В Смоленске

В Смоленск мы прибыли ночью. Пошёл сильный дождь, по дорогам бежали ручейки. Нас гнали по улицам в казармы. Я ничего не видел, очевидно, получилась куриная слепота. Шагал по лужам и грязи, спотыкался, падал, обдавая брызгами соседей. Тогда ко мне приставили человека средних лет, он вёл меня под руку.
- Егор, здорово!
- Здорово!
- Ты кого это ведёшь?
- Да, вот ослеп, ничего не видит, вот и веду.
- Эх, брат, такие слепые как бы не увидали своей дороги, ты смотри за ним.
- Да, бывает и так.

В это время я вступил в большую лужу и обдал всего его грязью. Конвоир мой, не смотря на всё своё добродушие, выругался.
В Смоленске нас приняли по всем тюремным правилам: и окна с решётками, и в дверях форточки.
На утро всех выгнали на большую зелёную лужайку на учение. Все встали в ряд, но когда они по команде пошли вперёд, я остался стоять. Через некоторое время всех вернули, поставили рядом со мной и заставили кружиться, как около бритой сваи. Я стоял, не обращая на это никакого внимание. Использовав все способы гипноза и видя, что он на меня не действует, начальники увели от меня молодёжь на другой край лужайки, и там они шагали, вертелись и прыгали.
Ко мне подошли трое начальников и спросили, почему я не делаю, как все. Сначала я молча стоял и смотрел в землю, но когда они задали этот вопрос простым голосом, без всяких начальственных интонаций, я посмотрел на них и сказал:
- Где это видано, чтобы нормальный человек, разумное существо, кружился, прыгал по-лягушачьи, вертелся как опалённый баран, в то время, когда сотни миллионов крестьян день и ночь работают: косят, жнут, сушат, молотят, задыхаясь от трудов; собирают хлеб, которым питается всё человечество?

Все трое тяжело вздохнули, и двое отошли, а один помоложе остался возле меня. Оба мы молчали, потом он лёг в траву. Я постоял, постоял и тоже лёг...
Когда ученья закончились, все вернулись в казарму, и я со всеми.
С тех пор меня не трогали, на учения не выводили, я остался один и ходил до осени вольно и делал, что мне угодно.
Однажды, возвращаясь из библиотеки с книжками, я увидел афишу: Луначарский сегодня читает лекцию на тему "Толстой и Маркс".
Здание, где он д.б. выступать, находилось близко, я поспешил туда. Немного опаздал к началу. Народу собралось так много, что протискиваться было трудно, но я всё же пролез и слушал, стоя. Луначарский говорил (конечно, я помню приблизительно):
- Со страниц всех произведений Толстого он встаёт как небывалый, непревзойдённый писатель. Нет в мире никого, с кем можно было бы сравнить Толстого. Это титан человеческой мысли. Он, как неземной Геркулес, взламывает вековые священные тропы, по которым шло человечество. Толстой своей могучей силой не оставил от них камня на камне. Вот в этом мы говорим: Толстой наш, мы с ним, и он с нами. Но там, где Толстой смиренно складывает свои могучие руки и кротко подставляет врагам свою другую щёку, и всему миру говорит, что надо их любить, то тут мы не твои и ты не наш.
Дальше я в речь Луначарского не вслушивался, да он вскоре и закончил. Тут я было бросился протискиваться к трону, откуда он развивал свою речь, я хотел сказать кое-что от себя. Но не удалось: какая-то старушка меня опередила, она что-то тихо говорила, так что ничего нельзя было разобрать. Стал нарастать шум и люди начали двигаться к выходу.
Дрессировка и гипнотизация заключённых дезертиров начала давать свои плоды. Всё лето люди проходили в своей крестьянской одежде и лаптях, когда же объявили идти получать солдатскую форму, все с восторгом поспешили и рядились в новую одежду, скидывая деревенскую, и, тем самым, как-бы отдаляясь от крестьянского звания и принимая новое - солдатское.
Потом их вывели из казарм, построили в ряды и все по команде двинулись вперёд, туда, где они будут убивать друг друга и их будут убивать.
На всё огромное здание казармы я остался один, если не считать крыс, шныряющих в брошенном тряпье.
Вечером кто-то прошёл всю казарму насквозь, но меня не заметил, т.к. я лежал, свернувшись калачиком от холодного ветра, разгуливавшего по казарме через рабитые стёкла окон и открытые двери. Позже тот же человек вернулся, подошёл ко мне и спросил:
- Зачем ты попал сюда?
- Я, братец мой, совершенно не знаю, зачем. Спроси там, м.б. они знают, зачем.
- Тогда пойдём со мной.
- Хорошо, пойдём.

Привёл он меня опять в казармы, такие же как наши, но битком набитые людьми в солдатской форме. Их тоже отправляли на фронт, здесь они ночевали в последний раз. Подвели меня к куче людей, сидевших на вещах. Эти были украшены красными лоскутками и блестящими железками.
- Вот, товарищ полковник, я привёл, если это он, - сказал мой конвоир.
- Э-э, да это наш братец! Дайте ему место на столе, пусть отдыхает.
- Товарщ полковник, разрешите мне с ним поговорить, я о нём много слышал.
- Нет, нет, товарищ полковой комиссар, не нужно его тревожить. да и о чём вы будете говорить с ним? С ним мы уже все говорили и мы не знаем, что с ним делать. И, обращаясь ко мне, сказал:
- Идите, идите, братец, никто не будет вас беспокоить, отдыхайте.

Меня подвели к большому столу, на котором спали трое. Их согнали, а мне велели ложиться. Согнанные стояли и не знали, куда притулиться. Мне стало жалко, что их из-за меня потревожили, и я попросил их опять лечь, а сам сел к стенке на вещевой ящик. Стол так и простоял всю ночь пустым.
На ранней зорьке все двинулись на стацию жел. дороги. Поезд за поездом отходили эшелоны с людьми и оружием, а я всё стоял и стоял один на платформе, оставленный всеми в покое.
Уже на закате солнца шёл, наверное,Ю последний поезд, нагруженный людьми и хозяйственными вещами. Мимо меня он шёл совсем тихо. Вдруг из широко открытой двери вагона, поравнявшегося со мной, послышался ласково-добрый голос:
- Да это наш братец стоит один! Иди сюда! Сюда! Поезд сейчас остановится.
Когда поезд остановился, я подошёл, и полковник стал меня спрашивать, где мне будет лучше - с ними на фронте или в тюрьме?
Я сказал, что ничего не знаю и никакого выбора делать не могу.
- Я думаю, - сказал он, у нас тебе будет лучше, а там... там совсем пропащее дело, да ещё в такое время. Нет, нет, полезай в этот вагон.
Во время нашего разговора собралось много солдат, они молча слушали, но как только полковник сказал, чтобы я лез к ним в вагон, то больше 10 голосов вдруг заговорили, прося у полковника дозволения, чтобы я ехал с ними.
- Нет, нет, никому не отдам, а то вы его где-нибудь потеряете, и он в беду попадёт.
- Товарищ полковник, честное слово, нас трое, мы не потеряем.
- А нас девять, разрешите нам взять.
Но в это время подошёл здоровый молодой человек, взял меня за руку и говорит полковнику:
- Я больше всех свободен и беру его с собой.
Полковник согласился. Взявший меня человек был в полку воспитателем.
 
   


Рецензии