Декстер Филкинз. Предзнаменования. Война навеки

Глава II – Предзнаменования
Ахмад Шах Масуд сидел на траве и говорил о побеге. Его враги наступали, и так было всегда – большую часть его жизни. Его владения истощились; хотя это тоже едва ли было новостью. Его оборванная армия держалась за счет солдат-детей и старых советских вертолетов. Скоро сюда придет Талибан, который стоит чуть дальше на дороге.
Но здесь, в этом горном пристанище в Фаркхаре на далеком севере своей страны, в священный праздник Эйд, Масуд, казалось, забыл о своем нынешнем кризисе и позволил себе на мгновение предаться размышлениям. Сидя на белом пластиковом кресле на зеленой траве он вспоминал все это снова: семь советских вторжений в его родную долину Панджшир – семь раз ему едва удавалось бежать. Отступление из Кабула в 1996-м, когда его окружил Талибан и когда, несмотря на все это, Масуд ускользнул, и армия его осталась невредима. И наступление Талибана всего два года назад, в котором его чуть не уничтожили. Масуд ходил тогда на пятничные молитвы и говорил зажигательные речи, которые эхом разливались из репродукторов мечети и неслись дальше по долине.
– Я сказал, если кто-то из них сдастся Талибану, его имя будут хулить в мечетях все следующие поколения, – сказал он.
Когда Масуд наконец заговорил о своих нынешних затруднениях, он больше не был похож на лихого молодого воина, каким был раньше. Он, как и раньше, носил свою привычную плоскую, сбитую набекрень шерстяную шапку, которая делала его похожим на художника. Он по-прежнему непроизвольно переходил на французский, который выучил в кабульском лицее много лет назад. Обращаясь к текущему сражению, Масуд вместо этого походил на стареющего генерала, – кем он и был, – живущего за счет прошлого  и надеющегося, несмотря на боль в суставах, что ему удастся сплотить своих людей в один последний раз.
Он наклонился вперед и набросал на моей карте линии фронта.
– Здесь, здесь и здесь, – сказал он, небрежно водя ручкой. – Очень скоро Талибан пойдет в атаку.
Масуд говорил о новой тактике: рассыпать на дорогах гвозди и пробить шины их ужасных и стремительных Хайлюксов. На листе бумаги он нарисовал трехгранный гвоздь – такими гвоздями он собирался засыпать дороги. А затем откинулся на спинку своего кресла. Это казалось какой-то причудой; отчаянной задумкой – гвозди на дорогах. После этого Масуд заговорил о старой, проверенной тактике: заманить захватчиков в долины и отрезать им пути к отступлению. “Так мы сможем продержаться вечно”, – сказал он.
Он сделал последний глоток чаю и вышвырнул заварку через плечо.
– Если бы не было войны, – сказал он, – из меня вышел бы хороший архитектор.
Масуд знал о том, что его конец близок. Это было видно по его глазам, по ностальгии. Конечно, он не знал, какая именно его ждет кончина или когда она наступит. Например, он не мог предвидеть, что всего два года спустя в его лагерь, представившись журналистами, придут двое тунисцев, подосланных Аль-Каидой, и совсем рядом с тем белым креслом, в котором он сейчас сидел на зеленой лужайке, взорвут бомбу, спрятанную в камере, и это произойдет за два дня до терактов 11 сентября.
За последние два года война изменилась коренным образом, сказал Масуд, и его лицо стало серьезным. Талибан сражался по-прежнему, но теперь его поддерживали иностранцы: пакистанцы и арабы. Машина Талибана рухнула бы давным-давно без пакистанских советников, денег и добровольцев. А арабские бойцы были самые закаленные, самые фанатичные из всех. Многие из них – это наследие джихада против Советского Союза.
– Арабы находятся сразу по ту сторону фронта, – сказал Масуд. – Мы слышим, как они переговариваются ночью по радио. – На арабском и урду.
Я сидел на траве. Должно быть, вид у меня был скептический.
– Хочешь увидеть пакистанских пленных? – спросил он.
Мы поехали на старом русском джипе вдоль пересохшего русла реки, усыпанного валунами. Местность была безлесой и унылой. С наступлением ночи мы добрались до приземистого каменного строения, где нас приветствовал мужчина по имени Рахматулла, который держал в руках масляный фонарь. Место называется Лейдех, сказал он.
Рахматулла поднял вверх фонарь, и мы услышали шорох тел. И увидели мерцание множества глаз. Пленные сбились в кучу под серо-коричневыми одеялами. Со слов Рахматуллы, там было 106 пакистанцев и 55 афганцев, захваченных в разных сражениях в течение многих месяцев.
У меня появилось чувство, будто я заглядываю в одну из медресе в Пакистане, забитую молодыми людьми, которых призывают к бою. Только это был не Пакистан, я находился здесь – на крайнем севере Афганистана, в двадцати милях от границы с бывшим Советским Союзом. Они прошли долгий путь.
И я тоже прошел долгий путь. Когда я приехал на Индийский субконтинент пару лет назад, я не задумывался о воинствующем исламе. Столько всего другого казалось более неотложным и более интересным. Воинствующие исламисты были опасны, и они были заняты делом; в Карачи были убиты четверо американцев вскоре после того, как я приземлился. Но до того вечера в каменной тюрьме, я никогда не ощущал всю силу их веры, никогда не видел всей ее действенности – ее способности вдохновить людей уйти на сотни миль от своего дома только для того, чтобы сражаться.
Рахматулла выбрал пять пакистанцев и отвел их в комнату поменьше. Они сидели передо мной – вялые и равнодушные. Их лица выражали смирение. Я с трудом сумел их разговорить.
– Меня схватили, как только я сошел с самолета, – сказал самый старший из них, тридцатисемилетний Абдула Джалил – пакистанец из Белуджистана. Он до сих пор был сбит с толку своим странным путешествием.
– Я не сделал ни единого выстрела, – сказал он.
По его словам, воевать за Талибан его побудил мулла из мечети. Отправляйся сражаться за закон Божий, сказал мулла. И тогда Абдул Джалил – безграмотный рабочий – сел на автобус до провинциальной столицы Кветты, нашел там солдата Талибана и завербовался ради дела. Талибы снарядили его в Мазари-Шариф. Два года он просидел в тюрьме.
Еще там был семнадцатилетний Фаиз Ахмад, в очках с проволочной оправой, кепке для хаджа и без бороды. Он казался апатичным, как и все остальные, но когда я задал ему вопрос, оживился.
– В Коране написано, что мы должны убивать неверных, – сказал Ахмад. – Меня этому учил наставник.
Как оказалось, наставником Ахмада был его отец; он преподавал в медресе в Пунджабе, которое годами отправляло мальчиков в Афганистан. Один из братьев Ахмада – Захид – погиб в боях с Советским Союзом. Когда Ахмад сказал родителям, что хочет отомстить за смерть брата в новом джихаде, они благословили его и снарядили в путь. Ахмад сказал, что поучаствовал во многих сражениях до тех пор, пока несколько месяцев назад его не схватили под Кабулом. Очевидно, он был наиболее близок к совершенному образцу боевика в представлении Талибана.
– Джихад бесконечен, – сказал Ахмад. – Он будет длиться вечно до самого Судного дня.
После этого нам было больше не о чем говорить. Я встал, а джихадисты вернулись в свою камеру. Рахматулла вывел меня на улицу с фонарем в руках. Для надзирателя он казался приличным человеком и, кажется, не испытывал особой неприязни к тем, кого охранял. По его словам, это место инспектировал даже Международный комитет красного креста. “Все мы – дети Адама и Евы”, – сказал он.
***
Летом 2000 года Кабул полнился слухами об арабах. О том, как они переберут на себя власть Талибана. О том, как Усама бен Ладен поддерживает движение на плаву благодаря своим деньгам – мешкам с американскими долларами, которые его люди привозят в город каждый месяц. Другая история, которая ходила вокруг, была о том, что арабы содержат учебный лагерь для джихадистов недалеко от Джалалабада – места, где они отрабатывают свою черную магию убийств и захватов. Моя любимая история касалась волейбола: каждую пятницу группа арабов сходилась в поединке на игровой площадке за городом.
Однажды я зашел в одну из немногих кабульских элитных бакалейных лавок – небольшой магазинчик на углу Чикен-стрит, где продавались импортные сыры и мясо. Я бродил по одному из рядов, когда мой афганский переводчик – Фарид – схватил меня за руку, вытащил на улицу и заставил поскорее уйти подальше по улице.
– Внутри были арабы, – сказал Фарид. – Они бы убили тебя, если бы заметили. Местные арабы – это психи, сущие психи.
Я поверил Фариду, который убеждал меня – в стенах моего гостиничного номера, – что он ненавидит Талибан. Фарид был молодым терапевтом; ему каким-то образом удалось получить медицинский диплом на руинах Кабульского университета. Единственная работа, которую ему удалось найти – это стать переводчиком для Талибана. Я верил историям про учебные лагеря. И я верил историям о волейбольных поединках арабов и мешках Усамы, набитых наличкой. Но после нескольких дней, проведенных в Кабуле, я до сих пор так и не увидел ни одного араба.
Затем как-то раз мы с Фаридом стояли в очереди в кабульском международном аэропорту, ожидая посадки на коммерческий рейс до Кандагара. К лету 2000 года у авиакомпании “Ариана – Афганские авиалинии” осталось всего два самолета: дряхлый Боинг-727 и Ан-24 советского производства, которые вследствие международных санкций летали без обслуживания запчастями. Два других самолета разбились. Сам аэропорт – любимая цель для ракет Масуда – лежал в руинах.
Пока мы с Фаридом ждали своей очереди, чтобы получить посадочные талоны, мы случайно оказались рядом с группой из десятка женщин. Они были одеты в обязательные бурки с головы до пят, которые скрывали все их тело, кроме туфель, выглядывающих из-под полы. И что это была за обувь: стильные, дорогие туфли на высоких, низких каблуках и плоской подошве последних итальянских моделей. Возможно, Феррагамо. Женщины говорили по-арабски с саудовским акцентом.
– Я могла бы быть на шопинге в Париже, а вместо этого я – здесь, в этом отвратительном месте, – сказала одна женщина другой сквозь прорезь в бурке.
Другие женщины закивали в знак согласия.
– Да, мой муж должен быть закаленным воином, который сражается за ислам, – раздраженно сказала другая. – Он думает, это приближает его к Богу. Поэтому я – здесь.
– Мы здесь застряли, – сказала третья, – в этом треклятом месте.
Все бурки закивали.
***
Третий мир
Я добрался туда на пароме. Бросил машину на улице в Вихокене; даже не подумал ее парковать. Полицейские в тот день не пускали никого на паромы; они вывозили людей с Манхеттена, а путь в ту сторону был закрыт. Но мне удалось убедить женщину-полицейскую, и она пропустила меня на борт. Даже если бы я не знал, что случилось ужасное, я бы догадался об этом, глядя на лица людей. Мужчины и женщины были напряжены и молчаливы, и удивительно хорошо одеты, будто возвращались с какой-то официальной катастрофы. Никто не оглядывался назад, не смотрел через плечо; несмотря на то, что после полудня там можно было увидеть многое. Целое небо.
К моменту, когда я добрался на Манхеттен, первоначальный шок уже прошел. Женщина средних лет сидела на тротуаре в Мидтауне и всхлипывала. Рядом с ней лежала ее черная сумочка с золотой застежкой. Я заглянул во временный пункт первой помощи, организованный в помещении магазина севернее Канал-стрит, и увидел, что он опустел. Там оставались одни носилки, целые ряды носилок. Добровольцы пытались себя чем-то занять. Все кровати пустовали: только позже мне, наконец, пришло в голову, почему.
Пробираясь дальше и наблюдая, как вздымаются вверх языки пламени, моей первой мыслью было то, что я снова оказался в стране третьего мира. Мои соотечественники наверняка думали, что это – самое худшее из всего, что когда-либо происходило, конец цивилизации. В третьем мире такие вещи случались ежедневно: землетрясения, голод, чума. В Ориссе, на восточном побережье Индии, после циклона мертвые были сложены такими высокими кучами и лежали там так долго, что собаки устали их есть; они просто растянулись поблизости, дожидаясь, когда к ним вернется аппетит, лениво посматривая друг на друга. Тогда погибло пятнадцать тысяч человек. Семнадцать тысяч погибло в землетрясении в Турции. В Афганистане только в результате землетрясения погибло четыре тысячи. Очевидно, что в данном случае произошло злонамеренное, массовое убийство. Хотя и такое я тоже видел: сорок тысяч погибших в Кабуле. Я не думаю, что был единственным, кому это пришло в голову, единственным с помраченным взглядом на мир. Все эти уличные торговцы из всевозможных стран, которые работали рядом с Всемирным торговым центром, и продавали фалафель и шаурму. Когда они услышали гул самолетов и увидели, как рушатся башни, должно быть, они подумали то же, что и я: что они снова оказались дома. 
Я потратил несколько часов, чтобы добраться до места происшествия, обходя все полицейские контрольно-пропускные пункты. Мне пришлось спуститься к Ист-ривер, затем пройти по ФДР-драйв и сделать крюк вдоль южной оконечности острова рядом с Бэттери-Парк и продолжать двигаться с той стороны. Когда я добрался туда, было уже почти темно. Я помню, какая стояла тишина в последних кварталах на подходе. Все было покрыто тонким слоем белой пыли – в самом сердце Уолл-стрит, затихшем и пустынном. Казалось, будто все звуки улетучились сквозь дыру в земле немного дальше по улице.
По мере того как я подходил, в глаза мне бросилась серо-зеленая субстанция, которая расползалась по лужам и обломкам. Вытянутая, размотанная, незаметно застрявшая там и сям. Это были кишки. Они словно набросились на меня, представляясь во всей красе. Просто поразительно, как глаза это делают, моментально вычисляя человеческую плоть, различая ее среди самого тяжеловесного камуфляжа из обломков, грязи и стекла, как будто она мерцает зеленым светом в инфракрасном диапазоне. Я наблюдал похожий феномен позже, во время теракта в Тель-Авиве, когда вокруг неистово носились ортодоксальные добровольцы со своими лопаточками и мешками, отковыривая каждый кусочек плоти, каким бы он ни был крошечным, пытаясь спасти разные души. Здесь – на перекрестке южнее бывших башен-близнецов – я стоял и смотрел на серо-зеленую массу, думая о том, кому она принадлежала раньше и как она сюда попала; может, она принадлежала одному из пассажиров самолета или кому-то из тех, кто находился внутри зданий. Или даже – вопреки всей логике – одному из смертников. Прямо надо мной возвышалась стойка шасси, футов тридцать в высоту, вырванная и лежащая под углом на улице, похожая на поврежденное крыло какой-то огромной птицы. Шина до сих пор была накачана.
В ослепительном свете прожекторов и отблесках пожара было видно несколько десятков пожарных, стоящих на огромной куче обгоревших руин, высотой где-то с восьмиэтажный дом, состоящих из металла и обломков зданий и Бог знает чего еще. Пожарные вытягивали из кучи какие-то фрагменты и, стоя на коленях, заглядывали внутрь, одновременно разговаривая с немецкими овчарками. Я заговорил с одним из них, спустившимся вниз за кружкой воды. Это был ирландец с массивной квадратной челюстью, лет за пятьдесят. Он вовсе не выглядел уставшим. Кажется, он уже успокоился и неплохо организовал процесс; и не был таким издерганным, как, вероятно, несколько часов назад, когда его товарищи гибли сотнями. Возможно, он еще ничего не знал. Он сказал, что они обнаружили какую-то полость – воздушный карман в огромной куче руин. По его словам, они не могли туда забраться сами, поэтому отправляли туда собак, к которым прикрепляли камеры. На случай, если там еще кто-то выжил. “Мы видим там очень много спинного мозга”, – сказал он.
Я зашел в здание с табличкой “Ван Либерти Плаза”, прямо через дорогу. Внутри было светло от пожаров, которые полыхали на улице. Там стояли стойки с кашемировыми пальто и шерстяными свитерами – осенняя коллекция; я был в “Брукс Бразерс”. В темноте лестничной клетки я на ощупь поднялся на второй этаж и попал в офисное помещение, где, вероятно, находилась юридическая фирма. Это было похоже на сцену из фильма, когда вдруг оборвалась пленка. Багет с надкушенным краешком, плавленый сыр, застывший на конце белого пластикового ножа. Телефонная трубка, сброшенная с рычага. Опрокинутая чашка, на столе видны следы разлившегося кофе. Ручка рядом с обрывком бумаги, на котором не дописан телефонный номер. Я думаю, они выжили – люди, которые были здесь, – скорей всего, просто убегали в панике. Я подошел к окнам в эркере, которые, конечно, были выбиты, и ступил на карниз. Теперь я смотрел прямо вперед – в это непостижимое огнедышащее жерло. Так я простоял какое-то время, всматриваясь туда, гадая, не села ли батарейка моего мобильного телефона, и вдруг почувствовал, что я не один. На карнизе рядом со мной был еще один человек – фотограф. Он стоял тихо. У него были длинные светлые волосы. Он делал снимки – как ни в чем не бывало – поднимая и опуская камеру, будто снимал семью на пикнике. Некоторое время мы стояли вместе и смотрели на огонь.
В ту ночь я еще немного побродил по окрестностям, увертываясь от копов, передавая с мобильного кое-какие детали в ньюсрум, когда мне удавалось дозвониться. Я снова вернулся в “Ван Либерти Плаза”, зашел в “Брук Бразерс” и прошел в самый конец помещения, где были примерочные. Было три часа ночи. Я прилег в углу на ковровый пол и попытался заснуть, но не смог; было очень холодно. В то утро я выбежал из дому второпях и не взял с собой куртку. Я встал, поглядел на одну из стоек с одеждой и вытащил оттуда связанный косичкой серый свитер размера “XL”. Свитер болтался на мне как мешок из-под картошки – слишком просторный, – но я не собирался примерять другой.
Позже ночью я много раз просыпался, зачастую разбуженный полицией. Один раз я очнулся и увидел группу полицейских, которые примеряли кашемировые пальто и, оборачиваясь, рассматривали себя в зеркале. Они хохотали. “Как мило, – сказал один из них, глядя на свое отражение с широкой улыбкой на лице. – Ты только посмотри на это”.