

Зарик пожал плечами, не зная, что еще добавить.

-- Та-ак, -- Анна Ивановна прищурилась, внимательно глядя на мальчика. – Но ведь атаман Сидор Лютый – тоже храбрый, сильный, и не менее ловкий. Почему же ты не хочешь быть похожим на него?

-- А он Данькиного и Ксанкиного отца застрелил, вы что, забыли? – от возмущения Зарик едва не вскочил на ноги. – И Ксанка плакала…

 Инспектор сжала губы и сокрушенно кивнула. Потом подняла на Зарика недоуменный взгляд:

-- Нет, не забыла. А ты помнишь, сколько людей застрелил твой Яшка-цыган?

-- Так то ж беляки, бандиты, какие они люди!

-- Ах, вот как… А ты не подумал, что у каждого из этих бандитов тоже есть дети? И что эти дети тоже будут плакать?..

Если бы Зарик не опустил взгляда, он бы заметил, как изменилось лицо старшего лейтенанта Ступициной. Анна Ивановна замерла на секунду, сообразив, что беседа перестает быть воспитательной и переходит в философскую, этого поворота нужно избежать, пока юный собеседник не заметил оплошности. Мал еще, поймет не так, а то и ляпнет кому-нибудь. Кто надоумил считать врагов Советской власти людьми? Анна Ивановна. И хлопот не оберешься, и звание капитана с новой должностью опять надолго помашет ручкой…

-- А Яшка-цыган, -- почти без паузы продолжала инспектор Ступицина, -- кроме того, что был сильным и смелым, он сражался с врагами революции, приближал светлое будущее, чтобы ты и твои друзья не знали холода и голода. Чтобы все мы жили в самой счастливой и справедливой стране. Вот в чем героизм твоего кумира, а ты думал?.. Вот почему тебе нравится именно он, а не Бурнаш и не Лютый. Понял? Вижу, понял. Но я на твоем месте брала бы пример не только со славных революционеров, но и с наших современников – космонавтов, пограничников, спортсменов… Чем тебе не пример для подражания – Банников, Численко, не говорю уже о вратаре Яшине, -- она хмыкнула, -- тоже, кстати, похоже на «Яшку». Мой племянник серьезно увлекается футболом, и нет у него времени на всякие глупости, и приводов в милицию поэтому нет… А ты своей преступной деятельностью решил все и за всех: сам – в спецшколу, родители – в тюрьму, бабушка с дедушкой – в дом престарелых, на казенные харчи… Вот так! – констатировала она, шлепнув печатью и размашисто расписываясь на своем листке. – Годика через три все выйдете честными людьми. Посмотри сюда!

Она махнула рукой в сторону портрета Дзержинского и пояснила:

-- Криво висит. Поправь.

С готовностью Зарик вскочил и ринулся к портрету, но, лишь подняв руки, тут же получил сильный и неожиданный удар сразу по обеим почкам. От дикой боли на мгновенье ослеп и, охнув, повалился на пол. Анна Ивановна знала, куда и как бить, особенно детей, чтобы не нанести увечий, но при этом научить уму-разуму. В комплексе с предварительным психологическим воздействием, такая форма работы давала нужные результаты. Ей, бездетной и давно разведенной милицейской даме, доставляло неописуемое удовольствие властвовать над безответными и перепуганными мальчишками и девчонками. И вытаскивать, выдавливать, выбивать признания в содеянном (а также не содеянном), восторгаясь при этом собственным талантом воспитателя и следователя. До пенсии по выслуге оставалось всего ничего – чуть меньше семи лет.

Но этот корчащийся на полу парнишка не принес и не мог принести ей желанного «дела» -- раскрытого по горячим следам громкого преступления. Он не входил в тот круг подопечных, благодаря которым районный отдел уголовного розыска рапортовал о раскрытых или предотвращенных антиобщественных деяниях. Сколько пацанов, мастеривших «дымовухи» или безобидные «взрывашки», проходило через ее кабинет наравне с отъявленными, но, к сожалению, несовершеннолетними  хулиганами, грабителями и насильниками! Собственной интуицией, основанной на многолетнем опыте, она почти безошибочно отличала потенциального преступника от нормального подростка, случайно впутавшегося в сомнительную историю…

-- Та-ак. Документы готовы, -- кивнула Анна Ивановна. – Но я не кровожадный деспот и готова дать тебе шанс, хоть и не имею на это права. Поскольку твое правонарушение не повлекло за собой тяжких последствий, было совершено впервые и – что главное! – ты не врал, не юлил, а сразу признался, раскаялся и сделал выводы… Ведь сделал? Или нет?

-- Да…

-- Не слышу, громче!

-- Да-а!..

Зарик с трудом поднялся на ноги и напрягся, вслушиваясь в речь старшего лейтенанта Ступициной.

-- То на первый раз я прощаю тебя, -- с видимым сожалением вздохнула она. – Но при одном важном условии. С завтрашнего дня ты обязан поступить в любой кружок Дворца пионеров. А лучше – в два. Но знай: я буду проверять все твои посещения, и фиксировать пропущенные занятия.

-- В какие кружки? – обалдело воскликнул Зарик, все еще не веря в свое спасение. Неужели пронесло? Вот так, оказаться на прямом пути в спецшколу-интернат, и вдруг – всего лишь Дворец пионеров! Так не бывает!..

-- А в какие захочешь, тебе решать. Список на входе у дежурного вахтера, на стенке с правой стороны. Авиамодельный, судомодельный, биологический, литературный, химический, радиотехнический… Советую что-нибудь ближе к конструированию. Руки у тебя действительно умелые, и жаль будет, если они сгниют в местах лишения свободы, куда они так и просятся. А я проконтролирую, уж будь уверен. И вот это, -- она постучала пальцем по своему исписанному листку, -- при иных обстоятельствах может стать твоей путевкой в жизнь. Но – через зону. Через тюрьму-колонию. Хорошо понял? Или нет?

-- Хорошо понял!..

-- И еще запомни: все человеческие пороки – исключительно от безделья. Когда человек чем-то занят или увлечен, у него не остается времени ни на гадкие мысли, ни на скверные поступки. Марш!

Зарик вскочил и, скривившись от нового приступа боли, похромал к двери, на свет, на свободу.

-- Стой! – услышал он грозный окрик. – Еще раз увижу тебя – очень пожалеешь. Да выпрямись, ровненько иди, а то подумают, что у тебя ранний радикулит…

…Всю жизнь Израиль Львович будет благодарен инспектору по делам несовершеннолетних старшему лейтенанту А. И. Ступициной. Записавшись в химический и литературный кружки, он почти сразу бросил второй и всерьез увлекся химией. Но когда через полтора десятка лет, будучи уже кандидатом наук, пришел с цветами в ОВД Дзержинского района, то узнал, что  Анна Ивановна погибла еще в 1975 году. Какой-то юный выродок застрелил ее из обреза.

…Он переключился на канал «Наше кино». Комсомолка, студентка, спортсменка и красавица Нина отчаянно отбивалась от смешных и неуклюжих похитителей, нанятых краевым партийным руководством. А ведь это был первый фильм о советской мафии, -- вдруг подумал Израиль Львович. Тут тебе всего понемножку, но в полном наборе: и подкуп, и обман, и похищение людей, и психбольницы для неугодных. Молодец, Леонид Гайдай! Еще из середины шестидесятых видел далеко вперед…

В дверь позвонили, он сунул ноги в тапки и вышел в коридор. «Глазок» слегка искажал лицо темноволосой незнакомки, но отфокусировал кожаную папку с логотипом газеты «Вечерний Харьков».

-- Прошу, -- улыбнулся хозяин. – Рад. Зачастили к старику.

Но гостья не спешила переступать порог, лишь приоткрыла папку и смущенно пробормотала:

-- Извините, Сергей просил, чтобы вы прочитали и подписали свое интервью, чтобы ошибок не было. Особенно в терминологии…

Приятно, -- отметил про себя Израиль Львович. – Корреспондент Бородаев с полной ответственностью подошел к данной публикации. А ведь сколько раз бывало, так, что журналисты старались поскорее сунуть материал в печать, не утруждая себя проверкой текста на профессиональную грамотность. Вот и появлялись на страницах газет нелепейшие фразы типа «водопад низвергался стремительным домкратом», а то и похлеще… А Сергей Бородаев подстраховался, прислал распечатку, чтобы избежать недоразумений. Приятно.

-- Прошу, проходите, -- повторил хозяин. – Разуваться не надо…

Лишь шагнув в коридор, курьерша открыла свою папку и сделала неуловимое движение к лицу хозяина. Острый, одуряющий запах ударил в самый мозг, из глаз брызнули слезы, сердце зашлось в бешеном ритме. Гостья отреагировала вовремя – Израиль Львович не упал, а был аккуратно уложен на пол. Уходящее сознание отметило два расплывчатых силуэта в белых халатах и складные носилки…

Через три минуты профессор был бережно спущен вниз, где у подъезда ждал автофургон «скорой помощи».



*   *   *



Сознание вернулось внезапно.

Все еще сменялись перед глазами, словно кадры  кинохроники, отдельные этапы жизни, и почему-то именно из молодых лет… Детский сад – мокрые штаны, пресный суп и рыдающий Сёма Шнитман, у которого отняли зеленый кубик;  школа – «двойка» по поведению за хулиганство на уроке (выпустил из портфеля пойманную во дворе кошку); пионерлагерь – первый мужской опыт с рыжей Светкой из второго отряда…  Ночные компании с песнями под гитару и бутылкой портвейна по кругу, выпускной вечер…

Он вдруг вспомнил, что так бывает за мгновения до то ли клинической, то ли биологической – черт его знает! -- смерти, когда организм, цепляясь за уходящую жизнь, стремится воссоздать ее хотя бы в памяти. Но почему именно молодость? Неужели после нее ничего значительного в жизни не происходило? А как же университет, семья, лаборатория, заказы от ВПК, премии, госнаграды, сын Митя, который давно уже обитает в другой стране… Что же это все-таки было?  Тяжелый сон или временное помешательство с галлюцинациями? Или видения в бреду?..

Ни разу в жизни ему не было так скверно. Он еще никогда не терял сознания, не знал, что при этом должно происходить, и что при этом чувствуют.

…Даже когда в пятилетнем возрасте сорвался с качелей, получил легкое сотрясение мозга и сломал носовую перегородку. Поплакал, полежал недельку дома, встал и пошел.

…Даже когда после летних каникул перед седьмым классом он вырос на целых четыре сантиметра, и эти четыре сантиметра сыграли злую шутку… Великолепно ориентируясь в кромешной тьме подвала собственного дома, Зарик, играя с приятелями, ловко лавировал по знакомому лабиринту, дабы скрыться от «погони» и не услышать «бах, Зарик убит!»… И вдруг получил сокрушительный удар по лбу, в глазах сверкнула яркая молния, очки полетели вперед, рогатка – влево, сандалии скувыркнулись куда-то назад, а сам он со всех четырех растянулся на цементном полу… Потому что ошибочка вышла: не учел мальчик своего нового роста. И железобетонная балка, которая раньше, лишь коснувшись «ежика» над теменем, легко пропускала Зарика под собой, теперь оказалась слишком низко! На целых четыре сантиметра… Голова болела невыносимо, Зарика даже стошнило на месте, но он тут же поднялся, ощупал огромную шишку на лбу и, шатаясь, отправился домой…

…Еще через год Зарика встретили трое ребят из соседней школы, повалили на асфальт и избили так, что сломали два ребра и нижнюю челюсть – лишь за то, что он на катке стадиона «Динамо» пару раз улыбнулся их однокласснице… И даже после этого он не потерял сознания – добрел домой и лег. Только утром, поняв, что не может подняться и пойти в школу, поведал родителям об этой неприятности. 

А вот такая потеря памяти, то ли из-за внезапного обморока, то ли вследствие приступа (хотя, какой, к черту, приступ – Израиль Львович никогда не имел проблем ни с сердцем, ни с прочими органами), произошла впервые. Неожиданно. На ровном, как говорят, месте. Действительно, все когда-то случается в первый раз…

Он лежал не на полу, а на чем-то мягком – то ли на кровати, то ли на диване. В полной тишине и темноте. Пошевелиться не удалось, тело было  словно сковано цементом, прижатые к бокам руки не двигались.

Поморгал глазами и втянул щеки – мышцы лица работали, но это открытие не взбодрило. Действовали также пальцы рук и ног, что придало чуть больше оптимизма – еще не полный конец. Он жив, но обездвижен.

«Паралич», -- ударила страшная мысль. Да, в его возрасте это возможно. Многие его ровесники прикованы к постели в ожидании естественного исхода, освобождающего родных и близких от многолетних мучений с больным, который капризничает по каждому поводу и обвиняет всех и вся, прекрасно понимая, что никто не виноват в его недуге…

Но память ярко воссоздала то, что происходило в его квартире до самого последнего момента.

Приходила девушка-курьер из «вечерки». Просила прочитать и подписать интервью Сергея Бородаева. Шагнула в коридор. Потом… потом внезапный и ничем не объяснимый приступ – до этого ничего подобного никогда не случалось… он на полу… санитары… носилки…

Никакой боли он не чувствовал, но тело упорно не желало двигаться. Болело горло, а язык, словно точильный камень, царапал нёбо.

-- Есть кто-нибудь? – крикнул в темноту, боясь не услышать ни собственного голоса, ни ответа.

Его пробуждение было замечено. Позади, в закрытом для обозрения пространстве, скрипнула дверь и щелкнул выключатель. Вспыхнул свет, больно ударив по глазам. Израиль Львович попытался запрокинуть голову, чтобы хоть краем глаза глянуть на вошедшего, но и это не удалось – шейные мышцы, казалось, были налиты свинцом.

-- Где, где я? – резко выдохнул он. – Кто вы?

Несмотря на нелепость положения и охвативший его ужас, профессор старался сохранять самообладание и контролировать голос во избежание истерического визга.

-- Слишком много вопросов, -- врастяжку ответил невидимый собеседник. – Да не волнуйтесь вы так, сейчас полегчает.

-- Кой к черту «полегчает», что вы со мной сделали? Я буду жаловаться!..

Но дверь уже закрылась.

Неоновые светильники работали в полную силу. Он повел глазами и определил, что находится в небольшом помещении с единственным окном, запахнутым плотной шторой. Белые кафельные стены, взгляду уцепиться не за что. Хотя нет – под потолком в углу притаилась видеокамера с красной точкой-индикатором.

-- Я требую объяснений! – это он выкрикнул уже в надежде на любой ответ.

Ответа не было. Что ж, будем ждать, решил Израиль Львович, и не впадать в панику. Паника – враг. В конце концов, кто-то ведь должен рано или поздно объявиться и прокомментировать ситуацию.

Скоре всего, это – медицинское учреждение. То ли больница, то ли госпиталь, то ли еще что-то в подобном духе. Но если это палата – то палата необычная: ни тумбочки, ни розетки, ни даже кнопки вызова персонала. Отделение реанимации? Операционная? Ну не морг ведь… И кто с ним говорил полминуты назад? Неужели чужой голос – лишь плод воспаленного воображения?..

Ждать пришлось недолго. Снова скрипнула дверь. Звонко зацокали женские каблучки. Пол тоже кафельный, -- определил профессор. Спецпомещение, ни дать, ни взять…

Девушка в белом халате аккуратно подняла одеяло, он увидел свои руки и ноги, зафиксированные брезентовыми ремнями. Неплохо упаковали, не легче ли смирительную рубашку натянуть, как на Шурика из старого фильма?

-- Успокойтесь, все будет хорошо, -- заверила медсестра. – Сейчас поспите и станет легче. Сон – лучшее лекарство…

Умелые пальцы выловили вену у локтевого сгиба, слабо ткнулась игла. Профессор увидел свою любимую Софью с крохотным Митей на руках. Жена смотрела укоризненно, а сын сердито размахивал кулачками, и личико его было совсем не детским…

Все плохо, все очень плохо, -- успел подумать Израиль Львович. По мышцам разлилась непривычная слабость. Теперь рядом стоял отец и почему-то грозил пальцем, потом вдруг хлопнул ладонью по столу. Так стучать по столу, чтобы звенела вся посуда, мог только отец. Мама вздрагивала и хваталась за виски, хотя знала, что муж никогда не ударит сына – любимого Зарика.

Потом перед глазами возник портрет Макаренко – одного из величайших педагогов-воспитателей в истории человечества. Сколько помнил себя Израиль Львович, столько же помнил и этот портрет, висящий на стене в гостиной. «Антон Семенович – мой спаситель и мой идеал, -- говорил отец. – Если бы не он, то пропал бы я беспризорником-вором Левкой. И не стал бы никогда учителем, и никто бы сейчас не называл меня Львом Моисеевичем. Если бы не он, то не встретился бы я с Лизонькой, твоей мамой. И тебя не было бы на свете, если бы не он…»

Через несколько секунд профессор спал.




КОММУНАР ЛЁВКА




…Субботним утром у ворот появилась девчонка лет двенадцати. Тихо всхлипывая, она то приближалась, то отходила в сторонку, не решаясь постучаться и обратить на себя внимание. Заметив ее из окна кабинета, Антон Семенович вышел спросить, что ей нужно, и услышал в ответ:

-- Кошелек украли…

Девочка отправилась на базар за ботиночками для сестренки, и теперь вот ни денег, ни ботиночек. И сестренку жалко, и домой идти  страшно. Что делать, что делать?..

-- Но почему ты ищешь свой кошелек именно здесь? – удивился Антон Семенович.

-- А где же еще? Тут у вас колонисты…

-- Во-первых, не колонисты, а коммунары, -- строго возразил воспитатель. – Во-вторых, они давно уже не воруют, а занимаются честным исправительным трудом. И, в-третьих, все наши ребята сейчас на месте, в город не выходит никто.

Но мудрым был Антон Семенович, из любой спорной ситуации старался извлечь воспитательный момент. Он тут же построил всех коммунаров в ряд и за руку подвел к ним несчастную гостью.

-- Смотрите, народ, -- сказал он, сверля каждого острым взглядом из-под очков, -- что наделали ваши подлые бывшие друзья, которые продолжают вести воровскую жизнь, как будто нет для них законов Страны Советской. Обокрали, обидели ребенка. Идти домой она боится – строгий отец накажет. Поэтому придется взять из нашей кассы ровно столько, сколько было в украденном кошельке, и отдать… Как тебя зовут? – обратился он к девочке.

-- Лиза…

-- …и отдать Лизе. Но имейте в виду: после этого ни один из вас в течение недели не получит ни картошки, ни макарон, ни компота. Будет хлеб да вода – молодецкая еда. И так вы ответите за своих подлых бывших друзей. Положение ясно? Вопросов нет? Разойтись!

Но коммунары тут же сбились в кружок, пошептались, и вскоре от группы отделился тоненький мальчик:

-- А скажи, барышня, где это у тебя лоскут уперли? Еще на улице или уже на базаре?

-- Откуда знать, какая разница…

-- Тю! Огромадная! Коль на базаре, можно найти за час. А коль на улице – дык очень много время надо. Меньше чем за два часа не управиться… Антон-Семыч, пустите в город! Притараню в полной цельности.

-- А ты, Лева, сбежишь – недорого возьмешь. И опозоришь этим гнусным поступком высокое имя коммунара. Назад не просись.

Знали ребята, что нет более сурового наказания, чем изгнание из коммуны. За три мелких нарушения порядка или одно крупное виновник безжалостно выставлялся на улицу – и прощай, трудовая, но сытная жизнь: снова холод, голод, кражи, драки… И можешь потом ползать-плакать перед воротами, клясться-божиться – никто тебя обратно не пустит. Пропадай.

-- Я найду, Антон-Семыч! А кто упер – не скажу никогда, хоть режьте меня, хоть каленым железом. Какой он был?

-- Серенький, вот такой, -- девочка показала пальцами размер кошелька.

-- На пуговке или на застежке?

-- На шлейке, с кисточкой из черных ниток…

-- С черной кисточкой, говоришь…

Мальчишка вздохнул, почесал затылок и коротко кивнул на Антона Семеновича:

-- Вот кабы отпустили…

Макаренко молчал, покачиваясь с пятки на носок и задумчиво глядя на своего воспитанника. Если Лева Карабин сбежит, -- размышлял он, -- то назад я его, конечно, не пущу. В назидание другим. А вернется – похвалю и поставлю в пример. И так хорошо, и так неплохо. А о том, что Лева Карабин принесет украденный кошелек – и речи быть не может, где он его найдет? Сказки…

-- Иди, -- вздохнул он, доставая связку ключей из кармана галифе. – Но запомни. Ровно через два часа этот замок для тебя будет заперт навсегда.

-- Зуб даю! – воскликнул Левка и рванул на волю так, что чуть не порвал рубаху о едва лишь приоткрывшуюся калитку. Облачко пыли взметнулось за мелькающими подошвами, и через секунду мальчик скрылся из виду.

-- Ждем сто двадцать минут, -- медленно проговорил Макаренко, зная, что понятие времени для бывших беспризорников ограничивается и оценивается лишь секундами, в течение которых можно стянуть бумажник, портфель, а если повезет, то и чемодан у зазевавшегося фраера. – Не расходиться, не садиться, не шевелиться. Стоять смирно и не пищать. А ты, Лиза, не волнуйся: будут твоей сестре ботиночки. И так, и так будут.

Прошел час… Прошло полтора часа. 

Воспитанники коммуны стояли ровной шеренгой. Антон Семенович не сводил взгляда с огромных наручных часов, подаренных самим Алексеем Максимовичем Пешковым. Наконец опустил руку.

«Убег?.. Убег…», -- пронеслось шепотом среди коммунаров.

-- Время вышло, -- констатировал Макаренко. Он закрыл калитку, задвинул засов и вернул в дужки массивный замок. – Два часа и пять минут. Напра-а… во! В колонну по два!

Шеренга ожила, перестраиваясь и разминая затекшие от долгого стояния ноги. И когда первые пары уже отчеканили шаг, а последующие дружно притопывали на месте, в калитку отчаянно заколотили. Это был Левка. Красный, мокрый, задыхающийся Левка.

-- Ант… Сем… простите… Христом-Богом… Не спроворился… -- он едва стоял на ногах, дыша широко открытым ртом, по щекам текли слезы.

Макаренко сурово и осуждающе смотрел на воспитанника, заложив руки за спину и привычно покачиваясь.

-- Вот так, значит, -- прошипел он. – Плохо. Очень даже нехорошо, коммунар Карабин. Бегать не умеешь. Папиросы курил, самогон пил, вот и грудь у тебя цыплячья. Потому и опоздал. Принес?

Он выпростал ладонь, тут же в нее ткнулся самодельный брезентовый мешочек на короткой шлейке с кисточкой.

-- Твой? – строго спросил у девочки.

-- Мой, -- от удивления и радости она снова заплакала.

-- Сколько тут было?

-- Восемьсот…

-- Вот и пересчитаем.

-- Не, -- тихо отозвался Левка. – Там щас цельная тыща. Две сотки добавили за обиду, на мировую, -- и, предупреждая вопрос Антона Семеновича, пробормотал: -- А кто – не скажу, хоть режьте меня, хоть каленым железом…

Не стал Антон Семенович ни резать, ни другими-прочими способами пытать своего коммунара. Не нуждался он ни в признаниях, ни в объяснениях – когда, где и кем был похищен кошелек и каким образом он снова оказался в руках у хозяйки.

Левка вернулся. И это – главное.



*    *    *


-- Нет, мне больше нравится «Песня о Буревестнике». А «Песня о Соколе», конечно, тоже хороший стих, но Сокол там какой-то битый, что с него взять, а Буревестник – сильный, храбрый и справедливый. Он говорит, что будет революция, и чтобы все буржуи боялись и прятались. И папе он нравится, два раза просил, чтоб я рассказала…

Тяжело катить одноколесную тачку с четырьмя десятилитровыми ведрами краски. На каждом повороте приходится сдерживать, храня равновесие, налегая то на правую, то на левую руку, стараясь при этом никого не толкнуть и не задеть, а толпа на Сумском базаре – будь здоров, не кашляй, лафа и раздолье щипачу-майданщику!..

Отдуваясь и сфыркивая из-под носа капли пота, но так, чтобы этого не заметила  Лиза, Левка толкал свою тачку и размышлял: вот кабы достать «лимон» да повести эту девочку в хороший кабак, где гарсоны бегают на полусогнутых и носят шоколад-мармелад… А вслух спросил:

-- Твой батянька взаправду прибил бы тебя, когда кошелек уперли? Он сердитый, да?

-- Не, не всегда. Когда пьяный, так добрый. Смеется, песни поет. А тверезый – так злой. Он меня, может, не бил бы, да, а только ругался бы сильно. Это еще ничего, а вот у сестренки не было бы новых ботиночек на зиму, старые б носила, а они уже худые. Ты всех нас выручил. А где ты его нашел?

Где, где… Вот так и скажи да покажи. Левка замялся. Врать, что подобрал на тротуаре – смешно, а правду говорить нельзя. Опасно. Не для него опасно – для мамы Кати. Для моложавой цыганки по имени Катерина Червоня, которая подобрала его на Рымарской, избитого до невозможности и брошенного умирать. Но как, скажите, было пройти мимо фраера, когда хотелось жрать, а фраер, как нарочно, подставил карман и шел себе, посвистывая?.. Кто знал, что в кармане у него – заряженная мышеловка с сильной пружиной; специально, гад, с собой носил, пацанам пальцы щемить. И ладно, был бы легавым, а то так, любитель-одиночка. Отметелил так, что спасибо – не убил. А эта женщина выходила, вылечила, поила куриным бульоном, накладывала повязки на сломанные запястья (излюбленный прием благочестивых граждан, поймавших воришку, дабы впредь не совал ручонки куда не надо) и приняла его, Левку, в свою большую семью. Вот тебе койка в теплом подвале, вот тарелка супу с ломтем ржаного по утряне, а к вечеру, будь добр, достань «угол», «шверник» или хотя бы «лоскут», чтобы польза какая-никакая от тебя тоже была. Семья есть семья, всяк любому здесь друг и брат, а еще, как приказывал великий большевик товарищ Бухарин: «Грабь награбленное!», да и вождь мирового пролетариата товарищ Ульянов-Ленин уточнял вежливо: «Нужно делиться!»…

Сдружился было Левка тут с разбитным Васькой Хазиным, вместе на карман ходили – то Васька кроет, а Левка работает, то наоборот. Да вот завсегда Васька в выигрыше был. «Не Хазин я, а Хозяин, -- шутил кореш, -- И хочу быть как сам желаю, убечь надо, а не слаживается пока. Только маме Кате не говори, обидится потому как…» И молчал Левка, аж пока не исчез Васька на самом деле…

…Их было около трех десятков – недавних бездомных босяков, нашедших ныне в лице мамы Кати и старшую подругу, и кормилицу, и воспитательницу. Она запрещала произносить бранные слова, играть в карты и в пристенок, курить табак и пить спиртное; кормила, одевала и для каждого находила доброе слово. Ни разу ни на кого не повышала голоса, никогда не проявляла никакой власти. Ее не боялись – ее слушались беспрекословно. Ее боготворили и ей повиновались. Любую просьбу  мамы Кати бежали выполнять наперегонки. То ли колдовской взгляд черных цыганских глаз, то ли гипнотическая особенность, изначально свойственная этому маленькому, разбросанному по всему миру народу и оточенная веками, действовали на подростков, подавляя их волю и призывая к слепому подчинению.

Добытые ребятами деньги мама Катя складывала в коробку, которую держала в незапирающейся тумбочке, зная, что никто из подопечных на них не позарится, продукты шли в общий котел, а украшения, часы, портсигары и прочую мелочь продавала скупщикам на Сумском базаре. Со временем мальчишки уже имели пристойные штаны и рубахи, да еще научились хорошим словам: «Будьте любезны», «Премного благодарен», «Прошу прощения, сударь»; не сплевывали под ноги, не оборачивались на свист – словом, никто не мог заподозрить в этих благовоспитанных отроках ловких карманных воров. Крупные магазины, многолюдные учреждения, лавки и артели от Николаевской площади до самых Померок находились под неусыпным контролем юных воспитанников мамы Кати, которые ревниво охраняли свою территорию и безжалостно изгоняли залетных конкурентов, властвуя едва не целой четвертью одного из крупнейших городов Советской Страны. Случалось, их ловили на месте, вламывали по рылу, тащили в участок, но никто не сдавал ни своих товарищей, ни маму Катю. А она, прознав, что кто-то из ее подопечных загремел к легавым, снаряжала невесть откуда бравшегося каждый раз благообразного старичка Менделя Штерна, бывшего адвоката, который в свое время защищал на судебном процессе самого товарища Федорова, легендарного Артёма, чьим именем названа одна из центральных улиц родного Харькова. И Мендель, бия себя в грудь и роняя слезы на лацканы потертого пиджака, отпрашивал на свободу «неразумное дитя», выдавая его то ли за собственного внука, то ли за внука одного из своих коллег-адвокатов, при этом ручаясь, поручаясь и незаметно пододвигая «старшому» пухлый конверт с «документами». Легавые с радостью выбрасывали пацана из кутузки, так как настоящих бандитов, убийц, вредителей-саботажников и прочих контрреволюционных элементов содержать было негде, а оных во времена нэпа и позднее расплодилось, как грибов после дождя. Конечно же, Катерина Червоня щедро благодарила Менделя – дело того стоило. Но когда Левка попался во второй раз, то старый адвокат уже помочь не смог. Слезы и взятки – слезами и взятками, но легавые – не последние дураки, смекнули враз, что дело нечисто. Мальчика отправили в распределитель, а оттуда – прямиком в детскую коммуну.  Проведав это, мама Катя снова снарядила Менделя, однако Антон Семенович Макаренко даже за ворота не пустил адвоката-просителя.

-- Здесь вам не участок, а я не околоточный надзиратель. И хоть мы называемся коммуной, фактически здесь колония с полутюремным режимом. А из тюрьмы не выпускают по первой просьбе любого-встречного. Это – первое. И второе: у коммунаров нет ни отцов, ни матерей, ни дедов, ни бабок. Воспитанник Лева Карабин станет достойным гражданином Страны Советской, и это сделаю я, а не вы, любезнейший. Ушивайтесь прочь и больше не ходите!

-- Но он сбежит, -- возразил Мендель Штерн.

– Он не сбежит, -- заверил Макаренко.

И оказался прав.

Левка не утек, не оторвался, не накивал пятками. Левка остался в коммуне. Почему? Нет ответа. Он и сам не мог бы этого объяснить…

…А сегодня Антон Семенович не только отпустил коммунара Карабина за ворота, но даже доверил деньги. И хоть не какие-нибудь огромадно-миллионные, но все-таки деньги. Коммунар Карабин получил ответственное задание: отправиться на Сумской базар, где в скобяном магазине купить четыре ведра зеленой краски, и, никуда не отлучаясь по пути туда или обратно, доставить эту краску на территорию коммуны для обновления железного забора и ворот.

-- Бегом бежать не обязательно, -- сказал Макаренко, вручая Левке  деревянную тачку. – Но и медлить не надо. Час туда, час обратно, полчаса там. Вполне хватит, к обеду поспеешь.

«Учи ученого, -- мысленно огрызнулся Левка. – За два часа обернусь!..»

Но кто знал, что здесь, на базаре, он снова увидит ту самую девчонку, у которой Васька Хазин когда-то лоскут потырил. Ну не обормот ли этот Васька – не мог сразу скумекать, что никакая она не миллионщица, не нэпманка, не фабрикантка, а такая же простая, как и он сам. И не совестно было?

…Левка остановил тачку, согнул-разогнул руки, давая им короткую передышку, и хохотнул снисходительно:

-- Я нашел твой кошелек, потому что знал, где искать. Жалко тебя стало, ты так плакала, я аж сам чуть не заплакал.

-- А чего меня жалеть было? Не сестра тебе, не подружка…

-- Наверное, из-за Ксимыча, -- вздохнул Левка. – Как руку он мне пожал. Он пожал, сильно так, я аж дернулся, как в воду окунулся, а потом прямо жарко стало!

-- А кто этот Ксимыч?

-- Ну, Горький же ж, Алексей Максимыч, значит. И я как снова на свет зародился. Он как думку мне свою через руку передал: Левка ты, Левка, пошто жил ты так скандально, по-другому теперь жить станешь…

Лиза подняла недоверчивый взгляд:

-- Сам Горький?!

-- Ну.

-- И он пожал тебе руку? – рассмеялась она. -- Ой, не могу, держите меня… Ври больше!

-- А че мне врать-то? – пожал плечами Левка. -- Он два раза приезжал, они с Антон-Семычем корешатся… дружат, стало быть. И очень он меня уважает, потому как я «Буревестника» знаю, рассказывал его на сцене, а он встал потом и сказал: «Лева Карабин, уж как я тебя уважаю, прямо больше всех, дай руку тебе пожму на память!».

-- И пожал?

-- И пожал!

-- Врешь ты все! – уже с меньшей уверенностью произнесла девочка и глянула искоса на Левкину правую ладонь: а ну, как и вправду ее пожимал сам Горький?..

-- Я вру?! Зуб даю, кого хочешь спроси!..

Зря побожился Левка. Знал, что не пойдет Лиза в коммуну специально, чтобы выяснить, действительно ли Ксимыч жал ему руку. И вообще все случилось совсем не так, хотя малая доля правды здесь была.

…Нежные и чувствительные пальцы бывшего карманного вора Левки Карабина нашли в коммуне новое применение. Осколком бутылочного стекла он аккуратно брил головы своим товарищам, и ни разу никого не то, что не порезал, но даже не оцарапал. Точными, выверенными движениями, приоткрыв от усердия рот и стараясь не дышать, священнодействовал Левка. Три, четыре, пять минут – и щетинистая голова очередного коммунара превращалась в ярко-сверкающую – хоть спичку зажигай! Знал об этом воспитатель, но не подавал виду: пусть старается парень, пусть реализует свое асоциальное умение в благих целях.

И вот однажды Алексей Максимович, прогуливаясь с Антоном Семеновичем по территории коммуны, застал Левку за этим занятием. «Ты что это делаешь?» -- поинтересовался пролетарский писатель. «Сируна голю», -- тихо ответил Левка, очередным тонким движением удаляя очередной тонкий волосок. «Не Сируна, а коммунара Ивана Серова», -- строго начал Макаренко, намереваясь тут же провести разъяснительно-воспитательную беседу, однако гость перебил: «А меня можешь так поголить?». «Неужели нет?», -- усмехнулся Левка. Присел Алексей Максимович, пригнул голову… и через несколько минут блистал ослепительной лысиной. «Мастак, -- уважительно хмыкнул он, проведя рукой по идеально гладкому черепу от затылка до лба. – А величать тебя как?» -- «Карабин Лев Моисеевич», -- дрожащим от волнения голосом сказал Левка. «Видать, не просто Карабин ты, а целый Винтарь, да еще и со штыком. А вырастешь – будешь Фабержем Фаберже…» Последних слов Левка не понял, но на всякий случай улыбнулся. «Помоги встать», -- попросил Горький, у которого от сидения на корточках затекли ноги, утомленные каторжными работами во времена проклятого самодержавия. Огромная мозолистая ладонь революционного классика уцепилась в тонкие мальчишеские пальчики, но Левка воспринял это как крепкое рукопожатие, которое видели почти все ребята. Целых полтора дня Левка был в центре внимания, пока не произошло новое событие: коммунар Витя Федорчук при помощи решета, палочки и резинки от собственных кальсон поймал крысу. Да не просто поймал, а еще сделал ей ошейник из той же резинки и привязал к ножке кровати. Даром что грызун тут же перерезал свои путы острыми, как бритва, зубами, все равно Левкина слава померкла…

-- А я так и ни разу не видела ни одного поэта, -- вздохнула Лиза. – А папа видел. Он, когда пьяный, всегда стихи рассказывает. Он у самого Багирова служил, слышал такого?

Левка присвистнул. Еще бы не знать этого заводчика-капиталиста. Почти все харьковские этажные дома, в основном доходные, возведены из кирпича компании «Багиров и сын». Самый крепкий кирпич в мире, его даже из трехдюймовки не прошибешь: снаряд ударит, а кирпич останется, во как! Прознать бы, где этот буржуй червонцы клал – может, забыл свои сокровища, когда убегал от Советской власти? Найти б цельный сундук золота, да притаранить в коммуну, вот радовался б Антон-Семыч!..

-- У Багирова что ни день были гости, -- продолжала между тем собеседница, -- пили глинтвейн, играли на пианине и в преферанс, песни пели и стихи рассказывали. Там и поэты были, и музыканты, и художники… А папа лакеем служил, много выучил и песен, и стихов. Прислушивался и запоминал. Память у него была крепкая… А как хозяин в Париж утек, так папа разносчиком в артель устроился, а там водку наливают, не всегда, но часто. Как напьется – добрый, а тверезый – так и маму ругает, и меня, и к сестренке придирается нипочем зазря… Вот если б совсем не пил, то потихоньку опять стал бы всегда добрый…

Ее губы задрожали, из глаз потекли прозрачные капельки.

-- Хватит, ясно, -- перебил Левка. – Хочешь, насмешу?

Она кивнула, улыбаясь через силу.

-- Тогда молчи, не разговаривай и вбок смотри. Айн момент, бите-дритте, фрау-мадам… Что было у меня в руке, а?

-- Ничего…

-- Так таки ничего? А тачка с ведрами?

-- Ну, тачка с ведрами…

-- А вот, оп-ля! – перед лицом у девочки замелькал, быстро крутясь между Левкиными пальцами, кожаный бумажник-портмоне с блестящим вензелем.

Она ахнула, невольно замедлив шаг и прикрыв рот ладошкой. Было чему поразиться – ведь Левка, казалось, не отрывался от своей тачки, а теперь толкает ее лишь правой рукой, а в левой пропеллером вертит дорогой бумажник, и, видать, не порожний…

-- Фокус-мокус, -- деловито пояснил Левка и коленкой подтолкнул идущего впереди гражданина в добротном костюме: -- Сударь, вы обронили свой портмонет, а вот я, как воспитанный человек, великодушно возвертаю в цельности за спасибо, а не за награду, что ее вы мне и так не дадите…

Гражданин дернулся, оборачиваясь, и, лишь узрев собственную вещь в руках у незнакомого пацана, остолбенел.

-- Примите, уважаемый, -- чинно поклонился Левка. – Удач вам всяких-разных и счастья в личной жизни на благо трудового народа во всем мире. Только за карман держитесь, а то уркаганов здеся – не приведи святой апостол: враз потырят и уж нипочем не отдадут!

Высказавшись, Левка покатил по брусчатке свою громыхающую тачку. Лиза семенила следом, оглядываясь на гражданина, который  испуганно прижимал к груди свою вновь обретенную собственность.

-- А что ты сделал? – огорошено спросила Лиза.

-- Я-то? Доброе дело сделал. Научил фраера, что лоскут беречь надо. Да я, коли хочешь знать, у самого Ксимыча сумку с бумагами спер, в шутку, стало быть. Вот смеху-то было! Потом отдал – на кой она мне…

-- Так ты… ты… Да?!

-- Ну. А что такое? – Левка остановил тачку, подпер колесо ногой и поднял невинный взгляд. -- Я насмешить хотел…

От негодования Лиза на минуту потеряла голос, лишь ловила воздух ртом, едва не задыхаясь. Ярость в ее глазах сменилась горьким разочарованием.

-- Насмешил! – не в силах сдерживаться, она заплакала. Заплакала зло, взахлеб, совсем не так, как тогда, горюя по своему украденному кошельку. Заплакала как взрослая, несправедливо обиженная женщина.

-- Не, а что я сделал?.. – растерялся Левка.

-- Был вором, и остался вором! Я думала, ты… а ты… Эх, ты!
Резко развернувшись, она побежала  прочь и вскоре исчезла за углом Бассейной.

Ну и дура, -- подумал Левка и покатил тачку с краской вперед. До контрольного времени оставалось еще с полчаса, вполне можно управиться, так что Антон-Семыч сердиться не станет.

Не знал Левка, что Ксимыч, проведав о том, что коммунар Карабин выпущен с большой суммой денег в город, тут же сказал Антон-Семычу: «Доверить вору финансы под честное слово – все равно, что пьяницу лечить от пьянства с помощью водки и вина. Ни этого «фабержана», ни денег, ни тачки вы, товарищ Макаренко, больше не увидите». На что ответил Макаренко: «После обеда мы с ребятами примемся красить забор, а вы, товарищ Пешков-Горький, со стороны восхититесь результатами нашего труда». «Если так, -- улыбнулся гость, -- то я тоже примусь красить ваш забор»… И великому пролетарскому писателю пришлось выполнять свое обещание, так как точно в указанный срок зеленая краска была доставлена в коммуну.

И еще не знал Левка Карабин, не предполагал даже, не мог сложить в голове такой фокус-мокус, что дочь бывшего лакея через несколько лет станет его первой и единственной женщиной на всю жизнь. Он катил тачку по Сумской и бормотал себе под нос: «Дура, как есть дура – шуток не понимает. Обиделась – и ну ее к лешему. Тьфу!..».


ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ И ЕГО ФИКУС




-- Боюсь, так мы с вами не договоримся. Чтобы реально помочь вам, я обязан знать истинное положение вещей. Для нашей же общей пользы. Итак?

-- Не понимаю, какое это может иметь значение? Вам-то какая разница? Если помните, в вашем объявлении четко сказано: «наблюдение, информация, составление алиби, услуги только для мужчин» или что-то в этом роде. И вот он я, мужчина, и готов заплатить за услуги…

-- Я, представьте, хорошо помню, что сказано в моем объявлении. Я не только его читал. Я его еще и писал. Это мой хлеб. Но, поймите, я никогда не работаю вслепую. Уж если клиент обратился ко мне, значит, он мне доверяет. И я не только вправе, я просто обязан спросить, для кого или для чего он хочет получить фиктивное подтверждение некоего действия или бездействия. Да не из любопытства, а лишь для облегчения нашего сотрудничества, чтобы я мог определить рамки своей работы и не слишком глубоко залезал в ваш карман. Поверьте, это будет удобнее и мне, и вам. Итак?

-- А если я не имею морального права?..

-- Тогда мы с вами просто расстанемся. Поймите, я – не налоговый инспектор и не страховой агент. И не следователь. Обманывать меня нет смысла. Я – ваш друг. Защитник, если хотите. И я должен просчитать варианты в зависимости от реалий. Ведь если вы провели ночь у любовницы и вам срочно нужно объяснение для жены – это одно. Если же вы всю ночь общались с работниками конкурирующей фирмы и ваш босс об этом догадывается, то мне придется выстроить защиту иначе. С дисциплиной «римское право», полагаю, вы не знакомы? Понял. Так вот: само слово «алиби» в переводе на русский звучит как «другое место». Эрго: объект не может совершить некое действие в конкретном пункте А, если в это же время он находился в конкретном пункте Б. Наша с вами задача – убедительно отобразить пункт Б, а для этого я должен знать правду и только правду, чтобы облегчить выполнение всех условий, и сейчас я выступаю в роли вашего прямого адвоката, так что скрывать от меня истину – не в ваших интересах…

Рекламодатель перевел дыхание, слишком длинной оказалась последняя фраза. Он не был профессиональным чтецом  или оратором, техникой разговорного жанра не владел, хотя в свое время перечитал несколько методических пособий по теме «Искусство лектора». Это было много лет назад, когда он служил в милиции на должности участкового  инспектора, и навыки агитатора-пропагандиста были нужны ему исключительно для профилактических бесед в трудовых и учебных коллективах на вверенной территории. В то время умение убеждать очень помогало, но сегодня, сейчас…

Сейчас – иная эпоха, иные ценности и понятия, иные условия жизни и выживания. Однако наука убеждать (не путать с суворовской «Наука побеждать», -- так сам для себя грустно шутил он) помогала и в былой правоохранительной службе, и в нынешнем собственном бизнесе. Разница лишь в одном: частный детектив волен поступать не только по закону, но и по ситуации. По ситуации, которая иногда выходит за рамки закона. Это сложно, хлопотно и непредсказуемо. И, увы, не всегда по совести.

-- Где. Вы. Были.

Каждое слово он отчеканил, подкрепив легким хлопком ладонью по столу. И уже с проникновенностью, граничащей с сочувствием, поинтересовался:

-- С женщиной? С мужчиной? С группой людей?

-- Скажете… -- обиделся клиент. – «С группой…» Что я вам, этот… А хотя бы с женщиной. И что?

-- С любовницей?

-- Н-ну… А хотя бы.

-- Любовница постоянная?

-- Какое это имеет значение?

-- В нашем случае имеет.

-- Тьфу ты… -- процедил клиент, отведя от детектива ненавидящий взгляд. – Разовая, случайная, так сказать. Новая поставщица. Да и трахнул я ее исключительно в деловых интересах, а то и близко бы не подошел. Что вы еще хотите выведать? В каких позах, сколько раз?..

Детектив улыбнулся, покачивая головой:

-- Вот и все. И – не больно, правда? А для кого нужно алиби – для жены?

-- Для нее.

-- И только?

-- А для кого же еще, блин!

-- Ну, для начальства, например. Ведь вы сегодня полдня уже прогуляли?

-- Какое, хрен, начальство… Я сам начальство.

-- Уже легче. И что вы успели сказать жене?

-- Да ничего! Я мобильник отключил еще вчера, вот в чем фишка.

-- И со вчерашнего дня вы так и не общались?

-- Ну. А утром проверил – восемнадцать звонков от нее. Но тут еще одна сложность…

-- Какая?

-- Мы с ней работаем вместе. В одной и той же компании.

Детектив кивнул. Но кивнул не заказчику, а самому себе. Заказчик ответил на еще не заданный вопрос. Значит, сейчас может заговорить. Только бы не вспугнуть по-глупому, когда он с таким трудом начал протаптывать дорожку к диалогу…

-- Теперь скажите: как часто вы не ночуете дома? С точки зрения тенденции?

-- Случается. И по работе, и вот так, как вчера. Но я всегда предупреждаю ее, а на этот раз не вышло. И все бы ничего, так шоферюга мой, гад, подставил, как идиот последний!..

Посетитель глубоко вздохнул и с неприкрытым раздражением глянул на полузасохший фикус, который притулился между тумбочкой с принтером и стальным сейфом. Пора выбросить это неприглядное желтое насаждение, -- в который раз подумал хозяин кабинета. – Оно, черт возьми, портит не только вид, но и первое впечатление от визита. Хотя, с другой стороны, может свидетельствовать о непомерной занятости частного сыщика: нет ни времени, ни сил даже позаботиться о зеленом… то есть, уже потускневшем друге. Ведь время и силы уходят на решение проблем уважаемых заказчиков. Именно заказчиков. Ни одна заказчица еще не переступала этого порога, хотя многие интересовались по телефону: почему это данный рекламодатель игнорирует слабую половину человечества? Что, женщины хуже? Или их проблемы коренным образом отличаются от мужских? В чем дело? Извините, Конституция исключает дискриминацию по половому признаку. Равноправие провозгласила еще Клара Цеткин восьмого марта каварнадцатого года, и неужели далеко не юный так называемый детектив, получивший хоть какое-то образование явно же еще в советское время, этого не знает?! И приходится долго объяснять этим тоже не очень молодым дамочкам, что давно уже нет ни Конституции СССР, ни законов советского времени, ни былых моральных принципов и установок. Что частный предприниматель вправе сам решать, за какие заказы браться, а какие, с вашего позволения, проигнорировать. Это его личное дело. Частное, если вас так больше устраивает. Может быть, он просто убежденный женоненавистник, вам-то какое дело…

-- Выпиваете? – спросил детектив и, увидев недоумение на лице собеседника, уточнил: -- Вы пьющий? Или блюдете сухой закон?

-- Да бросьте… Бывает, конечно. То презентации, то встречи, то приемы… Как же без этого.

-- То есть, ваше отсутствие можно увязать с употреблением спиртного?

-- Не понял…

-- Вы часто приходите домой, будучи в нетрезвом состоянии? Допустим, после встречи, презентации…

-- Это важно?

-- Поймите, я хочу выстроить оптимальный вариант версии, а потом ее развить и укрепить. Начнем с выпивки. Вытрезвитель подойдет?

-- Что?! – Клиент вскочил со стула. -- Да никогда…

-- Стоп-стоп. Без экспрессии, пожалуйста. Все когда-то случается в первый раз. Кроме того, я основываюсь на личном опыте. Только, прошу вас, выслушайте меня, не перебивая. А потом я отвечу на ваши вопросы, если они возникнут. В первом случае помогает именно квитанция об оплате услуг спецмедслужбы. А потом, если заказчик обращается ко мне во второй, третий, десятый раз, тогда мы работаем по другим направлениям, в зависимости от обстоятельств. Сейчас я предлагаю вот что. Я делаю один звонок, и через полчаса у вас на руках будет настоящая справка-счет любого из четырех вытрезвителей города, на ваш выбор. Проверить ваша супруга ничего не сможет, даже если очень захочет – эта служба справок не дает. Мне останется лишь слегка помять ваш пиджак и налить вам сто пятьдесят водочки, вроде как вы успели «поправиться». Ну, и от вас, конечно, потребуется немного фантазии… Как идея?

-- Вы закончили? – клиент, слегка прищурившись, глянул на детектива, и тот расценил этот взгляд по-своему:

-- Да, и эту услугу я оцениваю в сто пятьдесят долларов.

-- Ну да. Один звонок – и полторы сотни баксов. Недурственно живете. Весьма недурственно.

Хозяин кабинета откинулся на спинку кресла, сцепил ладони перед собой и широко улыбнулся. Он вспомнил случай, произошедший со старым приятелем несколько лет назад.

Приятель был мужичком небогатым, однако, поголодав, поднатужившись и набрав ссуд, приобрел хоть и не новую, но вполне пристойную «Пежо-106». Пылинки с нее сдувал, мыл руки и переобувался в чистые тапочки перед тем, как забраться в салон, никого, кроме жены не возил, дабы никто чужой не запачкал или, не дай Бог, не поцарапал машиночку, даже сам старался поменьше ездить – вдруг что-то испортится а то еще, не приведи Господь, сломается…

И вот как-то утром пришел на стоянку, глянул на своего «пежика», да едва не упал: на левом крыле обнаружилась ужасная вмятина, до отчаянья глубокая и уродливая, из-за которой весь передок напоминал страдающее лицо, искаженное болью и обидой…

Зарыдал приятель горько. Рвал рубаху, проклинал и материл на все лады того неумелого или пьяного водилу, который, то ли паркуясь, то ли разворачиваясь, так подло въехал в любимую машиночку и трусливо сбежал, сволочь, даже покаянной записки не оставив…

Но, плачь не плачь, а выбора нет – прямая дорога на станцию техобслуживания. А там и сказали: срочная замена крыла обойдется в две тысячи долларов. Ах, вам это дорого? Тогда, извините, всего девятьсот, по курсу и через кассу. И получите свой автомобиль месяца через три-четыре, если не больше. Потому как деталь эта не отечественная, а иностранного производства, ее в самом Париже заказывать надо. А французы, сами знаете, думают лишь о коньяке да сексе, так что могут прислать вместо левого крыла – правое, а если пришлют правое – то другого цвета, а если пришлют левое и нужного цвета – то не от «Пежо», а, например, от «Рено» или «Ситроэна»…

Взвыл приятель – это что же, три месяца ждать?! И оставить машиночку в автосервисе, где ее за час разнесут по винтику?.. И кинулся он звонить жене, родственникам, друзьям, соседям – две тыщи баксов сей же секунд, кто сколько сможет, а я – отдам, верну, выплачу, отбатрачу, и век благодарить, молиться буду…

А тут один механик, пожилой и слегка поддатый, перекурить выбрался. Послушал он эти вопли истошные, посмотрел на слезы и сопли автолюбителя несчастного, подошел к «пежику» увечному, сплюнул и пророкотал уверенно:

-- Ничего, сынок, менять не след. Тут делов-то на раз, а то и меньше.

Цокнул он языком, крякнул… Да как шарахнет кулачищем по раненому крылу! Владелец аж завизжал от ужаса, лицо закрыл руками… Но тут же – хлоп! – и вернулся металл на свое место, и не стало кошмарной вмятины, исчезла, как мираж, как видение; приятель даже головой потряс да глаза протер – гля, бля, целенькое крылышко, краше прежнего, и радуга над ним образовалась от блеска… А может, последнее просто почудилось на радостях, хотя для данной истории это уже значения не имеет.

Тут мастер и растопыривает мозолистую ладонь:

-- Двадцать долларов.

-- Сколько?! – ахнул приятель. – Целых двадцать? Да за что?!.

А мастер и улыбается:

-- Ты, сынок, минуту назад готов был заплатить две штуки, а сейчас тебе двадцатка – много?..

-- За один удар, -- возмущается приятель, -- двадцать баксов? Да вы что?! А дайте-ка мне счет со сметой!

-- Нет проблем, -- пожимает плечами старый механик, и тут же на оберточной бумажке пишет карандашиком: «Стукнул – 1 доллар. Знал, куда и как стукнуть – 19 долларов. Итого – 20 долларов без НДС». – Что не нравится?..

И заткнулся приятель. И отслюнил молча две десятки. Подумав, добавил еще пятерку. В качестве налога за добавочную стоимость. Вот так.

…Детектив покивал головой, с трудом пряча улыбку. Конечно, требовать сто пятьдесят долларов за один телефонный звонок – это наглость и хамство. Так поступают лишь отъявленные рвачи и мошенники без стыда и совести, да и то не каждый день.

-- Начальники вытрезвителей – ваши друзья? – поинтересовался заказчик. – И они с вами в доле, правда?

-- Да нет, -- грустно ответил детектив. – К сожалению, у меня нет таких друзей. Я позвоню в другое место, но это уже совсем другая тема, и развивать я ее не намерен. Просто я знаю, куда обратиться, и это основная часть моей работы. Итак?

-- Нет, вытрезвитель не проходит определенно. У меня личный водитель на ставке, он же и охранник. Будь я хоть в дым и вдрызг – доставит меня домой и вручит моей благоверной из рук в руки. Так что залететь по пьянке у меня никак не получится. Нужен какой-то другой выход…

-- Внезапная командировка?

-- М… А что? Я довольно часто мотаюсь по городам. А, ну-ну, сейчас подумаем…

-- И бывало ли, что вы срывались в поездку, не предупредив жену?

-- В том то и дело, что нет. Я всегда ей или сообщаю лично, или звоню, или предупреждаю другим способом. Через водителя, например.

-- А что мешало вам позвонить ей вчера и придумать собственную отговорку? И не имели бы сегодня проблем. Легко и просто.

Посетитель вздохнул и смущенно развел руками:

-- Да вот так вышло. Ни времени, ни возможности, ни условий… А когда вспомнил, так поздно было. Не по времени, -- поправился он, -- по обстоятельствам поздно. Она уже успела связаться с моим водителем, он сказал, что я его отпустил, а сам остался в офисе с представительницей поставщика. Так и было на самом деле, вот в чем фишка. Не сообразил, гад, сказать – «с представителем»! Сегодня же уволю к хренам. На кой мне помощник, у которого вода в жопе не держится…

-- Откуда вы знаете, что водитель вас… э-э… невольно сдал?

-- Да он мне сам потом позвонил, беспокоился, где я, что со мной. Ну и выяснилось, что ему минуту назад звонила моя жена, искала меня, вот он и выложил ей все как на духу. Про представительницу, блин…

-- Он сам позвонил вам?

-- Ну да.

-- На ваш отключенный мобильник? – невинно поинтересовался детектив и, заметив смущение клиента, покачал головой: -- Я же просил вас говорить правду… Ведь вы не отключали телефона? Так? А минуту назад сказали, что ваш телефон был отключен, и я строил бы линию с учетом этого факта. И выяснилось бы потом, что жена ваша слышала длинные гудки, а не сообщение, что «абонент временно недоступен». И вся наша работа не стоила бы выеденного яйца. Обманывая меня даже в мелочах, уважаемый, вы вредите только себе.

-- А если так: я поставил телефон на подзарядку в другом помещении, поэтому не слышал звонков?..

-- На всю ночь и до сего момента? Это смешно. Жена ваша тут же спросит: а где ты был, милый, всю ночь, пока твой мобильник заряжался?

-- А я… Я сорвался внезапно, скажем, в Полтаву, а про телефон вообще забыл. Там у меня часто проблемы с таможней…

-- Каким образом сорвались?

-- На машине. Три часа туда, три обратно, пять-шесть часов там…

-- Водителя вы отпустили, -- напомнил детектив.

-- Ах, черт…

-- Поезд?

-- Поезд, поезд, -- задумался гость. – Почему нет? Шестьдесят третий на Киев уходит в двадцать два ноль-ноль…

-- Но здесь мы имеем два слабых звена: почему вы не вернули водителя и не поехали с ним на машине, и почему вы не позвонили домой  хотя бы из Полтавы, чтобы успокоить супругу.

-- Водителя, скажем, я не вернул потому, что он с утра был на колесах, устал, и ехать с ним ночью в другой город просто опасно – он мог уснуть за рулем. А почему не позвонил из Полтавы? Ну, скажем, нервничал, замотался, упустил из виду…

-- Вы с ней вчера не поссорились?

-- С женой? Нет. А почему вы спрашиваете?

-- Если бы поссорились, можно было бы сказать, что вы обиделись и не хотели звонить принципиально -- пусть поволнуется. А нет, так нет. Значит, этот момент вы продумаете сами. Так что вам нужно? Документы какие-нибудь, накладные, билеты в Полтаву и обратно с подлинным компостером за вчера и сегодня? Свежую газету «Заря Полтавщины»?

-- Вы и это можете? – удивился клиент.

-- Это мой бизнес.

-- Документы не нужны, я их сам себе выписываю. Билеты-газеты, говорите… Пожалуй, тоже не надо.

-- Почему? На стол бросите, этак ненавязчиво…

-- Нет, неправдоподобно получится, наиграно. Я никогда так не делал.

-- Но вам нужно подтверждение, что вы были в другом городе. Тогда представьте: вы только что вернулись из командировки на вокзал «Харьков-Пассажирский». И стремитесь как можно скорее связаться с женой. Ваш сотовый остался в офисе, так? Так. Ваш водитель не имеет понятия, где вы находились всю ночь. Представительница поставщика, говоря математическим языком, двусторонне «сокращается», так как ни у нее нет выхода на вашу жену, ни у вашей жены нет выхода на нее. Остается – что?..

И детектив загадочно улыбнулся, словно предлагая собеседнику придумать что-нибудь самостоятельно, но тот молчал.

-- Не догадались? Остается звонок с вокзала. Вы сообщаете супруге, что живы-здоровы, извиняетесь за то, что не смогли предупредить о внезапном отъезде, и вот теперь объявляетесь и объясняетесь. Говорите коротко и уверенно, чтобы ваш голос ни в коем случае не звучал виновато. На женщин это действует, иначе сразу же возникнут ненужные вопросы, на которые вы не сможете ответить четко и лишь вызовете сомнения. А от сомнений -- один шаг до подозрений, это нам не нужно. Итак, вкратце: «Извини, дорогая, -- или как вы ее называете, -- не смог предупредить, был в Полтаве, мобильник забыл на работе, проблемы разрулил, жизнь прекрасна…» Постарайтесь уложиться в две-три фразы. И, главное, не давайте ей повода задавать вопросы по телефону. Пока доберетесь домой, она остынет и успокоится: муж нашелся, ничего не случилось. А дальше – по обстоятельствам. Расклад приемлем?

-- Ну… -- задумчиво протянул клиент, однако по его взгляду детектив понял, что путь избран если не оптимальный, то весьма близкий к таковому.

-- Тогда нам понадобятся звуки вокзала. Чтобы все было наглядно и убедительно.

-- Звуки вокзала? – поднял брови клиент.

-- Ну да. Обычный фон обычного вокзала.

-- Время, время… Переться через весь город…

-- Никуда переться не надо. Сейчас у нас десять сорок две. Есть такое дело, -- детектив защелкал клавишами ноутбука, нашел нужный сайт  и сказал: -- Так, «Киевское направление». Ближайший через Полтаву – сорок седьмой, «Львов -- Харьков», прибывает в одиннадцать ноль пять. У нас почти полчаса для репетиции со звуковым оформлением.

Он открыл шкаф с фонотекой и выбрал нужный компакт-диск.

Через сорок минут, успев отведать хозяйского пива из холодильника, клиент набрал свой домашний номер. Рядом с телефонным аппаратом работал стереофонический плеер, из колонок которого приглушенно звучало: «Пассажирский поезд «Одесса -- Ужгород» отправляется с третьего пути, провожающих просим покинуть вагоны… Начальник таможни Фоменко, срочно зайдите к дежурному по вокзалу… Внимание, на первый путь прибывает скорый поезд «Тбилиси -- Москва», будьте осторожны…»

Объяснения с дражайшей половиной клиент ограничил не двумя-тремя фразами, как того советовал детектив, а пятью-шестью, но в целом все прошло без запинок и лишних пауз. Клиент обладал определенным артистизмом, из этого хозяин кабинета сделал вывод, что подобные фокусы для гостя не в новинку. Да вот подобный «прокол» получился впервые, поэтому дяденька и был вынужден обратиться к специалисту по обеспечению алиби. Что ж, с почином. Вполне вероятно, что эта встреча не последняя…

-- Стоп, -- клиент вдруг хлопнул себя по лбу. – У нее же ваш номер высветился!

-- Не высветился. Мой телефон не определяется, он защищен. Собеседник увидит на экране только прочерки, как при сигнале с таксофона. А при необходимости я могу ввести в его АОН любой номер,  хоть приемной директора Интерпола. Так что не беспокойтесь. И ни оператор мобильной связи, ни АТС ничего не определят.

-- Лихо. И сколько?

-- Что – сколько?

-- Сколько я вам должен?

-- А-а!.. Пятьдесят.

-- Простите, пятьдесят… чего?

-- Пятьдесят долларов с квитанцией или сорок -- без.

-- Ка-ак?!

-- Повторяю: пятьдесят долларов с официальным оформлением заказа или сорок наличными из ваших рук в мои руки напрямую. Дешевле не бывает, я не спонсор.

-- А за что это сорок долларов, я не врубился? За один звонок? Имейте совесть…

-- Не за звонок, -- терпеливо пояснил детектив, -- а за помощь. За услугу, которую я вам оказал быстро и качественно. Или вы не согласны?

-- Да, но дороговато… -- клиент замялся, вынимая бумажник и с сомнением поглядывая на детектива. – Двадцать устроит?

-- Недавно я приобрел новый учебник «Основы психологии», -- хмыкнул детектив и пояснил: -- Иногда помогает по работе. Так там в качестве примера описывается интересный случай. Мать привела сына в платную клинику: мальчик засунул горошинку в нос, а обратно -- никак. И когда врач удалил эту горошинку, то дама спросила: «Сколько я вам должна?» А врач отвечает: «Лишь десятую часть от той суммы, которую вы были готовы заплатить, пока я еще не помог вашему сыну». Чувствуете разницу?

-- Двадцать пять?..

-- Нет.

-- Тридцать?

-- Сорок, -- устало повторил детектив.

В процессе расчетов ему часто приходилось настаивать на своем. Он называл конкретную сумму и ни в коем случае не торговался с клиентами, которым всегда кажется, что проделанная работа несоразмерна с запрашиваемым гонораром. Многие заказчики, переступая порог этого кабинета, изначально готовы были расстаться с любыми деньгами, лишь бы поскорее выйти сухими из болота, в которое сами же и влезли, однако потом, услышав сумму, начинали охать и стонать – да за что же такие деньжищи?! Грабеж!..

Надолго запомнился один бизнесмен, пожелавший обрести подлинный посадочный талон на теплоход «Дмитрий Шостакович» рейсом «Хайфа – Одесса», подлинную квитанцию из тель-авивского книжного магазина «Дон Кихот» на любую сумму и подлинную справку из любого иерусалимского пункта обмена валюты. И то, и другое, и третье должно было иметь двухнедельную давность. Все требуемое клиент получил через три дня, но его несказанно смутила цена услуги – целых 1850 долларов! И -- за что? За три дня непыльных телодвижений? Где это видано?.. Скрепя сердце, клиент отстегнул тысячу, пообещал, что остальные деньги занесет на днях, и исчез. Да, остались в компьютере паспортные данные этого забывчивого гражданина (без них получение нужного талона и нужной справки обошлось бы куда дороже), но не будет же он теперь отыскивать должника и взывать к его совести. Тот засмеется в ответ и скажет, что впервые видит этого детектива-вымогателя…

-- Тридцать пять, -- не сдавался клиент.

-- Сорок.

-- В таком случае позвольте откланяться. Надеюсь, гнаться за мной и стрелять в спину вы не будете?

-- Не буду.

-- И на том спасибо. Этот сороковник вы разбросаете по двум-трем следующим сделкам, и никто ничего не почувствует. Ведь так?

-- Именно.

-- Всего хорошего, -- клиент поднялся, придвинул стул к столу и шагнул к выходу. На пороге не сдержался: -- Много хочешь – мало получишь. Слышали такой постылый постулат?

-- Слышал.

-- Именно, -- копируя интонацию детектива, бросил клиент.

Вышел и аккуратно прикрыл дверь.

Детектив допил пиво и закурил. Да, вся фишка – в конфиденциальности сделки. В том, что заказчик без крайней необходимости может даже не называть своего имени. Услугу принял, на словах поблагодарил, но в цене не сошлись – и полный привет. Не гнаться же за ним… И дело-то не в сорока долларах, а в том, что развели. Развели на бабки. И полагают, что так и надо, что такой исход справедлив, ведь кинуть лоха – не западло, будь он грузчиком, коммерсантом или частным детективом. Вот это и обидно. Но – не смертельно…

Очередной сухой лист спланировал на пол, детектив невольно проследил за этим мелким событием и усмехнулся. Ну, почему бы сейчас не встать и не вытащить этот фикус на улицу, к мусоросборнику? Нет, лучше это сделать перед уходом, чтобы сегодня уже сюда не возвращаться.

Придвинув к себе телефонный аппарат, он глянул на номер последней связи. Номер, с которым пять минут назад соединился неблагодарный посетитель. 



*   *   *


…Сколько времени он просидел, тупо глядя на светящиеся цифры, Рахман не помнит. То ли две-три минуты, то ли час-полтора. Он заставлял себя поверить в реальность происходящего. Вернее, уже произошедшего. И поймал себя на мысли, что сам готов заплатить за то, чтобы этот номер оказался любым другим. Как бывший офицер милиции и как нынешний частный предприниматель, он не удивился такому совпадению. Бывали казусы и покруче, бывали случаи и более невероятные. Но как человек, мужчина… Как мужчина он был весьма озадачен, если не сказать – потрясен.

Это был его собственный, но уже бывший собственный номер. Теперь это номер его жены. Его бывшей жены. И ее нового мужа по имени Константин, которого Рахман никогда не видел. Ни видел до нынешнего дня.

Так вот, на кого ты меня променяла. Таня, Танюша, Татьянка моя… И чего добилась?..

Рахман вынул из холодильника початую бутылку «Украинской с перцем» и налил полстакана. Потом добавил до краев. Заметил, что пальцы подрагивают. Это плохо.

Сегодня никакие звонки приниматься не будут. Пусть поработает автоответчик.

А этот дохлый фикус срочно выволочить отсюда к чертям собачьим! Хотя, нет -- лучше завтра. Сейчас ни сил нет, ни настроения…

Рука потянулась за пультами от телевизора и видеомагнитофона.

 

ОШИБКА В ОБЪЕКТЕ





«Пора менять», -- в который раз подумал он, глядя на серые полосы, хаотично скользящие по экрану. Двухголовочная «Тошиба» образца 2009 года уверенно капитулировала перед собственным моторесурсом -- пленку иногда жевала, грызла и изрыгала так, что оставалось лишь гонять желваки и извиняться перед теми, у кого взял кассету «на посмотреть».

Отремонтировать? Если отдать в мастерскую, то неизвестно еще, что получишь – половину оригинальных деталей расхитят и заменят отечественным суррогатом, сдерут безбожную сумму, дадут гарантию на месяц, а через пару дней, когда видик снова выйдет из строя, заявят, что владелец сам виноват – спалил аппарат преждевременно, так как не соблюдал условий эксплуатации. Плавали, знаем.

Купить плеер для компакт-дисков? Можно, но… денег жалко. Плюс ко всему – и старые, и современные кинофильмы сейчас уже гонят по коммерческим каналам на заказ, лишь заплати копейки да попроси нужную программу, и зачем тебе лишняя коробка, только пыль собирать…

И кто мог предположить еще лет пять тому назад, что интересующую телепередачу можно будет записать и сохранить, лишь заранее настроив телевизор и видик на заданное время? А сейчас – пожалуйста тебе: и «Следствие вели…», и «Чрезвычайное происшествие», и «Программа максимум», и… и все, что захочешь, обретай себе в личное отсутствие, а потом смотри и наслаждайся, сколько душе угодно.

Ежедневную Харьковскую программу «Вестник 02» он отслеживал аккуратно и ревностно. Его бывшие сотрудники, попав в кадр, на несколько минут становились телезвездами, позируя то ли перед трупом очередного бизнесмена, то ли перед сожженным бутиком, то ли на фоне других результатов криминальных разборок, а корреспондент, взволнованно и торжественно глядя в объектив, скороговоркой объяснял суть ужасного события.

Вот и сейчас тележурналист вещал о новом происшествии – взорван автомобиль, принадлежащий скромному пенсионеру. Скорее всего, по мнению ведущего, произошла банальная «ошибка в объекте», когда вместо заказанного индивидуума на тот свет отправляется совершенно посторонний человек. Ну кому, скажите, мог мешать старый законопослушный дедушка, который ездит не на «Мерседесе», даже не на «Форде», а на двенадцатилетней «Мазде»? Ее владелец погиб на месте, машина вспыхнула как свеча, вылившийся бензин превратился в огненное озеро, которое расползлось на десятки метров. Наряд милиции и расчет пожарной охраны прибыли почти одновременно, однако огнеборцам пришлось воевать с пламенем, охватившим не только автомобиль, но и ближайшие деревья, локализовать очаг возгорания и не давать огню перекинуться на жилые строения. Летний зной также не способствовал противопожарным мерам – огонь неумолимо перебрасывался с ветви на ветвь, хрустел, щелкал и облизывал оконные стекла…

Репортерская группа оказалась на месте происшествия, когда пожар был уже ликвидирован, телеоператору оставалось лишь запечатлеть обгоревший остов автомобиля, притихших очевидцев и черные скелеты деревьев. Корреспондент активно расспрашивал укротителей огня и стражей правопорядка. Офицер-пожарник сетовал на сложность данного боя, так как загоревшаяся «Мазда» была припаркована в недоступном для спецтранспорта месте, что отняло время и для тактической оценки, и для раскатывания водогонных рукавов, а командир ППМ усомнился в случайности возгорания. По его мнению, такого количества топлива, вылившегося на асфальт, не может вместить стандартный бензобак легкового автомобиля. Разве что многотонного самосвала «БЕЛаз», да и то залитого под завязку. Эта шутка, хоть и не совсем уместная, была оценена корреспондентом, который сказал перед окончанием телерепортажа:

-- Несомненно, по данному случаю будет возбуждено уголовное дело, и в одном из ближайших выпусков мы ознакомим телезрителей с результатами расследования…

Далее пошли сюжеты о педофиле, который заманивал младшеклассников в подвал многоэтажки, обещая показать щенков, угостить мороженым и подарить волшебную палочку; об избиении гастарбайтера-кавказца на почве межнационального экстремизма, о попытке самоповешения ветерана Великой Отечественной, которого молодая жена променяла на молодого любовника и выставила старого солдата из его же собственной квартиры…

И вдруг на экране снова возник ведущий программы «Вестник 02», резко прервав лишь начавшийся рекламный блок:

-- Только что мы получили эксклюзивную видеозапись, снятую случайным свидетелем на мобильный телефон, а именно – момент взрыва автомобиля «Мазда», о чем мы сообщали в первом сюжете. Внимание на экран…

Белая иномарка в полуокружении деревьев, рядом – детская площадка с подвесными качелями и песочницей, с другой стороны – фасад пятиэтажной «хрущевки». Автомобиль вспыхивает. Две мамаши с колясками, попавшие в кадр, вздрагивают, пригибаются, и, еще не поняв, что произошло, отталкивают коляски за пределы экрана. Машина извергает вокруг себя огненные потоки, пламя перебрасывается на ближайшие кусты и вот уже медленно ползет по стволам деревьев, а от них до окон и балконов – лишь несколько метров…

И что-то в этом видеоряде настораживало. Не нравилось. И не только то, что он узнал двор и дом, в котором прожил много лет, до развода с женой.

Рука невольно нажала на кнопку «стоп», отложила пульт и потянулась к телефону. Сашка Битман, бывший однокурсник по юрфаку, ныне замначальника Центра общественных связей ГУВД, снял трубку почти сразу и, выслушав вопрос, тут же поинтересовался, нервно и сквозь зубы:

-- Ты работаешь в ментуре, а, Трахман? Ах, уже нет? Вот и извини. А то, что бензобак «Мазды», как и любого автомобиля этого класса, вмещает лишь пятьдесят литров, известно не только тебе. А в тачке было еще три канистры по двадцатке…

-- Он что, за Урал собрался без дозаправки?

-- Слушай, давай потом. У меня полный завал-с, народ в отпусках, я один, а через час номер сдавать…

-- Скажи хоть, в котором часу это случилось!

-- Около девяти. Все, пока!..

Ну да, за одного Битмана двух дают, -- вспомнилась поговорка давнего приятеля. Сейчас этот Сашка собирает и анализирует материалы именно по взрыву «Мазды», чтобы дать подробную статью в областном еженедельнике «Преступление и наказание». Можно, конечно, подождать до завтра и купить газету в киоске, подробно ознакомиться с фактами и комментариями. Статья, вероятно, займет половину полосы, если не всю, ведь не Ближний Восток тут и не Чечня, не каждый день взрываются автомобили в мирном Харькове. Расстарается Сашка Битман, вставит и фото, и блиц-интервью со свидетелями теракта, не говоря об официальных версиях, полученных от работников милиции, которые, само собой, утаят половину информации «в интересах следствия», дабы не вспугнуть подлых и ненавистных преступников-террористов.

-- Я не о бензобаке, -- быстро проговорил он, боясь, что Сашка сейчас же отключится. – Ты смотрел «Вестник 02»?

-- Ну, смотрел. Ничего нового. А что тебя так вздрючило?

-- Не знаю, Саня, не нравится мне это… Непонятка выходит.

-- Ты о чем?

О чем? Вернее – зачем. А еще вернее – почему. А потому, что Катеныш дружила с профессором Карабином и его сыном Митей, соседями по лестничной площадке. И еще потому, что не хотел отец, чтобы во дворе у дочери взрывались автомобили. Да кроме этого, какая-то мелочь, какое-то странное, непривычное обстоятельство не дает покоя. То ли выпитый стакан водки мешает сосредоточиться, то ли события последних дней…

-- Черт его знает. Не могу объяснить…

-- И не надо. А сможешь – расскажи следователю. Дело у Коли Матюшенко, вразуми его. Сформулируешь мысль – выслушаю. Будет интересна – напечатаю. А пока извольте и еще раз извините…

В трубке зазвучали гудки отбоя. Раздраженные, нетерпеливые, словно абонент едва дождался конца беседы и вздохнул облегченно, продолжая  срочную работу, от которой его так бестактно отвлекли.

Рахман вернул видеозапись к началу кадра и просмотрел снова. Ничего не изменилось. Вспомнил старый анекдот о том, как мужик постоянно покупает билет на один и тот же фильм; наконец кассир спрашивает: «Уважаемый, вы уже десять раз смотрели, зачем же опять?», а тот отвечает: «Понимаете, там в одном месте красивая девушка начинает раздеваться, а потом на экране взлетает самолет. Вот и жду я, когда рейс задержат из-за нелетной погоды…» Шутки шутками, но каждая шутка имеет долю шутки…

Снова отмотав пленку назад, нашел начало эксклюзивного видео, записанного случайным свидетелем на мобильник, и, ежесекундно приостанавливая, вглядывался в экран. Ничего не изменялось. Вот стоит себе автомобиль. Ничем не примечательная «японка» с тонированными стеклами. А вот изображение дернулось – оператор вздрогнул от ударной волны. Мамаши рефлексивно отталкивают коляски с чадами. Какой-то прохожий, молодой парень со спортивной сумкой через плечо, встрепенулся и присел, медленно поворачивая голову в сторону взрыва, потом вприпрыжку убегает от растекающегося пламени. Пламя охватывает кусты, подбирается к деревьям… На этом кадр обрывается.

Что же, что здесь не так, что же заставило задуматься, усомниться в правдивости видеозаписи? Даже не усомниться, а отнестись к ней, если не критически, то с недоверием? И ведь было, было что-то, что едва толкнуло, насторожило… и тут же отпустило, исчезло, пропало. Но тревожное чувство не покинуло, и он не мог понять природу этого чувства.

Остановился на реквизитах – имя сайта, электронный адрес, телефон. Набрал номер, и, решив не представляться, спросил, от кого получена эта запись. Ему категорически заявили, что подобных справок редакция не дает. Что ж, этого и следовало ожидать.

Позвонил дочери на сотовый и услышал сухой голос автоответчика: «Абонент недоступен, повторите вызов позднее». Катеныш ответила лишь по домашнему телефону:
-- Ой, у нас тут такое… Представляешь, машина Израиля Львовича загорелась! Прямо во дворе, ужас! Окно вдребезги, мама в шоке, квартира в саже, фу-у…

Слава Богу, жива-здорова… Вот с кем нужно было связаться в первый же момент, а не с Сашкой Битманом. Жива ли, здорова ли, не испугалась ли, а уж потом делиться подозрениями со старым коллегой. Да, не зря говорила бывшая жена, что он – отвратительный муж и никчемный отец. Что на первом месте у него – работа, а не семья. Даже приводила в пример старую песню, что «прежде всего мы – родители, а все остальное – потом…» И права была Татьяна – теперь ни семьи у него, ни той работы, на которую он «променял» родных людей…

-- Помощь нужна? – спросил он.

-- Нет-нет, ничего не надо, -- в голосе дочери зазвучали нотки испуга. – Мы уже стекла заказали, а вонища скоро выветрится, я пылесосом прошлась, пепел собрала, все в порядке, не волнуйся....

И не он ее, а она его успокаивает. Даже помочь он теперь не имеет права. Отрезанный ломоть. Никто от него ничего не ждет – ни хорошего, ни плохого. Спасибо, дочь хоть на звонки реагирует, а не отключает телефон, лишь завидя на экране слово «Папик». Не «папа», не «отец», а именно «папик» -- он случайно подсмотрел, когда помогал дочери разобраться с записной книжкой в ее новеньком «Самсунге». Песик Фафик. А отчима своего Катеныш отметила полным именем – «Константин». Именно Константин, а не дядя Костя и не Константин Александрович. Так она его называет – и при личном общении, и заочно. С одной стороны – уважительно,  с другой – по-свойски, как старшего друга. Да и как иначе, если в первые же дни он подарил Катенышу самый крутой компьютер и какие-то навороченные карты памяти, Татьяне – дорогущую шубу, а через месяц оформил жену в свою фирму на должность секретаря. С неплохим, между прочим, окладом. То есть, максимально проявлял свою заботливость и состоятельность, словно демонстрируя ничтожность «первого» мужа, проментованного до мозга костей и не умеющего создать нормальных условий для собственной семьи. Да и что у этого «первого» в перспективе? Будь он семи пядей во лбу, со своей фамилией он выше капитана не поднимется. Ну не любит евреев министр внутренних дел. И всегда найдется (а как не найдется в любой силовой структуре) повод для избавления от неугодного работника – то ли «за превышение», то ли «по несоответствию», то ли… да масса вариантов! Старослужащие, имеющие за плечами сотни раскрытых преступлений, награды и звания, начали безжалостно изгоняться из органов лишь потому, что имели неславянскую внешность или фамилию. Их места занимали молодые выпускники юридической академии имени Ярослава Мудрого и Высшей школы милиции. Кроме теоретических знаний да голого энтузиазма у этих двадцати-двадцатипятилетних юнцов не было ничего. Зато они – представители нацбольшинства, выходцы из пролетарской среды, славные наследники рабоче-крестьянской милиции, и этим все сказано.

И род его фамильный прервался. Закончился. Умер. Татьяна взяла фамилию нового мужа, которую, при получении нового паспорта, обрела и Катеныш. Теперь она – Катерина Круглова. Константин удочерил падчерицу официально, чтобы не портить девочке жизнь ее происхождением по отцовской линии. Красиво. Благородно. Умница.

Он разогрел в микроволновке два полуфабрикатных шницеля, посыпал их покрошенным луком. Заварил чай. Включил сериал «Застава Жилина». Поужинал перед телевизором, решил отвлечься, чтобы вскоре снова вернуться к видеорепортажу о взрыве профессорского автомобиля. Еще несовершеннолетний, но уже неистребимый главный фильма герой с честью выходил победителем изо всех передряг – засад, погонь, провокаций и прочих гадостей, подстроенных немецко-фашистскими захватчиками и их прихвостнями. Куда уж там «Подвигу разведчика», тогда еще не было компьютерной графики, и герой Павла Кадочникова не мог показать себя во всей суперменской красе. А сейчас, в последние годы, вышли десятки, если не сотни кинофильмов именно о Великой Отечественной войне, но почему-то все персонажи имеют современные прически, одеты с иголочки и изъясняются почти литературным языком. И для чего, спрашивается, малевать свастики на старых бронетранспортерах советского образца? Чтобы таким образом выдать их за немецкие?.. И почему солдат, сраженный пулей в грудь, сначала хватается обеими руками за рану, потом раскачивается, выискивая киногеничную позу, чтобы рухнуть навзничь, широко раскинув руки, -- в то время как он должен мгновенно упасть словно подрубленный, мешком… Смотреть надо кинохронику, господа режиссеры! Странно, неужели у нынешних кинодеятелей перевелись военные консультанты? Или дефицит материальных средств не позволяет привлекать специалистов?..

Покурив, он вернулся к репортажу. Снова на экране взорвался автомобиль, снова изображение дрогнуло. Сейчас он обратил внимание, как мелкими искрами-осколками высыпается ветровое стекло, прежде чем «Мазду» охватило бело-желтое пламя. Сердце забилось чаще, показалось, что он вот-вот поймет причину своих сомнений и все встанет на свои места…

Телефонный звонок ударил набатом, похоронив едва зародившуюся догадку.

-- Вас беспокоит Константин Александрович, -- представился абонент.
Голос густой, мягкий, без признаков смущения или заинтересованности, свойственных первым фразам общения с незнакомым собеседником, пусть даже по телефону. Голос человека, который знает, с кем говорит, по какому поводу, и какой тон нужно задать разговору. Таким голосом начинают беседу, если требуют то ли с чем-то немедленно согласиться, то ли от чего-то категорически отказаться.

-- Вы меня хорошо слышите? – продолжал допытываться новый муж Татьяны. – Или говорить громче?

-- Хорошо слышу. А меня зовут…

-- Я знаю, как вас зовут! Вы сегодня звонили по моему домашнему номеру?

-- Не понял…

-- Чего вы не поняли, милейший? Все вы поняли, не стройте из себя идиота. В общем, так, дорогой мой, большая к вам просьба. Преогромнейшая. Будьте так любезны, никогда больше не набирайте моего номера. Хотите общаться с Катей – пожалуйста. Общайтесь. Никто не запрещает и запретить не может. Однако, прошу вас, звоните ей на сотовый. А здесь, в квартире, живет семья. И эта семья чужая для вас. Вы меня правильно поняли?

Понял. Он все правильно понял. Катеныш рассказала о его звонке почему-то не матери (та промолчала бы), а именно Константину, который с самого начала предупредил, что не желает слышать не только голоса, а даже имени «этого мента».

Катеныш, Катя, Катенька. Зачем?..


*   *   *


…Всю первую полосу очередного выпуска «Преступление и наказание» заняла информация о разгроме подпольного казино, хозяин которого не вовремя поменял «крышу». На второй странице подробно рассказывалось о  пожилом педофиле и давались советы родителям, как уберечь детей от сексуальных посягательств. Далее печатались интервью с начальником спецприемника-распределителя УВД, недельная сводка дорожно-транспортных происшествий, фельетон о злоупотреблениях на региональной таможне. Потом объявления. Среди последних – его собственное, повторяющееся из номера в номер – «Частный детектив. Наблюдение, слежка, предоставление доказательств (видео- и аудиозапись). Алиби для мужчин. Полная конфиденциальность». Кроссворд, анекдоты…

Это не просто удивило. Это поразило. Он невольно глянул на дату – ведь киоскер мог по ошибке  всучить прошлый выпуск… Но нет, число стояло сегодняшнее – двадцать первое июля.

Звонить в редакцию смысла не было. По телефону Сашка ничего путного не сообщит, не обязан он никого посвящать в детали своей работы.  А уж тем более – объяснять, почему такой неординарный и острый материал об откровенном теракте в центре города, уже готовый к печати, так и не вышел в свет. Мало того – этот факт даже не попал в раздел «Происшествия».

Он вернулся к киоску и купил три областные газеты – «Слободской край», «Время» и «Событие». Как и ожидал, ни одно из этих изданий не осветило  вчерашнего случая с профессорской «Маздой».

Значит, на то были свои причины. И неплохо бы их выяснить.

Он еще не знал, для чего это ему нужно.


*   *   *


Вопреки ожиданиям, сегодня Сашка Битман не важничал и не напускал на себя вид крайне озабоченного и замордованного редактора «ведомственной газеты». Может, благодаря тому, что теперь говорил с глазу на глаз, а не по телефону (милицейская связь, как известно, не гарантирует конфиденциальности – скорее, наоборот), или же просто не видел в Мишке Рахмане конкурента и шпиона. А может, благодушное настроение Сашки было вызвано относительной свободой – после сдачи очередного еженедельника он мог позволить себе день-другой расслабухи.

-- Пивка для рывка? – активно вопросил он, лишь завидев старого приятеля на пороге.

-- Н-ну… -- растерялся Рахман.

-- Чешское завезли в буфет, «Бархатное»!

Сашка достал из холодильника две бутылки и разлил густую жидкость в толстостенные пивные кружки. Пена вздулась куполом и потекла по краям. «Требуйте долива, --  вспомнил Рахман табличку, висевшую когда-то в каждом пивном заведении, и шутливую поговорку завсегдатаев: -- …после отлива».

-- После отстоя пены, -- словно угадав его мысли, ухмыльнулся Сашка, -- требуйте долива… ста грамм водочки. Но, увы, на службе не держим-с. Приходится доливать пивом… – Он поднял кружку, глянул на нее со вздохом нежности и любви: -- «Коробочку» помнишь? Оттуда…

Еще бы, забыть пивнуху на Клочковской. Контингент трех ближайших вузов и двух техникумов гудели в «Коробочке» после занятий, а иногда и вместо оных. Частенько Битман, осушив кружку, отирал ее рукавом и, воровато шмыгнув глазами туда-сюда, укладывал в свой портфель. Я не вор, -- пояснял он товарищам, -- я бедный студент и мелкий крадун… По всей видимости, Сашка был не единственным «крадуном», поскольку Валюша-поильщица вскоре догадалась обмазать свои кружки мерзкой коричневой краской, похожей на… да ладно, не важно. Теперь такую тару и в руки-то взять было противно, а чтобы спереть да притырить к себе в дом – так и речи быть не могло. Однако к тому времени у Сашки осело уже с два десятка граненых, крепких и надежных кружек-бокалов из «Коробочки»…

Сколько лет прошло, двадцать пять? Тридцать?..

-- А слышал, как чешские пивовары проверяют качество своей продукции? – улыбнулся Сашка. – Так я расскажу!..

Рахман знал, что вредный Сашка никогда первым не начнет серьезного разговора, если сам, конечно, в нем не заинтересован. Что вредный замначальника ЦОС ГУВД капитан милиции Александр Битман сначала вынудит собеседника зацепиться за нужную ему, собеседнику, тему и развить ее. В результате собеседник попадет в некую зависимость и окажется едва ли не просителем, а он, Сашка, – хозяином положения: захочу – поддержу твой разговор, а нет – так и нет, извольте извинить.

-- Есть у них, у чехов, и дегустация, и биохимические проверки, и лабораторные тесты. Но самый древний и самый верный способ -- вот какой. Слушай, закачаешься. Выливают, значит, стакан пива на деревянный табурет, садятся голой жопой и тут же вскакивают… Если табурет подпрыгнул и завалился набок – то пиво хорошее. Если снова встал на ножки – то пиво так себе, средненькое. А уж если табурет вовсе не сдвинулся -- значит, пиво дрянное…

-- А это пиво какое?

-- Обижаешь. Или  проверим? – Сашка схватился за свой ремень, словно намереваясь снять брюки. – Ну?

-- Не стоит, -- хмыкнул Рахман. – Верю.

Он подозрительно глянул в свою кружку. Может, это пиво действительно классное, а вот перспектива потреблять его после чьей-то, пусть даже номинальной задницы, особого восторга не вызывала. Однако с интересом сделал широкий, в полкружки глоток и отметил:

-- Мощь. Приятно…

-- Так хорошее пиво не пьют, -- с укоризной покачал головой Сашка. – Пиво смакуют, пробуют. Наслаждаются. – А как ты, вот так… -- он залпом опорожнил свою антикварную тару и грохнул ею о стол, -- …так пьют только водку, и только русские. Хочешь, могу сбегать, киоск напротив дежурки…

-- Вопрос у меня, Саша, -- не выдержал Рахман.

-- А-а, так ты с вопросом, -- разочарованно протянул хозяин кабинета и даже отвел взгляд,. – Я-то уж грешным делом подумал, что друг пришел к другу просто так, в гости. Ну, и что за вопрос?

-- Почему не вышла твоя статья о вчерашнем случае?

-- О каком случае? – удивился Сашка. – Что в кооперативе «Рассвет» свинья упала в выгребную яму?

-- Да нет. Не что свинья упала. А что был взорван автомобиль. В Пятом микрорайоне, около детской площадки между жилыми домами девятнадцатым и двадцать третьим. – Рахман внимательно глянул на Сашку, и этот взгляд Сашке не понравился.

-- Ну почему вот так сразу  «взорван»? – после секундной паузы отозвался Битман. – Ничего не взорван. Бензонасос потек, а тут проводка замкнула. Есть акт экспертизы. Машина старая, гнилая, а профессор-интеллигент не ухаживал за ней по причине полного профанства в области автомеханики…

Акт экспертизы, -- мысленно ухмыльнулся Рахман. На подобные экспертизы уходит несколько дней, но уж никак не несколько часов. Неужели Сашка считает его полным дебилом?..

-- Ясно, -- он обиженно вздохнул, стараясь, однако, придать этому вздоху вид задумчивого. – А как насчет трех канистр в салоне? Центнер топлива – запас  для сверхзвукового бомбардировщика дальнего действия, но уж никак не для легковушки среднего класса.

-- А не было никаких канистр, -- пожал плечами Сашка.

-- И профессор не сгорел?

-- И профессор не сгорел.

-- Так может, и машина не взорвалась?

-- И машина не взорвалась. Машина загорелась. За-го-ре-лась, -- отчетливо повторил Сашка, почему-то подмигнув. – Факт сам по себе не примечательный, без криминала. Так мы водочки не желаем-с? – и усиленно закивал головой, в упор глядя на Рахмана. – Только немного. По стопарику.

-- Неплохо бы, -- ответил Рахман, поняв, какую игру ведет Сашка. И усмехнулся: ай да Штирлиц…

Сашка зазвенел ключами, пропуская гостя вперед.



*   *   *


Покинув здание УВД, приятели неспешно двинулись вниз по Сумской в сторону Оперного театра.

-- Сам понимаешь, я тебе ничего не говорил, -- выдал себе индульгенцию Сашка, присаживаясь на лавке.

-- Понимаю, -- согласился Рахман. – Мог и не предупреждать.

-- Это так, на всякий случай. Так вот. Машина взорвана. Самодельная бомба с дистанционным приводом, эквивалент ста – ста пятидесяти грамм тротила. Взрыватель – приборчик от радиоуправляемой игрушки. В салоне – три двадцатилитровые канистры с открытыми горловинами…

-- То есть, готовились основательно.

-- Готовились основательно, да.

-- Но зачем столько бензина? Одной стограммовой взрывчатки хватило бы…

-- О! – Сашка поднял указательный палец. – В самую точку. Видимо, для того, чтобы труп обгорел до неузнаваемости, пока огонь смогут погасить. Понял?

-- Нет. Смысл?

-- Прямой, -- Сашка глянул на Рахмана, как на наивного ребенка. – Создать впечатление, что в собственной машине сгорел профессор Израиль Львович Карабин.

Рахман медленно обернулся к Битману:

-- А это не так?..

-- А это не так, -- развел руками тот, и, предупреждая новый вопрос, продолжал: -- Это не профессор, однозначно. И этот труп был трупом еще до взрыва и возгорания. В легких не обнаружено копоти, отсюда вывод: до момента взрыва он уже не дышал. Уж это было ясно еще вчера при вскрытии. И второе: только самоубийца, сев в машину с тремя  полными канистрами, пооткрывает у них все крышки. Чтобы отравиться парами бензина?..

-- Интересно, интересно… Значит, кто-то засунул какой-то посторонний… хм, то есть неизвестный труп в машину и взорвал ее, чтобы выдать этот труп за профессора? Они что, кретины из джунглей? Книжек не читают? Не знают о сравнительном анализе, об анатомической экспертизе, о ДНК?

-- Да нет, знают… скорее всего. Но любая экспертиза – это время, дорогой Трахман. Пока судмеды определят, он это или не он, глядишь, день-два и уйдут, как правило. Нашим супостатам, видимо, нужно было выиграть время. Они же не думали, что акт экспертизы будет готов еще вчера…

-- А где же тогда сам профессор?

-- Это вопрос. Квартира захлопнута на «собачку», но не заперта на замок, я там был вчера с группой Матюшенко. Телевизор работал, двенадцатичасовые новости шли. И видеодвойка приостановлена, но не выключена. В ней – кассета с «Неуловимыми». А хозяина нет… И впечатление такое, что он давно там не появлялся – девственный слой пыли, в раковине – грязная посуда с плесенью… Такие дела.

-- Израиль Львович – мужик основательный, -- проговорил Рахман, закуривая. – Помню, он даже когда мусор выносил, то запирал дверь на все замки. Дочка моя, Катя, еще смеялась: дядя Зарик, мол, включает вилку в розетку лишь тогда, когда хочет попользоваться электричеством. Телевизором, торшером, настольной лампой. А когда попользуется – тут же вилку и вынимает, пожара боится…

-- Вот пожар-то мы и имеем, -- вздохнул Сашка. – Но у профессора, оказывается, почти все зубы были вставные, «желтого металла», а у нашего погорельца – как у школьника, все свои, ровненькие и здоровенькие. Конечно, будут еще проверки и анализы, но уже и так ясно: этот жмурик – приблудный.

-- Потому-то репортаж твой и не вышел…

-- Вот потому-то. И не только мой, -- вздохнул Сашка. – Ни в одной газете об этом ни слова. Указание, -- он многозначительно глянул вверх. – Дабы не сеять паники и слухов до полного выяснения. Теперь я могу свой вопрос задать? А то все ты да ты, а я вроде как под дознанием, допросом и прочими следственными действиями…

-- Запросто. Кондрашку помнишь? «Спроси вопрос и я отвечу ответ, если смогу суметь...»

-- Браво, -- оба рассмеялись, вспомнив университетского преподавателя Кондратия Митрофановича Штанько, который вел сразу две дисциплины – психологию и логику. Этот заслуженный педагог создал с полсотни фундаментальных монографий и с полдюжины великолепных учебников, по которым осваивали специальные знания студенты-юристы тогда еще единой и неделимой страны СССР. Но, увы! – в устной речи профессору не было равных по фундаментально-великолепной безграмотности. Многие студенты даже записывали высказывания профессора Штанько, собирали их, систематизировали и обменивались друг с другом. «Преступление, совершенное данным преступником – это результат преступной деятельности  данного преступника», «Умение четко выразить свою мысль – это умение четко выразить свою мысль, чтобы логическая мысль обрела логику» -- эти и подобные словесные шедевры, вписанные в конспект и озвученные на экзамене, гарантировали  твердое «хор». Высший же балл у профессора Штанько мог заслужить лишь Зигмунд Фрейд, да и то с обязательными условиями, а именно: ни единого пропуска лекций и аккуратное ведение конспекта…

Рахман изящным щелчком отправил окурок в сторону урны. Сашка прокомментировал этот полет коротким свистом и с деланно скучающим видом глянул на афишу Оперного театра.

-- «Травиата» и «Жизель», -- подсказал Рахман. -- Страдания и неизвестность…

-- Не трави душу, -- вздохнул Сашка. – В тот памятный день одесская Опера тоже ставила «Травиату» и «Жизель»… Давай уже по делу.

-- Давай по делу. Знаешь, Саша, что меня вчера вздрючило, как ты изволил выразиться? А вот что.

Рахман замолчал, выжидающе глядя на Битмана. Да, тот был верен себе: ни словом, ни жестом не выказал интереса, вынуждая собеседника проявлять инициативу. Тебе, мол, нужно – вот сам и излагай…

-- Ты в синагоге был хоть раз? – вдруг спросил Рахман.

-- Как?.. – обалдело глянул на него Сашка. – А, нет. Не доводилось. А при чем…

-- Погоди. Обрезание делал?

-- Дурак, что ли? – обиделся Битман, непонятно, кого имея в виду: то ли себя, то ли собеседника.

-- Ясно. Иврит, надо полагать, тоже не знаешь.

-- Знаю «азохенвэй», «тухес»… Ну еще и «поц».

-- Это идиш, -- усмехнулся Рахман. – А в иврите есть интересное слово – «мазаль». Перевод двоякий: это и «удача», и «счастье», что, собственно, одно и то же.

-- Короче, -- не выдержал Сашка.

Рахман развел руками:

-- Короче не получается, но попробую. В слове «мазаль» есть три корневые буквы – «м», «з» и «л». Так вот: «м» -- это «маком», то есть «место». «З» -- «зман», то бишь «время». А вот «л» -- «леагиа» -- «прийти». Отсюда вывод…

-- Что ты плетешь, Трахман?..

-- Перестань называть меня Трахманом! Я же не называю тебя – Ебитман!

-- Ой, извините… Студенческая привычка. Так что там у нас насчет вывода?

Сплюнув, Рахман продолжал:

-- А то, что удача – это возможность оказаться в нужное время в нужном месте.

-- Ну и что?

-- Опять ты не понял. А еще еврей, и очки надел…

-- Просвещай, -- отозвался Сашка.

-- Запросто. Вот лично тебе пришло бы в голову снимать на видео чью-то чужую машину, которая мирно стоит себе в тенечке и молчит?

-- Зачем?..

-- Вот именно, зачем? – поднял брови Рахман, заметив, как резко изменилось лицо приятеля.

-- Оп-па, -- только и выговорил Сашка, наморщив лоб. -- Слушай, а ведь…

-- Не-е, это ты уже слушай. Это ты замнач ЦОС, а не я. Вот и выясни у «Вестника», откуда у них взялся этот, ха, эксклюзив. А потом, как ты мне вчера сказал, «вразуми» следователя Матюшенко…

-- Ша, не тарахти, -- задумчиво проговорил Сашка. – Что же выходит… Выходит, он заранее предполагал…

-- …или знал...

-- …или знал,  что с этой «Маздой» что-то вот-вот должно случиться!.. Так?

-- Спроси, кто прислал видео. Тебе скажут,  а мне – нет, я для них лицо постороннее. Как тот «посторонний труп».

-- Бородаев. Сергей Бородаев, черт из «Вечерки»…

-- Точно?

-- Да я справлялся еще вчера, когда материал готовил. И как же сразу не допер…

-- Слишком медленно мыслишь, хотя мыслишь логично. И я не лучше – весь вечер думал: что же в этом видеоряде не так? Чем он меня смутил, чем вздрючил? И лишь сегодня утром понял: своей предсказуемостью.

-- Но каким же образом он…

-- Значит, имел «мазаль». В нужное время в нужном месте. И объяснить это может только сам Бородаев. Если захочет.

-- Что же ты сразу не… Интриган хренов!

Отыскав в своем мобильнике номер «Вечернего Харькова», Сашка нажал на кнопку вызова. Как ни прислушивался Рахман к разговору, смысла уловить не смог. Лишь глядя, как мрачнеет лицо замначальника ЦОС, понял: случилось что-то серьезное. И не ошибся.

-- Сгорел, -- медленно произнес Битман, вставляя телефон в чехол на поясе. Встретив вопросительный взгляд Рахмана, уточнил: -- Бородаев сгорел.

-- Что?!

-- Сгорел в автомобиле «Мазда», принадлежавшем профессору Карабину. Это должно быть в утренней сводке, а я ее еще не смотрел… Все, братан, я поехал в «Вечерку», там сейчас Матюшенко со своей бандой.

-- Погоди, -- Рахман лихорадочно пытался сложить в голове обрывки  внезапных мыслей. Это не удавалось и злило. Наконец спросил первое, что пришло в голову: -- А как этот взрыв вообще попал в программу, если Бородаев…

-- Значит, кто-то записал на его камеру и от его же имени по «эмэмэс» отправил в «Вестник 02». Другого объяснения не вижу. Вопрос только – зачем?..

Глядя, как Сашка быстрым шагом направляется к автобусной остановке, Рахман подумал: «А вот куда подевался Израиль Львович и какова его роль в этой истории – вопрос для меня».

Но дверь профессора Карабина, как и полагал Рахман, оказалась запертой и опечатанной. И тогда он нажал на кнопку звонка соседней квартиры. Квартиры, в которой когда-то проживал сам. И  где теперь жила семья Кругловых, -- семья, чужая для него.




ТАЙНА ГЛЕБА СЕМЕНОВА




-- В юности я влюбился в Нину Катерли – есть такая ленинградская писательница. Ну, не в нее саму, конечно, в ее рассказы. Великолепный мастер короткой формы, в одном маленьком повествовании умеет совмещать совершенно противоположные жанры: лирика и триллер, детектив и мелодрама, фантастика и крутой соцреализм… До сих пор удивляюсь – как можно так писать, ведь этому нигде не учат! А она смогла. К чему же это я… Ага, вот. У нее был большой рассказ, или скорее маленькая повесть… черт, забыл название. Короче, там один мужик, недотепа и неудачник, захотел изменить свою судьбу, в лучшую, разумеется, сторону. И в какой-то старинной книге прочитал, что для достижения этой цели нужно быть прямым, бескомпромиссным и всегда говорить только правду. И там приводился «рецепт правды» -- колдовское зелье, которое нужно сварить, чтобы сразу стать твердым и честным. Ага. Сварил, значит, выпил и сразу же начал пороть правду-матку направо и налево. Другу своему сказал, что тот хреново работает, и уволил его. Невесте объяснил, что она ему не пара, и бросил ее. С родной матерью тоже обошелся некрасиво – вспомнил старые обиды или еще чего-то там, и далее везде… Всех оскорбил, расстроил, зато сам стал честным и уверенным в себе. И что? И остался один, никому не нужный, снова оказался никчемным и ничего радостного от жизни не ожидающим. И кому стало лучше от всей этой правды? Правильно, никому. Все пострадали, и сам этот мужик – в первую очередь.

-- К чему это ты? – спросил Глеб.

-- Да к тому, что грязная ложь – это всегда нехорошо. Чистая правда – это не всегда хорошо. А вот твоя полуправда – это очень, очень плохо.

-- А каким боком все это ко мне?

-- Та-ак… Ничего ты не понял. Жаль.

Курить в отделении строго запрещено. Ни в фойе, ни в коридорах, ни даже в туалетах – ни малейшего запаха табачного дыма. Желаешь затянуться сигареткой – будь добр, спустись во дворик, и смоли, сколько душе угодно, хоть из ушей дым кольцами выпускай. Там тебе все условия: и высокие урны с выемками-пепельницами, и полное отсутствие контроля со стороны персонала.

Но попробуй, спустись вниз, преодолей два лестничных пролета, каждый из которых кажется километровым, если ноги у тебя в гипсе, а в руках – костыли, к которым ты еще не привык… Поэтому самые отчаянные облюбовали себе курилку в дальнем конце коридора, за углом, между грузовым лифтом и бельевой кладовкой. Кастелянша, худенькая и сморщенная старушка Павловна (имени ее, кажется, не знал никто, ни врачи, ни пациенты – Павловна себе и Павловна) делала вид, что не замечает граждан в больничных пижамах, которые упорно перемещаются – кто на костылях, кто толкая перед собой стул, как надежную опору, а кто и ползком, почти по-пластунски в сторону вожделенной курилки, к некогда заколоченному и законопаченному, а ныне взломанному узкому окошку. Дабы покурить в оное, не навлекая начальственного гнева. А Павловна даже вентилятор направляла в сторону курилки, стремясь отогнать табачный дым от своего рабочего места и примыкающей к нему территории. Добрая она, Павловна. Лишь завидев главврача или начмеда, кашляла громко – атас, мужики, шухор! Все быстро выкидывают окурки в окошко… кто курил? – никто не курил! -- а дым почему? – так мы ж только-только зашли, а дым тут уже был… руки – вот они!..

Глеб раздавил окурок о свою загипсованную голень и лихим щелчком отправил его в сторону окошка. Окурок ударился о край рамы и, разбрасывая искры, подкатился к ногам Тесакова.

-- Не можешь срать – не мучай жопу, -- усмехнулся Валерий Федорович. – Вот так с тобой всегда, и  далее везде…

Он поднял с полу «бычок» и без форсу, лениво бросил его за окошко, после чего отер  пальцы о Глебову пижаму.

-- Ничего, стало быть, ты не понял, -- тоскливо повторил Тесаков. – Ладно. Напакостил – скажи «да». Не напакостил – скажи «нет». А вот ни да ни нет – хуже не бывает. Ясно?

-- Ясно…

-- Тогда объясни мне, почему ты сразу не признался? Почему молчал, говнюк?

Глеб давно ожидал подобного вопроса. Но вместо «говнюка» предполагал определение «засранец». Хотя в данном контексте все приемлемо, тем более, из уст Валерия Тесакова эпитет звучал скорее нежно, чем ругательно.

-- Думал, но кол тебя посадим, расчленим и съедим?..

-- Стыдно было, -- с трудом проговорил Глеб, извлекая из кармана пижамы очередную «примку».

-- Стыдно – когда видно. А ты, выходит, считал нас с Плисецким полными идиотами? Или монстрами? Ну, рассказал бы все как есть, что так мол и так, издательский план, поспешил отрапортовать и лишь после этого выполнить, а потом не успел изъять и заменить… Видишь, одна минута твоего скорбного молчания – и у всех начался полный писец: и на «Пуаро» зря наехали, и адвоката зря подняли… Хорошо еще, мой фельетон из «Вечерки» успели вытащить, набран уже был и сверстан. А не успели бы – так Ирка Мурашова уже завтра подала бы в суд – и за подставу, и за клевету. Вчера она: «Что ж вы, падлы, так кошмарите?», а мы ей: «Нет, это ты, падла, кошмаришь!» А тут еще автор Глеб Семенов исчез – кто знал, что ты в «травму» залетел, хорошо хоть, жив и сам позвонил мне. Пусть через день, но все же. 

Тесаков перевел дыхание. Сжал-разжал кулаки, поморщился.

-- И неизвестно еще, -- продолжал он, -- как отреагирует этот… Марк Юхтман. Если он упертый, то жди международного скандала, мы же до конца жизни не расплатимся. Из-за чего? Из-за того, что тебе, засранцу, «сты-ыдно бы-ыло» вовремя сказать правду. Да мы бы успели вернуть тираж из торговых точек и уничтожить, чтобы этот позор не пошел дальше. Ну, потеряли бы какую-то сумму, и черт с ней, больше теряли, погрозили бы тебе пальчиком, плюнули и забыли…

Ага, это ты сейчас так говоришь, -- подумал Глеб. – Плюнули бы и забыли, можно подумать… И неизвестно еще, чем закончится эпопея с частным детективом «Иваном Ивановичем Иановым», не зря же он так вцепился в Марка Юхтмана… А если бы не Глебова дурость, то этот сыщик так и не вышел бы на истинного автора – он, сыщик, не из тех, кто интересуется жалкой продукцией жалких издательств типа «Пуаро». Ясно ведь, что этот детектив заинтересовался Марком Юхтманом не для того, чтобы пригласить его на чашечку кофе…

Глеб Семенов посрамлено молчал. Он уже в который раз проклинал себя и за то, что так неосмотрительно обошелся с компакт-диском Марка Юхтмана, и за то, что не решился сразу признаться еще там, в кабинете Александра Плисецкого, когда еще можно было остановить, удержать ситуацию, пока она еще не начала набирать обороты, подобно снежному кому…

Валерий Федорович не знал, что еще два дня назад Глеб принял окончательное решение рассказать ему все, ничего не скрывая. Именно ему, главреду Тесакову, а не гендиректору издательства Плисецкому. Валерий Тесаков поймет, он сам неоднократно поступал так, как в этот раз поступил сам Глеб, но у Тесакова никогда не было таких жутких последствий... Собственно, от него Глеб и услышал об этой маленькой хитрости, к которой прибегают некоторые отчаянные авторы, чтобы их произведения не стояли месяцами, а то и годами, в издательской «очереди».

…Еще не так давно, всего десять-пятнадцать лет тому назад, издательства принимали от авторов тексты произведений не на дискетах, не на компакт-дисках и не на «флэшках», а лишь в рукописях. Кстати, «рукописями» эти тексты назывались лишь условно, по давнему порядку, а на самом деле это был материал, отпечатанный на пишущей машинке в два интервала, содержащий двадцать восемь строк на странице. При этом желательно, чтобы количество знаков в строке составляло шестьдесят – шестьдесят пять, включая пробелы…

Глеб, тогда еще «юноша бледный со взором горящим», знал этот порядок. Поэтому рукопись своего первого сборника юмористических рассказов готовил правильным, должным и требуемым образом, кряхтя и незлобно матерясь, когда приходилось заново перепечатывать целые страницы, в которых по ошибке оказывалось не двадцать восемь, а двадцать девять, или – о, ужас! – целых тридцать строк, а количество знаков в строке коварно приближалось к семидесяти…

И вот новенькая папка с надписью «Глеб Семенов. Кому нужен Эверест? Юмористические рассказы. 197 стр.» лежала на столе редактора отдела прозы Н. К. Ковалевской.

-- Знаю, читаю, -- широко улыбнулась Наталья Кирилловна. – И в газетах, и в журналах. Даже в «Истоках», помню, вы печатались, и в «Перце»...

-- И в «Крокодиле» три раза, -- напомнил Глеб, скромно потупившись. Публикация в этом еженедельнике, а уж тем более, трижды подряд – это вам не мелочь. Это всесоюзный, а не областной и даже не республиканский уровень.

-- Вы популярный и довольно перспективный автор, -- не поскупилась на похвалу редактор Ковалевская. – Ваше имя на слуху, и тем более, вы едва ли не самый молодой из мастеров сатирического цеха. Ну, может, вы не станете вторым Салтыковым-Щедриным или Зощенко, а вот делить славу с современными ведущими сатириками-юмористами – вполне можете. Однако дело вот в чем…

Тут Наталья Кирилловна вздохнула и как-то даже обмякла. Глеб застыл и напрягся, понимая, что сейчас услышит слова если не разочаровывающие, то, во всяком случае, не совсем приятные. И не ошибся.

-- Рукопись вашего земляка и старшего коллеги Савелия Цыпина лежит у нас уже четвертый год. Более двух лет ждут своей очереди рукописи Зиновия Окона и Виктора Рубановича. Даже Аркадию Инину мы не можем сообщить ничего обнадеживающего. А ведь это – маститые писатели, лауреаты премий «Клуба 12 стульев», победители всемирных конкурсов сатиры и международных «юморин», авторы киносценариев, пьес, сотен публикаций в периодике… Понимаете?

Глеб кивнул.

-- А издательство, -- продолжала Наталья Кирилловна, -- это не редакция газеты. Издательство выпускает книги. Книги! – тут она сокрушенно покивала головой. – Газета что? Прочитал и селедку в нее завернул. А книга – на века. Поэтому и отбор здесь очень строгий, и очередь очень большая… -- Глянув на поникшего Глеба, она снова улыбнулась: -- Я, конечно, зарегистрирую вашу рукопись, но даже в лучшем случае ждать придется довольно долго. И, кроме того, никакой гарантии, что ваша сатира за это время не потеряет актуальности…

-- Значит, надежды почти нет?

-- Ну, как… Надежда-то есть, но все не так быстро, это я вам честно говорю. А вы, Глеб, пишите, создавайте новые рассказы и не отчаивайтесь. Вот вам пример – два Михаила, Жванецкий и Задорнов. Годами и годами они творили «в стол», набирали активный запас, с оглядкой и ожиданием, а вот лишь недавно разразились, да как! Пришло их время, сейчас они востребованы как никто и никогда. Может вы, Глеб, менее талантливы, но кто вам сказал, что ваши рассказы менее интересны? Просто наберитесь терпения…

…Об этой встрече Глеб через несколько дней поведал Валерию Тесакову. Тот долго смотрел на Глеба и, наконец, спросил с интересом:

-- Почему ты такой глупый?

Они сидели в кабинете у Валерия Федоровича. Тесаков крутил в руках снятую с двери табличку «Комиссия по работе с молодыми авторами». Какой-то умник, очевидно, из студийцев, старательно замазал шариковой ручкой слово «работе» и сверху написал «борьбе». И вот теперь председатель комиссии ломал голову – то ли аккуратно выбелить это исправление и восстановить слово «работе», то ли заказывать новую табличку…

-- Почему это я глупый? – обиделся Глеб.

-- Ну, уж не знаю, -- покачал головой Тесаков. – Уродился, значит, таким. Ты когда начал компоновать свой сборник? Год, два, десять лет назад?

-- Два, -- подумав, ответил Глеб.

-- А мне почему не сказал?

-- Зачем?

-- А затем, чтобы не потерять эти два года, козий рог! А я бы тебе рассказал, что и как надо делать, подробно и в деталях! Ну, почему ты молчал, дурашка?! И я бы Ковалевской улыбнулся пару раз, чтобы она тебя задним числом зарегистрировала, года на полтора-два…

-- А можно так? – удивился Глеб.

-- Сколько тебе было двадцать лет назад?

-- Ну, шесть…

-- Значит, пока ты за жучками-бабочками гонялся, я Наташку драл вот на этом самом столе… и прямо, и боком, с поворотом и с прискоком! И на ее первую книжку стихов я рецензию писал, и в Москву на семинар молодых поэтов рекомендовал, и хату-однушку ей выбил, а ты – «можно, не можно»… Почему не сказал мне, что книжку готовишь? Вот тебе бабки, -- Валерий Федорович сунул Глебу сложенную вчетверо десятирублевку. – Сбегай, возьми «белой», ну и пожевать чего. А, пачку «Примы» не забудь еще…

Через двадцать минут старший товарищ и наставник разъяснял Глебу некоторые секреты литературного мастерства.

-- Меня еще Роберт Третьяков надоумил. А его, в свою очередь, Давид Самойлов. Приходишь, значит, в издательство к той же Ковалевской или Шмавалевской, кладешь папку и скромно говоришь: вот моя рукопись. На рассмотрение. Они регистрируют твой материал, сдал-принял, опись-протокол, отпечатки пальцев, Семен Семенович. И пока твоя папка месяцами и годами движется к активному моменту, ты, Семен Семенович, изобретаешь, измышляешь, творишь, создаешь, словом, времени зря не теряешь. А уж когда очередь твоей рукописи подходит, являешься в издательство личной своей персоной и забираешь свою папку. Ведь пока твоя рукопись не принята в работу и не составлен договор, то она остается твоей собственностью, как материальной, так и интеллектуальной, и ты вправе делать с ней все, что захочешь. Можешь забрать ее и отдать в другое издательство. Можешь поменять название. Можешь диаметрально изменить тему и идею. А можешь просто взять и выбросить в мусоросборник… Но ты ничего этого не делаешь, ты просто изымаешь старую рукопись и на ее место кладешь новую. Понял, нет?

-- Нет, -- покачал головой Глеб.

-- Та-ак, -- протянул Тесаков. – Учишь тебя, учишь, а все как хреном об грушу. Ведь первую папку ты подал с девственно белыми листами! Для очереди! И на ней, на папке, уже и печати стоят, и подпись, и номер… А пока очередь ползла-ползла, ты сидел и писал книгу. Потом лишь поменял чистые листы на свой текст, и все! И сэкономил себе год-два, а то и больше. Теперь дошло?

-- А если кто-нибудь случайно откроет первую папку и увидит, что там чистая бумага и нет никакого текста?

-- Кто?! – искренне изумился Валерий Тесаков. – Кто откроет?! Зачем?.. Там этих папок лежат сотни, если не тысячи. Стихи, повести, романы, мемуары, драмы, комедии… Да та же Ковалевская признавалась: раскрываю, говорит, очередную рукопись по плану, а глаза сами отворачиваются, смотреть-видеть-читать не хотят. А читать надо, работа не волк, и далее везде. Так что, видишь, способ железный. Учись, пока я жив…

…Сборник сатирических миниатюр под названием «Кому нужен Эверест?» был издан через три с половиной года. Появилось несколько положительных рецензий в областных и республиканских газетах, прозвучало интервью с молодым автором по местному радио, телевидение показало небольшой спектакль по одному из рассказов Глеба Семенова. А вскоре Глеб был приглашен на собеседование к генеральному директору издательства «Голиаф» Александру Плисецкому. Валерий Тесаков к тому времени уже работал главным редактором этого издательства. Собственно, Валерий Федорович и предложил кандидатуру Глеба в качестве редактора отдела прозы…

Шли годы. Открывались новые проекты, выпускались новые серии, привлекались новые авторы. Все шло привычным конвейером, без сбоев и заминок, без трений и недоразумений.

Вплоть до того случая…


*   *   *


За все годы знакомства с Тесаковым Глеб не помнил, чтобы Валерий Федорович соблюдал четкую дистанцию между собой и подчиненными – будь то члены литературной студии при областном отделении Союза писателей, будь то сотрудники издательства «Голиаф». Даже к себе в кабинет он, в отличие от гендиректора Александра Плисецкого, никого не вызывал без крайней необходимости – почти всегда сам приходил к работнику, интересующему его в данный момент. Ни излишним самомнением, ни начальственной строгостью он не страдал, но и дружбы особой ни с кем не заводил. И если Плисецкого сотрудники побаивались, то в главном редакторе Тесакове видели не столько руководителя, сколько старшего товарища, относились к нему без трепета, но и без панибратства. Случалось и так, что Валерий Федорович отстаивал и защищал перед Плисецким кого-то из своих подчиненных, допустивших оплошность, но потом, наведавшись в кабинет к виновнику, так вкатывал последнему, со всеми эпитетами и метафорами, что бедняга запоминал надолго.

А в тот день Тесаков позвонил Глебу, чего раньше никогда не делал, и коротко приказал:

-- Зайди.

Он не поднялся навстречу, даже не повел взглядом, лишь слегка обозначил кивок – вижу, что ты пришел, молодец. Помолчав, спросил:

-- Сколько ты получил за последний роман, помнишь?

-- Помню, -- удивленно ответил Глеб. – Около двух тысяч.

-- Что значит – около?

-- Тысячу восемьсот с чем-то. Если нужна точная сумма, то могу посмотреть…

Валерий Федорович махнул рукой: точная не нужна.

-- А за предыдущий?

Тут он наконец поднял голову и глянул на Глеба.

-- Тоже вроде того, по объему. Двадцать авторских листов – две штуки, плюс-минус… А что-то не так? – забеспокоился Глеб.

-- Да нет, все так. Все верно, все правильно. И тебя устраивают такие гонорары? Сто баксов за лист?

Глеб задумался. Сказать, что устраивают – значит, лишить себя возможности просить надбавку: то ли за лист, то ли в виде дополнительной премии. И вообще, мало кто из авторов удовлетворен своими гонорарами – почти всем кажется, что именно их произведения заслуживают более высокой материальной оценки… А если сказать, что сумма авторского вознаграждения Глеба не устраивает – значит, выразить сомнение в справедливости финансовой политики родного издательства. Что так, что этак – зыбко и неловко. Да и неясно еще, к чему задан сей вопрос…

-- В общем, устраивают, -- помолчав, отозвался Глеб.

-- «В общем» -- это как?

Глеб сдержанно улыбнулся, все еще не понимая темы разговора.

-- Валера, денег никогда не бывает слишком много. И если есть возможность повышения оплаты – не откажусь.

Тесаков сцепил ладони и положил их перед собой на стол.

-- Нет такой возможности, Глеб. Пока нет. А вот у других есть… Например, у «Вертикали». Тебе ведь звонили?

Глеб замер. Откуда Валерий Федорович знает? Да, звонили из московского издательства «Вертикаль», новообразованной книжно-рекламной компании. Предлагали сотрудничество на «более выгодных условиях», намекали на «более интересные перспективы», вплоть до переиздания в Америке, Германии и Израиле – там, где живут русскоязычные евреи, потенциальные читатели серии еврейского детектива. Деньжищи потекут, а там и до всемирной славы недалеко…

Молчание Глеба Тесаков понял правильно:

-- Стало быть, звонили. И что посулили?

-- Для начала – три тысячи за рукопись объемом в двадцать листов. У них стандарт ближе к плюсу. И двенадцать процентов с продажи…

-- Лихо, -- покачал головой Тесаков. – Это какие же тиражи нужно шпарить, чтобы все окупилось. И насколько нужно быть уверенным, что книга будет реализована! Тебе это не показалось подозрительным?

-- Они говорят, что их «Вертикаль», хоть и молодая, но очень мощная…

-- Короче, ты отказался?

-- Да.

-- Почему?

-- Потому, что я – работник «Голиафа».

-- И все? А если бы не был?

-- Согласился бы, -- твердо ответил Глеб.

-- Вот именно, вот именно… Согласился бы, -- пробормотал Тесаков и снова замолчал.

-- А в чем дело, Валера?

-- В чем дело… Дело было вечером, делать кому-то было нехер… Знаешь, в мои школьные годы чудесные была такая частушка: «Сидит милый на скамейке, х.ем долбит три копейки, хочет сделать три рубля – не выходит ни х.я!». Смешно, правда? Да, мне тоже было смешно. А смысл, идею я понял лишь лет через сорок. Что объект осмеяния – не отдельный гражданин, который наивно пытается увеличить свой капитал, ничего разумного и конкретного для этого не предпринимая, а люди, забывшие главный принцип материализма: «ничего из ничего не получается». Что если где-то что-то прибывает, значит, где-то что-то убывает, а иначе не бывает…

Лежащий на столе мобильник задрожал, пополз по гладкой поверхности и разразился «Песней о друге» из знаменитого говорухинского фильма. Валерий Федорович лениво глянул на экран, поморщился и нажал на кнопку отключения.

-- Прогрессивная связь плоха тем, -- сказал он, -- что с ее появлением многие музыкальные шедевры становятся ненавистными… Ладно. Как видишь, из «Вертикали» звонят не только тебе. И не только мне, -- Тесаков кивнул на свой сотовый телефон. --. Звонили всем нашим авторам «Еврейского бестселлера». И Мильману, и Добкину, и этому, как его… ***басевичу звонили.

-- Файбусовичу, -- поправил Глеб, понимая, однако, что Тесаков сознательно исказил эту фамилию. – И что?

-- А то, что эти суки переманили их к себе, твою мать! Всех троих! Понял? – Валерий Федорович хлопнул ладонью по столу и отвернулся.

-- Это точно? – спросил Глеб, поежившись. Огорошила мысль: а что же будет с серией, если ведущие авторы уйдут, где набирать новых?..

-- Нет, это я так шучу! – едва не заорал Тесаков. – Да они ушли от меня пять минут назад! Все трое! Забрали свои рукописи... Я им: как же так, господа хорошие, мы вас раскрутили, сделали вам имена, ни со сроками, ни с гонорарами не обижали… рекламы вам, презентации, выступления! Вы стали известными благодаря нашему «Голиафу»!.. А они: вы, говорят, платите две штуки за книгу, а «Вертикаль» -- три! Я: ну, давайте, мы тоже будем вам платить по три! А они: так почему вы раньше не платили по три?.. Значит, обманывали нас на целую треть? Так доплатите нам еще по тысяче баксов за каждую изданную книгу! Я им: ну, во-первых, задним числом мы не платим, а во-вторых, если вас не устраивал гонорар в две тысячи, то зачем вы подписывали договор? Короче, скандалерро… А я еще объяснял этим идиотам: поймите, «Вертикаль» -- однодневка очередная, новая фирма, и живет она, пока есть бабки – то ли ссуду взяли, то ли у спонсора одолжили стартовый капитал, то ли вообще открылись для отмывания. С десяток книг выпустят, бабок нахапают, с кем надо поделятся, и – ищи ветра, Митькой звали. А вы, господа, куда пойдете? В «Пуаро» у Ирки гонорары нищенские, а другие фирмы просто не рискнут вас издавать – ведь читатель привык видеть ваши романы в «Голиафе», в специально разработанной серии, и искать их среди других издательств не будет. Я же вас не приму, потому как предавший раз – предаст неоднократно…

-- А что будет с серией? – не выдержал Глеб, которого совершенно не интересовали подробности переговоров с непорядочными творцами.

-- С серией, с серией… -- горько пробормотал Валерий Федорович, все еще находясь под впечатлением происшедшего. – Прикрывать будем серию, так думаю. Ты один не потянешь пять-шесть романов за год. Я еще раньше хотел привлечь новых авторов, расширить круг, значит. Кацману и Бенгусу предложил подключиться, а они оба – нет. И понять легко – оба сатирики, острой интриги не составят, даже еврейской и даже иронической. Детектив – совсем другой жанр, насиловать себя они не могут и не хотят. Им это не интересно. Кацман говорит: мне легче написать полсотни сатирических рассказов, чем один детективный, а тут – целый роман… Я ему: а как Глеб Семенов может писать и сатиру, и детективы? А он хмыкнул: так я ж, говорит, не Глеб Семенов…

Глеб помрачнел. Если Кацман сказал именно так, как передал Тесаков, то это не похвала со стороны сатирика. Это значит, что Кацман вовсе не высокого мнения о деятельности Глеба, как сатирической, так и детективной.

Но как жаль, как не хочется закрывать серию!..

-- Плисецкий знает? – робко спросил Глеб.

Тесаков откашлялся, ткнул окурок в пепельницу и цокнул языком.

-- В том то и дело, что нет… Но скоро узнает. Что у тебя с последним романом?

-- Девяносто процентов.

Глеб соврал. Роман был только начат – обрисованы главные персонажи с характерами, намечена разветвленная линия интриги с кульминацией и почти полностью продумана развязка, где еврейское добро побеждает еврейское же зло. Именно на этом и строится любой «еврейский» остросюжетный роман: преступление, совершенное по-еврейски, можно раскрыть только по-еврейски. И для того, чтобы сотворить подобную фабулу, нужно быть не только пишущим евреем, а евреем, пишущим интересно, захватывающе и по-новому -- так, как никто еще не писал. Мильман, Добкин и Файбусович это умели. Мало того – эти авторы, активно используя язык Исаака Бабеля, стиль Шалом Алейхема и иронию Самуила Маршака, могли так закрутить сюжет, как отмечал, восхищенно ахая, сам Валерий Федорович Тесаков, -- что куда там всем чейзам с гарднерами да стаутами…

И вот он, облом-с. Ведущие авторы серии ушли в другой мир, в другое измерение, к другому хозяину, который пообещал, посулил и гарантированно заверил…

-- Сколько тебе нужно? – спросил Тесаков, не глядя на Глеба.

-- Месяц. И то, если только писать, не занимаясь текучкой.

-- А что на тебе еще?

-- «Парикмахерское искусство», «Аквариумное рыбоводство» и «Вязание».

-- Все это отдашь Тане Катковой. А месяц – это слишком жирно. Три недели тебе. Рабочее название романа?

-- М… Пока не знаю, не думал.

-- Думай сейчас. Мне с чем-то к Плисецкому идти – каяться, рыдать и рвать рубаху. Про еврейских бандитов, конечно?

-- «Бандиты Тель-Авива», -- неожиданно для себя выпалил Глеб, вспомнив роман Марка Юхтмана, который уже давно распечатал на принтере с целью предложить в серию и согласовать этот вопрос с самим автором через тетю Веру.

-- Значит, все наработки прямо сейчас – мне на стол. Все свои девяносто процентов. А я их втюхаю директору как готовый материал, возьму уж грех на душу. Пока он будет телиться, закончишь текст и заменим рукопись. Три недели! – грозно напомнил Тесаков. – И сразу садишься за новый роман. Где тебе удобнее писать, дома или здесь, решай сам, а я поговорю с Плисецким, чтобы он тебя не кантовал. Жалко серию, -- вздохнул он. – Но где искать новых авторов?..

-- Так может, «Бандитов Тель-Авива» подать под новым псевдонимом? Скажем, Арон Рабинович?

-- Нет, эта позиция уже заявлена под Семена Глебова. А для новой книги придумай автора. Только не Арона и не Рабиновича, а что-нибудь менее навязчивое. Скажем, Георгий или Евгений… Яновский, Городецкий…

-- Не проблема, сделаем.

Через три минуты распечатка романа Марка Юхтмана легла на стол главного редактора. Но на титульном листе стояло другое имя – «Семен Глебов». По личному опыту Глеб знал: где три недели – там и месяц, и полтора, если не больше. За месяц он успеет завершить свой роман и переложить распечатки на столе у Тесакова, и желательно, чтобы Валерий Федорович сам не обнаружил подмены. А когда руки главного редактора дойдут до этой папки, то читать он будет роман уже не Марка Юхтмана, а Глеба Семенова, и роман этот уже будет закончен, выправлен и приглажен.

Так искренне полагал Глеб, не ведая, что через два дня после разговора с Тесаковым авторы рукописей «Парикмахерское искусство» и «Аквариумное рыбоводство» тоже забрали свои материалы из «Голиафа». Они также соблазнились более высокими гонорарами, которые пообещало московское издательство «Вертикаль». Скрепя сердце, Валерий Федорович расстался и с этими текстами, уже заявленными в план выпуска.

Генеральный директор Александр Плисецкий отнесся к этой ситуации более сдержанно, чем главный редактор Валерий Тесаков.

-- Нет – и не надо, -- пожал плечами он. -- Нам что, издавать нечего? Есть перспективный план? Есть. Вот и следуй ему, Валерий Федорович. Без нервов и без паники. А когда дерьмо само с сапога отваливается – это лучше, чем счищать его и сковыривать. Что в плане?

-- Ближайшее – «Вязание» и Семенов, «Бандиты Тель-Авива».

-- «Бандитов…» я посмотрел. Крепкая вещь. Лучше, чем все то, что Глеб писал до сих пор, это мое личное мнение.

-- Растет человек, -- улыбнулся Тесаков. – Но этот роман не закончен. Глеб над ним еще работает.

-- Ты сам читал?

-- Читал, -- отведя взгляд, ответил Тесаков. Он не только не читал этой рукописи, но даже не успел ее открыть.

-- Полагаешь, текст действительно очень сырой?

-- Так полагает автор...

-- Автор может полагать все, что угодно. А мне понравилось. Тем более, нет времени вылизывать каждое слово и каждую запятую. Здесь мы имеем дело не с литературой высокого стиля, а с маскультурой, развлекательным чтивом. Так что Глебу дай отбой, и так ему скажи: «Лучшее – враг хорошего, не надо портить хорошего лучшим». Или нет, я сам ему с ним свяжусь. Ты пока ничего не говори ему, Валера, но вот какая у меня мысль возникла. Посадить его за комп, и пусть клепает свои детективы, у него стало хорошо получаться, судя по последнему роману. Тем более, спасти серию попытаемся. Да – да, нет – так нет.   

Но директор просто забыл сообщить Глебу о своем решении. А Тесаков, искренне полагая, что тот все уже знает от Плисецкого, тоже не заводил с Глебом разговора об этой рукописи. Валерий Федорович был уверен, что Глеб Семенов нынче работает над совершенно новой книгой…

И не ведал тогда Глеб, что роман Марка Юхтмана «Бандиты Тель-Авива» уже был принят в производство и вовсю печатался под именем «Семен Глебов». Но когда узнал об этой дикой накладке, то промолчал малодушно, уповая на то, что до Израиля эта книга не дойдет, и что Марк Юхтман не обнаружит казуса. А поскольку в странах бывшего Союза книги Марка Юхтмана не распространяются и никто здесь с ними не знаком, то мало вероятности, что кто-то обвинит Глеба то ли в плагиате, то ли в халатности.

На это, во всяком случае, очень хотел надеяться Глеб.

Но вышло по-другому.

Один и тот же роман, в одно и то же время, в одном и том же городе был выпущен двумя разными издательствами. И, что хуже всего, с разными именами авторов.

Это нужно было как-то объяснять. И объяснять срочно.

Глеб решился на это лишь через два дня, когда прошел первый шок. И он собрался уже это сделать.

Но и здесь тоже все случилось совсем по-другому.

И виновата в этом была старая нищая цыганка. А может, и не виновата, но все-таки...

Она знала, что произойдет именно так. Даже предупредила Глеба. Но ни она, ни Глеб ничего изменить не могли. Потому что от судьбы не уйдешь. Последнее Глеб понял уже в больнице.



*   *   *


Станция метро «Университет», как всегда, кишела попрошайками, но сегодня Глебу показалось, что их стало больше. Или до сих пор он просто не обращал внимания на их количество, а сегодня вдруг отметил: вот, мол, скольким людям куда хуже, чем мне…

Глеб не жалел нищих, но и не относился к ним с чувством превосходства. Увечных, оборванных, тянущих ладони каждому проходящему, он старался не замечать, отворачивался и ускорял шаг. «Мы разучились нищим подавать», проговаривал Глеб строчку из какого-то полузабытого стихотворения, лишь завидев калеку с протянутой рукой. Знал Глеб, что почти все они из одной и той же шайки, во главе которой стоит довольно мощный и богатый пахан, распределяющий подаянно-милостные средства по ранжиру, по понятиям и по заслугам, не забывая при этом и себя, любимого. И горе тому, кто вздумает присвоить хоть малую толику от выпрошенного – компания не прощает, будешь наказан и изгнан. Проси потом под церковью – там будешь сам себе хозяин, но и подадут с гулькин фиг, на свечку разве что.

Молодые же, выставляющие напоказ обрубки рук или ног, не вызывали у Глеба сочувствия, особенно, если были облачены в камуфляж и сидели в инвалидных каталках под самодельным плакатом, извещающим, что данный гражданин является ветераном афганской или чеченской войн. Какой Афганистан и при чем тут Чечня, позвольте спросить, если калеке-попрошайке всего-то годков с двадцать, двадцать пять от роду? Попал по пьянке под трамвай и лишился ноги; сунулся по пьянке в работающий механизм и потерял руку; дразнил по пьянке собаку и остался без носа – да мало ли чего может случиться в жизни, чтобы молодой, полный сил парень вдруг стал инвалидом? А солдатский пятнисто-защитный прикид можно купить на Сумском рынке дешевле, чем майку с трусиками фирмы «Детодежда». Не все, конечно, инвалиды оказались таковыми по собственной вине или глупости, но их, «ряженых» – подавляющее большинство. Так, по крайней мере, отметил замначальника Центра общественных связей УВД Александр Битман, интервью с которым Глеб недавно прочитал в газете «Слободской край». И «афгано-чеченская группа», по мнению капитана Битмана, самая устойчивая и законопослушная, каждый ее «боец» имеет свой строго определенный участок и не смеет ни на метр сунуться в сторону чужого. Друг друга они не знают и знать не должны. Даже если кто-то узреет своего собрата в «камуфле», то должен сделать вид, что не заметил и спокойно пойти или проехать на каталке мимо. А тот, соответственно, обязан в упор не видеть своего коллегу.

Да, серьезная дисциплина была в этой организации. И руководил ею серьезный человек по прозвищу Хозяин. Он официально числился на должности экспедитора завода «Рапид», получал официальную зарплату и с нее исправно платил налоги. Привлекать его, как и каждого из псевдоветеранов Афгана и лжегероев Чечни, было фактически не за что – статьи Уголовного кодекса, которые предусматривают ответственность за попрошайничество и тунеядство, хоть и не отменены официально, но давно уже не действуют, иначе пришлось бы пересажать сотни тысяч, если не миллионы граждан самой прогрессивной когда-то страны. А куда их девать, если все КПЗ, ИВС, СИЗО и «обезьянники» ломятся от наплыва настоящих преступников. Да и какой смысл бороться с попрошайничеством, если это явление совершенно неистребимо в наших краях и за их пределами… Общественного порядка эти граждане, как правило, не нарушают, смирно сидят себе и с суровой мольбой смотрят на окружающих. А что подошел некто Хозяин или еще кто-нибудь, и без слов забрал у нищего всю дневную выручку – так извините, здесь тоже нет состава преступления, ведь нищий не возмущается, не кричит, не размахивает костылями, а наоборот, пожимает руку и едва не кланяется вслед. Нет заявления – нет и преступления, даже если эта, казалось бы, нахальная выемка денежных средств у калечного попрошайки происходит в поле зрения сотрудников патрульно-постовой службы…

Глеб Семенов принципиально не подавал нищим. Не потому, что презирал их всех до единого – наоборот, многие вызывали сожаление, особенно старики и мамаши с выводками чумазой малышни, заглядывающей в глаза с недетской тоской. Раньше он не бросал, а аккуратно клал в подставленную то ли ладонь, то ли шапку пятаки да гривенники, вспоминая модную песенку о побирушке, популярную в семидесятых годах. Песенку о том, как «детство мое не жалело монет нищему на углу», который кланялся и просил: «Бросьте монетку, мсье, мадам, я подберу – мерси…»

-- Грех отказывать тому, кто нуждается в помощи, -- говорил тогда его приятель Митя Карабин. – Не дай нам Бог оказаться на их месте…

«Уж мы-то никак не откажемся  на их месте», -- хотел было возразить Глеб, но почему-то промолчал.

А вот нищенки с тихо спящими на руках грудными младенцами вызывали стойкое омерзение – Глеб знал, что эти бедные чада напоены ложечкой-двумя водки, чтобы тихо спали и не мешали «работать».

Принципиально не подавал Глеб и бывшему соседу Генаше Петрову, который, не желая служить в армии, оттяпал себе указательный палец на правой руке, но оттяпал неумело, не с первого удара, да еще не будучи при этом левшой. Конечно, судебно-медицинская экспертиза сразу же установила, что пальца данный призывник лишился вполне сознательно. И вместо двух лет армейской службы отсидел Генаша четыре года на зоне по статье за членовредительство, вернулся без зубов, с разорванной и неудачно сшитой щекой да с одним глазом – не любят отслужившие зэки тех, кто косит от армии. Пусть ты ненавидишь власть, которая тебя посадила, -- пояснили ему там, -- но защищать Родину ты обязан. Откинувшись на волю, дорубил себе Генаша еще два пальца, купил костыль и повесил на грудь картонку с надписью: «Пострадавший за отвагу». Позже Глеб узнал, что Генаша вошел в группу Хозяина, с которым, кстати, когда-то учился в одном классе, и теперь попрошайничает на станции метро «Исторический музей», нацепив форму прапорщика танковых войск.

Но последней каплей стал случай у Центрального рынка, где Глеб увидел безногого и безрукого волокушу, покрытого струпьями и заросшего жирными космами-лохмами едва ли не по пояс. Вспомнил Глеб, что в кармане завалялась монетка, вроде бы в двадцать копеек – многовато, конечно, для пожертвования, однако сердце дрогнуло, когда увидел, что перед этим «самоваром» лежит потрепанная Библия и стоит горящая свечка, а на груди у него висит медаль «За оборону Ленинграда». Глеб опустил руку в карман и вынул монетку, которая оказалась не двадцатью копейками, а целым полтинником. Не совать же обратно, коль уже достал?.. Он без колебания положил деньги прямо перед Библией, и услышал:

-- У, козел очкастый, не мог рупь дать. Шоб ты сдох, холера ясная…

Нет, не жалко было чертова полтинника. Но именно этот комментарий навсегда отвратил Глеба от жалости к хилым, блаженным  и беспомощным. Песенка про нищего, кланяющегося вслед каждому, кто бросил монетку, потеряла и смысл, и актуальность. И теперь он, лишь увидев попрошайку, старался перейти на другую сторону улицы, малодушно сделав вид, что именно туда и пролегал его изначальный путь…

…Около станции «Университет» Глеб купил в коммерческом киоске баночку пива и два гамбургера, присел на ближайшую скамейку и впился зубами в сочную мякоть, дышащую паром. Он не был гурманом, готовить себе полноценные завтраки-ужины не любил и не умел, довольствовался лишь яичницей утром и жареной картошкой с сосиской или салом (да и то не всегда) вечером. На работе обедал то ли бутербродами, принесенными из дому, то ли пирожками, купленными по дороге.

В тот день он не успел пообедать, да и не было желания, но к концу рабочего дня напомнил о себе пустой желудок. Несметное количество сигарет, выкуренное после встречи с читателем-почитателем Иваном Ивановичем Ивановым, на поверку оказавшимся сыщиком-детективом Михаилом Рахманом, тоже не способствовали ни аппетиту, ни утолению голода.

Пиво казалось совершенно невкусным, а гамбургеры – до отвращения пресными. Глеб мрачно смотрел перед собой и жевал, едва не давясь. Выбросить было жалко, все-таки «уплочено», но и насиловать себя тоже не хотелось. Вот сиди и выбирай…

Мысль о том, что рано или поздно придется каяться перед Александром Плисецким и Валерием Тесаковым, ввергала то в уныние, то в ужас. Не менее страшной была и мысль о последствиях его, Глеба, молчания. Признаться – плохо. Не признаться – тоже плохо. Что хуже – Бог весть.

Вот сиди и выбирай…

Если признаться – то лишь Тесакову. Он – не только начальник, но и старый друг. А чего ожидать от Плисецкого – еще неизвестно. Если Валерий Федорович поймет, то он  выступит буфером  между Глебом и Плисецким, смягчит удар. А если не поймет…

Нужно вернуться в издательство, вдруг понял Глеб. И все рассказать. А там – будь что будет. Не зря говорят, что страшна не сама кара, а ожидание кары. Почему эта мысль – объяснить все Тесакову – пришла  в голову не утром, не днем, а именно сейчас и здесь, у станции  метро, Глеб так и не понял…

-- Ай, красавец, оставь кусочек!

Глеб вздрогнул от неожиданности и обернулся на голос. Старая цыганка сидела рядом – и когда она успела подойти, как сумела опуститься на скамейку так, что Глеб ее не заметил и не почувствовал? Из воздуха, что ли, материализовалась?..

Поморщившись, он отодвинулся на самый край, всем видом выказывая пренебрежение, граничащее с омерзением. Ну и соседство!..

-- Оставь кусочек, он тебе без надобности. Чистую правду скажу…

-- Да пошла ты, -- прошипел Глеб, запихивая в рот остатки проклятого гамбургера и вставая на ноги.

-- Недобрый, -- вздохнула цыганка и отвела взгляд. – Себя одного любишь, все беды твои от гордыни. Других глупыми видишь. Одно скажу: сегодня берегись коня дымного с глазом огненным…

-- Что плетешь, юродивая, -- пробормотал Глеб, чувствуя, как вдруг затекла шея. Он хотел пошевелить головой, но не смог, позвонки словно заклинило, ноги сами понесли его прочь.

-- От судьбы не уйдешь, -- донеслось через минуту, донеслось громко и отчетливо, будто не добрая сотня метров отделяла Глеба от цыганки, а всего один или два.

Лишь на Сумской он смог обернуться – старуха все сидела и смотрела вслед, с легким укором покачивая головой. Глеб ускорил шаг и едва не налетел на замызганного бродягу в рваном розовом плаще, явно женском, от бродяги разило мочой, дерьмом и гнилью. Из-под капюшона, сбитого набок, глядели опухшие глаза-щелочки. «Помоги, брат», выдохнул он с резким перегаром, требовательно растопыривая ладонь. Глеб дернулся в сторону, ступня сорвалась с бордюра и скользнула на мостовую, он судорожно взмахнул руками, стараясь удержать равновесие, но было поздно: скрипнули тормоза, засвистела срывающаяся об асфальт резина – юный байкер на мощном мотоцикле зацепил Глеба рулем, и, выровнявшись, снова ударил по газам…

С закрытым переломом голени и ушибом плечевого сустава пострадавший был доставлен отделение травматологии 2-й горбольницы. Усталый милиционер – Глеб даже не запомнил ни его звания, ни должности, -- пять минут посидел в палате, записал показания Глеба и ушел. Ни номера мотоцикла, ни его марки, ни лица водителя (какое лицо, в закрытом-то пластиковом шлеме!) Глеб, конечно, не запомнил. Виновник аварии, не оказавший помощи пострадавшему и скрывшийся с места происшествия, по всей вероятности, был объявлен в розыск. Однако его, как понял Глеб, никто искать не будет и, конечно же, не найдет. «Штаб ДНД по борьбе с ДТП и НПДД», -- бормотал Глеб. Что там эта карга старая несла про дымного коня с огненным глазом? Надо же, предупредила, не промолчала. Но – «от судьбы не уйдешь»…

…Попрощавшись с Тесаковым, Глеб доковылял до своей палаты и осторожно улегся на койку. Беседа с Валерием Федоровичем, хоть и принесла некоторое успокоение, но оставила обиду на самого себя. Кто мешал еще тогда, в самом начале, сказать главному редактору, что рукопись не готова? Кто мешал предварительно связаться с Марком Юхтманом и предложить ему сотрудничество, обретя в его лице нового сочинителя и издав этот роман под именем подлинного автора? Кто мешал уже после всего признаться – сразу же признаться! -- что произошла банальная ошибка, а не умышленный подлог?..

«Я не признался не потому, что было стыдно, -- вдруг подумал Глеб, вспомнив разговор с Тесаковым. – Я не признался потому, что я трус».
 



АЛЬТЕРНАТИВА




Сев в машину и включив кондиционер, Рахман снова достал из пакета книгу «Бандиты Тель-Авива». Да, Глеб Семенов, имя которого значится на обложке, уж никак не причастен ни к созданию самого романа, ни, тем более, к событиям, изложенным в романе. Действительно, произошла досадная и для издательства, и для Глеба Семенова накладка, которую никто не мог предвидеть. Однако именно эта случайность для Рахмана оказалась счастливой – она приблизила его к разгадке давно мучившей тайны. От таких мелочей порой зависит очень многое…

Сама по себе вдруг всплыла призрачная мысль и, чуть побалансировав, словно тоненькая гимнастка на тоненькой струне, утвердилась и оформилась в решение. Теперь это решение следовало обдумать и реализовать.

В Иерусалиме обитал Юра Штемлер, армейский друг, братан по Афгану, еще в середине девяностых сообразивший, что надо сваливать. И таки свалил. И не пожалел. Воины-афганцы, то есть представители ограниченного контингента советских войск в Афганистане, пользовались в Израиле большим уважением. Юра выучил иврит, поступил в полицейскую школу и сделал неплохую карьеру. Большим генералом, правда, не стал, но дослужился до  должности начальника штурмового подразделения, что для бывшего репатрианта было довольно неплохо.

О лучшем варианте и думать было нельзя. Именно Юре и позвонил Рахман без малейших колебаний.

Старый приятель, давно уже не Юра, а Ури, обрадовался неожиданной весточке от бывшего однополчанина, и без колебаний и расспросов пообещал прислать гостевой вызов.

С тех пор минуло более трех недель, за которые Рахман успел завершить срочные дела, не принимая новых заказов и приостановив подачу собственных объявлений в газете «Преступление и наказание». Билет и виза были оформлены в рекордные сроки -- спасибо Сашке Битману и его связям.

За окном стоял прохладный август, однако Ури поведал, что в Израиле это время года – период горячих ветров из пустыни Негев, на иврите это называется «хамсин», когда вся страна изнывает от духоты и пыли. Он посоветовал Рахману не тащить с собой крупного багажа: лишь джинсы, шорты, пара футболок, кроссовки и кепарик с козырьком… ну, и плавки для купания в Средиземном море – всего этого более чем достаточно.

Походное имущество сжалось в небольшом рюкзачке, уже было вызвано такси до аэропорта. Рахман снова проверил, все ли взято с собой – документы, деньги, билеты; еще раз глянул, все ли выключено – газ, вода, электричество (холодильник он разморозил еще вчера), забросил рюкзак за спину и протянул руку к аппарату «Каштан», чтобы поставить квартиру на охранную сигнализацию.

И тут в коридоре, прямо над головой, засвистел мелодичный звонок.

Та-ак, и кого же это вдруг принесло, -- хмыкнул Рахман, от души сожалея, что не покинул жилища двумя минутами раньше. Что ж, сейчас придется быть невежливым и негостеприимным. Хорошо бы, окажись это или нищие попрошайки, или ретивые коробейники, коих расплодилось нынче по сотне на квадратный километр…

Однако дверной глазок отобразил немолодого мужчину, примерно ровесника Рахмана. Мужчина стоял, заложив руки за спину и утвердительно кивая головой: знал, что на него смотрят и сейчас откроют.

На жизнь и здоровье частных сыщиков, а тем более, оказывающих услуги «только для мужчин», пока еще никто не покушался, хотя, кто знает, все меняется, и за новыми веяниями так сразу и не уследишь. Может быть, какой-нибудь бывший клиент вдруг да раскололся перед женой, что, дескать, уличил ее в измене с помощью такого-то детектива. И та вполне могла нанять киллера, дабы ликвидировать гадкую ищейку, избавиться от лишнего свидетеля своих пикантных похождений и оградить от этой ищейки своих сосестер по ****кам…

Рахман впервые видел этого человека и никакой опасности не ощущал, тем более, мысли были уже далеко – в стране, где суровой зимой носят маечки и босоножки. Не спросив банального «кто там?», он отпер дверь, намереваясь тут же выйти к лифту и этим показать, что гостей не принимает по причине убытия из дому, так что прошу прощения, и посторонитесь, дайте проходу.

-- Уж не в дальние ли страны собрались прям с утра пораньше? А, Михаил Аронович? – с деланным удивлением вопросил незнакомец и добавил, пожав плечами: -- А такси не прибыло, можете не поспешать. Так что снимите рюкзачок, еще пять-десять минуток у вас есть…

-- Чем обязан? – сухо спросил Рахман, борясь с раздраженным любопытством, переходящим в злость. Его смутили и информированность визитера, и чувство собственной уязвимости. Вот так, прямо на пороге, в последний момент, перехватывают не просто так… и не лишь бы кто.

Перед лицом появилось раскрытое удостоверение, тонкая цепочка от которого тянулась к нагрудному карману гостя. Перед ним стоял начальник одного из спецотделов Службы безопасности, номера отдела Рахман не рассмотрел, да и фамилия оказалась незнакомой – Королев. Полковник Королев Сергей Павлович. Возникла смутная ассоциация с полным тезкой, основателем космической техники СССР Генеральным конструктором С.П.Королевым, но, судя по документам, данный индивидуум был чисто земным экземпляром, никакого отношения к заоблачным высям не имеющим. Но за свою земную территорию он, судя по всему, вцепился мертвой хваткой…

-- Кто-нибудь еще в доме есть? – спросил он, глядя через плечо Рахмана и, казалось, даже принюхался. Профессионал, твою мать…

-- Это важно?

-- Уже нет.

-- Извините, у меня очень мало времени, -- пояснил Рахман. – Самолет. Регистрация, таможня, погранконтроль и прочее. Вы меня застали совершенно случайно.

-- Михаил Аронович, у нас ничего не бывает случайного, -- грустно улыбнулся Сергей Павлович. – Ваш рейс может быть и задержан на несколько минут. Ради вас… И это – в лучшем случае.

-- А в худшем?

-- Лично для вас худшего случая не будет при любом раскладе. Даже если вы никуда не улетите, то будете весьма благодарны мне за то, что остались дома. Я могу зайти? Говорить через порог – это как-то… ну, не совсем удобно.

Рахман попятился в коридор, пропуская Сергея Павловича.

-- Буду предельно краток, -- улыбнулся полковник Королев, утвердившись в кресле и поерзав ягодицами для обретения более полного комфорта. – Вам известно, что произошло с вашим бывшим соседом Израилем Львовичем Карабином?

-- Да.

-- И что же?

-- Он погиб, -- невозмутимо и лаконично ответил Рахман, не вдаваясь в подробности. – А каким боком Израиль Львович к моей поездке?

-- А таким, что вы намерены встретиться с его сыном Дмитрием.

-- Это запрещено?

-- Нет, что вы! Ни в коем случае. Но, согласитесь, это не может не вызвать вопросов… ну, скажем, если не вопросов, то хотя бы интереса.

-- Почему?

-- Почему… -- Гость вздохнул, словно сожалея о том, что его не поняли. – Вы же мыслящий человек, Михаил Аронович, а такое спрашиваете. Насильственной смертью, при невыясненных обстоятельствах, погибает старший офицер химических войск, едва ли не генерал, не последнее лицо в государстве. Он же – ваш бывший сосед. А спустя короткое время вы вдруг пожелали встретиться с его сыном, которого никогда не видели. Неужели для того, чтобы  лично выразить соболезнования? – С этими словами лицо Королева обрело трагическое выражение. – Это вы могли сделать по телефону, его номер вы знаете…

Великолепно. Потрясающе. Полковник Королев делает вид, что ему неизвестно, кто именно погиб в автомобиле профессора Карабина. Смешно. Или он не ведает, что Рахман знает о подмене?..

-- А еще готов спорить, что вы лишь недавно открыли для себя, что Марк Юхтман, которого вы раньше знали как Дмитрия Майорова, -- есть сын Израиля Львовича Карабина.

Он что, мысли читает? – напрягся Рахман. Действительно, то, что настоящая фамилия Дмитрия Майорова – Карабин, он узнал лишь от Глеба Семенова. Так уж вышло, что прожив несколько лет по соседству со старым профессором, Рахман так и не видел его сына, ведь Митя давно отделился от отца и связи с ним почти не поддерживал…

-- Короче, -- Рахман нетерпеливо глянул на часы.

-- А короче – вот, -- Сергей Павлович сунул руку в карман брюк и достал квадратную замшевую коробочку, в таких обычно продают ювелирные изделия, и протянул ее Рахману. – Не бойтесь, не бомба и не сибирская язва. Откройте.

Рахман снял притертую крышку. Под ней сверкнул серебристый кулон, шестиконечная  звездочка – щит Давида, как ее называют иудеи.

-- Подарок от контрразведки? – хмыкнул Рахман и поднял взгляд на Королева. – И за что же мне такая честь? За пятую графу? Так теперь же, вроде, все равны…

-- Зря смеетесь, -- снова вздохнул Сергей Павлович. – Это – ваш талисман. Без него вы, боюсь, не улетите. А если улетите, то можете не прилететь.

-- Вот так?

-- Да, Михаил Аронович, да. Вы наденете эту висюльку на шею сразу же по прибытии в Бен-Гурион, а еще лучше – в самолете, перед посадкой. Одно лишь условие: она должна быть все время снаружи, поверх одежды. И не будете снимать до самого возвращения. Здесь вас встретят и примут ее из рук в руки. Вот и все…

Рахман оглядел кулон, покрутил его в руках и заметил скептически:

-- Моя система лучше. Более поздняя модель и с расширенными функциями. А у этой обзор ограничен, да и габариты… извините, прошлый век. Лучше уж портрет Дзержинского на шею повесить. Или плакат: «Я -- шпион»… 

-- Чем богаты. Не всем же быть миллионерами, как вы, частное лицо, вольный ветер. А на нас давят не только погоны, но и твердый бюджет: шаг влево, шаг вправо… И все-таки я попрошу вас задействовать именно этот прибор – он уже настроен на нашу частоту, и сигнал принимается не в записи, а в реальном времени, без малейшей задержки трансляции. Поэтому мы сможем своевременно скорректировать ваши действия, если что…

-- Если – что?

-- Если возникнут непредвиденные обстоятельства. А они, скорее всего, таки возникнут. Вам не знакома фамилия – Тихомиров? Только честно.

-- Честно – не знакома. А кто он, и чем его фамилия опасна?

-- Она не опасна, да и человек с этой фамилией для вас не опасен. Пока он не узнает, что вас заинтересовал Дмитрий Карабин. Именно поэтому я и прошу вас, чтобы этот кулон во время ваших бесед с кем-либо всегда находился перпендикулярно к лицу собеседника.

-- А если я забуду вынуть его из-под одежды?

-- А вы не забудете. Это в интересах вашей же безопасности.

-- В смысле?

-- Во всех. Иначе по возвращении придется пойти под суд.

-- Даже?

-- Даже. И вовсе не по линии силовых структур. Понимаете, налоговая инспекция не любит, когда ее обманывают. От этих обманов страдает государство, безопасность которого, кстати, обеспечивает наша служба. А у вас, Михаил Аронович, каждый третий-четвертый заказ – «черный нал», неучтенный и необлагаемый. И не спорьте. Дальнейшие перспективы осветить? Или не обязательно?

-- Охотно бы выслушал, но совсем не имею времени. Меня ждет такси.

-- Такси не ждет, -- развел руками полковник Королев. – Я на всякий случай отменил ваш заказ.

-- Смысл?

--  Самый прямой. Если бы вы отклонили мою просьбу, то опоздали бы на самолет, мало того: мы бы сделали всё, чтобы вы до конца своих дней не смогли покинуть пределов страны. Нет-нет, мы-то вас не задержим и охотно выпустим куда угодно, а вот ни одна другая страна вас просто не примет… Но, поскольку вы проявили благоразумие и дали согласие на сотрудничество, то я подброшу вас до аэропорта на служебном транспорте. Услуга бесплатная, заметьте, хм.

-- Я оценил, -- оставалось ответить Рахману. – Польщен. Спасибо и на этом.

-- И еще один момент, -- Сергей Павлович вынул из того же брючного кармана сложенный вчетверо листок. Развернул и положил перед Рахманом. – Здесь нужна ваша подпись. Ознакомьтесь.

Рахман пробежал взглядом по строчкам, крупно набранным на принтере: «Я, Рахман Михаил Аронович… год рождения… проживающий по адресу… принял от… видеорегистратор №… в виде шестигранного многоугольника белого металла… обязуюсь вернуть…»

-- Это что? – недоуменно глянул он на Королева.

-- Расписка, -- пояснил тот. – Госимущество, все-таки. Кулон белого металла. Сдал-принял…

-- Я не просил у вас никакого госимущества… ни белого, ни черного металла. Можете забрать.

-- Нет-нет, что вы! Мы же договорились… Ваша подпись – чистая формальность!

-- Тем более. Чисто формально я никогда не оставляю своей подписи.

-- Нет так нет, -- пожал плечами Сергей Павлович, с явным неудовольствием пряча бумагу в тот же карман. – Извините, не обижайтесь…

Они вышли к лифту. На нижней площадке между этажами скучал молодой человек в легкой безрукавке, кепке «Адидас» и спортивных штанах с белыми лампасами. «А туфли-то армейские,  тоже госимущество», -- заметил Рахман и вопросительно глянул на Королева. Сергей Павлович сделал вид, что не понял этого взгляда.

Во дворе ждал джип «Вольво», похожий на располневшего дога черного окраса. Лишь увидев Королева и Рахмана, вышедших из подъезда, водитель пришлепнул на крышу магнитный маячок-мигалку и завел двигатель.

-- Прошу, -- Сергей Павлович распахнул перед Рахманом правую переднюю дверцу, «командирское» место. – Мигом домчим, Михаил Аронович, быстрее ветра. Эх, залетные!..

-- В качестве пассажира я привык ездить на заднем сидении, -- возразил Рахман и пояснил: -- Место рядом с водителем самое опасное, а уж когда летишь быстрее ветра…

-- Как скажете.

Машина рванула по осевой, вопя сиреной и разбрасывая вокруг ярко-синие молнии. Рахман глянул на часы и  покачал головой.

-- Так мы обо всем договорились, Михаил Аронович?

-- А куда деваться…

-- Ну, зачем так мрачно… Вы поможете нам, мы поможем вам. По прибытии получите некоторое вознаграждение…

-- Мне хватает своих доходов.

-- Да ладно. Никто еще не отказывался от лишних материальных средств.

-- Тем более, не облагаемых, -- съязвил Рахман.

Полковник не ответил. Пользуясь тем, что Сергей Павлович не может видеть его в зеркало заднего обзора, а водитель глядит на летящую под колеса дорогу, Рахман неспешно извлек  из кармана серебристую звездочку Давида, подотчетный талисман от спецслужб. Сжав его в кулаке, огляделся. Кожаная обивка двери – ни щелочки, ни дырочки. Кожаный чехол на сидении – ни складочки, ни выемки. А вот резиновый коврик на полу… Нет, его снимут при первой же мойке, и сразу станет ясно, что кулон попал под него не случайно. Не нужно так явно дразнить гусей… И Рахман просто обронил звездочку под правое пассажирское сидение – под задницу полковника Службы безопасности С.П.Королева. Ну, выпала случайно, простите, не уследил, каюсь…

Джип «Вольво» летел стрелой по проспекту Гагарина. До аэропорта оставалось километров семь, до завершения регистрации на рейс – чуть более четверти часа.

Они успели.

Серебристый лайнер израильской авиакомпании «Эль-Аль» мягко оторвался от взлетной полосы и взял курс на Иерусалим. А через несколько часов на соседней полосе совершил посадку самолет украинской компании «Аэросвит». Этим рейсом вернулся на родину Константин Круглов.




ГОСТЬ И ХОЗЯИН



Летние осадки, даже мелкие – редкое явление в странах Ближнего Востока. А едва начавшийся дождь, чуть моросящий и еще не успевший пропитать асфальтовое покрытие – коварный враг автомобилистов, он делает проезжую часть гладкой, словно стекло. Шины не только проскальзывают на поворотах, но и на прямом пути слабо реагируют на тормоза. Первые минуты дождя местные водители называют «ледниковым периодом», даром, что по обочинам высятся развесистые пальмы и громоздятся банановые заросли…

…Серебристый «Форд-Мондео» остановился около автоматических ворот. Система видеонаблюдения отсканировала номер машины и лицо водителя.

Проверка документов. Личный досмотр и обыск автомобиля на предмет оружия, взрывных устройств и подозрительной клади. И, наконец – мягкое кресло без подлокотников, настолько низкое и глубокое, что из него быстро не вскочишь, даже если очень захотеть, так как колени едва не упираются в подбородок. Очевидно, этот предмет мебели был продуман специально для гостей…

Человек, занявший неудобное кресло, был не стар, но глубокие морщины на лице и густая седина свидетельствовали о приобретенном жизненном опыте, а молодой задорный взгляд – о нерастраченном на жизненном пути оптимизме. Беседа не обещала быть легкой и приятной, но хозяин не спешил раскрывать его сути. Чашечка горячего кофе, стакан холодного апельсинового сока, блюдце с рахат-лукумом и шербетом остались нетронутыми, гость демонстративно сложил кисти рук на своих коленях и, казалось, ничуть не был смущен своим «приземленным» положением. Он хорошо знал, зачем его пригласили сюда, и уже заранее разработал несколько вариантов ведения переговоров в зависимости от их направления и интенсивности.

-- Мы не вполне довольны сотрудничеством с вами, -- проговорил хозяин, после того, как вежливо ознакомился с состоянием здоровья гостя, состоянием здоровья родственников и друзей гостя, с погодными условиями в стране, откуда прибыл гость, и извинившись за сложные метеорологические условия, не позволившие местному аэропорту своевременно принять самолет компании «Аэросвит», которым прибыл гость. – Вы получаете от нас немалые средства для разработки проекта. Ваша компания выиграла тендер, так как предложила свой перспективный план, который нас заинтересовал. И мы утвердили этот план. Однако вы дважды переносили сроки, и мы шли навстречу, хотя это выходило за рамки договора. И мы продолжали субсидировать ваш проект. Но всему, извините, есть предел. Предел есть, а результата нет. Что вы можете мне ответить? Вот прямо сейчас, не сходя с места?

С этого места еще попробуй, встань. Не то, что сойди, -- подумал гость и вытянул перед собой затекшие ноги, пошевелив ступнями. Хозяин не заметил этого движения. Поняв, что гость не спешит с ответом, сокрушенно покачал головой, словно ребенок, случайно раздавивший красивого жучка.

-- Вы обещали, что ваш профессор представит то ли формулу, -- продолжал он после паузы, -- то ли технологию изготовления состава или как вы это называете. Миллионы людей во всем мире ждут результата. И что этот ваш русский? Он хоть отрабатывает свое питание? Я вижу, что вы свое питание не отрабатываете. Что вы мне ответите?

-- Дорогой Анвар, -- медленно и глядя в глаза собеседнику, проговорил гость. – Вы умный человек. Вы прекрасно понимаете, что многие славянские нации вырождаются. Вот, к примеру, Украина, откуда мы взяли нашего «русского», как вы его называете, -- нищая держава, неспособная достойно прокормить и одеть свой народ. Скажу более, этот свой народ грабят все – от дворника и до президента. Не грабит только ленивый. А вы помните, Анвар, старую английскую пословицу: «Если ты украл кошелек с двумя фунтами – сядешь в тюрьму. Если ты украл целый город – сядешь в кресло сенатора»… Все зависит лишь от объема и масштаба. И я бы очень хотел, чтобы вы поняли один важный момент, а именно: то, что мы сейчас с вами делаем, в ближайшее десятилетие может существенно перекроить политическую карту мира. Ливан, Сирия, Египет, Иордания и другие страны могут стать единым государством, сильным и свободным. Об Израиле речи нет, он к тому времени будет стерт с лица земли, как единственная немусульманская страна на Ближнем Востоке. И тогда Америка подожмет хвост и уберет свои лапы с нашего континента… Или даже полушария. Пакистан, Афганистан и другие страны освободятся от американского военного контроля и прочих миротворческих миссий, которые не приносят ничего, кроме разброда и развала. Наша с вами цель – ускорить производство стратегического сырья в Иране для наведения порядка сначала в группе ближневосточных государств, затем в странах СНГ, в Европе, а потом – во всем мире. Наша с вами цель оправдывает любые средства, а для этого…

-- А для этого, -- перебил хозяин, -- мне не нужны ваши словоблудия об овладении миром. Уже было достаточно умников, но все разбились о ваш нищий и бесправный славянский народ, который, как вы говорите, грабят все, от дворника до президента. Все ваши противники разбились о ваш народ, который никогда не жил по правилам, не работал по правилам и ни единой войны не вел по правилам. Который закрывал своим телом пулеметы, шел на воздушный таран, не выдавал своих тайн под пытками в гестапо. Который умирал в подвалах НКВД с именем своего убийцы на устах. Который уничтожил своих пророков и превознес глупейшие идеи, несовместимые с нормальным человеческим обществом. Но который, тем не менее, остается сильным и самолюбивым народом. Что это – парадокс? Нет. Это особенность вашего славянского народа, и вам ли этого не знать. И мы не хотим повторять ошибок Чингисхана, Бонапарта и Адольфа Шикльгрубера. На этом мы закончим вступительную часть, с вашего позволения.

Гость молчал. После короткой паузы Анвар заговорил снова:

-- Сирия со дня на день может открыть воздушный коридор для израильских бомбардировщиков в сторону Ирана. Азербайджан не сегодня-завтра будет готов предоставить им свой аэродром для дозаправки на обратном пути. Вам известна судьба иракского ядерного реактора? Не говорите «нет». Нам необходим катализатор. Срочно. Повторяю: вы дважды переносили сроки. У меня складывается впечатление, что вы сознательно оттягиваете выполнение договора, ссылаясь на непредвиденные трудности, чтобы выкачать побольше средств. Ну, хорошо, допустим, дам я вам денег. Так вы же через неделю-две снова заявите, что у вас возникли новые проблемы, и будете просить еще. И до каких же пор? Или же ваш «русский» профессор просто водит вас за нос?

-- Анвар, послушайте…

-- Не буду слушать. Если он не может или не хочет работать – замените его, найдите другого.

-- Это еще дороже выйдет, -- вздохнул гость. – Придется все начинать сначала. Это потребует новых расходов и составления нового договора. Хотя, -- осторожно улыбнулся он, -- ваши финансовые вливания – ничто перед тем, чего вы хотите добиться. Извините на слове.

Анвар пропустил этот укол мимо ушей и задумчиво спросил:

-- А если активизировать работу? Психологическими или физическими методами?

Гость хотел было напомнить, что с минуту назад хозяин рассуждал о непостижимости и непредсказуемости славянской души, но промолчал. Во-первых, не хотел снова обидеть хозяина, а во-вторых… Во-вторых этот старый профессор был не славянином, а евреем.

-- Ему нечего терять, -- проговорил он. – Наш «русский» и так работает от зари до зари. И я уверен, что он искренне старается восстановить в памяти свою формулу, чтобы позже проверить ее экспериментальным путем. Кроме того, открылась возможность воздействовать на него через его сына. Его сын живет в Израиле…

-- А почему я узнаю об этом только сейчас? Может быть, он бездействует лишь ради того, чтобы не навредить Израилю, потому что там живет его сын?

-- Насколько мне известно, со своим сыном он давно перестал общаться. Еще с тех пор, как тот собрался эмигрировать. Не смог простить…

-- И как вы намерены воздействовать на профессора через сына, если они стали чужими?

-- Ну, может быть, когда он узнает, что сыну грозит реальная опасность, если работы по катализатору не ускорятся… Отцовские чувства…

-- Очередная авантюра с целью получения очередных субсидий, -- усмехнулся Анвар.

-- Ну, почему вы так, -- смущенно сказал гость. – Мы попробуем это сделать не за ваш счет, а в частном, так сказать, порядке. Можно продумать несколько способов…

-- Мне не важен способ, мне важен конечный итог! – резко перебил Анвар. -- Насколько я понял, вы желаете снова продлить договор? И какой же ваш новый срок?

-- Лишь на две недели, до тридцатого.

-- И вы готовы подписать новые условия? А если они будут не вполне выгодны для вас?

Гость замялся.

Он чувствовал себя весьма неуютно, и не только физически, вынужденный едва ли не подпирать коленями собственный подбородок. Лишь сейчас он начал понимать, что его подставили, используя в качестве буферной пружины, живого амортизатора. Поручение «продлить договор» оказалось не таким уж безобидным, как обещал хозяин, ранее дважды лично прилетавший к Анвару с этой же миссией. Видимо, господин В.В.Сухинин догадывался, что третья попытка уже вызовет не только новые вопросы, но и справедливое возмущение заказчика. Вот и решил пожертвовать пешкой, чтобы обеспечить тайм-аут и на какой-то срок отвести удар от себя. Если так, то очень выгодную позицию занял Владимир Васильевич: буде его посланник решит проблему самостоятельно и без лишних сложностей, то лавры пожнет, естественно, Сухинин. Он же, Сухинин, будет в двойном выигрыше. А коль уж возникнет конфуз – то виноватым станет сам посланник: не смог, не сумел спасти положение… Такая позиция стара как мир.

Но о том, что придется что-то подписывать и брать на себя ответственность, Сухинин ничего не говорил!..

-- Видите ли, я могу согласиться со всеми вашими требованиями и подписать все, что вы предложите. Однако моя подпись не будет иметь юридической силы. В нашем случае я выступаю лишь агентом. Позвольте, я свяжусь с Владимиром Васильевичем, и если он даст добро…

-- В нашем случае ваша подпись будет иметь юридическую силу, -- заверил Анвар. – Ведь рисковать придется не вам, а нам, конкретнее – мне лично. Именно мне придется объяснять… -- он медленно и многозначительно поднял верх указательный палец. – А пока ваш Владимир будет размышлять, пройдут все мыслимые и немыслимые сроки. Хвала Аллаху, знаю я ваше русское тугодумие... 

-- Русские долго запрягают, да быстро едут, -- с улыбкой ввернул гость.

-- Пока вы будете запрягать, уже и ехать поздно будет. Так что новый договор подпишете лично вы, меня это вполне устроит. А лично вас, поскольку вы являетесь простым агентом, ваша подпись ни к чему не обяжет.

Тихо загудел принтер, на свет выползли страницы, которые Анвар тут же скрепил степлером и заполнил пустые графы золотым пером.

-- Ваша подпись, -- он придвинул бумаги к краю стола, поближе к гостю.

-- Но я не могу… не имею права!..

-- Вы не поняли. Мне не нужно ни ваших прав, ни вашего согласия. Мне нужна только ваша подпись.

Ни настойчивости, ни раздражения, ни, тем более, угрозы не прозвучало в голосе Анвара. Но взгляд, который он лишь мельком поднял на гостя, заставил того съежиться и еще глубже вжаться в низкое кресло.

-- Вам неудобно? – участливо спросил Анвар. – Вам помочь?

Не дожидаясь ответа, он, несмотря на грузную комплекцию, легко поднялся из-за стола, подошел к гостю и вложил в его ладонь перламутровый «паркер». Через секунду на колене у гостя оказался текст договора, под который для плотности была подложена капроновая папка.

-- Пожалуйста, ваш автограф. Вот здесь, над моим пальцем… И вот здесь… Прекрасно. И последний – вот здесь.

-- А мне? – недоуменно спросил гость.

-- Что – вам?

-- Мой экземпляр договора…

В ответ Анвар весело рассмеялся:

-- А вам не нужно никакого экземпляра. Ведь вы же отвечаете за свои слова? Значит, тридцатого августа я получаю окончательные результаты вашей работы, и тут же уничтожаю этот документ. И никто никогда не узнает. Так и договоримся... Вы курите кальян?

-- Я курю сигареты, -- отчужденно ответил гость, пытаясь представить себе масштаб катастрофы, к которой может привести его подпись под новым договором.

-- Напрасно. Кальян безвреднее. А за здоровьем нужно следить. Особенно, в нашем возрасте и положении…

Анвар коснулся сигнальной кнопки на столе и приказал вмиг появившейся девушке-секретарше, глубоко закутанной в паранджу:

-- Кальян, и замени кофе. Для гостя, Зара, -- уточнил он.

-- Я не хочу кофе, -- отозвался тот.

-- Дорогой друг, -- грустно покачал головой Анвар. – У нас на Востоке существует древний такой обычай. Если ты уважаешь хозяина, то обязан отведать его угощений. А коль уж отказался, то… -- он пожал плечами. -- Я вижу, вы даже к сладостям не притронулись.

-- Извините, не знал такого порядка, -- смутился гость.

-- Ничего, сейчас принесут, вот и получите возможность доказать свое, так сказать, расположение. У вас, русских, тоже есть правило: в каждой избушке – свои погремушки. Когда в юности я поступил на химический факультет Московского университета, то первые полгода был шокирован видом ваших девушек. Никак привыкнуть не мог, поверьте! Не то, что колени, а и ползадницы видно, груди едва ли не наружу... Молодежь старших не уважает, пьет-курит со школьной скамьи, грязными словами разговаривает…

-- Так вы учились в Москве? То-то я думаю, откуда вы так хорошо знаете русский язык…

-- И историей вашей страны я интересовался, как вы успели заметить. Тогда она еще называлась СССР. Славная история, ни у какого другого народа такой нет. Вы гордиться должны своей страной…

Девушка принесла Анвару дымящийся кальян, а через минуту на столе у гостя оказались и горячий кофе, и свежие сладости.

-- Вот если бы вам еще и руководство толковое, -- продолжал хозяин, наблюдая, как гость пригубливает из маленькой чашечки. – Нормальные дороги-то вы  уже строить научились, а вот с дураками в разных сферах у вас  очень большой перебор. Очень. Нам со стороны виднее… Ну да ладно.

Анвар затянулся дымом, несколько секунд подержал его в легких, блаженно прикрыв глаза, и медленно выдохнул. По помещению поплыл запах лимонного табака.

-- Лично к вам у меня претензий нет: вы хорошо справились с основной акцией, -- Анвар улыбнулся, то ли для того, чтобы смягчить свои последние слова, то ли запоздало выказывая симпатию к визитеру. – Ликвидировать журналиста как исполнителя и свидетеля, сунуть его, словно мешок, в автомобиль вашего профессора, взорвать этот автомобиль, заснять на камеру, принадлежащую тому же журналисту, и подать в  средства массовой информации, чтобы профессора никто не хватился… Чья идея была – ваша или Владимира?

-- Откуда вы это знаете?..

-- Что именно?

-- Ну, про автомобиль, про видеоролик…

-- С вашего позволения, я не отвечу на этот вопрос. Не обессудьте. Так вот: то, что вы сумели проделать – это весьма разумно и грамотно. Ведь правда, мало кто мог бы исполнить все так филигранно. Даже если идея была не ваша, а Владимира, то лично вы осуществили ее очень и очень качественно. Вы достойны самой высокой похвалы. Но это – ваш потолок. А дипломатия, переговоры и принятие сложных решений – не ваш профиль. И Владимир прекрасно это знает. Он просто сдал вас мне на съедение. Ему стыдно передо мной, и вы в этом не виноваты. Наш восточный поэт Омар Хайям сказал так: «Предавший раз – предаст неоднократно». Но вы должны простить Владимира хотя бы за то, что он вас больше никогда не предаст. И очень прошу, простите меня тоже.

-- Вас-то за что?

-- За будущее, -- грустно улыбнулся Анвар. – Я вовсе не зол на вас, клянусь пророком…

Анвар мельком глянул на часы, и гость правильно понял намек. Допил кофе, положил в рот кусочек шербета (уж теперь-то хозяин не сочтет его невежей или хамом), и с трудом поднялся на ноги. Какое плохое кресло! После него тело непослушное, словно чужое…

-- Извините, Анвар, -- произнес гость, и с удивлением обнаружил, что с языком тоже происходит нечто странное: он словно прилип к нёбу и шевелился с трудом. – Я могу быть уверен, что этот договор… никто не увидит… до тридцатого?

Анвар поднял на гостя усталый взгляд. Так учитель смотрит на нерадивого ученика, которому смертельно надоел предмет, но он вынужден хоть что-нибудь да ответить, чтобы не быть наказанным.   

-- Я мужчина, -- медленно проговорил Анвар. – И мое слово твердое. Вы сможете в этом убедиться, пока живы. -- И добавил мысленно: «Живым – жизнь, покойникам – покой. Так сказано в Коране». – Вы еще что-то хотели сказать?

-- Я хотел лишь засвидетельствовать свое почтение к вам и вашему дому.

-- Удачи вам. И да хранит вас Аллах.

Гость уже не интересовал Анвара.

Анвар знал, что никакая экспертиза не определит истинной причины исхода. Тромб, закупорка сосуда, обширный инфаркт, остановка сердца – именно это обнаружат врачи. И внезапная смерть будет объяснена естественными факторами: стресс, продолжительное волнение, нервное напряжение… да много ли нужно человеческому организму, дабы ослабить самое себя и довести до логического завершения.

А Зара – умница. И слова «…для гостя» -- прекрасный код, шифр, пароль, как его ни называй. И древнее снадобье, известное еще фараону Тутанхамону --  великолепный способ избавиться от недруга или такового, коим скоро может стать недавний друг…

Менее чем через полчаса Анвар получил короткое сообщение на свой мобильный телефон, щелкнул пальцами и прошептал: «На все воля Аллаха…»

Спустя еще несколько минут в городское управление полиции поступил сигнал о том, что в автомобиле «Форд-Мондео» цвета «металлик», принадлежащем лизинговой фирме «Шраф», находится труп мужчины европейского типа. Автомобиль запаркован на частной автостоянке «Абу-Сдар», квадрат 5, ячейка 12. Случайный гражданин, обнаруживший труп и позвонивший в полицию из таксофона, предоставить свои данные отказался.

В тот же день крупный пластиковый пакет пересек границы нескольких государств. Скорбный груз покоился в багажном отделении аэробуса украинской компании «Аэросвит» -- между контейнерами, чемоданами и сумками пассажиров рейса. Груз имел бирку с надписью на английском, где, в частности, значилось имя, скопированное с загранпаспорта покойника: «KONSTANTIN KRUGLOV». 




ПРОСЬБА И ВОПРОС



Утром он позвонил своему напарнику и попросил поменяться сменами, объяснив, что должен срочно отвезти машину в ремонт. Йоси, подумав, согласился отработать в первой половине дня, но с условием: чтобы Марк сменил его на час раньше – у Йоси была намечена какая-то важная встреча, и отменить ее он не мог.

Марка это вполне устраивало, хотя он допускал, что свою встречу Йоси выдумал прямо сейчас. И это тоже нормально: ведь тот, кто просит, должен хоть чем-то поступиться. Вот сейчас просит Марк, так и пусть подарит товарищу свой трудовой час. Дружба дружбой, а Йоси – не фраер…

Быстро одевшись и прихватив с собой проклятый букет, он спустился вниз. Розы ткнул в переполненный контейнер для мусора около подъезда, и, стараясь не смотреть в сторону своей разбитой «Хонды», позвонил Соломону Абрамовичу.

-- У меня к вам два дела, дядя Солик, -- сказал он после взаимных приветствий. – Вернее, одна просьба и один вопрос.

-- Вот так и сразу? – удивился родственник и добавил укоризненно: – То по месяцу молчишь, а тут вдруг и просьба, и вопрос…

-- Да так совпало, -- вздохнув, пояснил Марк. -- Я бы зашел. Когда вам удобнее?

-- Хоть сейчас. Ты где?

-- Около свого дома.

-- Ну, так подъезжай. За десять минут и доберешься, а я пока чай поставлю.

-- Было бы на чем подъезжать, -- печально сказал Марк. – Машину я грохнул.

-- И сильно грохнул?

-- Тысячи на полторы-две, как минимум. Так что просьба у меня к  вам именно по поводу этих денег.

-- Деньги дам. А вопрос?

-- А вопрос при встрече. По телефону долго будет…


*   *   *


Соломон Абрамович жил в одном из старых домов по улице Нордау, в самом центре Ришон ле-Циона, недалеко от городского парка и Большой синагоги, в которой, как он со стыдом признавался, никогда не был. Жена его умерла в позапрошлом году, дочь вступила в очередной брак и привела мужа в дом. Оба супруга зарабатывали неплохо, да и профессор Гольденберг два раза в неделю вел курсы основ русского языка в Тель-Авивском университете. Семья не бедствовала, и Марк с чистой совестью обращался к дяде Солику за деньгами. Это случалось не часто, но – случалось…

Соломон Абрамович, крепкий старик с густой седой шевелюрой и в темных модных очках, провел племянника в свою комнату и усадил за журнальный столик, на котором уже лежали десять купюр по двести шекелей, прижатые пепельницей, а сам ушел в кухню заваривать чай.

Марк сунул деньги в бумажник и огляделся. Со времени его последнего визита в комнате ничего не изменилось – разве что вместо громоздкого старого компьютера на письменном столе примостился изящный ноутбук. Заинтересованный, Марк подошел к нему и принялся разглядывать. Таких маленьких он еще не видел. Наверное, набирать тексты на нем не очень удобно – клавиатура узкая, и руки, скорее всего, будут мешать друг другу… Хотя, может, это дело привычки.

Экран находился в режиме «отдыха» -- по нему медленно проплывали разноцветные рыбки. Покачивая плавиками и хвостами, они то увеличивались, то уменьшались в размерах. Время от времени большие проглатывали маленьких, а маленькие так и не пытались убегать и прятаться, они, видно, уже привыкли к таковой участи. Марк невольно коснулся пальцем кнопки курсора. Тут же рыбки исчезли, и на экран вернулось изображение, заставившее Марка хмыкнуть и на цыпочках вернуться к журнальному столику, пока Соломон Абрамович не зашел в комнату. Да, на девятом десятке дядя смотрит порнуху, все ему неймется… Неужели в этом возрасте еще интересуют женские прелести? Дай Бог ему здоровья…

Соломон Абрамович принес чай с печеньем и сел в кресло-качалку, закинув ногу на ногу. В том, как это у него получилось, было что-то вальяжно-суперменское, очень самцовое, от чего Марку снова захотелось смеяться.

-- С просьбой разобрались, теперь давай вопрос, -- сказал Соломон Абрамович, отметив, что денег под пепельницей уже нет.

Марк отпил горячего чаю и положил в рот половинку печенья.

-- Дядя Солик, вам знакома фамилия Рахман?

-- Рахман, Рахман… Фамилия редкая. Вот был бы Лахман – другое дело. По истории иудейских фамилий, Лахман – «идущий человек». Или «ушедший человек», -- Соломон Абрамович задумался. – В любом случае, это человек, который то ли идет, то ли уже прошел мимо…

-- Проходимец, то есть? – улыбнулся Марк.

-- Ну, примерно так, только в иврите это звучит не так презрительно, как в русском. Эта фамилия от слова «лалехет» -- идти…

-- О, вы уже специалист не только в славянских диалектах…

-- А я всерьез увлекся ивритом. Поначалу этот древний язык показался мне совершенно нелогичным, но потом я убедился, что иврит – самый легкий и самый  правильный язык в мире. И самый красивый. И изучать его – одно удовольствие…

Марк не был с этим согласен. Иврит давался ему очень тяжело. Может быть, потому, что к свому совершеннолетию Марк свободно владел тремя иностранными языками – английским, немецким и французским. Поэтому, изучая иврит, пытался найти аналогию с этими языками. Однако ничего не получалось, никакой аналогии не отыскивалось…

-- Я обучался ивриту, как обучаются, скажем, вождению автомобиля, впервые в жизни увидев сам автомобиль. С азов, не отталкиваясь ни от какого другого языка. Вот Барух Подольский, например, создал лучшие в мире словари и справочники по ивриту. Я сам говорил с ним, когда  разрабатывал новую тактику преподавания… И он убедил меня, что иврит нельзя изучать, не отталкиваясь от других языков. Да, Митеныш, хоть это совсем другая речь, с другими законами и правилами. Вот, слушай один интересный момент. В иврите нет среднего рода. Есть только мужской и женский. И слушатели-израильтяне смеются: а что это такое – средний род? Гермафродит, что ли? Или кастрат?.. -- улыбнулся Соломон Абрамович, покачиваясь в кресле. Марк знал, что дядя будет говорить только о том, что интересует его самого, пока не остановишь. И, хотя прерывать его было не совсем вежливо, Марк все-таки напомнил:

-- Дядя Солик, а как с Рахманом?

-- А, да-да, Рахман… -- брови Соломона Абрамовича сошлись на переносице. – И чем же он знаменит, чтобы я его знал? С чем он связан?

-- С Харьковом. Он служил в милиции, потом открыл частное детективное агентство.

-- И что у этого милиционера-агента общего со мной? – насторожился Соломон Абрамович.

-- Не знаю, он позвонил мне сегодня ночью и хотел узнать, как вас найти.

-- Зачем?

-- Дядя Солик, я, честно говоря, не спросил.

-- Ну, что ж ты так. Спросил бы. А он откуда меня знает?

Марк пожал плечами. Теперь он пожалел о том, что действительно не поинтересовался этим вопросом. Неужели снова потянулся хвост после той дядиной истории со студентками, через столько-то лет? Ведь больше ни в чем криминальном Соломон Абрамович, вроде, никогда не был замешан…

-- Без понятия, -- ответил Марк.

-- И ты дал ему мои координаты?

-- Нет. А надо было?

-- Не знаю, не знаю… Что он еще говорил? Как вообще шел разговор?

-- Он сначала спросил, преподавали ли вы в ХГУ.

Соломон Абрамович погрустнел и, цокнув языком, сказал:

-- Та-ак. И он, выходит, ни словом, ни намеком?.. Хотя, стоп, погоди. Рахман, говоришь, Рахман… По-моему, была такая студентка. Если да, то ей сейчас, по всей видимости, около сорока, если не больше… А ну-ну!

Соломон Абрамович поднялся с кресла-качалки и подошел к книжным полкам. Уверенно вынул один из альбомов и положил его на стол.

-- Вот они, мои питомцы. За все годы безупречной, -- он хмыкнул, -- ну, почти безупречной службы в альма-матер. Мне было двадцать два, когда я начал преподавать, слышишь, Митеныш?.. Тысячу лет назад… И если была такая Рахман, то мы ее, скорее всего, здесь найдем. Может, что и придет в голову по поводу твоего агента-резидента. Ведь зачем-то я ему понадобился?..

Соломон Абрамович покачал головой и бережно раскрыл альбом.

На каждом листе были аккуратно наклеены крупные, едва ли  не во весь формат, фотографии с указанием года выпуска. На каждой из фотографий – крошечные снимки студентов и студенток. Конечно же, больше было студенток, ведь филологический факультет процентов на девяносто, если не больше, состоит именно из студенток… Под каждым снимком -- фамилия и инициалы. Опасаясь, что Соломон Абрамович сейчас снова ударится в воспоминания, Марк напомнил:

-- Если ей что-то вокруг сорока, то давайте-ка, начнем с конца восьмидесятых.

-- Постой. Ты ведь тоже учился в те же годы? – поднял взгляд Соломон Абрамович.

-- Да, но на моем курсе никаких Рахманов не было, иначе бы я запомнил. Может, она училась раньше или позже? Да и с нашими девчатами была путаница: одни уходили в декрет, другие возвращались из декрета, третьи выходили замуж и бросали учебу… Как тут всех упомнишь.

-- Ну да, ты-то свой курс не помнишь, а мне каково за три десятка лет, хоть и на склероз не жалуюсь… Давай, стало быть, с восьмидесятого, для надежности.

Соломон Абрамович зашевелил губами, вчитываясь в фамилии под фотоснимками. Перевернув с десяток листов, он вдруг поднял голову и в упор глянул на Марка. Поморгав, снова посмотрел в альбом.

-- Есть? – с интересом спросил Марк.

-- Нет, -- задумчиво ответил Соломон Абрамович. – Но была…

-- Это как: нет, но была?

-- М-м… Должна быть. А ее карточки здесь нет почему-то.

-- А куда подевалась? – улыбнулся Марк. – Сбежала?

-- Нет, не сбежала. Ее и не было. А вот с этой девочкой, -- Соломон Абрамович указал на снимок молоденькой улыбающейся выпускницы, больше похожей на школьницу, -- дружила светленькая такая… И, таки да, по фамилии Рахман. И имя этой Рахман было каким-то… слишком уж русским. Евреек так обычно не называют. Выходит, она то ли не закончила курса…

-- …то ли  не захотела фотографироваться, -- подсказал Марк.

-- А может, взяла академотпуск и закончила позже, -- Соломон Абрамович внимательно просмотрел весь альбом до конца и снова открыл его на середине. – Нет. Ее здесь нигде нет. А вот эту я запомнил, -- улыбнулся он, -- потому, что она единственная на моей памяти, кто смог сдать зачет Анне Свашенко на «хорошо»…

-- Помню Свашенчиху, -- кивнул Марк. – Вела старославянский. Старая дева и женоненавистница. Из-за нее все девчонки рыдмя рыдали, сопли веером. А пацанам ставила только положительные оценки…

-- Так вот, эта девочка – уникум, гордость выпуска, если не всего университета, -- улыбнулся Соломон Абрамович. – Это ж как надо выучить предмет, чтобы сдать Анне Григорьевне с первого раза – и на «четверку»!.. Инна ее звали, Инночка Олелько…

По тому, как плотоядно заблестели глаза Соломона Абрамовича, Марк определил, что с этой Инночкой Олелько у профессора были отношения поближе, чем просто со студенткой, как, впрочем, и с десятками других филологинь-задолжниц. И не ошибся.

 -- Напугала она меня до полусмерти. Единственная, кто оказалась девочкой, -- продолжал Соломон Абрамович, томно и скромно опуская веки. Сейчас, по прошествии многих лет после позорного разоблачения и краха собственной карьеры, старый педагог с удовольствием вспоминал о своих романтических похождениях. – Это была тяжелая работа, но остановиться я уже не мог, сам понимаешь. Как пищала, бедняжка… Уверен был: сейчас побежит жаловаться, сяду за изнасилование, кошмар! В новом семестре, в первый же день, смотрю – нет ее! Полегчало. На следующий год лишь вернулась – здоровается сквозь зубы, глаза прячет… Все обошлось, к счастью…

Зато потом не обошлось, -- поморщился Марк. – Вот если бы ты, дядечка, еще тогда с перепугу бросил свои ****ки с ученицами, то был бы деканом факультета, а то и ректором ХГУ. И не склоняли бы твою фамилию все, кому не лень – от горпрокуратуры и до министерства…

-- И с этой Инной дружила студентка по фамилии Рахман? – Марк решил прервать поток воспоминаний и вернуть беседу в нужное русло.

-- Да, с ней дружила эта самая Рахман, которой здесь почему-то нет...

Марк взял в руки альбом, полюбовался снимком Инны Олелько, улыбающейся девочки, похожей на старшеклассницу. Потом невольно  пробежал взглядом по другим фамилиям, не столько проверяя внимательность Соломона Абрамовича, сколько из интереса. Абалишина, Бутенко, Гресь, Григорьева, Злотникова… Нет, знакомых фамилий не наблюдается. Да и не удивительно – эти девчонки защитились через несколько лет после Марка. И, что вполне естественно, Марк не обращал особого внимания на шпингалеток-малолеток, несмотря на то, что и на младших курсах учились некоторые дамочки, куда постарше самого Марка. И когда Марк готовился к защите диплома, они еще изучали античную литературу, и на зачетах, скорее всего, как и он сам, путали Публия, Плавта и Платона…

Конечно, приятно было узреть на этих фотоснимках полузнакомые лица и хоть на секунду мысленно вернуться в пору студенческой молодости. Вот эту, например, видел в буфете, она оттерла Марка локтем, пролезая без очереди… А вот эта сидела на подоконнике около деканата, с паникой в глазах – отчислят, не отчислят… Выходит, не отчислили. Добравшись до нижнего ряда, Марк напрягся. Между некими Ольгой Чепец и Людмилой Юденко красовалось весьма и весьма знакомое лицо. За прошедшие годы оно если и изменилось, то ненамного, разве что слегка похудело. И прическа здесь другая, а ля Эдита Пьеха, тогда многие девчонки носили такие…

-- Дядя Солик, -- сказал Марк, придвигая альбом к Соломону Абрамовичу, -- вы не помните эту девушку?

Тот снова склонился над страницей и перевел взгляд на Марка:

-- Знакомая, что ли?

-- М-м, -- процедил Марк, закусив губу.

-- Если да, то держись от нее подальше. Блатная она, у меня на таких всегда была аллергия.

-- В смысле – блатная?

-- В прямом. Из КГБ за нее просили на вступительных. А так – ничего, и поступила легко, и училась нормально. Умненькая оказалась.

-- Странно…

-- Что странно?

-- Странно, что у девочки с еврейской фамилией были покровители в Комитете, -- ответил Марк, помня, что именно из-за национальности его самого срезали при первой попытке поступить в университет.

-- Значит, были на то причины, -- развел руками Соломон Абрамович. – Я никогда не интересовался тем, что мне в будущем пригодиться не может и жизненного опыта не добавит.

-- И правильно делали, -- похвалил его Марк, украдкой поглядывая на часы, которые всегда надевал экраном на запястье. Но в душе он не был согласен с мыслью родственника. Кто знает, что именно может пригодиться в жизни, а что не может… -- Спасибо за денежку. Пойду.

-- С возвратом можешь не спешить особо, -- улыбнулся Соломон Абрамович. – Можешь отдать и по частям.

Вздохнув, Марк улыбнулся:

-- Да нет, мне лучше отдавать сразу и целиком. Так спокойнее. Не люблю, когда на мне долги висят…

-- Как знаешь.

Лера, Лера, -- думал Марк, идя по улице Пинскер к своему дому. – Лариса Шноль. Как много вдруг тебя стало в последнее время…

Тревога, начавшая было угасать в доме у дяди Солика, на улице снова овладела Марком. И чем больше он думал о своем ночном приключении, тем больше путались его мысли.

Таинственный букет роз.

Пропавшие два часа.

Непонятные тридцать четыре километра.

Если все это вспомнить – значит, вспомнить, куда он вчера подвозил Леру. Вспомнить, где она живет… если она живет именно там, где Марк ее высадил. У Марка есть ее номер телефона, но звонить он ей больше не будет. Во-первых, потому, что она его, скоре всего, снова пошлет подальше, а во-вторых… Во-вторых, Марк давно уже знал, что с комитетчиками, пусть и с бывшими, или с близкими к таковым, действительно лучше не связываться. Прав тут дядя Солик. 

А о розах Лера ничего не знает. Так, во всяком случае, она заявила перед тем, как разругаться с Марком вдрызг. Значит, вчера вечером Марк приезжал к себе домой не с ней.

Но с кем же тогда? Может, ни с кем и не приезжал, и роз никаких не было, может, все это Марку приснилось?..

Не дай мне Бог сойти с ума, -- вспомнил Марк чьи-то строки, когда увидел свой проклятый букет, нахально торчавший из переполненного мусорного контейнера перед домом.

А на лавке сидел Натан. Он пытался открутить крышку очередного шкалика «Аляски», но это не удавалось – подлая крышечка лишь проворачивалась на горлышке, проворачивалась весело и свободно, никак не желая покидать своего места. Натан не видел ничего вокруг, в данный момент весь мир сконцентрировался для него на сверкающей кругляшке с неудачной резьбой. Марк взял бутылочку из трясущихся рук Натана, и вскрыл ее с помощью ключа от автомобиля.

-- Благодарствую, -- не глядя на своего спасителя, простонал Натан. -- Он в два глотка опустошил емкость и блаженно откинулся на спинку скамьи. – О-о-о… Есть в жизни счастье бедному еврею!..

-- Доброе утро, -- сказал Марк, присаживаясь рядом.

-- Утро не может быть добрым, -- покачал головой бедняга, прикрывая веки.
 
Ну да, если утро начинается с дикого похмелья, то добра от такого утра ждать не приходится. Как, впрочем, и от другого времени суток.

-- Вопрос у меня к вам, Натан.

-- Спрашивайте все, что хотите. Как на духу…

-- Вы вчера видели меня с женщиной.

-- С женщиной, -- подтвердил Натан. – Дома ждет холодная посте-е-ель…

-- И с розами.

-- С розами. Какой цветок не вянет от мороза… роза… роза…

-- Натан! Вы меня слышите?

-- Ну…

-- Как выглядела женщина? Блондинка, брюнетка, рыжая? В чем одета?

-- Одета?.. А, одета была, да.

-- Алло, -- Марк потряс Натана за плечо. – Вчера вы сказали, что видели меня с женщиной. У нее были розы.

Натан медленно повернулся к Марку и тупо оглядел его.

-- Марик, -- вдруг сказал Натан. – Здравствуйте, Марик.

-- Здравствуйте, Натан.

-- Как ваше ничего?..

-- Отлично, -- заверил его Марк, кивнув для убедительности. – Вы меня видели с женщиной. Вчера вечером.

Натан поморщил лоб, сплюнул под ноги и подергал рукой, на которую был намотан поводок. Из-под лавки выползла заспанная Дэзи. Виляя хвостом, она лизнула ладонь Марка и зажмурилась в неге, ожидая, что Марк сейчас погладит ее по ушам. От собаки пахло спиртным еще больше, чем от хозяина. Наверное, Натан успел закусить, а о своей любимице забыл, не накормил. Марк погладил Дэзи и пощекотал ее под горлом. Получив свое, она снова забилась под лавку.

-- А не было никакой женщины, -- вдруг сказал Натан.

-- Как – не было?

-- Никак… Ни женщины, ни роз, ни вас, ни машины вашей… побитой. Ничего и не было.

-- Так откуда же вы знаете, что машина побита, если ее, машины, не было?! – едва не закричал Марк. -- Ну, кретин! Совсем пропил мозги…

-- Не-е, -- засмеялся Натан. – С мозгами все в порядке, я мыслю логично… логически. Не было ничего. Все это мне привиделось, вот чес-слово…

-- Не валяйте дурака, Толик! Вы не настолько пьяны, чтобы пороть такую чушь. Это была невысокая шатенка?

-- Ага. Невысокая. И шатенка. И-к!

-- И у нее в руках были розы?

-- Были. И машина ваша была побита, весь передок с правого боку. Но этого всего не было.

-- Чего не было?! – взъярился Марк, невольно сжимая кулаки.

-- Ничего.

Марка уже трясло от злости. Он едва сдерживался, чтобы не стукнуть Натана по лбу. Может, переворот в голове заставит его говорить связно и по делу. «Было, не было, привиделось». Или этот алкаш просто издевается?..

-- Марик, -- вдруг сказал Натан проникновенно. – Не знаю, как вы влезли в мой сон и откуда вы его знаете. Пошли по пунфырик, ну его всё к йе...

-- Пойдем, -- кивнул Марк, -- только потом. Сначала скажите, что было и чего не было. И сразу же пойдем по пунфырик. Я вам даже два куплю.

-- Мне привиделось, братка ты мой Марик… примерещилось… Что машина ваша, это… ну, в аварию вроде как попала. Стекло побито… крыло помято и капот замазанный… Перед тем вы еще с дамочкой пришли и с букетом, да, это верно. А сейчас посмотрел – тачка ваша целехонька, хоть сейчас на выставку-продажу. Значит, и все остальное пригрезилось, да.

-- Но машина моя таки побита, -- возразил Марк. – Значит, не все пригрезилось.

-- Хрен вам побита. Новенькая, говорю, как прям щас из магазина. Пошли, покажу…

Натан попытался подняться с лавки, но это ему не удалось. Ноги совсем не держали, он снова сел. Зачем пить с утра при такой жаре, -- подумал Марк. – Самоубийство. Тут уж не только до галлюцинаций – до белой горячки недалеко. А может, это она уже и есть, родимая…

Щелкнула дверь, из подъезда выплыла Вера Михайловна. Увидев Марка в компании с Наташкой-алкашкой, замедлила шаг.

-- Вы зачем цветы выбросили, Марик? Я как увидела с балкона, чуть вниз не рухнула. Такую красоту – и в мусор…

-- Не люблю роз с колючками.

-- Не любите – так могли уже мне, старухе, отдать. Хоть бы под дверь положили…

-- В следующий раз – обязательно.

Вера Михайловна подошла к контейнеру и с сожалением оглядела букет роз. Он даже не смялся и выглядел вполне свежим. Марк поморщился – он бы ни за что не рассматривал содержимое мусорки…

-- Так давно не держала в руках цветов, -- посетовала Вера Михайловна. – Никто не дарит…

-- А ему вот подарили, -- с готовностью сообщил Натан. – Прекрасная принцесса подарила, а он… Нет, чтоб в вазу поставить и любоваться день и ночь, имя любимой повторяючи. Дома ждет холодная посте-е-ель… Верк, а, Верк, слушай, чего скажу…

-- Ну?

-- Ты это… одна и я один, -- вздохнул Натан, -- И тебе б я розы дарил каженный день, во веки веков. Я нежный, человек искусства. Вона, даже не курящий. Зачем здоровье-то гробить, а? И жили б мы…

-- Протрезвей, Наташка, -- ухмыльнулась Вера Михайловна. – Я тебя что-то за все годы ни разу трезвым не видела. И кто поверит, что ты – бывший скрипач? А?
-- Почему бывший? Скрипач – не профессия, скрипач – это состояние души. Ну так как, а, Верк?

-- Да кто ж за тебя пойдет? Разве что такая же, как и ты, пьянь. А я – женчина пора-адошная, -- и Вера Михайловна, кокетливо дернув плечиками, направилась через стоянку к автобусной остановке, слегка повиливая задом, обтянутым короткими шортами.

-- О! – Натан поднял указательный палец. – Женюсь. Верку я  давно знаю, классная баба. А сперва по пунфырик, братка ты мой Маркуша…

-- Сперва расскажи, что было вчера, -- Марк вдавил Натана обратно в скамейку. – Про женщину, букет и… машину.

-- А что – машина? – скривился Натан. – Битая была. Во сне, да. А в натуре – целая. Сам видел. Значит, приснилось все.

-- Как – целая? – едва не подпрыгнул Марк.

-- Целее не бывает, что ж я тебе полдня талдычу… Верка-то, Верка, а? Такой жопень пропадает, такой станок… Женюсь, Маркуша! Дома ждет холодная посте-ель… А она не пойдет за меня, -- всхлипнул Натан. – Машины потому как нет у меня. Слышь, а ты подари-ка мне свою тачку, и научи, как ездить. На кой она тебе? Только ревет она сильно, как трактор, а так – ничего, прям как невеста в белом. Чудеса, ей право…

Что-то заставило Марка подняться со скамьи и пойти к «Хонде». Машина стояла на том же месте, где Марк ее вчера припарковал. Еще издали он увидел нечто необычное. Многострадальная «Хонда», бывшая в молодости белой, но за два десятка лет выгоревшая под неистовым израильским солнцем, еще вчера имела серовато-желтый цвет. А сегодня она блестела свежей красой, словно только что сошла с конвейера. Не наврал Натан…

Марк ускорил шаг и через секунду остановился, потрясенный новым открытием.

…Ни мятого крыла, ни разбитого лобового стекла, ни бурых пятен!..  Не веря глазам, Марк провел пальцем по стеклу – на чистой поверхности осталась  влажная полоса; нагнувшись, оглядел крыло – почувствовал едва уловимый, еще не до конца испарившийся запах автомобильной краски…

Марку стало трудно дышать, в висках застучало. Точно так же было вчера, когда он увидел свою машину изуродованной. Но что же, что случилось вчера? И что произошло сегодня?

Выходит, галлюцинациями страдают не только алкоголики?..

-- Вот и я ж говорю, -- раздалось так неожиданно, что Марк вздрогнул и резко обернулся.

Рядом стоял Натан. Дэзи жалась к ногам хозяина. Она со злостью скалилась на Марка, приподняв верхнюю губу и грозно обнажая клыки. Марк протянул было руку, чтобы привычно погладить ее по ушам, но Дэзи вдруг глухо зарычала и присела, словно готовясь к броску. Марк неспешно повернулся к ней боком: он знал, что к атакующей собаке ни в коем случае нельзя стоять лицом или спиной – только боком, и глядя прямо в глаза. Так  собаки, незнакомые между собой, проявляют дружелюбие и готовность пообщаться без ссоры. Дэзи, еще раз рыкнув для порядка, улеглась на спину около ног Марка, разметая вокруг себя пыль своим хвостом. Мир восстановился. 

-- Поправиться хочет, -- пояснил Натан. –  Она, вишь, когда похмельная, на меня тоже рычит иногда. И до нее кто были – все погавкивали спьяну. Я их всех Дэзями называл, самое лучшее имя… Пошли, пошли, собачурочка моя родненькая… Пошли по пунфырик…

Марк нажал на кнопку брелока, отключая сигнализацию. Машина дважды просигналила, мигнув подфарниками – поприветствовала хозяина. Он открыл дверцу и сел на водительское сидение. Салон сиял непривычной чистотой: ни пылинки, ни крупинки табака, ни бычков в пепельнице, ни мятых салфеток на полу – ничего того, что было в машине еще вчера. В воздухе витал запах яблочного ароматизатора.

Взгляд упал на приборную панель. На счетчике километража – четыре нуля. Индикатор горючего показывал, что бензобак заполнен до отказа, по самую, как говорят, завязку.

На правом сидении белел листок бумаги.

Это была справка-счет из авторемонтной мастерской. Реквизиты были неаккуратно оборваны, поэтому листок имел ущербно-укороченный вид.    

Внизу стояла общая сумма ремонта – 4850 шекелей. Оплачено наличными…

Кто-то сознательно сводит меня с ума, -- подумал Марк.





СТАРЫЙ ЗНАКОМЕЦ



В условленное время Марк сменил Йоси на работе. Подсчитали и сложили в сейф утреннюю выручку, переключили кассовый компьютер на имя Марка и попрощались до завтра. Примостив с краю прилавка свой ноутбук и ожидая, пока тот загрузится, Марк безучастно смотрел в окно. Когда же на экране появилось изображение, он лишь отметил это краем глаза и не сдвинулся с места.

-- Все не так, не так, -- вслух произнес Марк. – Ни черта не понятно, ни черта не понятно…

Оставшись один в четырех стенах киоска, Марк почувствовал себя еще более беспомощным. Тревога нарастала, и Марку снова захотелось глянуть на свою машину – еще раз убедиться, что она цела и невредима, да еще свежевыкрашенна, что все это было не сном и не видением. Но кому нужно было ее ремонтировать, да и зачем тратить на ремонт почти пять тысяч шекелей – сумму, едва ли не вдвое превышающую реальную стоимость древней «Хонды»? Кто этот неведомый благодетель? И что произошло ночью, почему машина оказалась разбитой?..

Марк не пытался ни успокоиться, ни уговорить себя, что все обошлось. Он прекрасно понимал, что ничего не закончилось, наоборот, что-то должно случиться в ближайшее же время, и это «что-то» даст ответ на многие, если не на все, вопросы. И произойдет это «что-то» независимо от того, будет ли Марк ломать себе голову и искать ответа, или же будет делать вид, что ничего не случилось.

Потому что ничего не делается просто так…

От волнений он неправильно отсчитал сдачу постоянному покупателю «Новой газеты», выслушал сдержанный упрек и извинился. Другому же, любителю «Иерусалимского журнала», по ошибке вручил «Литературный Иерусалим», и тут же, стараясь скорее исправить оплошность, едва не свалил на пол свой ноутбук…

И, уже размышляя, не стоит ли закрыть киоск и выставить табличку «Перерыв на 20 минут», чтобы просто посидеть и успокоить нервы, вдруг услышал:

-- Здравствуйте, уважаемый господин сочинитель!

-- Добрый день, -- ответил Марк, узнав недавнего клиента, которому продал свою книгу «Бандиты Тель-Авива».

-- Разрешите войти?

Марк поднял на него удивленный взгляд. До сих пор никто из покупателей не просил впустить их в киоск, где и так развернуться негде. Видя колебания Марка, гость пояснил:

-- Обсудить кое-что надо, а через вашу амбразуру не совсем удобно. Покупатели будут мешать.

Пришлось-таки выставить табличку, извещающую о коротком перерыве,  и закрыть жалюзи.

Войдя вовнутрь, посетитель огляделся и хмыкнул, указав на ноутбук:

-- Новую книгу пишете?

Марк промолчал, пытаясь понять причину этого визита.

-- И как идет творческий процесс? – поинтересовался гость, заложив руки за спину.

-- Это служебное помещение, -- смущенно пояснил Марк. – Мы обычно не впускаем сюда посторонних.

-- А я не посторонний. И, кроме того, я не собираюсь похищать ваши газеты или грабить кассу, господин Юхтман. А вы малоприветливы, смею заметить. Может, плохо себя чувствуете, или переживаете о чем-то? Расстроены? А, Дмитрий Израилевич?

Марк от неожиданности вздрогнул.

-- Вы кто? – спросил он.

-- Я тоже не сразу вас узнал, так что извиняю. А ведь вы в свое время очень мне помогли. Теперь я готов помочь вам, и частично уже помог…

С этими словами гость снял свои затемненные очки. Его глаза показались Марку знакомыми.

-- А теперь представьте меня без усов и с плотным волосяным покровом вместо…

-- Николай Иванович? – неуверенно отозвался Марк.

-- Так точно. Как видите, гора с горой… И как поживает ваш любимый дядюшка? Вы его проведали утречком. Соломон Абрамович, если не ошибаюсь?

Марк онемел. Несколько секунд он тупо смотрел на старого знакомого, даже не пытаясь привести мысли в порядок. Воспаленный мозг отметил лишь, что именно Соломоном Абрамовичем минувшей ночью интересовался Михаил Рахман, сыщик-поэт… Чем же старый профессор Гольденберг остался обязан харьковским органам безопасности и частному детективному агентству? И откуда этот Николай Иванович знает, что Марк сегодня был у дяди Солика?! Бред какой-то…

-- Не напрягайтесь, Дмитрий, -- улыбнулся Николай Иванович. – Ваш дядя меня не интересует. Меня интересуете вы. Именно вы. И ваше ночное, так сказать, приключение.

-- Что?..

Николай Иванович оценивающе оглядел Марка и покачал головой:

-- Уважаемый, вы мне совершенно не нравитесь. У вас очень больной вид. Пожалуй, мы перенесем наш разговор на другой день. Желаю удачи!

-- Нет-нет! – испугался Марк. Он уже почти пришел в себя и слова о «ночном приключении» словно возродили угасшую было способность что-либо понимать. – Давайте сейчас!..

-- А вы уверены, что вы в состоянии…

-- Да!

-- Тогда вот, взгляните.

В руках у Марка оказалась флэшка, которую он тут же оглядел со всех сторон.

-- Что это?

-- Помните, был когда-то такой журнал – «Веселые картинки»?

-- Помню.

-- А вставьте-ка эту штучку в компьютер, -- кивнул Николай Иванович.  – Здесь всего один файл. Хоть и не очень веселая, но весьма занимательная картинка…

То, что Марк увидел, заставило его на мгновенье зажмуриться.

На обочине скоростной трассы, под металлическим барьером-отбойником, нелепо изогнувшись и разметав руки, ничком лежала женщина. Кровь натекла под светлое платье, в крови были и золотистые волосы, и шея. Достаточно было одного, даже неискушенного взгляда, чтобы определить – она мертва. В правом нижнем углу стояло вчерашнее число и время съемки – 22:18. Прошло не менее минуты, когда замерший от ужаса Марк услышал голос Николая Ивановича:

-- Это снимок с сайта израильской полиции. А девушку сбили вы, Дмитрий. И скрылись с места происшествия, не оказав помощи потерпевшей, которую, вероятно, еще можно было спасти. Сейчас вы скажете, что этого не было?

-- Не было, -- эхом повторил Марк, и тут же вспомнил смятый окровавленный капот «Хонды» и разбитое лобовое стекло. – А может, было… -- закончил он, понимая нелепость этих слов.

-- Было, было, -- сочувственно подтвердил Николай Иванович. – Неужели так уж ничего и не помните?

Марк медленно оторвал взгляд от экрана и повернулся к гостю. Тот стоял, скрестив руки на груди, и со скептической ухмылкой смотрел прямо в глаза.

-- Не помню, -- признался Марк. – Со мной вчера что-то произошло…

Николай Иванович махнул рукой.

-- Разумеется, произошло. Вчера вы стали убийцей. У жертвы осталась дочь двух с половиной лет и старые родители. А полиция, естественно, разыскивает виновника трагедии, так что...

-- Я сейчас пойду в полицию, -- вздохнул Марк.

-- Интересная мысль. И что будет дальше, рассказать? У вас спросят: «Почему вы трусливо сбежали, почему не вызвали врачей, почему оставили пострадавшую умирать на дороге?» Ну, скажете: «Ничего не помню». Да над вами просто посмеются! Кроме того, вчера вы сели за руль пьяным, и не спорьте. Есть свидетели. После происшествия вы скорее рванули на круглосуточную станцию техобслуживания и полностью отремонтировали автомобиль. Да, вам пришлось заплатить немалые деньги, но вы уничтожали следы аварии, вы спасали себя. И успокоились, решив, что всех обманули. А вот сегодня, выходит, протрезвели, одумались и побежали сдаваться. Вам самому не смешно, а, Дмитрий?

Марк молчал, кусая губу. Он уже почти не слушал собеседника. Что-то в словах Николая Ивановича кольнуло, какая-то фраза выпадала из общего контекста, словно была инородным телом, и Марк никак не мог вспомнить эту фразу, выделить ее, чтобы обдумать…

По-своему поняв молчание Марка, гость перевел дыхание и придвинулся ближе:

-- Продолжать? Пожалуйста. Следствие, суд, тюрьма. И срок получите, будь здоров: авария, совершенная пьяным водителем, который покинул место происшествия, приравнивается к умышленному убийству. Вам ли это рассказывать, автовладельцу со стажем…

-- То, что я сел за руль пьяным… Свидетель – Лера?

-- И Лера, -- легко ответил, ничуть не удивившись, Николай Иванович. – И видеозапись камер наружного наблюдения при ресторане. Вы так шатались, когда вышли на улицу, что… -- Николай Иванович даже руками развел. – Как вы вообще умудрились забраться в машину и попасть ключом в замок зажигания…

-- Лера сказала, что я подвез ее домой…

-- Если сказала – значит, так и было.

-- А если  действительно был сильно пьян, то она, скорее всего, не села бы со мной в машину…

Николай Иванович улыбнулся:

-- Ну, допустим, женская логика объяснению не поддается…

-- Лера – ваш человек? – невежливо перебил Марк. Он уже понял, что стал жертвой какой-то аферы, позволил втравить себя в чью-то непонятную игру.

-- Лера? Теперь это неважно. Важно то, что уже произошло. И то, что я хочу помочь вам.

-- Интересные сигареты «Клеопатра», -- задумчиво произнес Марк. – И наполнитель интересный – напрочь отшибает память… Спецсредство?

-- Насчет сигарет – не знаю, -- ухмыльнулся Николай Иванович. – Может, водка была несвежей, помните такой анекдот? Или смоленские рябчики при жизни страдали болезнью Альцгеймера… Теперь это тоже значения не имеет.

Марк понимающе покивал головой:

-- Ясно. А что имеет значение?

-- Ну, если ясно, то перейдем к делу, -- продолжал гость. -- И дело у нас вот какое. В ближайшие дни вы пойдете к своему дяде, вернете ему деньги, и обязательно обмолвитесь, что через пару недель ненадолго уедете. Чтобы старик не беспокоился.

Вздохнув, Марк заметил:

-- Именно это как раз и будет нелогичным.

-- Что именно?

-- Понимаете, мы с ним можем не общаться месяцами. Он не будет беспокоиться.

-- А вот на этот раз вам придется намекнуть ему, что через некоторое время в городе вас не будет. Этак ненавязчиво…

-- А на самом деле?

-- Вы на самом деле уедете на несколько дней.

-- И куда же, если не секрет?

-- Не секрет, -- ответил гость. – Совсем недалеко. В Эйлате приходилось бывать?

-- Приходилось.

Марк не врал – действительно, в позапрошлом году хозяин поощрил его путевкой на этот всемирно известный курорт, на самом юге Израиля. И Марк был безмерно благодарен за эти счастливые четыре дня без забот и хлопот: хочешь – пиши, не хочешь писать – читай, не хочешь писать и читать – купайся в Красном море, пей пиво и наслаждайся полным и заслуженным бездельем…

-- Ах, да, -- просиял Николай Иванович. – Как же, как же, отель «Американа», двухразовое питание, триста метров от пляжа «Марина»… Но вы, Дмитрий Израилевич, в нашем случае поедете не в Эйлат, а чуть поближе. И всего лишь на один-два дня. Максимум – на три. И в один из этих дней вы скажете одному важному человеку всего несколько важных слов.
 
-- Почему именно я?

-- Кого-нибудь другого он вряд ли к себе подпустит.

-- Что за человек?

-- Не все сразу. Узнаете на месте. А слова вы ему скажете такие, какие я вам продиктую в зависимости от обстановки. – Увидев, что Марк готов задать очередной вопрос, гость легким жестом остановил собеседника. – Поймите, Дмитрий Израилевич: то, что произошло сегодня ночью, уже не исправить. Жизнь не имеет обратного хода. И от того, понесете вы наказание или нет, мертвая женщина не воскреснет. А вы еще не стары, вам жить… Тем более, вы сами ничего не помните, так что вопрос нравственности, полагаю, вас долго мучить не будет. А что касается закона – то полиция вас не вычислит никогда. Разумеется, если мы с вами сможем договориться…

-- Не знаю, -- Марк пожал плечами.  – Почему я должен вам верить?

-- Вы мне ничего не должны. Скорее, это я ваш должник. Когда-то вы спасли не только меня, но и всю нашу службу. Теперь моя очередь ответить добром на добро. И, поверьте, это в моих силах.

Ну да, -- подумал Марк. – Сначала спровоцировать, а потом «прийти на помощь»… То, что ночное происшествие – не именно это, так какое-нибудь другое -- было предопределено, он уже почти не сомневался. Крепко же его зацепили!.. И крючок оказался не простой, а с секретом…

-- Здесь не о чем думать, -- поторопил Николай Иванович. – Выбора у вас все равно нет.

-- Согласен, -- коротко ответил Марк.

-- Не сомневаюсь. Вы разумный человек. В ближайшие дни я с вами свяжусь, обсудим подробности.

Николай Иванович протянул руку для прощания. Машинально пожав ее, Марк неожиданно для себя спросил:

-- Розы откуда?

Остановившись на пороге, гость медленно обернулся:

-- Розы? Какие розы?..

-- Розы, с которыми я вернулся домой…

-- Вы этого тоже не помните?

-- Нет.

-- И не надо. Не было никаких роз.



СЕРВИС ПО-УКРАИНСКИ

               
Путешествовать воздушным транспортом Рахман не любил, да и не часто приходилось летать. Конечно, самолет экономит время, нервы и силы, но Рахман предпочитал железнодорожное или автобусное сообщение, если доводилось ездить в командировки или в отпуск с семьей. Он не столько боялся попасть в авиакатастрофу, сколько не желал вспоминать свою первую брачную ночь, будь она трижды неладна…

…Расписавшись в городском Дворце бракосочетаний и отгуляв с друзьями и родственниками собственную свадьбу, помчалась молодая чета Рахманов в аэропорт. Свое свадебное путешествие они решили провести в Москве, у Татьяниной бабушки, и для счастливых молодоженов это был первый опыт общения с воздушным флотом. Хотя, не совсем так: во время службы в Афганистане приходилось Рахману два раза летать на транспортном вертолете, который со скоростью среднего грузовичка двигался на высоте лишь тридцати-сорока метров над землей, к тому же Рахману так и не удалось глянуть вниз, на землю – иллюминаторов-то не было. Демобилизовавшись, вернулся в Союз на видавшем виды Ан-24, но был мертвецки пьян, как, впрочем, и все остальные пассажиры данного рейса. Так ничего и не сталось в памяти от этих полетов…

А здесь все было в новинку – и огромный, похожий на дворцовый, зал аэропорта, и паспортная регистрация, и строгий турникет-металлодетектор, и вежливые стюардессы в узком, но уютном салоне красавца Ту-134… Но весьма некстати в то время страдал Рахман сильным насморком – простудился за два дня до свадьбы, и этот факт, очевидно, сыграл свою роль в дальнейшей судьбе супружеской пары. Лишь только лайнер взял разгон для взлета, как тут же от инерционного давления все сопли из носа Рахмана неудержимо поползли прямо в правое ухо. «Два-три глотательных движения – и все пройдет», -- обнадежила бортпроводница, к которой Рахман обратился с важным для себя вопросом. Но сколько он ни глотал, сколько ни сморкался, сколько ни хлопал себя по уху – ничего не помогало. Наоборот – бедное ухо опухло и оглохло, потом вдруг заболело дико, словно в него воткнули раскаленный стальной прут. И когда новобрачные спускались по  трапу в аэропорту Внуково, то Миша готов был плакать от возмущения – как же это собственное ухо может своего хозяина так мучить?! И стыдно было перед молодой женой, которая пошутила неудачно: вот, мол, хлюпик ты, из-за какого-то самолета заболел. А люди, вон, в космос летают, и никакие уши у них не болят…

Туманно и словно в полусне помнит Рахман, как познакомился с Татьяниной бабушкой, как пил чай и ел сладкое ватрушки, пряники и крендельки домашней выпечки, коими потчевала добрая старушка. Как поведывала она о своем знакомстве со знаменитыми харьковчанами -- артистами Леонидом Быковым, Клавдией Шульженко и Людмилой Гурченко. Как сам отвечал невпопад, замолкая и морщась после каждой фразы… В голове шумело, в глазах краснело, в несчастном правом ухе стучал молот по наковальне, и каждый удар отражался в раскаленном от мучений мозгу жениха… Когда же Рахман, наконец, сдался и громко завыл, то бабушка прибежала с темным аптечным пузырьком и пипеткой. Несколько капель камфары через три минуты избавили молодожена от невыносимых страданий, и тут же он позорно уснул прямо за столом…

«Сопляк, -- сказала тогда Татьяна. – И перед бабусей стыдно. И первая брачная ночь к чертям собачьим. А я так о ней мечтала! Так мечтала...»

После этого они мучились полгода – никак не могли начать полноценную половую жизнь. Рахман был первым мужчиной у Татьяны, а Татьяна была первой женщиной у Рахмана, так что священный процесс оказался весьма проблематичным, и это с каждым днем все больше бесило Татьяну. Когда же, наконец, все свершилось, жена отвернулась и процедила сквозь зубы: «Лучше поздно, чем в гробу…»

Кто знает, может, прояви Татьяна хоть некоторое сострадание к мужу тогда, когда он оставался один на один со страшной болью после перелета, то все могло быть иначе…

-- Коньяк, шампанское?

Рахман вздрогнул и повернул голову. В проходе между креслами стояла стюардесса, перед ней – многоярусная тележка с напитками и легкой закуской.

-- Водка есть? – с надеждой спросил Рахман.

-- Водки, к сожалению, нет. Есть виски, -- улыбнулась девушка. – Ирландские и шотландские. Текила, саке, джин…

Рахман со вздохом отвернулся к иллюминатору. Внизу зеленело море, солнце бликовало в волнах, над ними ползла огромная тень самолета. Рыболовецкие баркасы казались игрушечными моделями-копиями, которые можно поднять двумя пальцами. Десятки, если не сотни этих корабликов бороздили водную гладь.

-- Так что вам? Виски, джин?..

-- Ничего, -- буркнул Рахман. – Самогон и то лучше, -- добавил он и тут же встрепенулся, услышав доверительный голос:

-- Сколько?

-- Чего – сколько? – не понял он.

-- Самогону.

-- А… а что – есть?!.

-- У нас украинский экипаж, -- терпеливо пояснила стюардесса. – Держим для желающих.

-- Двести, -- сказал Рахман и тут же поправился: -- Двести пятьдесят.

-- Но он очень крепкий…

-- Тем более. В Кабуле мы пили чистый спирт.

-- Момент…

Через две минуты Рахман держал в руке пластиковый стаканчик с почти прозрачной жидкостью, от которой исходил густой бражный аромат. Ближайшие пассажиры потянули носами и закрутили головами в поисках источника ядреного запаха. «Кто-то первач заказал», -- донеслось до Рахмана.

-- Вот, -- стюардесса протянула большой маринованный огурец.

-- И огуречик малохольный, -- обрадовался Рахман. – Ваше здоровье…

Напиток оказался неожиданно резким, и концентрацией в самом деле напоминал настоящий спирт. Рахман закашлялся с непривычки – он давно уже не употреблял ничего, что было бы крепче сорокаградусной водки. На глаза навернулись слезы, лоб покрылся испариной. Да, не тот уже организм, подумал Рахман. Не двадцать лет…

Спустя несколько минут сладкий сон сморил Рахмана, он лишь слегка вздрагивал, когда авиалайнер проваливался в воздушные ямы. Почти не помнит он, как оказался в аэропорту имени Бен Гуриона, как получал багаж, как проходил пограничные и таможенные процедуры.

-- Спиртягу драл? – озабоченно и понимающе поинтересовался Ури, лишь приблизившись к Рахману.

-- Самограй, -- печально пояснил Рахман.

-- До стоянки сам дойдешь, или…

-- Сам, сам…

Армейский джип, на котором Ури приехал встречать бывшего однополчанина, стоял у самого въезда на автостоянку, и почти целый километр Ури едва ли не волоком тащил беспомощного Рахмана.

-- Додемократились, -- бормотал Ури. – «Спотыкач-табуретовка» на международных авиалиниях. Что дальше?..




         *   *   *


-- Слушай сюда. Дурак ты или нет – еще тот вопрос. Но авантюрист –  таки да, не спорь. Это ж надо – не имея ни аргументов, ни документов, ни доказательств, ни даже фактов, прилететь через столько границ, чтобы… Чтобы что?

-- Чтобы покарать гада.

-- Ой, вэй, -- покачал головой Ури и налил по новой. – А ты уверен, что он – гад? На все двести? А если гад не он, а кто-то другой?

-- А кто же еще? Все факты говорят…

-- Ай, брось. Самого главного-то факта и нет – Катя ничего твердо не сказала. Ведь не сказала?

-- Не сказала, -- вздохнул Рахман. -- Во всяком случае, пока. Память-то вернулась, но обрывками. Самого главного – увы, не помнит…

-- Или не хочет вспоминать. Или  не хочет рассказывать, а?

 -- Ну, зачем ты так, -- поморщился Рахман. -- Слишком сильным оказался шок. Хоть убей, не понимаю, как это может быть: тут помню, а тут не помню…

-- Значит, может. Человеческая психика – та еще штучка. Или Катя все помнит, только не хочет говорить. То ли стыдится, то ли боится, то ли еще что-то. И так бывает.

-- Но все остальные факты налицо. И день зачета – 24 июня, и пустая графа в зачетке, и похотливый преподаватель, и попытка самоубийства на следующий день, когда… Все укладывается в цепочку.

-- Это у тебя укладывается, ты ж у нас лицо, таки да, заинтересованное. А вот у меня не совсем укладывается. Конечно, если подумать и пофантазировать, то любые факты можно притянуть за уши и построить на них любую версию. А если факты, как ты говоришь, сами цепляются друг за друга, то надо бы проверить, откуда взялись между ними зацепки. То ли сами по себе образовались, то ли ты их изобрел и внедрил в производство… Так что вполне может быть, что он – это не он. И еще вот чего я не могу понять. Ты мне столько раз звонил из Харькова, но почему ничего не рассказал и не назвал его фамилию? Я бы давно его нашел… или не нашел.

-- То есть?

-- А он мог свалить еще куда-нибудь. В Штаты, в Германию, например. В Занзибар или в Уганду. И что бы ты тогда делал? Рванул бы вслед за ним?

-- Он здесь, в Израиле. Однозначно. Судя по словам его племянника…

-- А, так у нас тут еще и племянник имеется? И его тоже  надо искать?

-- Племянник у меня схвачен. Но не желает выводить меня на дядьку, и я могу его понять.

-- Ну, хорошо, -- покачал головой Ури. – Найду я тебе этого бяку-ебяку. Заимеешь и адрес, и телефон. Атакуешь нахрапом:  это ты, сякой-такой? А он тебе: нет, не я. И дальше? Скажешь – сорри, ошибочка вышла, гуд бай…

-- А я почувствую.

-- Как?

-- Как… Просто я умею задавать вопросы. И для меня важен не столько ответ, сколько внешняя реакция на сам вопрос. Этому не учат на юрфаке, к этому приходят с годами…

-- Ай, Миша, верные вопросы появляются лишь тогда, когда владеешь верной информацией, которую добыл самостоятельно! Как раз этому и учат на четвертом курсе. А что у тебя? Ну да, преподаватель-нимфоман и изнасилованная девочка. Стыкуется по времени. Но сам зачет не сдан. А ведь если бы он получил от нее что хотел – будь спокоен, он тут же поставил бы ей зачет, иначе зачем приглашать ее на дом? Или он у тебя совсем дурак, и не понимает, что если испортил девочку и не выставил зачета, то она тут же побежит жаловаться? В милицию, в прокуратуру, в ректорат? Согласен?..

-- Пожалуй, да, -- кивнул Рахман.

«Пожалуй», -- мысленно повторил он. – «По-жалуй». «Жалуй, жалуйся…»

А Катеныш никому не пожаловалась. Она просто захотела умереть.

-- Так что, Миша, никакой информации ты сам не нарыл, -- вздохнув, подытожил Ури. – И всю картинку выстроил исключительно на собственных догадках. И на ненависти. А ненависть ослепляет и отупляет. Из-за нее факты и домыслы сами тянутся друг к другу, и ты видишь лишь то, что хочешь увидеть, дабы скорее убедить себя, что все было именно так, как ты сам себе обрисовал. Любые эмоции – враги профессионализма.

-- Говорю же тебе: я почувствую…

-- Прекрасно. Поехали дальше. Вот почувствуешь: это он. А что потом?

-- Сначала найти бы, -- вздохнул Рахман.

Уже была опорожнена пол-литровая емкость «Украинской с перцем», приобретенная Рахманом в «дьюти-фри», и ополовинена «Московская», за которой Ури сбегал в магазин «Русские деликатесы» на улице Бялик. Разговор с приятелем пошатнул уверенность Рахмана. Ури внимательно выслушал всю историю от начала и до конца, попутно задавая уточняющие вопросы. И то, что было для Рахмана совершенно очевидным еще вчера, сегодня уже вызывало сомнения. Теперь он сам пожалел о своей поспешности.

Кто-кто, а уж он-то, Ури, никогда бы не дернулся за три моря, если бы не имел неопровержимых улик… А вот это зыбкое «если» уже бесило Рахмана. Это смутное, неопределенное, но неотразимое «если» было подчеркнуто жителями города в ответ на ультиматум захватчика…

Перед глазами возникла Катеныш. Ее взгляд казался умоляющим.

Да, студентка Рахман училась на курсе Гольденберга. Да, как и многие другие, она пошла к нему на дом сдавать зачет, пошла на следующий же день, и именно этот день стал для нее роковым. Да, через некоторое время не только в Харькове склоняли фамилию педагога-развратника, любителя молодого женского тела, но и Министерство просвещения тоже добавило масла в огонь, борясь за собственную моральную чистоту и избавляясь от скверны в своих рядах. Газеты разражались фельетонами и гневными статьями, позорника от филологии не ругал только ленивый. Но значит ли это, что именно профессор Гольденберг изнасиловал Катеныша?

-- Это ничего еще не значит, -- словно угадав мысли Рахмана, развел руками Ури. – Ты сам себя убедил, и держишься своей линии, потому что она для тебя удобна. А это может быть вовсе и не он.

-- А кто же тогда?

-- А кто угодно. Может, она просто не дошла до хаты профессора, поэтому и зачета не сдала? Может, ее маньяк перехватил по дороге?

-- Ну, уж и маньяк…

-- А почему нет? Ты уверен?

-- Я разберусь. Если это он – убью. И пусть меня судят.

-- Ты готов остаток жизни провести в израильской тюрьме? Вижу, не готов. А почему ты решил, что сам можешь кого-то судить, приговаривать и наказывать? Ты – кто? Всевышний Судия, Господь Бог?.. Даже если он и виноват, даже если он последнее отребье в человеческом обществе, гнидотина, тварь… Если он до сих пор сам не сдох – значит Бог не дал ему этого срока. Вот ты сам веришь в случайности, а, Миша? В совпадения?

-- Конечно, -- удивленно ответил Рахман, не понимая, к чему клонит Ури.

-- А я вижу, что нет. Ты под любую случайность стараешься подвести объяснительную базу. Вот почему случилось именно так, а не иначе? – Ури вздохнул и отправил в рот маленький соленый помидор. – Почему, например, я сейчас съел помидорчик, а не огурчик? А вот нипочему! Просто так случилось! Само по себе…

Рахман шевельнулся, но Ури коротким жестом остановил его.

-- Религиозные люди, например, верят, что всеми человеческими поступками – хорошими ли, плохими – руководит Бог, а человек лишь полагает, что свою судьбу он пишет сам, что сам имеет какую-то свободу выбора. Да, со стороны это кажется именно так – мы с тобой после Афгана могли остаться на сверхсрочную, а могли стать сталеварами или хлебопеками. Или я, например, мог поступить в ментовку, а ты – свалить сюда, в Эрец-Исраэль. Я мог стать частным сыщиком, а ты – офицером ЦАХАЛ. Все наоборот! А ведь вышло именно так, как вышло, иначе быть и не могло. И все пойдет дальше своим чередом до естественного конца. Вот почему человек умирает, скажи мне? Потому что он одряхлел до полного праха или потому, что ему вмазали пулю промеж глаз? Ан нет. Потому он умирает, что выполнил в жизни свое собственное предназначение, как сухая ветка обламывается и падает, давая дорогу молодой…

-- Пашку Щербака помнишь? -- горько улыбнулся Рахман. – Помнишь.  На гитаре играл, песни сочинял, невеста ждала во Львове. А разорвало его так, что только полруки в гроб положить осталось. Стало быть, он сполна выполнил свою миссию на земле? Да разве только он? А сколько детей гибнет или калеками остаются, сколько судеб ломается… И что они успели в своей жизни? Так что теория эта несовершенна, ее очень легко довести до абсурда, и странно, что ты о ней вообще заговорил. Вот этому гаду, Гольденбергу, уже сто лет в обед. И по твоей логике выходит, что он еще не завершил своих дел в жизни. Хоть и искалечил жизнь моей дочери.

-- А если это не он?..

-- Если, если, -- покачал головой Рахман. – Короче, ты поможешь?.

-- Да нет  проблем. Тоже мне, восхождение на Хермон…

Ури взял в руки мобильник, набрал какой-то номер и быстро заговорил на иврите. Рахман смог разобрать лишь слова «Соломон Гольденберг» и «Харьков».

-- Пиши, -- кивнул Ури. – Только здесь он не Соломон, а Шлома, что, впрочем, для нас совсем без разницы. Ришон ле-Цион, улица Нордау, восемнадцать, квартира три. Надеюсь, прямо сейчас не побежишь?

-- А Ришон ле-Цион – это где? – с подозрительным нетерпением спросил Рахман. – Далеко?

-- Нет. То есть, не очень. Полчаса максимум, если без пробок на шоссе Аялон. Но я тебя сегодня не повезу. Во-первых, мы оба датые, ты еще в самолете бражки вмазал, а во-вторых, такое блюдо, как месть, следует подавать остывшим, -- улыбнулся Ури. И задумчиво добавил: -- «Ворошиловский стрелок»…

Рахман смотрел этот фильм. Тема и идея понравились, а само исполнение – нет. Не бывает так, чтобы мужик просто пришел на базар и тут же договорился о покупке боевого оружия. Без предварительной наводки, без рекомендаций, без гарантий… А если этот мужик оказался бы опером? Вспомнились чьи-то старые строчки: «Когда б имел я автомат, перестрелял бы всех подряд. Но автомат не продают – вам, суки, повезло. Зер гут…»

-- А ты уверен, Миша, что племянничек в тот же день не позвонил дядюшке и не порадовал, что им интересуются из Харькова, да еще сыскарь?

-- Думаю, он давно уже в курсе, что я его ищу. Но не знает, по какому поводу. Слушай, Юр… -- начал Рахман и запнулся.

-- Говори.

-- Я не очень разорю твой бюджет, если позвоню в Харьков?

-- Не очень, -- засмеялся Ури. – Звони, конечно.

-- А… Как бы код Украины узнать?

-- Ну, это ведь ты у нас из Харькова, а не я, тебе и знать положено.

-- Да, но я не часто звоню из-за границы, -- смущенно пояснил Рахман.

-- Ну, так сейчас и позвонишь…

Ури включил компьютер, вошел в Интернет и через минуту продиктовал Рахману коды его страны и города.

-- А что, уже соскучился? Ты же только что прилетел…

-- Да вот, неспокойно на душе как-то, -- признался Рахман.

Он даже сам себе не мог объяснить, почему вдруг возникла потребность срочно связаться с Катенышем, которую видел всего лишь за несколько часов до отлета. Он так и не сказал ей, куда улетает и зачем, полагая, что этого ей знать необязательно. А сейчас захотел просто услышать ее голос, для собственного успокоения, и еще для того, чтобы снова убедить, заверить себя в справедливости своего решения.

Но дочь, лишь услышав вопрос Рахмана «Как твои дела?», сказала со вздохом:

-- Я убила его.

-- Что? – не понял Рахман.

-- Я убила его, убила сегодня.

-- Кого – его?!

-- Этого страшного человека. Я увидела его. И убила.

В трубке зазвучали гудки отбоя. Еще несколько раз Рахман набрал номер дочери, но ответа не получил. «Снова обострение, -- подумал он, качая головой. – Когда же все это закончится, девочка моя… Ну ничего, завтра ты будешь отомщена. Завтра…»

-- Завтра вместе поедем к твоему бяке-ебяке, подстраховать тебя в случае чего, --  сказал Ури. – В полседьмого я вернусь со службы, -- он зачем-то глянул на часы. – Поем-помоюсь, и к восьми будем в Ришоне. Позже – неудобно.

«Плевать на удобства-неудобства, -- мысленно усмехнулся Рахман. – Какая разница, в котором часу придушить мерзавца…», а вслух ответил:

-- Спасибо, Юра.





ПРОФЕССОР





-- Дмитрий, план меняется. Слушайте внимательно. К вашему дяде сейчас поднялись два человека. Мне необходимо выяснить, кто они такие. Поэтому я  прямо сейчас подъеду к вам и привезу вас сюда.

-- Понял, жду.

Тихомиров облегченно вздохнул и сунул свой мобильник в карман. Хорошо, что собеседник не начал по телефону спрашивать подробности. Дорога каждая секунда.

Белая «Даятсу-Шрайд» эмблемой лизинговой кампании «Шлома-Сентраль» на борту вырулила со стоянки и направилась в сторону улицы Ротшильд.

…Кто это двое?

…Неужели Серега Королев расстарался?

…Когда успел?

…Откуда узнал?..

Об этой операции не знал и не мог знать никто, кроме них двоих – Тихомирова и Сухинина.

Минуту назад эти двое довольно решительным шагом подошли к дому, в котором проживал Гольденберг, однако перед самим подъездом резко остановились и начали о чем-то совещаться. Именно это и вызвало интерес Николая Ивановича. Если бы они сразу же вошли в подъезд этого восьмиквартирного строения, Тихомиров, пожалуй, не обратил бы на них внимания – спешат себе люди, мало ли, какие проблемы у них, дверью хлопнули и исчезли из его жизни. Но то, что двое пожилых мужчин, которые только что едва не бежали, оглядывая номера домов, а потом, найдя нужный, внезапно умерили свой пыл и совершенно перестали торопиться, профессионалу говорило о многом: оба они здесь впервые, оба нервничают, полного согласия между ними нет. И сейчас оба стараются выработать общую линию поведения перед какой-то встречей в одной из квартир этого дома. Так не ведут себя люди, когда идут с дружественным визитом на чай.

Когда оба наконец вошли в подъезд, предположения Николая Ивановича оправдались. Сквозь стеклянные проемы лестничных маршей он увидел, как незнакомцы поднялись на второй этаж и остановились перед дверью квартиры №3.



*   *   *


-- А теперь еще раз: кто вы такие и чего вам угодно? Я не совсем понял цели вашего визита.

-- Кто мы такие, мы уже представились, -- спокойно ответил пожилой гражданин с непривычно светлым для средиземноморских широт лицом.

Второй же, типичный ашкенази, тоже явно выходец из бывшего СССР, произнес лишь несколько слов при знакомстве и замолчал. Оба сидели на диване: один – широко расставив колени, второй – закинув ногу на ногу.

Их позы с самого начала покоробили хозяина. Незваные гости, а тем более, незнакомые, так себя не ведут. Может быть, никакие они не представители закона, и удостоверения у них поддельные?..

Светлолицый продолжал:

-- И нам нужно лишь выяснить некоторые вопросы. Для начала прокомментируйте, пожалуйста, вот этот документ.

Перед Соломоном Абрамовичем оказалась зачетная книжка еще советского образца. Десятки, если не сотни тысяч подобных студенческих атрибутов прошли через руки старого профессора. Но сейчас эта зачетка вызвала двойственное чувство: и светлое воспоминание о былой преподавательской деятельности, и ужас… Ужас, которым закончилась эта деятельность. Покрутив «корочку» в руках, Соломон Абрамович раскрыл ее на первой странице. «Рахман Екатерина Михайловна, год рождения… дата поступления в ХГУ… факультет филологический… »

Он поднял голову и глянул на визитеров. Губы его продолжали шевелиться, словно проговаривая прочитанное.

-- Если я правильно понял… Один из вас – Рахман?

-- Именно, -- отозвался светлолицый. – Это я.

-- И вы разыскивали меня через племянника, Митю. Это ведь вы звонили ему пару недель назад? И он таки дал вам мой адрес?..

-- Давайте не будем отвлекаться. Итак? – Рахман кивнул на зачетную книжку, которую профессор уже опустил перед собой на стол.

То, что гости не расположены к приятной беседе, было ясно с самого начала. Оба представились на пороге. Соломону Абрамовичу были предъявлены удостоверение офицера военной полиции Израиля и карточка-жетон частного детектива из Украины. Фамилий он рассмотреть не успел не столько от волнения, сколько от удивления. Военная полиция и частный сыщик – к скромному пенсионеру-интеллигенту, уважающему законы государства Израиль и не имеющему в этой стране уголовного прошлого?.. Да, Митя упоминал недавно, что Соломоном Абрамовичем интересовался некий детектив Рахман из Харькова. Теперь ясно, что этот Рахман именно родственник, а не однофамилец бывшей студентки. Но о том, что этот человек вдруг заявится к нему на дом, профессор даже подумать не мог. Смысл? Цель?.. Дело, видно, попахивает, если человек не поленился пересечь столько границ, дабы лицезреть Соломона Абрамовича… Недоумение вызвало и признание полицейского офицера, что в данный момент он выступает в качестве гражданского лица, находится не при исполнении… Диво, да и только!

-- Эта Екатерина… Кем она вам приходится? – поинтересовался хозяин.

-- Дочерью, -- пояснил Рахман дрогнувшим голосом и откашлялся. – И полагаю, вы приняли в ее судьбе неоднозначное участие.

-- Не понял?..

Кивнув на зачетку, Рахман тихо произнес:

-- Раскройте на последней странице. Я имею в виду последнюю заполненную страницу. И обратите внимание на последнюю строку. «Диалектология».

Соломон Абрамович недоуменно хмыкнул и выполнил требование. Несколько секунд снова пошевелив губами, сказал:

-- Здесь нет отметки о сдаче зачета по моему предмету. И нет моей подписи.

-- Что это значит? – быстро спросил Рахман.

Профессор пожал плечами, покосившись на офицера военной полиции, словно вербуя его в свидетели тупости данного вопроса.

-- Это значит, что указанный зачет не сдан, -- медленно и с плохо скрытой издевкой пояснил Соломон Абрамович. – Только и всего. А почему это вас вдруг заинтересовало почти через четверть века? Потрудитесь объяснить…

-- Сейчас потружусь, -- многообещающе прошипел Рахман, на что второй гость похлопал его по колену: «тих-тих-тих-тихо…». -- А вы для начала потрудитесь глянуть и вспомнить.

На стол перед Соломоном Абрамовичем легло несколько листков. Это были ксерокопии газетных статей – «Растлитель со степенью», «Срам под профессорской мантией», «За зачетом – в койку!» и другие печатные материалы, о которых профессор уже успел благополучно забыть. Да, в перестроечные годы журналисты словно соревновались друг с другом в количестве и качестве разоблачений, особенно если дело касалось известных и неординарных особ. Наперебой и наперегонки работники пера клеймили, топтали, срывали маски и предавали анафеме, словом, разогревали читательский интерес. Тогда, при переходе на самоокупаемость, на заре рыночных отношений, это было весьма своевременно: тиражи росли как на дрожжах, печатные издания – от «Огонька» и «Литературной газеты» до областных и региональных средств массовой информации – разлетались из киосков за считанные минуты, повышалась стоимость газет и журналов, работать в прессе становилось все престижнее и почетнее. Вот и Митя, племяш, успел подсуетиться и сделать себе имя сначала на «милицейской», а потом и на «антимилицейской» тематике. Да, и способ, и путь не вполне корректные, но не зря же ведь журналистику называют второй древнейшей. Кто заказывает – тот и платит. Кто девушку кормит, тот ее и танцует…

-- Вам это ни о чем не напоминает? – в упор глянув на притихшего Соломона Абрамовича, поинтересовался Рахман и раздельно произнес: -- Почему. Не был. Сдан. Зачет.

-- Тих-тих-тихо, -- прошептал его спутник.

Профессор в одну руку взял зачетную книжку, в другую – стопку ксерокопий, и непонимающе улыбнулся:

-- Но какая связь…

-- Вот об этом вы сейчас и расскажете, -- покивал головой Рахман. – Итак?

-- Извините, я вам чем-то обязан?

-- Думаю, да.

-- Хм… Я вот только не успел у вас выяснить: каков мой статус?

-- Что?..

-- Кто я такой: задержанный, подозреваемый, обвиняемый или… С чем связан этот допрос? – Соломон Абрамович приподнял подбородок и сощурил глаза. – В любом случае, за свои противоправные поступки я уже понес наказание, и, на мой взгляд, слишком – слишком! – суровое. В конце концов, существует срок давности…

-- Для кого как, -- бросил Рахман.

-- Как вы сказали?

-- Для кого существует, а для кого и нет.

-- Для всех существует! – сверкнул глазами профессор. – Кроме того, вы вторгаетесь в частную квартиру, говорите загадками, пытаетесь то ли угрожать, то ли запугивать… Я вас не приглашал, ваш визит мне непонятен и неприятен. Полагаю, мне сейчас придется вызвать полицию.

-- Полиция уже здесь, -- напомнил Рахман, кивнув на молчащего напарника.

-- Но ведь это военная полиция, -- снисходительно заметил Соломон Абрамович. – Я не солдат, не террорист, не диверсант, так что на меня деятельность вашего приятеля не распространяется, как бы он этого не захотел. И я вообще не понимаю, что он здесь делает. Тем более, не при исполнении. – Профессор для наглядности развел руками. – А вот уголовную полицию я сейчас все-таки приглашу. Чтобы вас обоих просто выбросили отсюда…

Соломон Абрамович потянулся к телефону, но все время молчавший офицер ладонью прижал трубку к аппарату.

-- Не надо никого приглашать, -- поморщился он.

-- Вы препятствуете вызову правоохранительных органов? Вы насильственным образом ограничиваете мои действия? – заинтересованно спросил хозяин. – А вы знаете, чем это может для вас закончиться? Как вас зовут, напомните-ка?

Быстро же он пришел в себя, -- подумал Рахман. Быстро же перешел от оборонительной позиции к наступательной. Может, слишком мягкий старт они взяли? Может, стоило начать беседу с прямого и твердого вопроса, припереть его к стенке и дожать, пока он не опомнился?..

-- Меня зовут Ури Штемлер. И я знаю, чем это может для меня закончиться, -- тихо ответил офицер. – Но давайте я все сам спокойно объясню, -- он бросил предупреждающий взгляд на Рахмана и постучал пальцем по раскрытой зачетной книжке, указывая на незаполненную графу. – Вот, смотрите, двадцать четвертого июля Екатерина Рахман должна была сдавать зачет по вашему, господин Гольденберг, предмету. Однако зачет не был сдан. Почему – это другой вопрос, и мы его пока затрагивать не будем. Но на следующий день, двадцать пятого, она была изнасилована. Лишена девственности. Для нее это было таким потрясением, что в тот же день она пыталась покончить с собой… -- заметив, что Рахман сжал кулаки и порывается встать, Ури коротко прошипел: «Тих-тихо!» и продолжал, обращаясь к Соломону Абрамовичу: -- Девочка ничего не помнит из-за нервного шока, виновный не выявлен и, соответственно, не понес наказания…

-- А кто ее изнасиловал? – вскинул брови Соломон Абрамович.

-- Вот теперь мы подходим к сути.

Ури отвел палец от зачетной книжки и постучал им по ксерокопиям газетных статей.

-- Известно, что вы приглашали задолжниц к себе домой. Известно, каким образом вы принимали зачеты. И двадцать пятого июля к вам пришла Екатерина Рахман. Может, дальше вы расскажете сами?

Соломон Абрамович выпрямился в кресле и пожал плечами:

-- Н-да, история увлекательная, но настолько же и нелепая. По логике, я бы, пригласив ее в дом и… гм… получив от нее то, чего желал, обязан был бы поставить ей зачет. Однозначно. Стопроцентно. Ведь так?

-- Допустим.

-- Но зачета я ей не поставил. Что из этого следует?

-- И что же? – спросил Ури, бросив быстрый взгляд на Рахмана.

-- Что она, по всей вероятности, не пришла.

-- Как – не пришла?! – недоуменно спросил Рахман.

-- Да никак не пришла!.. Видите ли, -- вздохнул Соломон Абрамович, теперь уже глядя на Рахмана, словно ища у него если не сочувствия, то хотя бы понимания, -- принимать студентов на дому категорически запрещается. Если, не дай Бог, кто-нибудь из преподавательского состава узнает, что некий педагог принимает зачеты не в аудитории, а у себя на квартире, то после этого данный педагог не проработает и дня. Не знаю, как сейчас, но в те годы любая кафедра любого учебного заведения была рассадником стукачей и подпевал. Каждому казалось, что именно его затирают и притесняют, и если хочешь сделать карьеру, то должен пройти по головам. Что сие значит? А то, что хороши все способы – от наушничанья до откровенных провокаций. От коллективных писем до анонимок. Любой промах, любой просчет возводился в степень и учитывался то ли при аттестации, то ли при новом назначении. Отсюда и взятки, и укрывательство, и шантаж в любой форме… Просто на гуманитарных факультетах, а тем более на филфаке, это более заметно, потому что девяносто, если не больше, процентов обучающихся здесь – девушки. И с ними имеется дополнительный фактор -- секс. Не поняли? Поясню анекдотом. Спрашивает ректор у студентов физмата: «Сколько вам нужно, чтобы открыть на факультете бордель?» Те отвечают: «Сто рублей: закупить ширмы и кровати». Спрашивает у биологов, те отвечают: «Десять рублей: закупить партию презервативов».  Спрашивает у студенток филфака, они отвечают: «А нам нужно всего две копейки». – «Как так?!» -- «А так: мы позвоним вам из телефона-автомата и сообщим, что перешли на легальное положение…»

Соломон Абрамович усмехнулся, но, увидев мрачные лица собеседников, смутился и тихо продолжал:

-- Так что, поймите, пригласив студентку к себе, я просто НЕ МОГ не выставить ей зачета, пусть даже я пальцем ее не тронул и пусть даже она полный дилетант в моем предмете. Не было такой студентки, которая ушла бы из моего дома без отметки о сданном зачете. И не могло быть по определению, вам понятно?! Иначе она пошла бы в деканат с жалобой и… и все закончилось бы для меня куда раньше. Хотя, стоп…

-- Что еще? – нервно отозвался Рахман.

Профессор закусил губу и помахал перед собой пальцем: не мешайте, дайте сосредоточиться… И сказал через полминуты:

-- Была одна девственница, каюсь. Но не Рахман… И лишь недавно мы с племянником говорили, я вспомнил. А вот сейчас, навскидку, и не скажу. Но точно не Рахман. Как-то на «О»…

 -- Странно: недавно вспомнили, а сейчас вдруг забыли? – ухмыльнулся Рахман. – Может все-таки не на «О», а на «Р»? Сами буквы чем-то похожи, да и стоят по алфавиту почти рядом…

-- Уважаемый, когда вы доживете до моих лет, то хотел бы я посмотреть, как вы будете, гм… быстро вспоминать. А девственница-то была, единственная из всех моих… э-э… задолжниц. Ну-ка, чтобы не напутать…

Соломон Абрамович снял с полки фотоальбом.

-- Вот, -- сказал через минуту. – Инна Олелько. Но уж никак не Екатерина Рахман. А Екатерина Рахман, насколько я понял, вообще оставила учебу. Во всяком случае, до диплома не дотянула, иначе была бы здесь, на фото выпускников… И если не за этот год, то за последующие.

-- Да, она оставила учебу, -- кивнул Рахман. – Именно после того случая. Именно в связи с тем случаем. И я вам не верю.

-- Но почему, Бог ты мой? – вскочил на ноги Соломон Абрамович. – Она что, назвала мое имя? Она твердо сказала, что ее изнасиловал ни кто иной, как профессор Гольденберг?.. Я протестую. Все мои студентки  прекрасно отдавали себе отчет: для чего, почему и зачем этот педагог так смело рискует своим положением, пренебрегая научной, учебной, преподавательской или как хотите называйте, этикой. Зачем приглашает студенток к себе домой. Почему не переносит сдачу экзаменов или зачетов на осень. Для чего заранее требует хранить молчание. Только непробиваемая дура может поверить,  что от нее потребуется всего лишь знание материала. Но непробиваемая дура на филфак не поступит – не знаю, как сейчас, но тогда у нас было по шесть человек на место. Непробиваемая дура поступит в профтехучилище… Как вы сами понимаете, я не имею в виду конкретно вашу дочь. Так что, она сказала вам, что ее изнасиловал именно я? 

-- Вы уже знаете, что она ничего не помнит. А все складывается так, что ее изнасиловал именно профессор Гольденберг. Или начнем все с самого начала? – Рахман кивнул на зачетную книжку и ксерокопии газетных статей. – Кстати, вам не знаком роман «Бандиты Тель-Авива»?

-- Знаком, -- расплылся в улыбке профессор. – Это одно из произведений моего племянника. А, так-так… Гольдман? Угадал?

-- И вас не возмутило, что Дмитрий взял именно вас в прототипы одного из персонажей? И что персонаж этот легко узнаваем и по фамилии, и по сюжету?

-- Абсолютно не возмутило, и даже не обидело. И почему, скажите на милость, я должен был обижаться? Если книга попадется на глаза кому-нибудь из читателей, который помнит мою давнюю историю, да еще если он сообразит, что Гольдман – это Гольденберг… то что из этого? Что изменится лично для меня, чем это может мне повредить через столько лет? Кстати, я бы не очень возражал, если бы Митя оставил мою настоящую фамилию в романе…

-- Но зачем?! – удивился Рахман. 

-- А почему нет? Я смотрю на жизнь философски. Это тогда, когда меня судили, клеймили и размазывали, было и страшно, и ужасно, и кошмарно… Но все проходит, с годами меняется отношение и к давним событиям, и к своему восприятию давних событий. Если вы в детстве случайно ударили себя молотком по пальцу, то в тот момент вы не чувствуете ничего, кроме дикой боли, весь мир для вас сконцентрирован на ушибленном пальце. Но за несколько месяцев старый ноготь слезет, вырастет новый, и вы уже будете посмеиваться, вспоминая и ту боль, и тот испуг… Тогда, когда мое имя смешивали с грязью на всех углах, я готов был если не вешаться, то выть от отчаянья и безысходности. А сейчас, сегодня, для меня это просто смешно… Извините, -- смутился Соломон Абрамович, вспомнив, кто и с какой миссией находится перед ним. – Я хотел сказать: безразлично. Свое я уже получил, -- счел нужным напомнить он. – За свои неправедные действия ответил сполна, так что же мне, теперь до конца жизни терзаться тем, за что уже и так был наказан?.. – Соломон Абрамович недоуменно пожал плечами и после кроткой паузы продолжал: -- Кроме того, все, что происходило с девушками, было по обоюдному согласию. И случай с Инночкой Олелько тоже нельзя назвать насилием в чистом виде. Даже мне, не юристу, известны случаи, когда субъект сам провоцирует преступление по отношению к себе, и становится потерпевшим по своей же вине… То, что Инночка – девица, знала лишь она, а мне-то откуда было знать? И в том, что она слишком поздно начала кричать «не надо», я не виноват. Она сама должна была раньше соображать, и не доводить до…

– Я вот слушаю вас, и вспоминаю одного трехлетнего мальчика, -- перебил Рахман хозяина. – Он сказал: «Я не разбивал эту чашку. Я только бросил ее, а она сама разбилась…» И в словах этого ребенка намного больше логики, чем в ваших, уважаемый профессор. Да, мальчик не колотил чашкой о пол, не топтал ее ногами, не бил по ней камнем, то есть не производил разрушительных действий целенаправленно. Но ребенок мал, наивен, и ему еще не знакомы такие понятия, как причина и следствие. Он не понимает, что если бы он не бросил чашку, то она осталась бы целой…

-- Вы это к чему? – удивился Соломон Абрамович.

-- Да вот к тому, что криминогенное поведение жертвы, о котором вы сейчас вспомнили – не наш случай.

-- Но почему? Она ведь поначалу все позволяла – и за грудь, и за… и хихикала, когда отбивалась. Я был уверен, что она сознательно меня заводит, что ей это нравится. А как до дела дошло, так сразу «не надо». Это вы как прокомментируете?

А ведь ему действительно доставляют удовольствие эти воспоминания, -- подумал Рахман. – Но неужели он не понимает, что мне это слушать противно? То-то он так подробно все обсасывает, сейчас, глядишь, и слюни потекут… Выходит, совсем не удивительно, что упоминание о его интимных приключениях в романе не вызвало у него негативной реакции, скорее наоборот – побудило к приятным воспоминаниям. Небось, перечитывал и почесывал свой старый хрен…

-- Это я прокомментирую так, -- ответил Рахман, -- что если бы вы не заманивали девчонок к себе, то и не возникло бы ни у кого никакого поведения. И ни криминогенного, и никакого другого. Я не говорю о тех, кто знали, чего от них требуется, дабы получить зачет – пусть уж это будет на их совести. Я говорю о тех, кто наивно полагали, будто вы действительно спросите их по учебному материалу. Но давайте-ка вернемся к Екатерине Рахман.

-- Но я правду говорю, она ко мне не приходила, -- обиженно напомнил профессор. – Если бы пришла, то в любом случае ушла бы от меня с зачетом! Я ведь все объяснил…

-- Для меня ваши объяснения звучат неубедительно. Я вижу одно. Девушка отправилась на дом к педагогу, не ведая, что он намерен затащить ее в постель, как он это проделывал с десятками других студенток. И вышла от него изнасилованной. Или снова будем играть в логические построения? Мне это уже начинает надоедать…

-- Чего вы от меня хотите? – устало вздохнул Соломон Абрамович.

-- Правды.

-- Но мне не в чем признаваться! Всю правду вы от меня уже услышали. Добавить мне нечего. И, поверьте, мне тоже это надоело, и уже давно. Мы ведем совершенно беспредметный разговор. Вы будете утверждать, что я когда-то изнасиловал конкретную девушку, а я буду утверждать обратное… И мы ни к чему не придем, как вы этого не понимаете... Ну, хорошо, -- вдруг оживился Соломон Абрамович. – Вот, предположим, я скажу: да, это сделал именно я. Предположим! Что дальше?

-- Но вы этого пока не сказали, -- заметил Рахман. – А ведь все сходится именно на вас.

-- Косвенно! Косвенно сходится! А вы не допускаете, что здесь могло иметь место роковое стечение обстоятельств?

-- Например? – усмехнулся Рахман и тут же поморщился: из кармана Ури раздалась трель мобильного телефона.

Извинившись, Ури поднес трубку к уху:

-- Алло. Простите… Н-нет, я не… не папик… А вы не ошиблись номером?

И он удивленно протянул трубку Рахману.



*   *   *


-- Ты что, номер телефона поменял?

-- Нет…

-- Но ты же вчера звонил с этого номера? Он у меня высветился, длинный какой-то!

-- Это не мой номер, я звонил с чужого телефона… Как ты себя чувствуешь?

-- Прекрасно! Ты можешь ко мне приехать?

-- Что-то случилось?

-- Случилось, я вчера тебе говорила. Так ты приедешь?

-- Девочка моя, я не могу приехать, я сейчас далеко…

-- В другом городе, что ли?

-- И даже в другой стране.

-- Так вот, почему номер такой длинный! А где ты?

-- Катя, говори уже, не тяни!

-- Я вспомнила… Все вспомнила.

-- Да что?!

-- Все, что со мной случилось.

-- Кто он?

-- Не важно. Все равно его уже нет.

-- Это в Харькове его нет. Он живет в Израиле, и здесь он очень даже есть. И я сейчас рядом с ним.

-- С кем?

-- С Гольденбергом. С Соломоном Абрамовичем. Это ведь он?

-- Соломон Абрамович?..

-- Он был твоим преподавателем! Ну, вспомни: ты пошла к нему сдавать зачет… Что было дальше?!

-- Да, -- вздохнула Катеныш. – А он напал на меня в подъезде…

-- Гольденберг напал на тебя в подъезде?

-- Да нет же! При чем тут Гоьденберг?! Нищий из метро! Ну, он потом стал нищим!..

-- Катя, ты можешь выражаться яснее? Кто стал нищим? Соломон Абрамович?

-- Нет, с тобой просто невозможно! Ты ни фига не понимаешь. Приедешь – объясню. Пока!

-- Погоди, Катя! Так это был не Гольденберг? Скажи только: это был не Гольденберг?!

-- Нет, говорю же тебе! Не-е-ет!!.

-- А кто?..

-- Танкист с «Исторического музея»! Ну, со станции метро…

…Через полминуты потрясенный Рахман вернул Ури его трубку и медленно обернулся к Соломону Абрамовичу.

В коридоре залилась трель дверного звонка.

-- Я могу открыть? – придав голосу комичную наивность, поинтересовался хозяин.

-- Разумеется, -- кивнул Ури.



СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК


Генаша Петров с удивлением обнаружил, что умеет раздваиваться. Это состояние сначала позабавило, потом ввело в раздумья: бывает ли так, что один и тот же человек вдруг оказывается одновременно не только в разных местах, но и в разных периодах собственной жизни?.. Генаша не увлекался ни фантастической, ни любой другой литературой; с психиатрией знаком не был; ни в параллельные миры, ни в трансформацию не верил, поскольку не имел представления ни только о таких понятия, но даже о таких словах.

Пребывающая в многолетней пьяной заторможенности первая половинка Генаши сидела, привалившись к стенке неподалеку от кассы станции метро «Исторический музей». Это место уже несколько лет числилось исключительно за Генашей. Оно было утверждено самим Хозяином, а потому – незыблемо и несокрушимо. Именно он, Хозяин, встретил тогда Генашу, оборванного, покалеченного на зоне, спившегося после отсидки да помыкавшегося в поисках копейки, и с трудом узнал в нем своего бывшего одноклассника. Олежка Хазин, к тому времени уже державший твердый бизнес, не побрезговал, не сделал вид, что не признал старого товарища, не отвернулся. И взял к себе в дело.

-- Будешь работать не НА меня, а У меня, -- пояснил он. – Это не обсуждается. Иначе пропадешь. Мне один раз помогли, -- куда-то в сторону сказал Олег.  – Помогли по жизни… Теперь я тебе помогу. А твой вид меня вполне устраивает.

-- Да ну?

-- Гну. Твой вид – это твой товар.

-- А что за работа? – спросил Генаша.

-- Работа важная и ответственная. Работа с людьми.

Генаша удивился: беспалый, одноглазый, с изуродованным лицом… _-- и в бизнес? Работать с людьми? Где это видано?.. Однако скоро понял, что дело Хозяина имеет особую специфику. И Геннадий Петров идеально в него вписывался…

С того дня прошли годы и годы. Рабочее место Генаши было твердым, как танк, и убедительным, как его промасленная, изодранная и прожженная в боях полевая форма прапорщика танковых войск, в которую Хозяин облачил своего нового работника. Доверие вызывали также ополовиненная бутылка «Русской» и развернутый танкистский шлем. В шлеме блестели медяки и серебро, бумажные деньги Генаша сразу же прятал в карман гимнастерки, чтобы не сперли на бегу и не хапнули на гоп-стоп. Но такое случилось лишь однажды, когда бессовестный шкет годков двенадцати сунул Генаше в рот недокуренную сигаретку, подхватил все купюры и сбежал, хихикая.

А вообще-то русский люд издавна жалеет пьяных, калек да умалишенных. И сыплет денежку. И уходит, воспаренный от собственного благородства, гордясь собственной добротой и проникаясь ощущением собственной значимости. Вот, мол, государство не способно прокормить воина-инвалида, отдавшего силы и здоровье на благо этого же государства, а вот я – дело другое: я сильнее, умнее и добрее, я вот могу положить свой трудовой пятак в простреленный шлем, а государство – не может. Так что, кому тут позор, а кому слава?..

Генаша имел не столько жалкий, сколько отчужденно-укоризненный вид – с клочком ваты вместо правого глаза, с глубоким шрамом на щеке, без зубов и с изувеченной ладонью. Он суровым ожиданием встречал каждого, кто попадал в поле зрения. Подали монетку – кивнул сдержанно, прошли мимо – покачал головой: не понимают люди, не способны оценить подвига моего жертвенного…

-- Да как же тебя так, сынок? – ахали старушки, останавливаясь около героя-инвалида. – Такой молоденький…

Вздохнув, всхлипнув и коротко отхлебнув из горла, отвечал Генаша:

-- Память о Чечне, будь она проклята. И нет никакой мне пенсии – ни военной, ни инвалидной, потому что и меня самого как бы и нет на всем на белом свете…

-- Как так, нет? Да вот же он, ты!

-- А так вот, нет меня, нет как нет -- воодушевлялся Генаша, наблюдая единственным оком, как растет кучка любопытных. – Вот оно, как дело-то было…

И поведывал солдат израненный историю грустную и обидную, которой научил его Хозяин.

…Прапорщик танковых войск Геннадий Петров при освобождении заложников от подлых моджахедов-террористов получил многочисленные ранения при взрыве осколочной гранаты. Прооперировали его наскоро, зашили-заштопали, как смогли, да к эвакуации приготовили. Вот собрали их, раненых, отнесли к двум вертолетам с документами вперемежку, и полетели они от войны подальше на мирную землю. Так прапорщик танковых войск Геннадий Петров оказался в одном вертолете, а документы его – в другом.  Бардак потом что вышел, как всегда, что на войне, что в мирной жизни. А другую-то «вертушку» чечены завалили «стингером», все, кто был в ней, погорели, что не узнать никого, и бумаги погорели к едрене фене. Вот и подумало начальство, что танкист наш тоже в чурку сгорел, так и отписали в военкомат харьковский, что нету больше воина и гражданина такого – Петрова Геннадия Ивановича. Вечная память… Матушке сообщили про такое – и померла она с горя, а бати у него никогда и не было. И квартирку двухкомнатную, пустую, стало быть, государство забрало, вот как ведь вышло.

-- По документам, стало быть, выходит, что я мертвый, а в натуре я – вона, живой, -- качал головой Генаша. – И никто не верит, что я – это я. Ни военкомат, ни паспортный стол, ни другие-разные органы власти. Пошел вон, говорят, самозванец, много вас тут, и всяк обмануть-выгадать норовит, да. И в квартире моей, что на первом этаже, контору сделали по приему векселей да акций. Вот и бедствую, пока смертушка придет не от гранаты басурманской, а от державы родимой…

И сыплются щедро монеты в мятый танкистский шлем. И бумажные деньги аккуратно кладутся. Пусть хоть выпьет солдатик за судьбу свою несчастную.

Крестясь, уходят сердобольные тетки, дивясь тому, как несправедлив этот мир. Такие, вишь, грозные и сильные танки стоят перед Историческим музеем, танки, побеждавшие во всех войнах со всеми  врагами, а вот сидит бывший танкист, покалеченный, и милостыню просит. Как понять? Как объяснить?.. Да никак.

Но все это было лишь первое измерение Генаши. И в этом времени он проживал лишь нынешний день.

А второе уводило назад, в маленький, короткий эпизод его жизни. Он длился всего лишь несколько волшебных минут, но даже сейчас заставлял сердце биться неистово, а давно увядшую от беспробудной пьянки мужскую плоть – подрагивать да испускать слизь, иногда из-за этого между штанинами у Генаши образовывалось темное мокрое пятно.

Причиной тому была лишь одна женщина.

Одна из миллиона.

Генаша предчувствовал ее появление за несколько минут до того, как она возникнет перед его взором. Он замирал и стонал от наслаждения, но она ни разу не посмотрела в сторону Генаши. Для этой женщины он был пустым местом, не достойным не то, что внимания, но даже скользящего взгляда.

Она не видела его. Она забыла о нем.



*   *   *


…С первых же дней на зоне Генашу сделали «петухом» -- опустили и назвали Иркой, предварительно освободив его от передних зубов – двух верхних и двух нижних. Таким болезненным образом его рот стал идеальной «влагалиной» для зэков, на много лет лишенных женской ласки. Все, кому не лень, пользовались также его задним проходом, причиняя невыносимую боль. Особенно страдал Генаша от нескольких сотоварищей, у которых в половой член были вшиты пластмассовые шарики. Они-то и расширили, и разорвали Генаше анус, да так, что прямая кишка в первое время почти не держала каловых масс, и они часто вываливались через штанины на землю. Пойти в санчасть несчастный не мог – там пришлось бы пояснять причину травмы, а это было бы равносильно самоубийству. Своими глазами видел Генаша, как вешали в бараке Пашку Охлопкова, предварительно вынудив его написать предсмертную записку: «Никого не винить, кончаю жизнь саморучно…» И начальство, конечно же, не стало глубоко разбираться – мало ли заключенных вешаются, режут себе вены или другими способами сводят с собой счеты, не в силах вытерпеть порядков, царящих на зоне. А еще знал Генаша, что даже если зашьют ему кишку, то в первую же ночь она снова будет раздолбана…

Плохо быть Иркой, но куда хуже быть падлой-стукачом: Ирка-то еще может выйти на волю, если не затрахают до смерти, а стукач до воли, как правило, не доживает. Так и надо: не будь «кумовским», не стучи сам, тогда и тебе по темечку не настучат. Не обижай других, и сам обижен не будешь… А что глаз утерял, зубы обронил да со щекой не поостерегся, так это ж, понимаете, с лестницы упал неудачно, вот как оно дело-то было… Претензий к режиму никак не имею.

А когда откинулся Генаша с кичмана, да вернулся домой, так и получил от ворот поворот, тут уж не всё обман в его грустной истории. Мать-то действительно умерла, а вот отчим взял да и продал двухкомнатную квартиру, не указав, что в ней прописан также и его пасынок, ныне отбывающий наказание. То ли фортель провернул, то ли на лапу кому-то сунул, но, как бы то ни было, а от жилплощади избавился, получил бабки да и слинял неведомо куда. И вселились в эту хату чужие люди на вполне законных основаниях, имеющие и купчую, и официальную прописку по данному адресу. Конечно, будь Генаша чуть поумнее, то поднял бы вселенский хай, дошел бы если не до самого Президента, то хотя бы до Верховного суда, доказал бы, что квартира продана незаконным образом, что он, Геннадий Петров, имеет полное право на владение этим жильем. Но не случилось так. Лишь узрев на пороге нежданного визитера (а перед этим успел Генаша врезать три стопарика в вокзальном буфете, от счастья обретенной свободы), новые хозяева распили с Генашей бутылку коньячка и скромно попросили расписаться под какой-то бумагой, где уже стояли разные подписи да штампы с печатями.

И проснулся Генаша в скверике около здания Госпрома, почему-то без денег и старых часов «Ракета», которые он получил на возврат перед выходом из колонии. Даже справку об освобождении умыкнули, сволочи, хотя на кой она кому нужна…

Подмышкой у него пригрелась и дремала серенькая собачка, почти щенок. На ошейнике болталось пустое кольцо – видно, поводок отстегнулся, однако остался жетон с кличкой собаки и адресом владельца. Стало быть, зверушка или породистая и дорогая, или же хозяева очень любят ее, если не поленились пришпилить железку с улицей-домом-квартирой… «Это хорошо», -- подумал Генаша и, сунув щенка подмышку, направился по указанному адресу, справедливо рассчитывая на вознаграждение, которое сейчас было бы очень кстати. В висках стучало после вчерашних возлияний, перед глазами, словно в калейдоскопе, крутились разноцветные узоры, а распухший язык так и стремился вывалиться вперед, сквозь пустые десна…

Дверь открыл не совсем трезвый мужик в сатиновых трусах, лишь увидев которого, собачка заскребла всеми четырьмя лапами, пытаясь освободиться от объятий Генаши, она громко заскулила, вскинув голову, и тут же с радостей обмочилась Генаше на грудь…

-- Дэзинька! Собачурочка моя родненькая!.. – запричитал хозяин, выхватывая любимицу из рук спасителя. – Счастьечко ты мое, я с тобой!.. Заходи, -- это он сказал уже Генаше, отступая на шаг. – А я-то уж поминки справлял… Пропала девочка моя, а она уже в таможенной декларации записана, все справки-прививки собраны! А спросят: где собака? – и что я скажу?.. А? Что я скажу?..

Из глаз мужика ползли пьяные слезы, собираясь на подбородке и капая на собачку, которую он не выпускал из рук.

-- Мне бы это… вознаграждение, -- вяло проговорил Генаша, чувствуя, что еще несколько минут – и он просто умрет без опохмелки. Эта мысль бросила в дрожь: вспомнил он случай, когда вусмерть перепившего соседа пытались откачать врачи «скорой помощи», а он, бедняга, молил слезно: «Дайте стопарик, и все будет в порядке, стопарик дайте, я ж знаю, есть у вас…» Но не дали ему ни капельки спирта, так  и помер он на глазах у всех, и пена изо рта пошла… А вот дали бы ему грамм пятьдесят, глядишь – и выжил бы человек, кто знает, хуже бы все равно не было.

-- А, да… Сколько? – поинтересовался хозяин.

-- Полтинник, -- подумав, ответил Генаша, определяя количество благодатного напитка, которое он приобретет на эту сумму. Получилось около десяти бутылок, и это радовало.

-- Ка-ак?! – мужик в трусах отшатнулся, собачка поджала уши и зажмурилась. – Окстись!..

-- Ну, четвертак, -- робко пробормотал Генаша. – И выпить дай.

-- Ты проходи, проходи, -- задумчиво улыбнулся хозяин. – Для хорошего человека завсегда найдется. Звать-то тебя как?

-- Гена.

-- А я – Толик. Через неделю Натаном буду в чужой стране, такие вот, значит, дела наши скорбные. Да, Дэзинька? – и он поцеловал собачку в нос. – Последние денечки тут доживаем…

Квартира Толика поражала пустотой. Кроме старого письменного стола и двух складных пляжных стульев здесь не было ничего. Лишь в углу, рядом с порванной раскладушкой, громоздилась целая батарея пустых водочных шкаликов-четвертушек. С потолка свисал провод, он заканчивался голой лампочкой. На выцветших обоях остались яркие прямоугольные пятна – следы былой мебели, на подоконнике стояла допотопная электроплитка… «Обнесли вчистую, -- подумал Генаша, озираясь и плохо понимая, о чем толкует хозяин. – И терпила квасит с горя, что ему остается. А тут еще любимая сучка пропала…»

По-своему расценив интерес Генаши, Толик пояснил:

-- Пораздавал все, пораздарил. Холодильник, телик, стиралку, книги… На что мне там это старье? Новое куплю. Там, в Тель-Авиве, всем эмигрантам государство помогает. Чтоб ехало нас, значит, побольше…

-- А вы… это… еврей, что ли?.. -- наконец сообразил Генаша и почему-то добавил: -- Извините...

-- Ну. И нечего извиняться. Такова суровая реальность бытия. Ну, давай уже квакнем по пунфырику. За Дэзиньку…

На столе появились две четвертушки «Столичной» и два кусочка белого батона.

-- Гостей не ждал, -- пояснил Толик, -- и тары потому нету.

Он в два глотка влил в себя содержимое бутылочки. Кашляя и захлебываясь, Генаша оприходовал свою долю и блаженно откинул голову назад, ощущая, как по жилам растекается волшебная легкость, обостряется зрение и проясняется в голове. Он уже готов был совсем освободить хозяина от вознаграждения за найденную собачку, лишь бы тот выставил еще хоть один шкалик, а лучше – два…

-- Вот так, братка ты мой Гена, -- вздохнув, протянул Толик, подперев щеку ладонью и обращая тоскливый взор в окно. – Такова она, жисть-жестянка поломатая. У всех и у каждого. Вот и ты, вижу, науки хлебнул: окривел да зубы просвистал. Не буду расспрашивать, сам захочешь – сам расскажешь. Тебе твое, мне мое... И почему я должен ехать в чужие края от родной родимой родины на землю Израилеву, когда родился здесь, выучился, вырос…

-- Почему? – без интереса спросил Генаша, разглядывая этикетку на пустой чекушке. – Хата есть, выпить есть… Чего еще?

-- А ненужный я тут оказался. Ни на хрен не нужный, вот что обидно. Не хочут меня тут во веки веков и по гроб жизни, понял?

-- Это как – не хочут?

-- Молча.

Толик поднялся, подтянул трусы, по-женски крутя ягодицами, отправился в кухню и вернулся с двумя новыми четвертушками.


-- Давай еще по пунфырику. За нас с вами и за хрен с ними.

Генаша соскреб боковыми зубами алюминиевую крышечку, выдул половину емкости и потянулся за кусочком батона. Толик поднял к себе на колени собачку и начал поглаживать ее по спинке. Та прищурила глаза и млела.

-- Все вот с женами едут, с дитями, с папами-мамами… А я – с Дэзинькой, стало быть. Единственная, кто не предаст – это собака, помни мое слово. Потому как нету более верного существа на белом свете по гроб жизни и во веки веков. Ты можешь побить ее, выгнать, отречься – а она обратно к тебе прибежит, простит и все забудет… -- Толик скривился и всхлипнул. – Не зря сказал великий Герострат… или этот, Геродот, что ли… «Верь собаке до последнего дыхания, а человеку – до первого поворота». Знал, что говорил, зна-ал… И у меня давно уже нету веры людям. Нету!

-- Ну да? – отозвался Генаша, чтобы поддержать разговор, в надежде на новый «пунфырик».

-- Да, да. И тыщу раз – да. Миллион раз… Как выставили меня из театра, как стал я лабухом на свадьбах да похоронах, так и ушла от меня моя Регина. Я, г-рит, думала, что ты гений-талант, скрипачом великим, лауреатом будешь. Ты ж, г-рит, еврей, как Шостакович с Римским-Корсаковым, как Ойстрах с Мусоргским. Я, дескать, все надежды возлагала… А музыкант бродячий мне, г-рит, совсем без надобности.  Во веки веков…

И рассказал Толик историю свою невеселую. Слушал Генаша да поглядывал на свою ополовиненную чекушку. Теперь, когда полностью прошли муки похмелья, его уже интересовало все на свете.

-- Двадцать лет, слышь, братка ты мой Гена, прослужил я в нашем оперном. С семьдесят первого года – еще в старом, на Рымарской, потом, когда новый отстроили – на Сумской. Скрипачом, да. Гастроли, шмастроли, мир повидал… Получал хорошо, жил неплохо. И Регинка рада была -- думала, выбьюсь я в музыканты великие, а то и в композиторы. А вот как ударил технический прогресс, как заменили нас на фонограммное сопровождение, так и сказали: «Извините, хорошие вы наши, не нужны вы тут боле, за вас электроника стараться будет, а она зарплаты не просит. Спасибо за службу…» Вот так, да, нежданно-негаданно, жил не тужил – а теперь слобоняй пространствие. Весь оркестр – на улицу, к хренам. И кинулись мы все в городской ОВИР, не сговариваясь. Потому как все иудеи, ясное дело. А хули нам тут, сам прикинь… А Регинка подумала-подумала, да и бряк: не хочу, г-рит, ни ехать никуда, ни с тобой жить. Лабай себе по кабакам да жди себе визу…

С этими словами Толик опростал свою четвертушку и шмыгнул носом, обернувшись к плакату-календарю.   

-- Вот, семь денечков и осталось мне тут, -- продолжал он. -- Сегодня двадцать пятое, стало быть. Ну да, неделька. И боюсь ехать, ох, боюсь. В чужую страну, в чужой язык, в чужие порядки… Никого родни там, а так, друзья-знакомые, седьмая вода. Сегодня он друг любезный, а завтра – извини-подвинься. И музыкантов там хренова гибель, каждый второй – если не музыкант, то художник или поэт. Интеллигенция, гля, как один, футе-нате… А кто ж тогда дома им строит, дороги мостит, канализацию с электрикой ставит? Кто улицы метет, в конце концов, если все такие умные и образованные? Вот, чего понять не могу никак… А ехать надо, потому как мне тут -- одинаково голый вася, а там – кто его бога душу знает, вдруг да и посчастливит… Ехать!

-- Ехать, -- эхом повторил Генаша, клюя носом. Его уже утомил рассказ Толика. Повело от водки на пустой желудок, да еще, почитай, и без закуси. И спать захотелось немилосердно, а где тут прилечь, разве что на полу… – Еще по сто – и вперед… братка ты мой Толик… поехали…

…И опять проснулся Генаша в траве, под кустом, словно вчера. С той лишь разницей, что никакой собачки сегодня подмышкой не было, зато в кармане обнаружилась запечатанная чекушка «Столичной». Хоть убей, не помнил Генаша, ни как ушел от Толика, ни где этот Толик живет. Адрес Толика напрочь вылетел из головы… Стоял яркий полдень, гремела музыка, вокруг раздавались голоса и смех. С трудом поднявшись на ноги, определил Генаша, что находится неподалеку от главной аллеи ЦПКиО имени Горького.

Но как его сюда занесло?! И как менты не повязали по дороге?!. Вот уж действительно – счастье…

Двое ребятишек, по пять-шесть лет, наткнулись на Генашу, когда он сковыривал зубами крышечку с бутылочки.

-- Какой страшный дя-ядька… -- протянул один, пятясь назад и прикрывая рот рукой.

-- Он не страшный, он пират, -- уверенно пояснил второй. – Кто одноглазые – те все пиратами работают. Я в кино видел, я знаю…

Генаша улыбнулся щербатым ртом и поманил их к себе беспалой ладонью. Он хотел попросить мальчишек, чтобы те привели взрослых, а уж у взрослых Генаша попросил бы немного денежек. Должны ведь люди войти в положение, не дать живой душе сгинуть... Но ребята, почему-то испугавшись, кинулись наутек.

Он незлобно выругался и забулькал водкой, глядя в небо сквозь листву деревьев. Опустевшая чекушка полетела в сторону, а Генаша, рыгнув, подался к выходу из парка. Куда шел – неведомо, искал лишь тихое и прохладное местечко, чтобы покемарить до вечера, пока спадет июльская жара. Что он будет делать потом – оставалось неясным.

Выйдя на Сумскую, оказался перед памятником Антону Семеновичу Макаренко. Постояв в раздумьях, повернул к кафе «Рассвет», памятуя, как в школьные годы чудесные сиживал он тут с другом Олежкой Хазиным за портвешком да горячими сосисками. Но сейчас в кафе гуляла свадьба, и по этой причине дверь оказалась запертой. Хотя, будь кафе открытым, на хороший хавчик нечего рассчитывать – в карманах ни копейки. Разве что схватить со столика то, что не допил и не доел ушедший посетитель, да не успели прибрать официанты…

Зло взяло Генашу. Где же она, эта справедливость на свете – одни жрут-пьют, танцуют, празднуют, а ему, стало быть, фиг моржовый? И чем он хуже: такой же человек, как и все, а по жизни выходит, что всем – всё, а ему – дуля с маслом? Нагнулся было Генаша за куском кирпича, чтобы запулить его прямо в витрину, да оглянулся и передумал. Вон, сколь народу по Сумской шастает, заметут еще. В ментарню сдадут, и все по новой… Нет, ну его. Пусть веселятся, падлы.

Генаша зашел во двор, хотел найти бак или контейнер для отходов, куда выбрасываются остатки пищи из кафе «Рассвет». Но ни бака, ни контейнера, ни даже простого мусоросборника не обнаружил. Удивительно и непонятно. Куда же они, мать их, объедки девают?! Хоть стучи в тыльные двери да проси какую-нибудь кухарку или уборщицу, чтобы принесла кусочек хлеба, а лучше – с колбаской или сыром: пропадает ведь живой мальчишечка, столько лет на зоне отмучившись, гнусь-соляру жмакая. Нашлась бы добрая душа, не прогнала бы, а дала бы пожевать хоть чего-нибудь, а может, и недопитый стаканчик пожаловала бы…

Но и эта дверь оказалась на замке.

В тоске пересек Генаша двор и зашел в первый попавшийся подъезд, чтобы помочиться. Широкая лестница вела вверх, на этажи, а узкая и кривая – вниз, в подвал. Спустившись по узкой, он облегчил мочевой пузырь и уже застегивал штаны, как вдруг услышал шаги. Кто-то приближался к двери подъезда, явно намереваясь войти. Генаша насторожился. Он понял: здесь, в темноте подвала, он никак не виден тому, кто сейчас окажется на площадке. А это – шанс: налететь, оглушить, выхватить портфель, сумку или барсетку (если таковые окажутся), повалить и быстро обшарить карманы на предмет кошелька или бумажника… И – рвать когти, улепетывать, делать ноги, покуда фраер не очухался и не поднял крику…

Генаша затаил дыхание. Сердце замедлило ритм, губы сжались, правая нога прочно утвердилась на нижней ступеньке, готовая в нужный момент оттолкнуться для стремительного броска. Единственный глаз определил расстояние до площадки этажа – получилось четыре прыжка… но, если постараться, то и три… Генаша давно не бегал, тем более, по лестнице вверх, он не знал, сколько это займет времени и сил, но образ толстого фраера с толстым – а каким же еще?! – портфелем, набитым деньгами, уже активно маячил в воображении, то приближаясь и обретая четкие очертания, то отдаляясь и растворяясь в полумраке. Врешь, не уйдешь, а догнать не догонишь… Ну, заходи уже, чего медлишь, я здесь, я жду тебя…

Дверь приоткрылась. Приоткрылась лишь наполовину, словно вошедший раздумывал: сделать шаг вперед, или нет. Эти секунды показались Генаше слишком долгими, он едва сдерживался, чтобы не застонать от нетерпения.

Но то, что он увидел, заставило его тут же забыть и о фраере, и о портфеле, и о деньгах.

В дверном проеме возник силуэт девушки. На мгновенье показалось, что она полностью обнажена – так прозрачно было ее платье на фоне яркого света со двора, но и этого мгновенья хватило, чтобы Генашей овладело непреодолимое желание, а едва уловимый запах духов и вовсе лишил его рассудка. Он не помнил, как оказался рядом. Крутанув девушку вокруг себя и дав легкую подсечку, схватил ее в охапку и волоком затащил в подвал.

-- Что вы де…

Договорить она не успела – Генаша с размаху ударил ее по лицу и затиснул ей рот ладонью. Девушка замычала, из носа потекла кровь. Она старалась вырваться, упираясь кулачками Генаше в грудь, но это отчаянное сопротивление лишь заводило его еще больше. В перекошенном от испуга девичьем рту он на секунду увидел чуть испачканные помадой зубы, и взвыл от внезапно накатившей нежности – ведь телка, оказывается, даже губы не умеет мазать как следует! Вот повезло мальчишечке – небось, целочка еще, вот повезло за все годы страданий!.. Он уже чувствовал, как напряженный до предела член уперся в ширинку и начал дергаться, готовый излиться сию же секунду.

-- Заткнулась, <font color=#909090><font color=#909090>****ь</font></font>, удушу, поняла?! Удушу, поняла?!. – прорычал Генаша, задирая легкую ткань платья и разворачивая девушку к себе спиной. – Вякнешь – удушу, поняла?!. – он с силой наклонил ее вперед и рванул вниз резинку трусиков. – Удушу…

Сердце колотилось и гремело так, что его, казалось, было слышно на весь подъезд, до последнего этажа, и это был единственный звук, который слышал Генаша. 

Он стоял спиной к лестнице, и девушка не могла убежать, даже если бы удалось вырваться из его рук. От испуга она не могла ни кричать, ни плакать, и, как видно, уже совершенно не понимала, что с ней происходит. Лишь ахнула, когда Генаша вошел в нее, вошел грубо и коротко… Зато плакал Генаша. Его сотрясали рыдания, он вспоминал, как насиловали его в камере, по пять-десять человек за ночь; как по губам и подбородку текла сперма, а его заставляли глотать, а не выплевывать; как скулил он под одеялом от злости и беспомощности…

Теперь же он отыграется за все свои унижения и обиды. Он снова станет мужчиной. Теперь не его, а он будет насиловать. Он! Он!.. Он, «Ирка», будет вбивать и кончать -- раз, другой, третий, до полного отпада; он, «Ирка», будет мять и рвать чужие ягодицы, а не кто-то будет мять и рвать его; он, о-о-он будет властвовать над чужим телом, а не кто-то над его…

Дверь подъезда скрипела и хлопала, люди входили и выходили, но здесь, в угловой нише подвала, Генаша с девчонкой были скрыты от взглядов входящих и выходящих, тем более, Генаша крепко держал свою жертву за горло, чтобы, не дай Бог, не пискнула и не обломала кайфа…

…В сумочке оказались зеркало, помада, проездной билет на июль, зачетная книжка и целых тринадцать рублей с копейками. Денежки Генаша сунул к себе в карман, все остальное бросил рядом с лежащей ничком полуобнаженной девушкой. Мелькнула еще мысль – а может, действительно придушить или хоть глаза выдавить для надежности, чтобы не смогла опознать в случае чего… Нет, решил не брать греха на душу. Пусть век помнит его доброту. И, кроме всего, она же не виновата, что именно ей выпала судьба так здорово помочь мальчишечке, помочь во всех отношениях, от плотских до материальных. Пусть живет и радуется.

На изъятые деньги Генаша купил две пузыря «Пшеничной», плавленый «Детский», половинку «Бородинского» и пачку «Шахтерских».

…Проснулся в медвытрезвителе. Менты долго ломали голову, что делать с пришедшим в себя калечным бродягой, не имеющим ни документов, ни прописки, ни даже денег. Куда-то звонили, с кем-то советовались, переругивались между собой, в конце концов посадили Генашу в свой желто-синий «уазик» да отвезли в самый конец Павлова Поля, на улицу Деревянко, к лесу. «Топай, куда хочешь, -- сказали напоследок. – А то прикопаем под стройной березкой, и искать никто не будет, на хер ты кому нужен…» И потопал никому на хер не нужный Генаша через проспект Ленина на спуск Пассионария, оттуда – на Клочковскую, а потом -- на Благовещенский базар, или, как его теперь называют – Центральный рынок. 

Там он сдружился с Петькой-Самоваром, потерявшим в бою под Пулковом все свои конечности, который ставил перед собой свечку да Библию, имея при этом на груди заслуженную медаль «За оборону Ленинграда». Поговаривали, что все остальные свои награды (а было их с две дюжины) герой давно пропил, но эту – оставил, сберег. Поначалу Петька-Самовар крысился и куксился на одноглазого, беззубого и беспалого конкурента, потом просипел: «Хошь рядом со мной сидеть – то гони каждодневно по бутыльцу казенки за здравие. А куш твойный -- четвертина».

И приспособился Генаша. Два с половиной года сидел он с Петькой-Самоваром, шарахаясь от его убийственной вонищи и неизбывных фронтовых матюгов, которых даже на зоне не слыхивал, выставлял бутыльцы и обретал свою долю.

Со временем финансовые возможности Генаши позволили ему вкрутиться в компанию мамы Кати – древней цыганки по имени Катерина Червоня, которая уже более полувека держала ночлежку в подвале около другого рынка – Сумского. Здесь ночевали блатари без имени и ксивы, без роду и понятий. Без принципов и совести. Да, они исправно тащили в общий котел все, что смогли добыть за день, но при этом воровали друг у друга все, что могли – от коробки спичек до сношенных галош и рваных фуфаек. При случае могли и прибить-подрезать друг друга, а потом втихаря вытащить трупы да разбросать по мусоркам, стройкам да скверикам, а то и просто утопить в Лопани – мало ли бомжей гибнет ни за здрасте, кто с ними возиться будет… Участковый капитан Фомич был у Катерины на зарплате и никаких происшествий и нарушений закона не замечал. 

А постояльцы-питомцы уже давно подмяли под себя маму Катю. Не могла она им перечить – потому как приставят ей ножичек на живот, родивший семнадцать душ, из которых выжили всего-то двое, и рада она была, что не гонят ее отсюда и не дают сдохнуть с голоду.

Сильно сдала мама Катя за годы горбачевской перестройки. Сильно нервничала старушка. Сильно переживала, что вот-вот отберут ее подвал-приют, разрушат давний уклад, разгонят братушек-кормильцев, а саму ее выбросят на асфальт… И откроют здесь кооператив какой-нибудь, то ли ремонтно-мастеровой, то ли модно-пошивочный, то ли торгово-спекулянтский, как при НЭПе. Еще помнила она те времена, видела своими глазами, как разворачивались и обогащались фирмы и фирмочки, перерастая со временем в фабрики и заводы. Как маленькая коммуна, организованная Антоном Семеновичем Макаренко, превратились в два огромных производственных объединения – «Коммунар» и «ФЭД». Ах, как хотелось Катерине вернуться в свою молодость, да знать бы, что будет на потом… Может, бросила бы своих воспитанников еще много лет назад, да занялась бы чисто цыганским промыслом – гаданием на картах и ломкой денег, пока эти умения еще не были забыты, а способности – не растеряны.

Но в один из осенних дней так все и случилось. Понаехали на иномарках бритоголовые братки, увешанные золотыми цепями, повышвыривали из ночлежки всех ее обитателей, а через две недели открылся здесь роскошный ресторан со странным названием «Лабиринт», с казино, комнатами свиданий и строгим швейцаром на входе…

Грустно стало Генаше. Сунулся было назад, к Петьке-Самовару, да откровенный отлуп получил: «Не надобно мне предателей, -- выругавшись, объяснил бывший компаньон, -- Потому как, предавший раз – предаст неоднократно. Иди, откель пришел!»

Вот тут-то и появился Олег Хазин, Олежка Хозяин. Дружбан, корешок. Он тоже отсидел, как позже выяснилось, но смог подняться. Купил хату и тачку, носит от Юдашкина, жирует по кабакам, все как у людей, и бабки колотит будь здоров, сам живет и другим жить дает. 

-- Будешь работать не НА меня, а У меня, -- сказал он, выслушав одиссею Генаши. И добавил твердо: -- Это не обсуждается. Иначе пропадешь. Мне один раз помогли, -- сказал он тихо, словно самому себе. – Помогли по жизни. Теперь я тебе помогу…



*   *   *


…Снова и снова Генаша физически чувствовал приближение этой женщины. Вытянув шею, следил за стеклянной дверью с оборотной надписью «ДОХВ» и замирал в ожидании, словно охотник в засаде. Лишь увидев вожделенный силуэт, до скрипа стискивал оставшиеся зубы, до судорог зажмуривал единственный глаз и, словно по команде, обильно извергал семя. А потом, отдышавшись, долго глядел в сторону эскалатора, который увез причину его страданий, и не мог удержать слез. Но она появится снова, и все повторится. Лишь ради этого уже стоило жить. Сколько ей было тогда, в середине девяностых, если она была студенткой, судя по зачетной книжке, найденной в ее сумочке? Восемнадцать, двадцать? А сколько теперь – тридцать пять, сорок? Сейчас, наверное, ее детям почти столько же, сколько было ей самой в тот памятный для Генаши день… А может, она вовсе не замужем, или разведена, или вдовствует? Хотя какая уже разница…

К совершеннолетию, еще до заключения, Генаша имел достаточный сексуальный опыт. Но с кем – на вечеринках с одноклассницами, ни одна из которых уже не была «девочкой»; с трехрублевыми шлюхами из кафе «Рассвет»; даже с собственной мамашей, когда они вдвоем перепились, обмывая Генашин аттестат о среднем образовании… Однако все это всегда происходило как-то спокойно и без лишних усилий, ровно, неспешно и по взаимному желанию.

А вот эта женщина… Сейчас, когда Генаша давно потерял мужскую силу из-за хронического алкоголизма, эта женщина вызывала в его душе смешанное чувство – и непреодолимую жалость, и стремление снова возобладать ею, но теперь лишь чисто, ласково и свободно. Словно во сне видел Генаша, как взлетают ее руки, плавно ложась на его плечи, как медленно и страстно поворачивается ее лицо с прикрытыми в неге глазами, как она ищет раскрытыми губами его губы… на ее зубах – трогательные пятнышки от помады… Как легко шуршит ткань платья, высвобождая горящее от желания тело… Далекому от сентиментальности бывшему зэку, а ныне – презренному попрошайке казалось, что искренняя любовь этой женщины -- женщины, которую он когда-то смял и обесчестил, поможет ему избавиться и от проклятых воспоминаний, и от нынешнего проклятого существования. Надо лишь очень ее об этом попросить. Так попросить, чтобы он поняла его и поверила. И тогда он снова станет человеком. Мужчиной. Он станет Геннадием Ивановичем Петровым. Он будет жить с этой женщиной, будет работать, засыплет ее подарками, она родит ему сына, а лучше – двух сыновей и дочь, которую сыновья будут любить, беречь и защищать… Лишь бы не было войны, -- думал Генаша, косясь на свой танкистский шлем, которого он так ни разу и не надевал на голову.



*   *   *


Она спешила к эскалатору, когда кто-то сзади случайно наступил ей на пятку. Босоножек расстегнулся и отлетел в сторону, она запрыгала на одной ноге, стараясь удержать равновесие и не упасть, схватилась за поручень и облегченно перевела дыхание, отыскав взглядом свою потерю. Дежурный сержант проявил прыть, он выхватил обувку буквально из-под чьих-то ног, не дав ей скатиться вниз по упругой ленте, и торжественно вручил хозяйке.

-- Ой, спасибо, извините, -- пробормотала она.

-- Поосторожнее бы надо, -- строго заметил страж порядка, непонятно кого имея в виду – то ли саму женщину, то того, кто нечаянно стянул с нее босоножек. – Здесь шутки плохи – враз затянет…

-- Извините, -- смущенно повторила женщина, улыбнувшись.

-- Вот недавно случай был, век не забуду, -- живо заговорил сержант. – Девушка в длинном платье замешкалась, кто-то наступил, так же, как вам вот сейчас на туфлю, а платье попало между стойкой и лестницей, сорвалось и – привет жене и детям… Хорошо, если б хоть лифчик на ней был, а то – одни трусики, и то спасибо, ой, хохма, да вам не понять. Как визжала, бедненькая… -- И паренек в суровой форме отвернул взгляд, словно восстанавливая в памяти эту картину.

Женщина сначала нагнулась, чтобы надеть босоножек, потом присела на корточки, застегивая ремешок. И слишком поздно вспомнила, что юбка у нее короткая…

С ревом бросился на нее бродяга-нищий, солдат-инвалид, который всегда тихо сидел около касс. Оттолкнув обалдевшего сержанта, да так, что тот въехал спиной в поручень, нищий схватил женщину за воротник сорочки:

-- Это – я! Я!!! Вспомни, вспомни!..

Перед ней оказалось одноглазое лицо без зубов и с уродливым шрамом на щеке. Дрожащий огрызок ладони потянулся к ее лицу. Она страшно закричала и бросилась вниз по эскалатору, чудовище затопало следом, а за ними, уже придя в себя и расстегивая кобуру, рванулся сержант.

Генаша не видел ничего перед собой, кроме желанной женщины. Ее выгнутая спина, ее волосы, стянутые в старомодный «конский хвост», ритмично подрагивали на бегу, возбуждали и влекли путеводной нитью. На эскалаторе было мало людей, а те, кто на нем находились, старались посильнее вжаться в правый край, давая дорогу сумасшедшей тройке – непонятной дамочке, летящей вниз; жуткому увальню-уроду, который несся вслед, и милиционеру, орущему «Стой, стрелять буду!»… И невдомек было им, что творилось на душе у первых двух.

Женщина узнала того, кто много лет назад разрушил ее наивный и трепетный мир. Нищий калека стремился сейчас же возобладать этой женщиной по обоюдному согласию, по любви, которая, казалось ему, согреет их сердца и поведет в новую, теперь уже счастливую жизнь…

На перроне беглянка приостановилась и попыталась спрятаться за одной из колонн. Однако чудовище тянуло руки и сверкало единственным глазом – оно занимало и затмевало собой все пространство, от ярких светильников до яркого мозаичного пола…

-- Ты! – прошипела она ему в лицо. – Ты, ты!..

И изо всех сил оттолкнула от себя.

Выдувая из туннеля тугой воздух и грохоча колесами на стыках, к перрону выкатывался поезд, о своем прибытии он возвестил коротким гудком. Однако через секунду машинист обесточил реостат и включил экстренное торможение – прямо перед лобовым стеклом, размахивая руками, вниз падал человек. 

Заблокированные колесные пары оглушительно скрежетали по рельсам, высекая снопы искр: состав не мог остановиться мгновенно из-за все еще немалой скорости – он, грузно припав на передние оси, скользил вперед…

…Его проволокло с десяток метров, размазывая по стальной колее, пока окончательно не разделило пополам. Верхняя половина Генаши хватала воздух ртом, а нижняя извивалась в бешеном оргазме – это было последнее, что он ощутил в этой жизни.

Блевал, громко хрипя и кашляя, дежурный сержант, одной рукой сжимая пистолет, а другой словно отмахиваясь от жуткого видения. «Не, ну я – что… он сам… мне же ничего не будет, а?..», -- лепетал побелевший от шока машинист. Со всех сторон бежали люди…

И никто не обращал внимания на стоящую поодаль женщину.

-- Я убила его, -- шептали ее губы. – Убила его, убила…

Она молча поднялась по эскалатору и вышла на площадь.