маленькие рассказы

             
                Захаров Г.И.


      
                МАЛЕНЬКИЕ   РАССКАЗЫ


                Лодырь.


  Мы сидим с дедом Евгением на берегу степного озера под старой ивой перед перевёрнутым баркасом  и не спеша обсуждаем технологию просмолки парусников с глубокой древности и до наших дней.
  Вокруг – мягкое тепло, степной ветерок, сухое осеннее солнце.
  Дед Евгений, размяв сигарету единственной рукой, тронул меня коленом:
- Гляди, плетётся! Во лодырь! Ну, до чего ж ленивая тварь.
  Из-за кормы заваленного на бок баркаса показался старый упитанный котяра с круглой кашлатой головой, маленькими драными ушками  и глазами – щёлочками. Он остановился уставившись на деда Евгения  и, постояв, сел, так же равнодушно – выжидательно глядя деду в лицо.
- Видал? – Дед кивнул на кота. – Вчера с Витькой набрали ведро помидоров и поставили в сторожку под лежак. А сегодня, по утру, вытаскиваем, глядь, а там, в ведре, мышонок! Ну, я, пока Витька глазами хлопал, его сцапал! Хватка-то у меня с войны, с разведки.
  И дед Евгений хвастливо и лихо сплюнул.
- Да, ну и коту подсунул, он валялся тут же, у лежака. И глаз не открыл! В морду потыкал – голову отодвигает. Хуже Витьки. Тот хоть глазами, а этот… - Дед Евгений махнул рукой.- Тогда я ему пасть раззявил, мыша туда впихнул и сжал. Так он, мерзавец, лёжа, кривясь, кое-как того мыша сплямкал, полежал-полежал, встаёт, подходит, садится вот как сейчас и нагло так -  «мя-а-ву!», ещё! Мол, давай, дед, в свои 68 беги, ищи другого мыша. С утра следом ходит, третий час, во хамло!
  У кота неслышно отвалилась нижняя челюсть и вылетело настойчивое: «Мя-а-ву».
- Вот, пожалуйста! Дожил дед…  Слушай, а ты, когда шёл по тропке, я знаю, ты на прямую ходишь, нигде не видел норки? Мыша какого завалящего?...               
  Я внимательно посмотрел на деда.
- Ну, мало ли, хе-хе-хе…  Ведь не отступит. А ну, кыш, дармоед! Брысь!
  Кот не двинулся.
                --------------:-------------
               

               

                Стресс.


  В свой день рождения Иван Мотыль получил от бригады подарок, кое-что для садового хозяйства. Своей универсальностью подарок удивил Ивана. Особенно приятно было то, что руками товарищей сработан. Иван тут же пригласили всю бригаду к себе, посидеть вольно, в садочке под вишнями и отметить по-домашнему, не спеша. Бригада заколебалась – народу было довольно таки, но Иван заметил, что у него дом – свой, не квартира, и места хватит всем. И бригада, как говорится, «вошла в ситуацию». Пока Иван с женой готовили на скорую руку из горячего и холодного – люди с работы, бригада расположилась за дощатым крашеным столом под вишнями, на майском солнышке.
Расставив бутылки народ хоть и чувствовал себя не совсем ловко, но виду особо не подавала, а собак Ивана, Шарик, из породы обыкновенных дворняг, сколько Иван на неё не цыкал, всё заходилась в лае, и, входя в раж, забирала всё выше. Тут кто-то из бригады не выдержал и гавкнул, да так талантливо, что Шарик умолк и с интересом посмотрел на бригаду. Бригада оживилась и залилась во все голоса и подголоски собачьих пород.
  Этого кошмара Шарик не вынес: рванулся поджав хвост и прижав уши, только цепок следом запрыгал.
  Правда, недели через две явился. Иван рассказывал, картина:
- Вчера, уж под вечер, гляжу крадётся из малинника, дранный, в репьях,  в цепок железяка какая-то вцепилась. Пробрался к конуре, подобрался, влез, морду выставил и замер. Жена обрадовалась и давай кормить. Так сутки спал и лишь тогда уверенность набирать стал, но при новом взлае  вздрагивал, косясь и приседая ещё долго.
               
                --------------------:-------------------
                Кот.

  За стенами бытовки третий час без перерыва хлещет холодный осенний дождь. Бригада монтажников обсыхая вокруг «козла» и коротая время вынужденного безделья перетрепала вполне невероятные, но абсолютно правдивые истории, которые обычны со всяким лихим монтажником, и теперь с застывшими улыбками напряженно выискивали в памяти что - либо подходящее случаю.
  Первым нашёлся Васька бывший матрос и отчаянное трепло, к тому же всякиё раз самозабвенно клявшиёся, что всё – правда, да так, что никто в тот момент и не сомневался. А потом и вовсе сомневаться бросили – так было гораздо интересней.
- А ещё есть у меня кот, - азартно начал Васька, - вот такой! И показал этак метр двадцать от пола. Монтажники непроизвольно двинулись, завздыхали, закашляли, выискивая что-то на полу.
- Да ты, Николай, знаешь! Ну, видел же! – Рванулся Васька к Николаю.
  Николай, худой высокий монтажник, не спеша кивает, кивает его чёткая тень на стене и это и это убеждает окончательно. - Ночью сплю, - торопится Васька, - слышу ррып-рып, ррып-рып…  Во, дьявол! Проснулся, а луна в окно – ну корабельный прожектор! И видно … ну всё! А – никого! А рып-рып – есть! Глянул посильней – кот! Кот, представляешь?! Хвост трубой, табуретку дубовую зацепил, и – туда-сюда, туда-сюда по паркету. Выгнал стервеца во двор под луну, чтоб спать не мешал.
  Бригада в изумлении крутит головами явно представляя невероятно громадного кота, луну, табуретку, а Васька заходится в клятвенном запале:
- Коль, ты же знаешь, видел, хвост – во! – Васька  показывает согнутый локоть.
  Николай и его тень согласно кивают.

                --------------------:-------------------

               
                Шутник.


   Первые рабочие дни января, только что отшумел Новый Год.
   В прорабской  на краю свободного стола сидит Серёжка, молодой сварщик лет семнадцати и болтает ногой. На лбу под чубом – синяк.
   Мне это надоедает:
- Серёжка, слезь со стола и вообще, что за вид?
- Помните, вы мне рожу гориллы подарили? Ну, такую, резиновую, с зубами?
  Серёжка медленно сползает со стола в кресло и ложиться на столешницу.
- Помню. – Киваю я.
- Так вот, мы с Витькой решили, кого бы пугнуть, Новыё Год же. И я – за угол, а Витька смотрит, и мне: Жанка! Жанка идёт!...
- Какая Жанка? – Отрываюсь я от бумаг.
- А! Ну «какая-какая», моя, конечно! Натянул я рожу на харю и из-за угла: р-р-р-гряв, ыгряв, ряв! А это не Жанка! Это – мужик! Метра три на два! Оторопел, а потом, ту-урж-ж! Я – в стенку! Вау-вау! А Витька на спине в сугробе всеми четырьмя ногами дёргает, аж икает от смеха. Вот свинья! А ещё – друг.
- А если бы Жанка? А у неё брат – Шварцнегер, папа – Кинг-Конг, сам говорил.
- Ну и что? Мы же шутим.
- Вот и фингал на лбу, шутник.
- Так то ж мужик три на два! Он же шуток не понимает.

                --------------------:-------------------
               
                Индекс  Доу-Джонса.

   Начало девяностых.
  Общежитие поселкового ПТУ, там временно разместился наш строй участок. Перед входом - лавочки, столики. По лавочкам - пэтэушницы, курят, красятся, щебечут. Увидев меня, умничают:
- Валька, а ты знаешь у Доу Джонса опять упал…  на этой... Бирже!
- Кошмар, барышни! – откликаюсь я, – но – без паники, поднимается, уже.
- Ну да! А вы откуда знаете?
- Вообще то «Доу-Джонс» не мужчина, а «Биржа» не женщина…
- Скажешь… - Сомневаются барышни.
- Милые девочки…- И я вкратце объяснил, что к чему.
  Девки развеселились:
- А ты, Люська, «такой мужик, такой мужик! У него упал, весь Голливуд в трауре!», а мы и уши развесили. – Закатываются девочки.
  Вот так и живём.
  Весело.

                --------------------:------------------               
               


                36 сонат.


  Морозный предновогодний вечер, стемнело.  На истоптанном снегу холодный неоновый свет витрин.
  Я бреду по Пушкинской занятый Новым Годом и неожиданно попадаю в плотную струю водочно-лукового перегара:
- Пластиночек не желаете? Есть всякие: джаз, металл, классика. Прошу.
  Споткнувшись, я уставился на возникшую рядом фигуру в плотном драповом пальто с поднятым воротником и руками в карманах. Фигура, не вынимая рук из карманов, локтем показала на разложенные вдоль цоколя конверты с пластинками. Я, из уважения к собачьей стойкости музыкального коробейника и чтобы отвязаться, спрашиваю:
- Тридцать вторая соната Бетховена в исполнении Рихтера?
- Сейчас посмотрим.
  Фигура кидается к развалу, недолго роется скрюченными пальцами и, не разгибаясь, сообщает:
- Нет. Нету, продали, вчера, а сегодня – последние, тридцать четвёртую и тридцать шестую. Сами понимаете, ходовой товар.
- Как … тридцать шестую?! - Теряюсь я.  - А тридцать пятую?
- Э-э! Ту давно взяли, - распрямляется фигура, - одна интеллигентная пара. Но завтра будут, обязательно.
- Все тридцать шесть и Рихтер?
- Желание клиента для нас – закон! – Трудно улыбнулась смёрзшимся лицом фигура.-
 -Все, как одна. Все 36! И Рихтер! Других, сами понимаете, не держим. Может, ещё что желаете?
  После того, что завтра будут «все 36 и Рихтер», уйти было просто не мыслимо и я склонился над развалом. Среди всяких модных песенок  50-60гг.,забытых рок-групп, я обнаружил Герберта фон Караяна, Моцарта – Артуро Тосканини и Рахманинова в исполнении детского хора. Развернув конверты веером, я протянул продавцу:
- Сколько?
  Подскочив боком он глянул на конверты:
- Мужик, давай полтинник, сам видишь, новьё.
- Да за что?! Вот смотри, здесь - детский хор. Де-е-тский! Понимаешь? Здесь – никому неизвестный итальянец, только из-за Моцарта…  А здесь вообще какой-то армяшка, - я указал на диск Караяна, - ты его знаешь?
- Слышал… - Тускло признался продавец.
- Так о чём базар, дорогой! Червонец, не больше!
- А завтра придёшь?
- Завтра?!
- Ага.
- Ну!
  Продавец помялся:
- Три пятёры! Ну! Ни обидно, никому!
  Я поспешно трагично вздохнул и достал деньги.
  До Нового Года оставалось восемь часов.

                ---------------:----------------

               
                Веспасиан.
 

  Ясный городской вечер середины мая.               
  Высокое палевое небо, пересекающийся пролёт стрижей, в упругом свежем ветре треплются пряди ив, предзакатная тишина, словом, благолепие.
   Рядом со мной останавливается довольно новый, но уже порядком обшарпанный мерседес моего соседа Кольки, а затем высовывается и он сам.
- Вы моих не видели? Звоню-звоню, вне зоны!
- Видел. Минут двадцать как прошли, все втроём.
- А куда?
- Караван побрёл на юг.
 - Ага. Искать бесполезно. Вот жизнь! – Колька вылез из машины. – Времени - в обрез! Куртку привёз, старшему. Разорвал, балбес, на какой-то иве. Скажите, ну кто в куртке по ивам лазает? Я лазал? Вы же знаете. А этот…  Хорошая же куртка была.… Никакого понятия, только «дай», да «дай», а где деньги? А как что, так и начинается…
- А ты, как Веспасиан,- мудрствую я, - дай им деньги понюхать.
- А это кто Веспасиан? Армяшка с Нахичеванского рынка, кто первый платный туалет открыл? Так я его где-то знаю…
- Как, туалеты?! И фамилия Веспасиан?
- Не Веспасиан, а Веспасьянц. Да, он, да, туалеты, платные, а что? – Насторожился Колька.
- Да ничего,- задумчиво мямлю я. – просто двух тысячелетий как небывало. Их просто нет. Ну о чём тут, о каких жизненных катастрофах можно скулить…
  Колька как-то с боку подозрительно глянул и вытащил сотовый:
- Ну ладно, позвонить надо, товар должен прийти.  А вы не берите в ум. Ну нет и нет этих двух тысяч. Ваши они, что ли?
- Да приснились они мне! Их нет и никогда не было, о чём базар!
- Да я ж вам русским языком… Алло, Фёдор? Товар на месте? Норма? Хорошо. А почему от тебя опять водкой…  Что значит «откуда»? А я кто, шеф, или кто? Что… Ну и что, что меня нет…  Так сколько…  Что «что»? На сколько жало замочил, всё равно узнаю…  Сколько? А где? А с кем? Врёшь! Да потому и врёшь…  Не 100 грамм, а флакон «смирновской» и финским салями… Да! И «медведем» заглянцевал… Где? На складе под лестницей вместе с Эдиком…  Да, закрылись и …  выгоню, понял? Давно говорю, потому и выгоню! И Эдик с его приблажной мордой прицепом пойдёт. – Закончил он, захлопывая телефон:
- Племянник опять нашмекался, вот барбос.
- Ну что ж сделаешь, - опять философствую я, - хлеба и зрелищ…
- Какого хлеба?! Да они кроме водки – ничего. А зрелищ – собственные морды в стаканах. Правда, сейчас мало принимают, боятся. Сестра попросила, а то бы давно выгнал. И друга его, беспризорника этого, Эдика. А куда он пойдёт? Ладно, поеду, проверю. Был бы на месте, были б трезвые, а тут эта куртка…  Я её примерять привозил, вы не передадите?
  Я кивнул. Колька отдал мне куртку, вздохнул и полез в машину.

                --------------------:-------------------



                А Г О Й .



  Мы возвращаемся в Туапсе из Агой.
  В машине трое мужчин и двое мальчишек - сын Игоря, владельца машины, лет восьми и его друг – погодок.  Мальчишки весело стреляют из детских пистолетов иногда с шумом и визгом переходя в рукопашную. Мы, взрослые, напряженно перебрасываемся ничего не значащими фразами. Впереди перевал Агой и очень может быть, что он в наледях и снежных завалах, и - не проехать. Но перевал ещё жив, хотя длинные языки мокрого снега уже протянулись по асфальту шоссе и пара «дальнобойщиков» натужно их переползает.
- Через час – всё, станет. – Авторитетно и облегчённо говорит Игорь, когда наша машина петляет по серпантину вниз к городу. Мы по-прежнему, но уже легко перебрасываемся ничего не значащими фразами, а мальчишки рядом с Сашкой, приятелем Игоря, возню не прекращают, постепенно входя в раж. Игорь на них добродушно сердится и мальчишки, на минуту затихнув, принимаются вновь.
 Сашка встревает в их возню:
- А у меня тоже пистолет есть. - Мальчишки с любопытством замолкают.- Он кирпичами стреляет. Не половинками, целыми.
  Мальчишки веселятся:
-… Кирпичами!  … Пистолет!...
- Да!, - подтверждает Сашка, - а ещё он берёт вторую программу телевидения. Первую не тянет, а вторую…
- …Программу!  …Телевидения!...  – Закатываются  мальчишки.
- Конечно! – Авторитетно добавляет Сашка. – И вообще, он ещё и платки стирает. – И, подумав, неуверенно: - И носки…
- Носки!...  Стирает!...  Пистолет!...  И стреляет,  …кирпичами!...
  Мальчишки от хохота валятся друг на друга и сползают на пол салона. Игорь за рулём сердится сквозь улыбку и выговаривает.
  Но уже Туапсе, я выхожу у гостиницы под живой, вся в огнях, сверкающей ёлкой и прощаюсь.
  Из салона по-прежнему доносится: «кирпичи…»,  «носки…» и детский вольный визг и смех.
               

                ---------------:--------------


                Зимняя  гроза.


  Февраль 97 года.
  Туапсе в заносах и штормовых ветрах.
  В плотных темно-серых,  сползающих с гор облаках – молнии.
  Зимняя гроза.
  Сильное красно – оранжевое свечение мгновенно и странно охватывает дома, деревья, лица бесшумной вспышкой где-то над землёй, в рыхлых, исходящих мокрым медленным снегом низких тучах, и всё на мгновенье замрёт прозрачно-алым стоп-кадром.  А позже – гром. Но не звонко – трескучий, или глухой и чёткий, как летом, а ватный, мощный, стереофонический, со всех сторон.
  Это не похоже, не привычно, тревожно.
  Молний не видно, одна вспышка, мутный ярко – алый объёмный всполох, и ты – в центре. И мощный громовой раскат ото всюду.
  Народ на улицах непроизвольно жмётся к панелям домов оглядываясь, втягивая голову и приседая.
  Рядом со мной из подъезда выпорхнули две легкомысленно одетые девицы лет пятнадцати и, повизгивая, радостно уставились окрест.
- Девочки, - обращаюсь к ним, - снег, гроза, а вы почти босиком, зачихаетесь.
  Девчонки, перебивая друг друга:
- Правда, красиво!? Ну, правда же! Смотрите! А мы всегда, когда снег такой, грозу ждём, и в грозу, в середину…
- И что, каждый год бывает?
- Да-да! Мы каждый год видим, а то и по два раза, уже давно, года два, правда, Ирка?
- Да нет, больше, года два с половиной. – Подтверждает более полная и рассудительная Ирка.
- Ну и смотрели бы из окна.
- Что вы! Из окна, как в телевизоре, а здесь – в серединке, аж кожей чувствуешь!
- Вот замёрзнете и давай водкой греться…
- Нет-нет! Не-е-ет! Мы не пьём! – Дружно обрадовались девчонки. – Мы – чаем с пирогами, сами делаем! Мы – хорошие!
  Какая-то странная, нелепая гроза, две хорошие девчонки посреди приморского города…
  Нет, такого не бывает, если бы сам не видел, то…

                ---------------:--------------


                Т А Н Ь К А .


                Скучно.

    Таньке три года. За окном осенний мокрый вечер и гулять не пускают. Она бродит по комнатам надеясь на внимание и сочувствие, но мать занята на кухне и к ней подходить опасно, сестра готовит уроки иТаньку выгнала, отец лежит и читает книгу.
   Послонявшись по комнатам и растормошив сладко спавшую кошку, она останавливается и осторожно смотрит на отца. Отец со вздохом закрывает книгу и смотрит на Таньку. Танька радостно взвизгивает:
  - Папа-папа! Давай в дочки-матери играть! Давай, да?!
  - Давай. – Обречённо соглашается отец. – Ты здесь готовь всё, что нужно для не полной семьи, а я – сейчас.
    И отец направляется в туалет слегка надеясь, что дочка займётся чем другим.
    Быстро вытащив на середину  ковра коробку с детской мебелью и посудой,  Танька
побежала искать отца. Оббежав раза два все комнаты она остановилась у дверей туалета и нерешительно подёргала ручку:
- Папа, ты здесь?
- Нет! Меня здесь нет! – Мрачно пророкотало из-за двери.
  Танька озадачено заразмышляла, и – взорвалась:
- Не-е-ет! Ты – здесь! Давай подтирайся и выходи-выходи! Скорей! В дочки-матери играть! Ну, скорей же!
               
               
                Золото.

  Таньке четыре года и у неё нет золота.
  У Ленки, старшей сестры, есть, а у ней – нет и ей обидно. Золотом  Танька называет копеечную бижутерию, которую сестра иногда позволяет ей перебирать. Отцу эти скандалы и слёзы порядком надоели и в следующий вояж на рынок он взял её с собой.
- Поедем на базар за золотом и всё – тебе, но от меня – ни на шаг! Потеряешься, куда я золото дену? 
  Танька с восхищением посмотрела на отца и прилипла к нему намертво.
  Купив что надо по хозяйству и на трояк золота, они вернулись домой.
  Бережно сложив драгоценности в коробочку Танька мгновенно выкатилась за ворота и её густое звонкое детское контральто наполнило улицу:
- А папа мне золота купил! Вот сколько! И колечки и такие, и такие, и вот такие! И бусы вот такие вот, синие, драгоценные, и цепочки во какие, жёлтые, потому что золотые…
  И понесло – поехало.
  В момент набежавший народ танькиного возраста жадно внимал.
  Отец, окучивая помидоры и машинально прислушиваясь к танькиным руладам о золоте вдруг замер, растерянно воткнул лопату в землю и торопливо вышел из ворот:
- Танька, а ну марш домой!
  Оборвавшись на полуслове, Танька уставилась на отца.
- Давай – давай. – Подталкивая её к калитке, проворчал отец.
  Еле удерживая слёзы и ничего не понимая, Танька поплелась домой.
- Золото где? Тащи сюда. – Скомандовал отец.
  Обречённо и горько вздохнув Танька принесла коробочку и медленно поднимая глаза протянула отцу.
- Надевай, что смотришь?
- Всё!? – Прошептала Танька.
- Всё, – подтвердил отец, – и – марш гулять! Но если что куда, то – всё! И никакого золота, ясно?
  Не веря ни глазам, ни ушам своим и от того уж совсем не соображая, Танька нацепила на себя всё своё золото и медленно проплыла по комнатам не замечая никого и ничего: ни зеркал, ни родных, но из-за ресниц зорко наблюдая эффект. И отец, и мать, и сестра торопливо изобразили высшую степень восторга. Подойдя к дверям она уже в открытую подозрительно посмотрела на родных. Восторг ещё держался.
  Гордо подняв голову, плавно, до краёв наполненная счастьем, она направилась за ворота.
  Народ на улице разбежавшийся было в играх, тут же слетелся и глубокое танькино контральто вновь зазвенело о золоте уже не на словах.
  Отец, продолжая окучивать помидоры, удовлетворённо хмыкнул жене:
- Мало ли каких лихих людей носит.… А тут «золото», «золото»… Вот пусть и видят это «золото». Экий вы, бабы, народ всё - таки…


               
                Сервис.

  Я иду к танькиному отцу по делам.
  Недалеко от дома в меня неожиданно влепляется всеми четырьмя лапами и мордочкой радостная Танька. Ей пять лет.
- Давайте – давайте я вас провожу! Провожу – провожу прямо к папе! В дом! Ну, можно – можно?!
- Валяй, провожай. – Киваю я.
  Танька мгновенно всовывает свои ладошки мне в руку и припрыгивая высоко вскидывает пятки вертя головой влево – вправо, за спину. До меня доходит.
- Ты что, хочешь сразу обе пятки увидеть? – Грозно спрашиваю я.
- Да–да! – Радуется моей сообразительности Танька. – Очень–очень!
- Да? Так ты тут же вляпаешься носом в асфальт и – асфальтовая экзема, как вон у того дяди. – И я кивнул в сторону фигуры у забора, изображавшего маятник при последнем издыхании. – Вон как на его сюзюлевом рыльце, видишь?
- Как-как? Сю… А! А что это такое?
- Ну.… Это… - Погрузился я в раздумье. Танька вырвала ладошки, подлетела к дядьке в плотную и радостно уставилась в его синюшную, травмированную асфальтами физиономию. От такого внимания живой природы фигура умилилась и сползла на четвереньки. Но ловко оттолкнувшись передними конечностями от асфальта, она угнездилась на вихляющихся корточках бормоча и блаженно улыбаясь.
- Сюзюлевый! Сюзюлевый! – Запела-запрыгала на одной ноге Танька.
- А ну – рядом! – Рявкнул я.
  Танька подскочив на двух ногах, испуганно шарахнулась ко мне и вцепилась в штанину.
- Ты куда меня провожаешь к папе или к этой сюзе?
- К папе… - Потерялась Танька.
- Ну так, вперёд! – Командую я.
  Танька несколько шагов семенит тихо, потом начинает костылять на пятках и прямых не гнущихся ногах внимательно их рассматривая, затем опять скачет во все стороны не бросая руки и напевая:
- Впе-рёд! Впе-рёд!
  Но мы уже пришли и она, выдернув руку, радостно орёт, бросаясь к отцу:
- Папа! Папа! Смотри, кого я привела! Ну смотри же!
  Отец от неожиданности роняет нож, которым шинковал капусту, нервно оборачивается, кивает мне и срывается:
- Танька! Опять вся замуськалась! Сколько раз тебе говорить…
  Но Таньку как ветром снесло, лишь калитка звякнула.

            
                Луч.

  Таньке два года. Она стоит у стола вцепившись в столешницу и во все глаза смотрит на меня. Я потягиваю терпкое домашнее вино из громадного прозрачного бокала, слушаю её отца и поглядываю на Таньку. Отец копается рядом в винограднике и что-то увлечённо рассказывает. Его жена, мать Таньки, также увлечённо слушает, вставляет реплики и крошит салат.
- Ну что? – Шепотом спрашиваю я Таньку.
 Она бросает столешницу и протягивает мне руки. Я склоняюсь к ней, подхватываю, сажаю на колени и утопаю лицом в волосах и шейке. Танька насквозь пропахла солнцем и далёким-далёким детством и я осторожно вдыхаю весь этот божественный настой. От моих усов и дыхания Танька тихонько, в нос,  смеётся, но внезапно запрокидывает головку и в горлышке её рассыпается гирлянда весёлых колокольчиков.
- Ты что смеёшься?- Так же шепотом спрашиваю я. – Вот сейчас все твои запахи как вдохну и ни как не выдохну, и тебе ничего не останется.
  Танька умолкает, сползает с колен и в безутешном рёве, вытянув руки, направляется к матери. Отец и мать в изумлении смотрит на меня.
- Что ты ей сделал? – Недоуменно спрашивает отец.
- Вдохнул. Запахи её вдохнул и сказал, что ей ничего не останется…
- Нашёл с кем связываться. – Ворчит отец, а мать, дав подзатыльник и обозвав жадиной, пообещала выпороть, чтоб было за что орать. Через минуту, вняв моим уверениям, что выдохну, Танька опять сидит у меня на коленях запрокидывая головку в вольном детском смехе.
  Мой нос в танькиных волосах, моя рука вином в бокале ловит луч уходящего солнца пробившийся сквозь широкую виноградную листву и луч, пронизывая вино, оборачивается фиолетово – малиновым. Танька умолкает и ладошкой старается ухватить фиолетовый луч. Но луч из ладошки перепрыгивает на пальцы и ей забавно.
  Её отец по-прежнему увлечён рассказом и виноградником, Танька в вечернем солнце пахнет ещё сильнее, луч перемещается выше, бокал с вином поднимается за ним, танькины руки и вся она тянутся за лучом, её головка на секунду поворачивается ко мне и я ловлю мгновенный, лукавый и уверенный взгляд взрослой женщины. Но это – миг, и  руки её вновь стремятся за уходящим лучом всё выше и выше.

                --------------------:-------------------


                Корина.


   Корине два года. Она сидит на горшке и выпевает тоненькую песенку. Мать готовит у плиты, оборачивается и смотрит на Корину:
- Корина, кушать хочешь?
  Корина поднимает на мать громадные чёрные, очень серьёзные глаза и кивает:
- Кушить хочишь.
- Ты хоть с горшка слезь, «кушить хочишь», - ворчит и передразнивает мать.
  Корина, не сводя с матери внимательный вбирающий взгляд, отрицательно машет головой и вздыхает.
  Мать отворачивается. Корина опускает теряющие выражение уже глубинные, внутренне созерцающие глаза и опять выпевает свою песенку.
  Для неё весь мир – мать. И он, этот мир, давным-давно. Он ясный, понятный и добрый к ней, Корине. В этом мире она размышляет, запоминает, с ним советуется, в нём путешествует. Он – продолжение матери и Корина принимает его, живёт в нём, не замечая, как кислород.
  В её мире всегда одни и те же деревья и дома, одни и те же взрослые, и одни и те же дети. Всё неизменно и надёжно в мире Корины.
  Пой, Корина, расти, Корина. И пусть этот мир, мир мамы, меняясь и теряя себя, будет в тебе как можно дольше.
  А там – разберёшься.
                ------------------:----------------               

               

                Бумеранг.

 
  В конце длинного июльского дня небольшая колонна потрёпанных ГАЗов и ЗИЛов медленно втягивалась в разбросанный по балкам весь в садах и левадах большой степной хутор. Миновав главную улицу колонна остановилась в боковом переулке рядом с правлением. Из головной машины неуклюже выпрыгнул начальник колонны Васильич, плотный пожилой мужчина в кепочке и вытертой кожаной куртке времён войны:
- Пе-ре-кур! Я – в правление, от машин – никуда!
  Для шоферов его голос в наступившей тишине прозвучал неожиданно близко. Захлопали дверцы кабин и серые от пыли они тяжело вываливались на обочину перебрасываясь редкими словами, оглядывали хуторские кирпичные дома, подворья, гусей в лебеде.
  От рощицы молодых лип в конце улочки потянулись по дороге длинные прозрачные тени и вся рощица засветилась в сквозных мягких лучах уходившего солнца. Шофера, сгрудившись у борта последней машины, молчали, уставившись в закат, покуривали. Многочасовое напряжение дороги, дрожь металла, асфальтовое марево, отпуская, уходили в покой земли, закат, тишину.
  От дальней машины подошел Жорка, шофёр их колонны, худой цыгановатый парень лет 28 с острым, оценивающим взглядом светлых глаз:
- Ребята, магазин за углом, рядом! Обязанности забываешь, Дед. – Повернулся он к нестарому ещё, сутулому человеку с иссечённым мелкими морщинами лицом.
  «Дед» оживился:
- Да - да, надо бы обмыть прибытие, а то удачи не будет.
- Э, да какая там удача, хлеб не первый год возим.
- Да я не про то, я о Жорке, Девок - то нет, все в "лимите", как же он бедный - то, а?
- «Девушек на наше время хватит», - пропел Жорка, улыбнувшись одними губами: - Так что, Дед? Скидываемся пока Васильича нет?
- Давай-давай, ребятки, а как же! Святое дело. – И Дед суетливо пустил по кругу свою потрёпанную, всю в пятнах велюровую шляпу:
- Пойдём, Жорик, пойдём сиротка несчастный.
  И, придерживая шляпу у груди, он торопливо зашагал к магазину выворачивая пятки.
- Может все пойдём, а? Магазин посмотрим? Может есть что… - Неожиданно предложил кто-то.
- А чего ж? Пойдём… - И, загребая сапогами, тяжело потянулись вслед за Жоркой и Дедом.
  В полутёмном магазине кроме банок консервов, чёрной расползшейся халвы, водки и дешёвых конфет ничего не было. За прилавком скучала продавщица Зина, тучнеющая женщина лет 35 в белом замызганном халате. Лениво оглядев вошедших, она прищурилась:
- Откуда ж такие женихи? Шофера, что-ль?
- Перед лицом такой жуткой проницательности невозможно представится лордом-хранителем печати. Да, мы шофера, как ни прискорбно, о, царица супермаркета, королева этой кислой, изумительной капусты. – Разливался Жорка нагибаясь и запуская пальцы в эмалированный таз.
- Эй, убери лапы! Да не тряси чубом над товаром и так грязи хватает.
- Это точно, хранительница халвы времён Рамзеса второго. Ребята, это же не магазин – музей! Всё ископаемое! Пряники – мечта дорожников, на них танки на полном ходу развернуться, и не раз, а вот начинка шариковой бомбы – карамель «радость».
Зуборотезники добровольно скидываются автором этой «радости»...
- Водки сколько брать будете? – Улыбаясь Жорке спокойно спросила Зина выстраивая ряд сверкающих бутылок.
- В вас сдох ясновидец, не родившись. Что значит ходовой товар, ни пылинки. Дед, плати.
  И Жорка деловито стал передавать бутылки товарищам. Больше в магазине делать было нечего и шофера потянулись к выходу.
- Эй, чубатый, заходи…
  Шофера обернулись. Навалившись грудью на прилавок, Зина широко улыбалась.
  Раздался дружный хохот:
- Ну, Жорка! Ну, босяк!
- Покорил!
- Да-а, ему хата обеспечена.… Возьмёшь?
- Беру-беру! Магарыч с меня! – Смеялась Зинка.
- Лови счастье, Жорка!
- Хватай миг удачи – есть за что!
  Шофера, посмеиваясь и нарочно застревая в дверях, вываливались из магазина.
- Но какие формы, Жор, заметь.
- А фигура?!
- Вот и иди ты к этой "фигуре", а меня судом присудят, на кассацию подам.
- Ну, Жор, какие кассации? Сплошная перина…
  У машин раздраженно похаживал начальник колонны:
- Что, обутылились? Успели? Твои дела, Дед? – Дед виновато развёл руками и пожал плечами..- Давай по машинам, приедем на постой, там всё и скажу. С утра – к комбайнам, водку в машину, ко мне! Всю! – Отрывисто бросил Васильич и крякнув, полез в кабину.
 Шоферов разместили в бывшей столовой полевого стана, выдали матрацы, постельное бельё, подвезли бочку с водой. Столовая постепенно приняла вид солдатской казармы и всё само собой стало на своё место. Жорка, презрительно глянув на ровные ряды заправленных коек, подошёл к Васильичу:
- Шеф, а что если я проявлю частную инициативу?
- Что, опять бабы?
- Ну, шеф, «бабы», такое скажешь.… Так, старушка, старушенция. Этакое воздушное создание готовое пригреть несчастного скитальца, борца областного масштаба, борца, заметь, за урожай!
- Послушай «борец» с придорожным шанкром, дело твоё, но в четыре утра – как лист перед травой, понял?
- Ай, шеф, какое ностальгическое злорадство…
- Ты понял?
- Всё! Уловил! Я – в пути?
- Катись!
- Адью!
  Первую неделю машины уходили на рассвете и возвращались затемно. Но июльское солнце и полевые дороги выматывали людей накапливая усталость. И вскоре, опасаясь аварий, шоферов распределили по сменам, да и напряжение уборки шло на убыль.
  Шофера оживились, повеселели, попарились в бане, привели себя и машины в порядок, огляделись.
  Хутор был большой, крепкий, но держался местный колхоз почти исключительно пожилыми колхозниками. Молодых, как и угадал Дед, перевербовали городские заводы.
  В клубе на танцах местной молодёжи было мало, особенно парней и студентки медтехникума, приехавшие на уборку, танцевали преимущественно друг с другом.
  Но с появлением шоферов танцы стали заметно активнее.
  Пока жоркины приятели вязали отношения со студентками, Жорка обратил внимание на руководителя отряда Юлию Александровну, статную шатенку лет 26. Он как бы невзначай подвозил её на степных дорогах, осторожно нащупывая почву для сближения.
Заметив, что закаты завораживают её, стал пускаться в восхищённые рассуждения о закатах вообще и степных – в частности. Вскоре, специально задерживаясь и будто ненароком встречая, увозил её в степь мимо колхозных прудов, за курганы, на закат. И каждый раз - всё дальше, да так, что возвращались за темно, что особенно нравилось Юлии Александровне, жителю большого города начисто лишенного переливчатой яркости  звёзд и глубинной бархатистости ночного неба. Когда знакомство стало близким и дружеским, Жорка перешёл к решительным действиям. Набрав у хозяйки солений, захватив  шампанского, водки, конфет, пару бокалов, приодевшись, он поехал на встречу. Юлия Александровна удивилась всему этому, но ничего не сказала. Заколебалась было, но решилась: ведь так плавно, так мягко бежит полевая дорога под колёса…
  Движение на закат зачаровывало.
  Ехали долго. Молчание нарушалось лишь редкими жоркиными замечаниями о вечереющем небе, облаках, горизонте. Юлия Александровна кивала благодарно, едва заметно и лёгкая улыбка трогала губы и края глаз.
  Проехали пруды зазеркаленые закатом, миновали курган и свернув за громадную скирду соломы, остановились. Жорка, разыграв смущение, пригласил спутницу немного выпить-закусить так как у него, Жорки, сегодня «день рождения». Юлия Александровна удивилась, расстроилась, теряясь в протестах и упрёках. Жорка разыграл и обиду. Юлия Александровна пристально посмотрела на Жорку и присела на солому поджав ноги. Повеселев, Жорка разлил шампанское по бокалам и попросил тост. Юлия Александровна наклонив голову, запинаясь, поздравила Жорку пожелав ему всего хорошего, здоровья и пообещала подарок. От водки она решительно отказалась и Жорка, подавив разочарование, выпил сам.
- А машина? Вы же за рулём. – Осторожно заметила Юлия Александровна.
- Сусликов в ГАИ ещё не завербовали, а больше свистеть некому, доедем.
  Юлия Александровна с уважением посмотрела на Жорку. А он, быстро хмелея, искоса поглядывал на её омеднёный закатом профиль, на то, как она медленными короткими глотками отпивает шампанское засмотревшись на закат.
  Громадное оранжевое солнце уходило за гряду дальних плоских холмов и над степью развернулась широчайшая картина угасающего дня. Тени, наливаясь сумраком ночи, поползли из ямок, овражков, от стожков сена. И тот час по всей степи зазвенели цикады, донеслись шорохи, звуки.
  В последнем отблеске, в тающих ярких прочерках горизонта замелькали, пропадая, неслышные птицы.
  Наступала другая пора, пора ночи и ночные голоса множились.
  Жорка, незаметно пододвинувшись к Юлии Александровне, лёгким движением кинул руку на её на бедро.
   - Ох, как красиво! – Выдохнул он.
  Юлия Александровна вздрогнув, резко отодвинулась и поспешно встала:
- Не надо! Прошу вас!
- Ну что вы…  Я – ничего плохого…
- Пожалуйста, поехали, девочки волноваться будут.
  Жорка озлился:
- Какие ещё девочки!? Да успокоят, есть кому. Нашла «девочек».
- Как вы смеете! Разные слухи…
- Какие слухи! Может и ты «девочка»?
- Как вам не стыдно! – Юлия Александровна попятилась.
- Эй, ты что, серьёзно? Слушай, ну чего ты? Давай тормознёмся, смотри, ночь какая. Туда – сюда, делов то, и за пол часа доедем, и девочки…
  Юлия Александровна круто повернулась и пошла по светлеющей в темноте дороге.
- Да ты что?! Почти двадцать километров... Эй! А может ты больная?
 Ну конечно больная! Ты скажи, лекарство привезу, поможем, если что. – Кричал Жорка во тьму. «А что, расскажу ребятам, всем, весь хутор…, обязательно надо». Бормотал Жорка, допивая водку и затыкая оставшееся газетным жгутом.
  Управившись, Жорка выехал на просёлок. В лучах фар заметалась, запрыгала грунтовая дорога и вскоре впереди осветилась женская фигура с поднятой рукой. Жорка резко затормозил и распахнул дверцу. Юлия Александровна вытирая скомканным платочком заплаканные глаза полезла, было, в кабину, но увидев Жорку, поспешно соскочила захлопнув дверцу. Вздёрнув подбородок, она решительно зашагала по обочине.
Было видно, как ей трудно идти на каблуках по кочкам.
«Ну, в таких туфлях далеко не уйдёшь», подумал Жорка, догоняя её.
- Эй, не будь дурой, лезь в кабину! Не бойся, не трону! Мне статью хватать неохота, да ещё за тебя. Ну больная и больная, с кем не бывает! – Почти кричал он высунувшись из окна медленно катившейся машины.
  Юлия Александровна неловко шагая на подворачивающихся каблуках, не отвечала и ни как не реагировала.
  Жорка психанул:
- Ты, больная, туфли сними, ножки поломаешь! – Заорал он, резко увеличивая скорость.
  Подъезжая к прудам Жорка заметил багрово чадящий костёр. От него отделились  две фигуры и, вихляя, кинулись на перерез машине. Одна упала, другая, с усилием выпрыгнув на дорогу и размахивая белым эмалированным ведром хрипло и просительно завопила, кривя тело:
- Бензину! Бензинчику дай! Плачу! Брат, дай, костерок дымит…
  Жорка из кабины рассматривал фигуру. В здешних краях такие не водились. «Рожа неделю не бритая, труболёт, верно, скирдятник. И как их сюда занесло? До ближайшего хутора километров десять», размышлял Жорка:
- Нет бензинчику. Солярка, солярка у меня. Нету!
- Как солярка?! – Захрипела фигура, - ведь ЗИЛ же…
- Солярка! ЗИЛ на солярке, понял? Давай с дороги, удавлю! – Заорал Жорка бросая машину вперёд. Фигура пьяно качнулась в кювет:
- Ну дай хоть солярки! Плачу ведь!
 - У меня вообще на твёрдом топливе! – Зло заорал Жорка. «И шляются же такие по ночам, при случае и пристукнуть могут», и затормозил: «здесь через час будет «эта» и обязательно - к костру. А все знают, что неделю возил и сегодня увёз. Вот чёрт!»
Развернув машину Жорка на скорости объехал метавшуюся фигуру с ведром.
  Юлия Александровна отошла недалеко и увидев свет фар засуетилась, замахала руками.
Жорка, проскочив мимо, сделал круг и молча распахнул дверцу. Юлия Александровна было поспешно поставила ногу на ступеньку, но подняв глаза, резко отшатнулась.
- Лезь. Там у прудов бандюки костры жгут.
- Я с вами не поеду…
- В степи и останешься, или под бандюков – что хошь сделают.
- Не все такие, как вы. Утром машины...
- Какие машины?! Всё убрано! Через две недели только пахать начнут. Так и будешь «гулять» две недели?
  Юлия Александровна молчала.
 - Ладно, не хочешь в кабину, давай в кузов, а то не дай бог, что случись…
  Юлия Александровна не глядя на Жорку, молча полезла в кузов. Жорка попытался было помочь, но она глянула так, что он, отдёрнув руку, только и сказал:
- Да ладно-ладно. Туфли то сними, не залезешь. Всё в туфлях шла?
- Змеи. Я их боюсь. – Еле слышно сказала она перекидывая высоко оголившуюся ногу через борт. По Жорке прошла жаркая судорожная волна:
- Какие змеи? Откуда они, змеи? – Севшим голосом выдавил он, кривя рот.
  На скорости, сколько позволяла дорога, проскочили костёр у прудов по-прежнему багрово дымивший.
  Две фигуры у костра одновременно повернули головы.
  Машину бросало на ухабах и рытвинах помятой тракторами дороги. Жорка гнал на прямую, он мстил и ждал, когда из кузова позовут, или постучат по крыше. Но от туда не доносилось ни звука. «Вытряхнул, что ли?». Притормозив, Жорка со страхом глянул в кузов. Юлия Александровна сидела на корточках в углу, вцепившись побелевшими - даже во тьме заметно – пальцами в борт и напряжённо смотрела на Жорку.
- В кабину?
  Она отрицательно, не разжимая зубов, мотнула головой.
- Ну и сиди, больная.
  Когда приехали Жорка высадил Юлию Александровну посреди хутора, даже не подвёз, как обычно, к школе, где жили студентки и, отогнав машину на стоянку, направился к клубу.
  Сеанс ещё не кончился. Возле клуба по лавочкам  скверика резвились подростки и малолетки.
  Подростки окружили Жорку  выпрашивая сигареты и угощая семечками. Один из них, Вовик, лет на десять младше Жорки, но на голову выше и такой же в плечах, солидно произнёс:
- Опять свою, эту, возил? Ну, как она…, это, ничего?
  Жорка, хмуро глянув, коротко обругал. Вовик обиженно отошёл, но Жорка кинул в след:
- Больная она, больная. Так что я – пас, пусть другие ныряют.
- Чем это? А что с ней? – Пареньки плотнее окружили Жорку.
- Известно, что… - И, снисходительно хмыкнув, Жорка направился к лавочке в ожидании конца сеанса.
  В день растеклась сплетня по хутору.
  На Юлию Александровну оглядывались, шептались, слали  вдогон двусмысленности. Через день  в колхозной столовой ей отказали в завтраке потребовав справку, что не больна дурной болезнью. Юлия Александровна в начале не поняла, а потом не знала куда деться. С трудом удерживая слёзы, ни на кого не глядя, бежала она к председателю колхоза горячо надеясь, что тот никуда не уехал. Председатель встретил её любезно, успокоил, что всё это ерунда и никакого внимания не стоит, тем более таких нервов. Однако, для порядка, для
прекращения этих оскорбительных и нелепых домыслов, желательно бы обследоваться хотя бы здесь, в хуторе: - «Ну, для порядка». У Юлии Александровне слова и слёзы застряли комом, она не нашлась и выбежала из кабинета.
  В тот же день вечерним автобусом она уехала в город.
  А через день прислали нового руководителя и притихшие, никуда не выходившие студентки, повеселели.
  Жорку кинутая им сплетня вначале не задевала, но вскоре на него стали косится, знакомые хуторяне перестали здороваться за руку, а в столовой, под одобрительный гул, прямо заявили, что «жрать» не дадут, пока не предъявит справку, что здоров. Жорка возмутился, стал орать, но ему ехидно заметили: то, что он говорит, так это вилами по воде, а вот что возил её в степь, а потом сам и сказал, так то – факт.
   Жорка приуныл. Есть-жить надо, машину не бросишь, а этим олухам не о закатах же рассказывать. Шофера доставали Жорку душераздирающими венерическими историями с жуткими финалами, бабуся в постое отказала, а Васильич, среди участливых, на перебой, советов, как, где и чем лечится, хмуро предложил катиться дальше.
  Жорка спал в кабине, в стогах сена, где его донимали мыши, питался от магазина консервами и почти ни с кем не знался. Лишь Зинка по-прежнему широко улыбалась и задевала его. И однажды, задумчиво пощипывая буханку хлеба, Жорка внимательно посмотрел на неё. А через пару дней в хуторе только и разговоров, что о новом зинкином романе. В начале все покачивали головами – рисковая баба, но вскоре всё превратилось в едкую развлекаловку и Жорке стало совсем худо. В автоколонне эта тема стала излюбленной и шофера не давали Жорке проходу, среди прочего предлагая определить Зинку главным дезинфектором вендиспансера. После зинкиной реабилитации он пытался подкатываться к другим женщинам, но те, отзываясь, дразнили и поднимали на смех.
  Жорка пытался улизнуть из колонны, но Васильич пообещал подпортить ему не только трудовую книжку, но и биографию, так как сейчас главное – хлеб, а не бабы, тем более его, Жоркины.
  Жорка, сбежав от Зинки, окончательно опустился.
  Он ночевал в степи, въезжал в хутор затемно, возле клуба не показывался и питался в столовой у элеватора. По нескольку дней не брился и давно не менял белья с тоской ожидая конца уборки.
  И вскоре Васильич, остановив жоркину машину на степной дороге, объявил, что уборке – конец, что будет премия, подарки, грамоты, но это Жорку не касается. А касается его то, что студентки устроили комсомольское собрание, где постановили от грамот и денег отказаться  и потребовать извинений перед Юлией Александровной от предколхоза, от него, Васильича, и от Жорки – публично! Иначе они все, всем отрядом напишут в райком, обком, в ЦК ВЛКСМ, в прокуратуру и «Комсомольскую правду».
- Так что готовься моргать перед хуторянами, студентками и перед «пассажиркой» своей. А мне лично на ваше фото смотреть – врачи не рекомендуют, да и ребятам тоже. Так что – теряй адрес. – Добавил Васильич, холодно рассматривая Жорку из-под надвинутой кепки:
 - Предколхоза предупредил, что выезд в город за этой «закатной девицей» завтра  в семь утра на его «волге», понял?
- Её не будет…
- Студентки пообещали, если не будет, то разошлют письма всюду, с перечнем всех имён и фамилий, в том числе и её.
- Я не приду, - глядя в степь, тусклым голосом произнёс Жорка, - что хошь, не приду, да и прав нет, не имеете…
- Есть и имеем! И хуторской сход за студенток. А до прокурора дойдёт, он спросит и о брехне под статью – «клевета», и машину гонял в уборку, государственную…
- Я – на бензине, на сэкономленном…
- Да хоть на одеколоне, на подарочном! Машина государственная! Го-су-дар-ствен-ная…
  Недослушав, Жорка нырнул в кабину и, на ходу захлопывая дверцу, набрал скорость и погнал к хутору.
  В ту же ночь собрав вещи, бросив машину и не получив полного расчёта, он исчез.

                --------------------:--------------------