Грабители гробниц. Часть 1

                Исторический роман в пяти частях.

Место действия – Древний Египет (Черная земля).
Время действия – около 1000 лет до н.э., то есть 3000 лет назад,
в конце правления ХХ династии Рамессидов .
*******

             «Этимологически слова «грабить», «грабитель», «ограбление» восходят к слову «гроб». Вывод напрашивается сам: первые злоумышленники специализировались на гробницах, курганах и могилах. Практически каждая империя взрастила плеяду собственных выдающихся грабителей».
             В.Бацаев, А.Варакин. «Тайны археологии». Глава «Родоначальник археологии».       

            «Многие жители страны воровали, как и мы, и не менее виновны, чем мы!»
             Высказывание древнеегипетского каменщика Амонпанефера, задержанного по обвинению в ограблении великих жилищ – царских гробниц. Папирус с судебным протоколом обследования разграбленных гробниц и допроса свидетелей. 16-й год правления фараона Неферкара-Сетепенра, сына Солнца Рамсеса (Рамсеса IX). Цитата приведена согласно книге Пьера Монте «Эпоха Рамсесов».

             «Атаман встал впереди своих людей и повел их к высокой скале, в которой была маленькая дверь из стали; она так заросла травой и колючками, что ее почти не было видно. Атаман остановился перед дверью и громко крикнул:
- Симсим, открой дверь!
             И вдруг дверь в скале распахнулась… Комната вся сверкала и блестела - так много было в ней золота и драгоценностей».
             Сборник арабских сказок «Тысяча и одна ночь». Сказка «Али-баба и сорок разбойников».
*******
                ОТ АВТОРА.

             Начнем с названия. Не мудрствуя лукаво и в точном соотношении с содержанием романа, а также с шикарной цитатой из «Тайн археологии» Бацаева, автор озаглавил (вообще-то, исходя из конкретных обстоятельств, здесь этот глагол  должен иметь окончание в женском роде, т.е. «озаглавила», но по устоявшейся традиции и в соответствии с правилами, изложенными в учебнике русского языка, – автор это всегда «он»), - так вот, автор озаглавил  свой роман именно так, как и озаглавил… как, собственно, и значится в заглавии (в чем не трудно убедиться, взглянув на него еще разок).

Однако затем автора охватили сомнения – название показалось ему избитым (сколько уже было этих «Расхитителей гробниц», «Черных копателей» и тому подобного), и он (то есть автор) долго ломал себе голову, как же получше и пооригинальней назвать свое любимое детище. Роман был уже написан, а заголовок все еще оставался под вопросом. Так появилась альтернатива «Грабителям», и роман едва не стал называться «Волшебные пещеры»… загадочно, красиво и вроде бы вполне самобытно… но все же называться он так не стал.

Автор, радуясь удачной находке, смело переправил в черновике заголовок… и не на шутку перепугался собственной смелости – какие еще «Волшебные пещеры»? Почему волшебные? Уж тогда золотые – золотоносные – полные драгоценностей… Но это как-то не звучало… Конечно, в сказке Шахерезады пещера именно что волшебная, и, как говорят, сюжет почерпнут из древних историй о древних грабежах в скальных гробницах фараонов, но… В общем, автор решил, что лучше быть правдивым, даже в ущерб оригинальности. Бог знает, прав он или нет…

             Действие представленного вниманию читающей публики романа происходит в Древнем Египте. Как все мы знаем буквально с пеленок, эта легендарная страна в долине Нила является колыбелью старейшей цивилизации, влияние которой на человечество сложно переоценить, поскольку оно сказывается через века и века.

Знания египтян переняли от них греки и арабы, а от них европейские народы – то есть весь мир. А уж от кого сами египтяне получили свою высокую культуру – от атлантов, от космических пришельцев из звездной системы Сириуса – или еще откуда-нибудь, ведь Вселенная велика… или же они до всего дошли сами? Почему мы должны недооценивать наших далеких предков? Правда, потом они кое-что забыли… сначала засекретили, из соображений элитарной кастовости в частности и стратегической безопасности в целом, а далее оказалось, что им довелось слегка перестараться в этом деле… и исправить уже было ничего нельзя…

Впрочем, это уже детали, а речь идет о том, что Древний Египет принадлежит всему человечеству и что не только современное население Нильской долины имеет право на громкое эхо его тысячелетий истории, но и все без исключения жители планеты Земля, в какой бы части света и в бы стране они ни проживали и на каком бы языке ни говорили (и писали).

Страна пирамид притягивала и будет притягивать к себе внимание, желание поглубже вникнуть в разные аспекты ее многовековой, сложной и многообразной жизни не иссякнет… и отсюда лишь один шаг до создания еще одного посвященного этой теме труда (какого угодно – научного ли, художественного ли)… По этому поводу не стоит ни удивляться, ни негодовать – лучше все принять как оно есть.    

             Действие романа построено на широко известном факте – разграблении богатейших гробниц владык древнеегипетского государства, которое имело место там же, в глубокой древности. От того, что факт известен широко, менее интересным он не стал. Что и не мудрено. То, что было расхищено вчера, не досталось нам сегодня.

             При последних царях династии Рамессидов произошли невероятные события в истории этой древнейшей и знаменитейшей страны: примерно за двадцать-двадцать пять лет во всемирно известной под классическим названием Фивы, Фивы стовратные, столице фараонов были разграблены все гробницы города мертвых на западном берегу Нила, строившегося веками, где покоились и цари, и вельможи, и жрецы, и горожане, - без разбора, от малых и до великих.

Грабежи произошли не по вине иноземных захватчиков, людей другой культуры, не имеющих оснований уважать местные обычаи и традиции, – грабители принадлежали к коренному населению страны, так что они разоряли не только усыпальницы своих царей, но и своих родных. Таково было следствие печальных изменений во внутренней жизни обедневшего, лишившегося своих владений в Палестине и Азии, окруженного внешними врагами и раздираемого ослабляющими его внутренними распрями, религиозными и политическими, некогда великого и несокрушимого государства.

Вместе с изменениями вне и внутри этого государства, увлекающими его на край пропасти, неминуемо менялось мировоззрение его жителей, вынужденных отмахнуться от старинных религиозных догм и отбросить прежние понятия нравственности, чтобы выжить в этом стремительно и страшно меняющемся, враждебно настроенном к слабым мире.

             Главные герои романа – члены воровской группировки, состоящей из бывшего жреца, стражников города мертвых и торговца, помогающего сбывать краденое, после объединения со строителями царских гробниц составившие уверенную конкуренцию другим, более высокопоставленным ворам, следы энергичной деятельности которых они то и дело находят на обширных кладбищах южной столицы, что еще более подстегивает их к действию.   

             Проникновения в запечатанные усыпальницы, приключения, любовная интрига, элементы мистики, а также по ходу дела рассказ об истории и обычаях древней страны долины Нила, описание ее выдающихся памятников, упоминание о ее великих властителях составляют содержание данного произведения.

Автор, увлекаясь историей и культурой древней страны пирамид, не может претендовать на глубокие познания в этой области, однако смеет утверждать, что не даром потратил время на ее изучение. Впрочем, автор также надеется, что древние обломки пусть даже всемирно известных памятников не заслонили для него живых людей с присущими им во все времена надеждами, мечтами и чувствами, из которых лучшими и достойными всяческого уважения всегда были и будут любовь к возлюбленным  и детям, привязанность к друзьям, готовность прийти на помощь близким людям, - людей, наперекор царящему всюду произволу сильных и бесправию слабых, все же сумевших сохранить в своих сердцах истинное понятие о добре и зле, о чести и справедливости.       

             Каждой главе романа предпослан эпиграф, в основном представляющий собою отрывок из дошедших до нашего времени подлинных текстов, принадлежащих древнеегипетской культуре.   

             Роман сопровождает историческая справка о временах правления династии Рамессидов, описание устройства судебной системы Древнего Египта, краткое описание на деле имевших место судебных процессов над грабителями гробниц, а также история создания и обнаружения уже в наше время великого хранилища царей. Раздел «Приложения» замыкает список использованной при работе над текстом романа литературы, в том числе научной и публицистической.
*******
                ЧАСТЬ I.

СОДЕРЖАНИЕ  ЧАСТИ I:

1. Беджен, неджен, менини.
2. Как там говорится.
3. Таимхотеп.
4. Жизнь в старом доме.
5. Воин фараона, вернувшийся из страны Ретену.
*******               

1. Беджен, неджен, менини.

             «Воистину, страна повернулась, как на гончарном круге…
Смотрите, произошли события, каких прежде, в древнейшие времена, не бывало…Смотрите, кто был погребен как властитель, выброшен из гроба! Смотрите, что было укрыто в пирамиде, ныне лежит под чистым небом… покои царя разрушены в одночасье…»
             Из так называемого «Обличения Ипувера»  перед царем, Первый переходный период. (Произведение сохранилось в поздней копии,  Лейденский папирус).

             «Не разрушай гробниц, не разрушай, не разрушай. Вот поступил я так, и согласно деяниям моим поступил со мной бог…»
             Поучение царя Хети (Ахтоя IV), правившего в  городе Хинсу (Гераклеополь), своему наследнику Мерикара.

             «… его выбивали как лист папируса».
Цитата из папирусного свитка  времен Рамессидов, приведенная Пьером Монте в тексте его книги «Эпоха Рамсесов».

             «Пристрастность – это оскорбление бога. Вот тебе приказ, ты будешь действовать соответственно. Ты будешь смотреть на того, кого знаешь, так же, как на того, кого не знаешь; на того, кто имеет доступ к твоей персоне, так же, как на того, кто далек от твоего дома».
             Наставления царя Тутмоса III его визирю Рехмире при вводе последнего в должность.



- Так сколько раз его били? – спросил судья, обращаясь к своему секретарю и глядя при этом на распростертого у его ног грязного, истощенного человека, со спиной, исполосованной черно-багровыми полосами ран от палочного битья так густо, что казалось, будто ему на плечи набросили еще один рваный кусок грязной ткани, вдобавок к тем лохмотьям, что служили ему набедренной повязкой - его единственной одеждой. 

- Пять раз, - равнодушно ответил писец, просмотрев развернутый свиток.- По спине, по ступням и по рукам, как положено.
             (Три вида этих традиционных наказаний, применяемых в  Черной земле, именовались тремя словами - беджен, неджен и менини. Возможно, все вместе они объединялись общим понятием «поставить на дерево».)

- И что он сказал?
             Человек, лежащий на полу, приподнял голову.
- Горе мне! Горе моей плоти! Я ничего не видел и ничего плохого не делал, - отчетливо произнес он тихим, но твердым голосом, и его запавшие, окруженные тенями глаза под прядями длинных спутанных волос, свесившихся ему на заросшее черной клочковатой бородой лицо, блеснули металлическим блеском. Стоявший рядом стражник с силой пнул его ногой под ребра:
- Молчи, тебя пока никто не спрашивает.

- Вот это он все время и твердил, - кивнул писец, также, как и судья, не обратив на поступок стражника и вскрик арестованного никакого внимания да и что могло их в этом удивить, ведь подобные сцены они видели здесь, в помещении городской тюрьмы, за день по несколько раз). - Это самое. Ничего не знаю, ничего не делал.

             Судья взял из рук писца папирусный свиток, на который скорописью заносились протоколы допросов обвиняемого, и просмотрел его, освежая дело в памяти. Некий простолюдин  по имени Амонхау, не имеющий ни семьи, ни дома, ни определенных занятий и живущий за счет случайных заработков, все достояние которого состояло из его одежды, разумеется, имевшей во время его задержания не столь плачевный вид, как теперь, и нескольких недорогих украшений, - то есть обычный бедняк, каких множество, ничтожный, маленький человек, неджес (впрочем, все эти подробности были почерпнуты следствием из его же показаний, поскольку назвать каких-либо лиц, которые могли бы подтвердить его слова, он отказался, под тем предлогом, что их просто не существует, так как он не имеет ни постоянного места работы, ни постоянного места обитания), - Амонхау подозревался в причастности к осквернению и ограблению одного из царских домов вечности.

             Ограбление богатых захоронений не являлось в Черной земле чем-то совершенно неслыханным. При существующем обычае тщательным образом, входя в большие расходы, снаряжать мертвецов в страну запада, которого в меру своего достатка придерживалось поголовно все население страны,  неминуемо должны были найтись люди, придерживающиеся обратного обычая брать у этих мертвецов то, что им давали с собою, и пользоваться этим на благо себе и своим семьям. Разумеется, кладбищенские грабители, как и все воры вообще, преследовались по закону.

            Предположительно в  Черной земле существовал целый свод законов в целых сорока свитках (их изображение якобы увековечено на стене гробницы визиря Рехмира, где показан ввод последнего в должность фараоном  Менхеперра, сыном солнца Джехутимосом (Тутмосом III), хотя некоторые современные ученые предпочитают видеть вместо сорока свитков сорок кнутов – более примитивное, но не менее действенное орудие правосудия),- однако, во всяком случае,  эти свитки не сохранились  для того, чтобы обеспечить объемным занимательным чтением многие поколения будущих исследователей.

Может быть, они находились в столь частом употреблении, что их зачитали до дыр, а может быть, их вовсе не читали, и они в конце концов оказались съедены в сокровищницах Белого и Красного домов неразборчивыми мышами, пресытившимися запасами зерна настолько, что им захотелось остренького, и потому они вдруг накинулись на прогнивший папирус и в два счета покончили с ним...

В общем, теперь, по прошествии трех тысяч лет, уже неизвестно, к каким документам обращались в своей работе судьи времен фараонов и обращались ли вообще, - зато известно, что судебное делопроизводство  тем не менее осуществлялось весьма четко.

             Скорее всего, судьям времен фараонов никакие сорок свитков действительно не были нужны. Судопроизводство здесь имело весьма своеобразный вид, тем более что часто в спорных случаях истцы и ответчики или вообще не  обращались в мирской суд, сразу предпочитая суд небесный, и апеллировали непосредственно к самому богу (тому или иному), отправляясь для этого в близлежащий храм и выкладывая свои затруднения перед священным изображением божества, обиталищем божественного духа, с верой ожидая ответа, который и являлся решающим, - или делали то же самое уже во время судебного разбирательства с ведома и при участии людей, отправляющих судейские должности.

Впрочем, приговоры в любом случае считались нисходящими с самих небес. Официальные, облеченные свыше властью карать и миловать лица при исполнении своих обязанностей производили разделение всех человеческих поступков вообще на две отдельные категории, исходя из основополагающего принципа: что фараон любит и что фараон ненавидит (поскольку в стране, где не просто существовала абсолютная монархия, владевшая всем и вся без разделения, но монархия божественная, ибо царь считался сыном бога и приравнивался к богам, - в этой стране иначе и быть не могло), - и далее поступали соответственно. Понятное дело, фараон ненавидел святотатцев и воров, так что после поимки судьба их была весьма плачевна.

             Обычно случавшиеся время от времени грабежи домов вечности не представляли из себя какой-либо серьезной угрозы для общества, - они не могли стать массовыми, так как города мертвых охраняли специальные патрульные службы, да и процент числа преступников по отношению к проценту честных, богобоязненных и законопослушных лиц среди всего населения был мизерным.

Однако в периоды серьезных потрясений, как то – войны и природные катаклизмы в виде наводнений, засух и землетрясений, неизбежно влекущих за собою разорение и голод, когда центральная власть слабела, а люди бедствовали и помышляли только о своем личном спасении и о спасении своих родных, гробницы, эти вековые хранилища ценностей, начинали подвергаться массовым расхищениям, и бороться с данным конкретным несчастьем в то время было и некому, и бесполезно. Древние тексты и оскверненные, полуразрушенные, обворованные памятники красноречиво говорили о том, что такие тяжелые периоды в прошлом великого государства фараонов уже наблюдались неоднократно. В последние же столетия, относительно не так давно, пережив и взлеты, и падения, и нашествие завоевателей, и освобождение от них, страна окрепла настолько, что превратилась в великую сверхмощную державу, подчинившую себе окрестные земли и народы, богатую и процветающую от края до края, а края эти были столь далеко раздвинуты победоносными походами великих сыновей солнца, что и вообразить себе было трудно.

             « … южная граница владений … так далеко, как Карой, а северная граница так далеко, как Нахарин!» – кратко, но впечатляюще гласит, указывая величину царства, фрагмент надписи, начертанной на брюшке памятного скарабея Аменхотепа III из 18 династии, сделанного по поводу его бракосочетания с красавицей Ти, - того самого  Аменхотепа III, через три тысячелетия после своей кончины получившего у изумленных потомков прозвище Великолепный, при котором Черная земля переживала высочайший пик своего могущества и процветания.

Казалось, нет такой силы, которая оказалась бы способна поколебать устои этого великого колосса. Народ благоденствовал, правители купались в роскоши, и великолепные дворцы, наполненные драгоценностями и диковинками из соседних стран, возводились как для живых, так и для мертвых. Никому не приходило в голову притеснять кого-либо или воровать, у всех всего было в избытке.

Но увы, - «ничто не вечно под луной» и «все проходит». Столетия миновали, и ныне, когда на львином престоле восседал сын солнца Рамсес, девятый с таким именем царь в Высоком доме (как называли издревле царскую резиденцию), времена стояли нелегкие. Империя, созданная воинственными царями XVIII династии, уже почти развалилась, поскольку изнутри страну, ослабленную волной эпидемий, прокатившейся по берегам Реки в конце правления все того же фараона Аменхотепа III Великолепного (этот фараон воздвиг около 700 статуй львиноголовой богине Сехмет, ибо в ее силах, как считали ее почитатели, было остановить  распространение болезней), - страну раздирали религиозные смуты, которых не ведали прежние века, внешние же враги тоже не дремали, и хозяйство Черной земли вследствие всех этих печальных обстоятельств находилось в упадке.

Жизнь страшно вздорожала. Продуктов производилось меньше, и они обменивались на золото. Чтобы выжить, каждый боролся за себя в одиночку, и борьба эта велась сообразно званию и положению каждого.

Если цари в Высоком доме грызлись за власть, не замечая, что с каждым новым властелином, которому посчастливилось на короткий срок растолкать своих соперников по дороге к трону, власть эта становилась все более эфемерной, сосредотачиваясь тем временем в руках высших чиновников, и на престоле таким образом за последние 40 лет сменилось, ни много ни мало, как уже целых шесть Горов во плоти, то воины грабили на дорогах путников, чиновники злоупотребляли своим должностным положением  и вымогали взятки, а жрецы и стражники городов мертвых входили в сговор с каменщиками и другими рабочими, трудившимися над строительством гробниц, и грабили мертвецов, отринув ввиду насущных нужд всякий страх и всякое почтение перед ними.

Разумеется, виновных иногда все же арестовывали, однако многим удавалось избегнуть заключения, допросов и последующей кары в виде увечий, смерти или высылки на каторжные работы в каменоломни и копи по добыче драгоценных камней и металлов благодаря своему приобретенному предосудительным путем состоянию.

             Амонхау схватили случайно, на городском рынке, где один из стражников услыхал, как какой-то человек громко обвинял другого в том, что после сделанного дела и выноса ценностей из гробницы ему не додали причитающуюся долю золота.

Стражник доложил о подозрительных скандалистах своему командиру, тот приказал схватить обоих предполагаемых преступников, но аресту удалось подвергнуть только одного, - того, кто был обвинен своим сообщником в излишней скаредности, вот этого самого Амонхау. Пока он отбивался от стражников (безрезультатно, как видим), выдавший его своими громогласными претензиями второй человек, оставшийся неизвестным,  сбежал.

Арестованного препроводили в городскую тюрьму и  принялись допрашивать, а так как он с самого начала отверг все обвинения, то его избили, и раз, и другой , и третий, и так далее, выколачивая признание, однако орешек попался больно твердый, и расколоть его не удавалось.

Тут следует отметить, что в то время, как все обычные дела, касающиеся правопорядка, в том числе и криминальные, и гражданские, причем последние, обусловленные наличием частной собственности, в имущественном отношении,  как то:  регистрация  крупных сделок, брачных договоров, разбирательство и принятие решений по вытекающим отсюда взаимным претензиям и тому подобное, - все обычные дела находились в ведении так называемых кенбетов, судебных отделений  на местах, обычно создаваемых в крупных, являвшихся центрами областей городах из именитых горожан, причем функционирование этих органов власти в обычном рабочем режиме осуществлялось их постояннодействующими исполнительными органами, джаджатами, -  в то же время  дела о бесчинствах и грабежах на кладбищах, тем более, если речь шла о царских гробницах, приравнивавшиеся  к особо тяжким преступлениям, подлежали передаче из юрисдикции кенбетов непосредственно в палату самого чати, царского визиря, второго лица в государстве после царя , которому все кенбеты были подотчетны так же, как он в свою очередь и на своем уровне был подотчетен Высокому дому, поскольку виновных в этом случае могла ожидать самая суровая кара вплоть до вынесения им смертного приговора, правом же вынесения смертного приговора формально владел лишь сам фараон, который должен был его утвердить или отклонить по представлению визиря, хотя фактически, и особенно в последние десятилетия, это делал сам визирь, не всегда считавший нужным обременять своего владыку рассмотрением столь неприятных вещей.

Так что, если следовать общепринятому порядку, Амонхау давно должны были лупить палками уже не в городском хенер (тюрьме), а в хенер при храме царя богов Амона-Ра, ведь визирем (равно как и верховным судьей) Южной страны (надо сказать, что в Северной стране был свой визирь, одному должностному лицу невозможно было управиться со всеми делами огромной Черной земли, поэтому издавна у вершин власти стояли два полноправных и равноправных царских заместителя, но, поскольку рассматриваемые события разворачиваются в Южной стране, то и речь идет именно об ее административном главе), - визирем Южной страны по милости ныне здравствующего царя Неферкара-Сетепенра, сына солнца Рамсеса (до будет он жив, здоров и силен – анх, уджа, сенеб), являлся сам верховный жрец Амона-Ра Аменхотеп, сын верховного жреца Рамсеснахта, занимавшего эту должность при двух предыдущих правителях и передавшего ее своему сыну по наследству, ввиду же того, что прецедент имел место не где-нибудь, а именно что в городе Уасете, некогда при царях-южанах, бывших его уроженцами, прославившегося по всей стране как их столица, а в настоящее время, когда царями являлись выходцы с севера, любившие низовья Великой реки, лишенного этого высокого статуса, но только для того, чтобы стать столицей верховных жрецов Амона-Ра,  храмы которого располагались рядом с этим городом ( в связи с чем город Уасет теперь стали именовать также Опетом, по названию близлежашего главного храмового комплекса Амона-Ра), - поскольку  предполагаемое преступление было совершено в Уасете-Опете, под боком у верховного жреца, то и произвести   перемещение заключенного из одной тюрьмы в другую никаких сложностей не представляло.

Однако арестованного продолжали допрашивать в джаджате Великого кенбета Уасета, и судья не торопился диктовать своему писцу соответствующее случаю донесение визирю, - а все оттого, что совсем недавно (еще и года не прошло) город и окрестности были буквально потрясены совершенно неслыханными по своему масштабу  событиями, затронувшими интересы самых высокопоставленных людей государства.

             Начальник Восточного Уасета (то есть собственно города, города живых, располагавшегося на восточном берегу Реки), господин Паусер-Ра обратился к наместнику области господину Хаэмуасу с докладом, в котором утверждал, что, в связи с имевшей место злостной халатностью начальника Западного Уасета (то есть города мертвых , располагавшегося на западном берегу Реки), господина Паувер-Ра, оказались подвергнуты осквернению и разграблению царские дома вечности древних правителей, находящиеся на севере равнины западного берега, где последним из царей прошлых столетий похоронили победителя гиксосов царя Небпехтира, сына солнца Яхмоса.

Согласно данным Паусер-Ра, ограблены оказались на сегодняшний день десять гробниц царских,  в том числе гробница царя Джесеркара, далее гробница сына солнца Аменхотепа,  первого с этим именем царя в своем роду, наследника сына солнца Яхмоса, и четыре гробницы жриц Амона, не говоря уж о близлежащих частных гробницах.

Наместник Хаэмуас должен был сделать доклад визирю, и тот назначил следственную комиссию, которой надлежало разобраться с возникшей проблемой строго, ответственно, нелицеприятно, - одним словом, по существу.

Комиссия, не взирая на стоявшую в то время жуткую жару (сезон разлива Реки, Акхет, только начинался, и пока что не иссякли самые жаркие 40 дней года, называвшиеся еще «собачьими днями»,  поскольку от жары в это время собаки заболевали бешенством, причем эти дни наступали сразу после первого восхода сверкающей предутренней звезды, - «палящей звезды», «собачьей звезды», известной также по имени своей богини – Сопдет), - так вот, не обращая внимания на зной, ведомые своим долгом члены комиссии без особого труда переправились через Реку, резкий подъем воды в которой уже начался, но еще не достиг своей высшей точки, каковое событие должно было произойти не раньше, чем еще через месяц, и мужественно отправились в пустыню, где на фоне серой безжизненной скалистой гряды, окаймлявшей заливную плодородную долину, увидели сверкающие под ослепительным оком полуденного Ра грани заупокойных пирамид, отмечающие места захоронений отдыхающих с богами древних царей.

             Отчет комиссии не совпал с деталями доноса Паусер-Ра.  Ограбленными оказались только один царский пер хех (дом вечности),  да и то лишь частично, и еще две гробницы высокопоставленных лиц, - не повезло  «владыке запада Усиру, царю Сехемра-Шедтауи, сыну солнца Себекемсафу» и его великой спутнице (жене) Небхас, а также двум жрицам Амона-Ра.

Гробница Аменхотепа I, почитавшегося на западном берегу у служителей и работников города мертвых  наравне с богами, в связи с чем в этих местах существовали довольно многочисленные храмы («Аменхотеп садов», «Аменхотеп-преддверие храма», «Аменхотеп, плывущий по водам», «Аменхотеп – любимец Хатхор»), посвященные, как видно из названий, этому царю, помимо его поминального храма, знаменитого его оракулом, к которому обращались за подсказкой в решении самых разнообразные дел, - эта гробница была найдена не тронутой.

Еще одна гробница возле храма все того же Аменхотепа I, где стояла статуя  фараона Интефа и стела с изображением шести его любимых собак, также уцелела. Не пострадали гробницы царей-воинов – царя Уасета Секененра, сына солнца Тао, зверски убитого на поле боя азиатами, и его троих сыновей, двое из которых также погибли на войне, а третий не только отомстил за свою семью, выйдя победителем из кровопролитной схватки с «правителями чужих стран», но и освободил от их власти всю страну от верховий Реки до самого Великого круга – моря.

             «Мы проверили эти великие гробницы, о которых правитель города сказал, что их обокрали медники из крепости Усермаатра Мериамона, и обнаружили, что они целы. Это доказывает, что все слова его (Паусер-Ра) ложны», - доложили ревизоры. 

             Слова были отнюдь не ложны. Соседнее кладбище храмовых певцов, их предков и простых горожан, действительно, лежало в полном разоре, но ведь то были всего лишь какие-то певцы и горожане.

             Неточность сведений относительно количества и принадлежности ограбленных гробниц оказалась для Паусер-Ра роковой. К тому же  его главный  свидетель, на  основании показаний которого и строился весь донос, некий медник Пахар  «со товарищи», работниками верховного жреца Амона-Ра, оказался свидетелем никуда не годным и был даже (представьте себе только!) оправдан вопреки собственным заявлениям и отпущен на свободу, опять же со товарищи.

Между тем у оскорбленного до глубины своей честной души начальником Восточного города начальника города Западного оказалось (откуда ни возьмись) множество почитателей, видимо, отлично осведомленных о высоких моральных и деловых качествах этого важного именитого человека, также немедленно оскорбившихся за своего кумира, и вот в городе начались беспорядки, и толпа, осадившая дом Паусер-Ра, так нагло себя вела по отношению к последнему, такие мерзкие ругательства изрыгала в его адрес, что Паусер-Ра не выдержал, вышел к скандалистам и заявил, что не намерен сдаваться и собирается искать справедливости, воззвав к самому фараону, надо сказать, пребывавшему в то время далеко от административного центра Южной страны, где разворачивались все эти драматические события, а именно в царской резиденции, Пер-Рамсес, городе Рамсеса, роскошно отстроенной когда-то вблизи развалин древнего Хут-Уарета (Авариса) одноименным, но далеко не равным ему в своем могуществе царем,  располагавшейся в тех прекрасных местах в нижнем течении Реки, где она еще задолго до своего впадения в море делится на несколько отдельных рек-рукавов (греки это место позднее назвали Дельтой, поскольку его общие очертания совпадали с очертаниями буквы дельты их алфавита).

На другой день великий визирь, получив еще один официальный донос, на этот раз от Паувер-Ра, собрал всех своих высших чиновников в одном из бесчисленных залов огромного, как город, роскошного Амон-Ра Опет Соут (последние два слова означают, и не без оснований, «самое благодатное место»), центра почитания и восхваления царя богов, находившегося немного ниже Уасета по течению Реки и иногда именовавшегося также Северным дворцом Амона (в отличие от Южного дворца Амона близ самого города), и, назначив из их среды новую следственную комиссию, которая должна была перепроверить работу комиссии предыдущей, обратился при этом к своей аудитории, внимавшей ему с благоговейным вниманием,  с предварительным заявлением о том, что он уже провел собственную проверку данных, приведенных Паусер-Ра, и выяснил вот какую вещь, - эти данные действительно, как установила и предыдущая комиссия, не соответствуют истине.

             Как уже отмечалось, чати (визирь) имел (или «имели», если вспомнить, что визирей было по меньшей мере два),  - имел в государстве огромный вес, и так бывало даже при сильных правителях прошлого. Но необходимо отметить также, что ныне занимавший должность чати Южной страны верховный жрец Амона-Ра, сын верховного жреца Рамсеснахта, Аменхотеп, сумел возвыситься до такой степени, что начал затмевать самого царя.

Сын солнца Рамсес, обладавший, вероятно, несколько большей силой, чем его непосредственные предшественники, так как усидел на престоле гораздо дольше их всех, вместе взятых, попытался с этим как-то сладить, но время, должно быть, оказалось уже упущенным. Косвенные свидетельства что-то глухо говорят о «возмущении верховного жреца Амона-Ра», то есть, надо думать, между царем и его заместителем произошло достаточно серьезное столкновение, не исключено, что даже военного характера (ведь верховный жрец располагал своим собственным, храмовым войском, которое мог противопоставить армии фараона), однако прошло несколько лет, и вот уже перед изумленными зрителями возникла совсем другая картина, - на десятом году своего правления фараон на большом переднем дворе храма Амона-Ра (Северного дворца) , с большой помпой награждает Аменхотепа за его неоспоримые заслуги в государственных делах золотом и драгоценностями, сопроводив передачу материальных знаков своего особого расположения  хвалебной речью, в которой заявляет также, что отныне некоторые доходы, ранее принадлежавшие Высокому дому, будут поступать в сокровищницы Амона, причем даже право собирать их переходит из рук царских чиновников в руки жрецов, - каковую сцену (сцену своего бесспорного торжества) и перечень даров Аменхотеп повелевает запечатлеть на веки вечные аж в двух копиях на храмовых стенах (он не скупился на реставрацию, строительство и украшения разного рода в доме своего великого бога, поскольку средств для этого у него имелось предостаточно).

Две фигуры можно увидеть на высеченных в камне памятных рельефах: фараон и верховный жрец находятся рядом во время пышной церемонии чествования первым последнего, и эти фигуры (невероятно!) – одного роста. Никогда прежде чиновник, даже высшего ранга, не изображался одного роста с фараоном, ведь фараон – бог, а чиновник – простой смертный, и ему надлежит лежать в пыли у ног божества, и никак иначе.

Фараоны прежних лет, вероятно, перевернулись в своих золоченых гробах, когда этот вековой порядок оказался так грубо нарушен (разумеется, это могли сделать только те из них, гробы которых еще находились в их непосредственном распоряжении, не ободранные, не украденные и не уничтоженные).

Как говорил мудрец прошлого, бывший свидетелем потрясений, постигших некогда его родину: «Воистину, страна повернулась, как на гончарном круге…»

             Подписав таким образом позорную капитуляцию, девятый Рамсес уехал в свою резиденцию в низовьях Реки, оставив Южную страну во власти  удачливого конкурента, однако не следует думать, будто визирь Северной страны очень отличался от своего южного коллеги в части имущественных и политических устремлений.

Еще через 30 лет внук потерявшего Южную страну царя потерял и страну Северную и, будучи изгнан из нее отложившимся от него визирем по имени Несубанебдед (греки потом называли его Смендесом), который объявил себя царем Северной страны, а своей столицей город вблизи города фараонов Пер-Рамсеса (известный позднее как Танис и часто в связи со своим местоположением отождествляемый и с Пер-Рамзесом, и с древним гнездом гиксосов – Уаретом, Аварисом), вынужден был отправиться в Уасет, где его никто не ждал и где он прожил еще лет пять до своей смерти, уже не обладая никакой реальной властью ни в одном из уголков Черной земли и не сумев передать своим потомкам даже царский титул.

Единое государство вновь распалось на два, как уже не раз бывало и прежде (а такие разделы ни к чему хорошему, естественно, не вели), причем правители  низовья именовали себя фараонами, а правители верховья в конце концов удовольствовались своим основным титулом верховных жрецов Амона-Ра, что отнюдь не умаляло их политического веса.

             Ох, как сильно в своей запальчивости подвел себя Паусер-Ра, упомянув перед лицом неиствовавшей возле его дома толпы фараона и  забыв о визире… Это не было разумным шагом, это был жест отчаяния, и он за него поплатился.

             Дальнейший ход заседания с повторным допросом свидетелей  подтвердил компетентный вывод визиря, и Паусер-Ра, только что бывший обвинителем, закономерно оказался переведенным в противоположное положение и принужден был отвечать по двум пунктам обвинения, предъявленного на этот раз лично ему.

Обвинялся же он в том, что , во-первых, посмел ввести в заблуждение важных должностных лиц относительно положения дел в Западном городе (к которым по месту и характеру своей службы он и вообще не должен был иметь никакого касательства), а во-вторых, и, собственно, в главных, в том, что нарушил должностную клятву, - вступая в должность, он клялся выполнять свои обязанности своему непосредственному вышестояшему начальству, каковым являлись для него областной наместник господин Хаэмуин, а выше наместника сам великий визирь, и вот он вздумал (и громогласно заявил о своих преступных намерениях) пренебречь этой клятвой и апеллировать прямо к благому богу Гору, любимцу двух богинь, принадлежащему пчеле и тростнику властелину  Верхней и Нижней страны Неферкара-Сетепенра, сыну солнца Рамсесу, да будет он жив, здрав и силен, - анх, уджа, сенеб… Таково было обвинение, таков был вывод высшей администрации.

             Низшая администрация в это время держала нос по ветру и пыталась уяснить себе, как ей следует себя вести, чтобы не попасть впросак подобно правдолюбцу Паусер-Ра.

Конечно, среди этих людей, занимавших определенные должностные места, обеспечивая своей работой, каждый по мере возложенных на  него обязанностей и вытекающих отсюда возможностей,  бесперебойное функционирование государственной машины, также имелись ультра-патриотично настроенные, к тому же свято верящие в честь и справедливость правдолюбцы, ведь дураков всегда хватает, однако большинство мало заботилось о моральной стороне дела (кто они такие, чтобы и помышлять-то осмелиться об этом!), а куда более было обеспокоено выбором правильного курса в дальнейшем плаванье по бурному и коварному (а еще такому грязному – кто плавал, тот знает) житейскому морю, каковой курс обеспечил бы им дальнейшее процветание и уберег их утлые лодчонки от столкновения с большими кораблями, что неминуемо привело бы их к гибели, - или в смысле лишения выгодной должности,  или даже в буквальном смысле.

Впрочем, разобраться в существе происходящего для этих ушлых людишек не составило большого труда, так как факты лежали прямо на поверхности, и не заметить этого мог только слепец ( и глупец, что в данном случае одно и то же).

Они, конечно, не верили, что  Паусер-Ра действительно вздумал бороться против бездеятельности властей Западного города в отношении бесчинств, творимых на кладбищах, только исходя из общих соображений справедливости и благородства. Видимо, он собирался свалить с поста Паувер-Ра с тем, чтобы (и это вероятнее всего) самому утвердиться на его месте. Стало быть, командовать мертвыми было на сегодняшний день выгоднее, чем живыми.

Однако он чего-то не учел (вероятно, по незнанию некоторых очень важных подробностей), когда готовил свой доклад наместнику. Ведь вряд ли он пошел бы на этот серьезный шаг, если б предполагал, что  назначенная его начальством следственная комиссия будет возглавлена именно тем лицом, с которым он вступил в открытую борьбу. А между тем (чрезвычайно важный факт), это именно так и было, -  Паувер-Ра по приказу наместника, одобренного, видимо, визирем, должен был сам расследовать собственную деятельность.

Не нужно было обладать богатой фантазией для того, чтобы представить себе, что из этого получится. А когда оно именно таким образом и получилось на самом деле, предугадать остальное уже вообще не составляло никакого труда…

Паусер-Ра не нашел понимания и поддержки, на которые рассчитывал, вынашивая свои планы, и, не приобретя ничего нового, потерял то, что имел. Паувер-Ра остался на службе и продолжал преуспевать. И все это не смотря на то, что в целом-то Паусер-Ра был прав, хотя и влез не в свое дело, заинтересовавшись вдруг неподвластными ему кладбищами больше, чем подвластными городскими площадями и улицами, и слегка напутал при перечислении имевшихся в наличие фактов, ведь Паувер-Ра действительно допустил разорение усыпальниц жителей Уасета, и знатных, и простых, хотя в его распоряжении находились патрули-меджаи и  сторожа, достаточно многочисленные, чтобы обеспечить покойникам их покой, но не сделавшие этого и не взысканные за это.

             Мертвые не подают жалоб в суд. Пострадавшим владыкой запада Усиром, царем Сехемра-Шедтауи, сыном солнца Себекемсафом, заодно с его Великой спутницей Небхас, поистине верной и преданной женой, делившей с мужем прижизненные невзгоды, если таковые у него имелись (а они, то есть невзгоды, как известно, выпадают на долю царей также, как на долю простых смертных), и теперь разделившей невзгоды посмертные, - ими пренебрегли также, как и двумя обчищенными до нитки жрицами Амона-Ра, при этом вовсе не вспоминая и не собираясь вспоминать о простых смертных, хотя после перехода в мир западных царств каждый, и богач, и бедняк, и знатный человек, и простой уравнивались в правах, так как каждый из них в свою очередь по воле богов становился равным Усиру, получал его имя и надеялся воскреснуть вместе с ним подобно прорастающим из его изображений в форме ящичков, заполненных землей с семенами злаков и на прощанье щедро политых водою, по традиции помещаемым в гробницу вместе с гробом, зеленым юным колосьям.

             Низшие административные чины еще не знали, что в то время, как даже доказательства правоты Паусер-Ра, которые все же появятся впоследствии в таком виде, что на них уже никак не получится закрыть глаза (в Черной земле говорилось «закутать лицо»), не вернут этому чиновнику его должности, его противник Паувер-Ра, опять-таки не смотря ни на что, будет процветать, пользуясь явной благосклонностью наместника и самого визиря, и останется на своем посту еще целых 17 лет (за каковой срок воры успеют поживиться большей половиной скрытых в скальных усыпальницах вместе со своими мертвыми хозяевами богатств), - однако они, эти низшие чины, все поняли и обо всем рассудили правильно.

Кое-кто очень-очень знатный,  богатый и всемогущий не хочет, чтобы шумели о грабежах в западном городе, потому-то и бездействует его начальник, потому-то его подчиненные бездельничают, потому-то человеческие косточки валяются по поверхности земли, выброшенные за пределы своих последних приютов, в давние времена (или, напротив, совсем недавно) стоивших так дорого их безутешным родным. 

             Итак, исходя из вышеизложенного и возвращаясь к нити данного повествования, - судья джаджата Великого кенбета города Уасета, во власти которого оказался предполагаемый грабитель гробниц Амонхау, человек без определенных занятий и хоть сколько-нибудь значительных доходов, отнюдь не принадлежал к немногочисленным почитателям и последователям злополучного Паусер-Ра, а потому и помыслить не мог о том, чтобы потревожить в лице великого визиря и верховного жреца верховного судью неожиданным (и, вполне возможно, неуместным) докладом, касающимся все того же деликатного вопроса, да к тому без сопровождения какого-бы то ни было веского  свидетельства якобы имевшего место преступления. Ведь, собственно говоря, кроме подслушанного стражником  спора, доказательств вины  Амонхау никаких не имелось, сам же он все упорно отрицал.

Конечно, если бы Амонхау сознался, дело могло бы принять другой поворот, хотя судья и в этом случае еще десять раз подумал бы, прежде чем набраться смелости  обратиться в верхнюю судебную инстанцию. Ясно, что иногда может быть полезно казнить парочку-другую каких-нибудь немху-нищих, чтобы показать народу, как ревностно его правители охраняют его интересы, однако только что имевшее место решительное отрицание тревожных и хотя бы наполовину, но действительно достоверных сведений, представленных в высшие круги блюстителей и охранителей закона справедливости и истины маат, наводило на мысль, что даже это сейчас не ко времени.

Так что сознавшийся обвиняемый, вместо того, чтобы предстать перед верховным судьей, возможно, вполне мог оказаться вдруг (каким полезным бывает в некоторых щепетильных случаях это «вдруг»!) – умершим, скажем, от побоев, а не сознавшийся же…

-    … Значит, не признается.
- Нет, господин, не признается. Всыпать ему еще?

             Судья еще раз поднял глаза и посмотрел на узника и на его окровавленную спину. Не сознавшийся обвиняемый тоже мог скоропостижно покинуть этот мир, так, на всякий случай, однако судья не принадлежал к тем из своих коллег, кого можно было уличить в излишней мнительности и упрекнуть в мало оправданной жестокости.

Неимущий простолюдин, не уличенный в преступлении,  никому не может быть ни интересен, ни опасен, слишком уж он ничтожен (неджес, да, неджес, всего лишь), а потому, - весы правосудия заколебались, качнулись, и… По- своему судья был вовсе неплохим человеком.

-     Раз не сознался после пяти допросов, значит, на самом деле невиновен, - решил он и махнул рукой с видом, говорящим как будто в дополнение к уже произнесенным им словам, дескать, почему бы и нет, в самом-то деле? - Отпустите его.

- Боги отблагодарят вас за ваше милосердие, господин, - прошептал Амонхау, вновь приподнявшись на полу.

Судья кивнул, аккуратно поправляя на своей голове тщательно уложенный парик.
Он был вполне доволен собой, и у него на то имелись, надо признать, все основания.

Он выполнил свой долг до конца, проведя допросы по всем правилам (иначе поступить он не мог, и тут его даже самому придирчивому контролеру не в чем будет упрекнуть), и, сам оставшись безупречным, тем не менее не потревожил великих людей государства в связи с тем, что у него так и не нашлось для этого достаточных оснований. Да и этому ничтожному, неджес, этому человеку праха, хабиру (ибо кто же он сейчас был перед ним, как самый что ни на есть последний из смертных), оставил дыхание жизни.

«Я не причинил зло ни одному человеку. Я спас увечного человека от того, кто был его сильнее. Я рассудил двоих к их общему удовлетворению. … Я говорил правду, я исполнял правосудие».

- Так, этого, значит, отпустить, - произнес судья, обернувшись к секретарю, торопливо заносившему в документ только что вынесенный оправдательный приговор. - Что там у нас еще на сегодня?…

*******
2. Как там говорится.

             «Я был подобен охваченному мраком. Душа моя исчезла, тело ослабло, и не было больше сердца в груди, и не отличал я жизнь от смерти».
             История Синуха, XII династия.



             Через малое время после описанных событий  высокий человек с черной всколоченной гривой волос, с лицом, заросшим черной бородой, худой, босой и невероятно грязный, нагота которого только-только была прикрыта разлохмаченным рваным куском грязной же ткани, с жуткими следами недавних истязаний на теле, был выдворен охраной за ворота тюремного двора и, получив на прощание от стражника в виде последнего напутствия последний же пинок, пошатываясь и хромая, держась рукой за стену, медленно двинулся прочь, провожаемый брезгливыми, испуганными, хотя порою и любопытными взглядами встречных.

Перед измученным полуторамесячным заключением недавним узником, которого тем не менее не смогли сломить ни лишения, ни пытки и которому вдруг сказочно повезло вновь оказаться на свободе, о чем он уже и не мечтал, стояло теперь еще одно последнее препятствие на пути к забрезжившему перед ним спасению, казавшееся ему, ввиду его крайней слабости, чрезвычайно трудно преодолимым, но которое ему необходимо было также оставить за спиной, как  уже перенесенные им голод и побои.

Ему нужно  было во что бы то ни стало доковылять до того места, где, как он был уверен, его встретят и ему помогут. Он еле держался на ногах, но не сомневался, что сумеет доползти туда хоть на коленях.

И вот он отправился в свой путь, минуя улицу за улицей, падая в уличную грязь, обороняясь от наскакивающих на него кое-где собак, не обращая внимания на косящихся на него людей (он понимал, что похож сейчас на пугало, но что еще оставалась ему делать, как не смотря ни на что идти вперед).

Какая-то женщина, проходя мимо, бросила ему с испуганным видом дешевую черствую лепешку из лотосовых семян, одну из тех, что несла в своей корзинке, и эта скудная милостыня помогла ему хоть чуть-чуть поддержать свои силы.

         Время уже перевалило за полдень, когда Амонхау наконец достиг городского рынка. Здесь его последние силы ушли на то, чтобы, по возможности не попавшись на глаза стражникам, которые могли вновь арестовать его, как бродягу и потенциального вора и бросить обратно в ту же тюрьму, покинуть которую ему посчастливилось всего несколько часов назад,  протолкаться в густой толпе и уже в полном изнеможении, задыхаясь, с кругами пред глазами, предшествующими близкому обмороку, не слыша отпускаемых в его адрес ругательств покупателей и продавцов, возмущенных появлением в своей среде этого вонючего оборванца, оказаться на пороге одной весьма респектабельной лавки, набитой разнообразным дорогим товаром, находящейся в ряду таких же респектабельных лавок.

В основном все лавки и торговые места на этой огромной, шумной, кишащей народом площади, замкнутой со всех сторон стенами и фасадами великолепных храмов  и дворцов, представляли собою полотняные палатки, однако среди них проходили подобные улицам стационарные торговые ряды, сложенные из глиняного кирпича-сырца, обожженного на солнце, и  занятые исключительно богатыми торговцами (ведь аренда такого места была многим не по средствам).

Под арочным входом в лавку стоял ее хозяин, плотный невысокий человек средних лет, сложив на объемистом животе руки в красивых браслетах, сверкающих бирюзой. Глаза у него полезли на лоб, когда из протекающей мимо него подобно пестрой реке рыночной толпы вынырнул вдруг и предстал перед ним Амонхау в его настоящем плачевном виде.

Ни тот, ни другой не сказали ни слова. Однако минута замешательства у торговца окончилась быстро, он был человеком бывалым и, срочно мобилизовав свои внутренние силы, тут же нашелся,- кивнул своему подручному, чтобы тот занял его место при входе, сам же схватил нежданного посетителя за руку и втянул его в лавку, а там потащил за занавесь, закрывавшую заднюю часть помещения, где находился товарный склад.

- Амонхау! Да откуда ты!  В таком виде! Я еле тебя узнал. Что с тобой стряслось? Пропал на столько времени, я уж не знал, что и думать, а теперь вдруг  появляешься как будто из-под земли…
- Я был в тюрьме, Сетнахт. Этот дурак Хори… Перевозчик… Он меня выдал своими криками на людях. Так орал, требуя еще золота, что привлек к нам внимание стражников. Но он-то улизнул, а меня схватили.
- Так ты сбежал из тюрьмы? Как тебе удалось? 

- Я не сбежал, - тихо произнес Амонхау, тяжело опускаясь на первый попавшийся толстый моток ткани, лежавший на груде таких же мотков на застеленном чистой тростниковой циновкой полу. - Я не сбежал…Меня отпустили.
- Надо же, - пробормотал Сетнахт. - Бывает же такое… Послушай, подвинься, ты сел на царский лен. Сядь на что-нибудь попроще … вот хотя бы на это, ведь царский лен стоит слишком дорого, а ты слишком грязный…

- Если бы я тебя выдал, - проговорил мрачным тоном Амонхау, продолжая сидеть на царском льне, как называли очень тонкое выбеленное полотно, использовавшееся для пошива самых дорогих платьев, - тут не то что царского льна, но и вообще бы камешка на камешке не осталось…

              Глаза у торговца округлились вторично.
- Да, я понимаю, - пробормотал он, вздрогнув. Усмехнувшись, Амонхау вытащил из-под себя кусок дорогой ткани и отбросил его в сторону.
- Так тебя отпустили? Отпустили?!
             Последнее слово торговец, только что озабоченный спасением своего товара, произнес таким тоном, что стало ясно, - он только сию минуту в полной мере осознал смысл этого заявления.
- Да. Я ни в чем не сознался, свидетелей против меня не было, и меня отпустили. Судья поступил справедливо, маат.
- Маат! Невероятно. Я первый раз слышу о таком. Как  это там сказано… «Я давал хлеб голодному, воду жаждущему, одежду обнаженному. Я не причинил зло ни одному человеку…»

             Амонхау пожал плечами.
- Да, - медленно произнес торговец, с трудом переваривая услышанное. - Наверное, наступили последние времена, не иначе. Как там… «Воистину, страна повернулась, подобно гончарному кругу…» Судьи перестали брать золото и начали отпускать узников на свободу… Но разве разумно в таких делах надеяться на справедливость, - продолжал говорить Сетнахт тоном бывалого, опытного человека. - Следовало предложить откуп и не позволять доводить себя до такого состояния. Это всегда помогает. 

- Так уж и всегда! – усмехнулся Амонхау.
- Зря иронизируешь. Ты что, пожалел, что ли? В таких случаях жалеть нужно себя, а не достояние. Будешь жив – еще наживешь.

- Ты забыл, верно, что времена сейчас действительно не те, - тяжело вздохнув, произнес Амонхау. - Я слишком не вовремя попал в переделку. После разбирательства по делу об ограблениях в Западном городе стражники и писцы стали вести себя куда осторожнее. Ты бы видел, какие они все запуганные вдруг сделались и какие законопослушные. Сейчас все они только и мечтают выслужиться и доказать свою верность. Один стражник, правда, показался мне вроде бы подходящим парнем, с которым, может быть, я бы и договорился… Конечно, за золотом пришлось бы посылать…

- Ну, это можно было как-нибудь устроить, через родственников других заключенных, например, которые навещали их в тюрьме. Попросить передать записку, будто бы близким людям… Хотя, конечно, это не совсем безопасно, но…

- Да, можно было… Я так и собирался поступить, однако тут этот человек как назло куда-то пропал и снова не появлялся, а больше мне ни с кем не удалось столковаться. Все вообще было так подозрительно и ненадежно. Пожалуй, заговори я о золоте, мое предложение стало бы равносильно признанию, тюремная охрана, вместо того, чтобы нажиться при случае, могла на меня донести… Заключенного, попавшего под замок немного раньше меня, избили до полусмерти за одну-единственную попытку дать взятку. Это произошло на моих глазах. При этом его спрашивали, откуда у него средства, которые он предлагал за свою свободу, не ворованные ли…

- О, боги! - пробормотал Сетнахт. - Да это настоящая ловушка… И что же ты сделал?
- А что я мог сделать? Что мне оставалось? Только одно… Я заявил, что ничего не знаю, ничего не делал и ничего не имею, за это и держался. 
- Ну да, - пробормотал Сетнахт. - Как там говорится… «Я честно сказал все, как было, не солгав ни одним словом».
 
- Это был мой единственный выход. Я молчал, и все. Молчал. К тому же при себе-то у меня из ценностей как раз ничего почти не случилось, пустяки одни и только, да и то, что было, стражники сразу же отобрали. А ведь против меня не было никаких свидетельств, кроме слов Хори, подслушанных стражником! В общем, я надеялся, что выдержу. И я выдержал. Они сами мне в этом помогли…
- Как так?
- А так…- Амонхау запнулся на миг, и взгляд его вдруг приобрел тот же металлический оттенок, как и во время последнего допроса перед судебным исполнителем. - Когда меня отдубасили в первый раз, не дав мне и слова сказать для начала, я подумал, что, раз так, ничего им не дам. Ничего, ни крупинки, они от меня теперь не получат, даже если и захотят заключить сделку...
- И больше ты никому не предлагал золота?
- Нет, - кратко и категорично объявил Амонхау.

             Сетнахт, только что глядевший на своего компаньона с сочувствием и с изумлением, поглядел на него с ужасом, так как в эту минуту в его голове пронеслась мысль о том, что с человеком, обладающим такой силой воли и такой выносливостью, шуток не шути.

До сих пор он считал его во многом подобным себе, то есть умным, деловым, практичным, сноровистым, но многого о нем он, выходит, не знал…(Впрочем, это наблюдение все же, как ни странно, не оказалось решающим мотивом поведения Сетнахта впоследствии, - есть вещи сильнее страха.) Однако он постарался справиться с собою.

- Тебя могли бы осудить, не дожидаясь твоего признания, ты это понимаешь? – воскликнул он, пытаясь вновь обрести почву под ногами. - Как это там про судей… «Знай, немилостивы они в тот час, когда они выполняют свои обязанности». 
- Да, я уже начинал опасаться, что дело принимает дурной оборот.

- Может быть, надо было попытаться договориться со стражей еще раз? Может быть, это оказалось бы не бесполезно?.. Нет, определенно, тебе следовало рискнуть снова, только, судя по всему, едва ли ты успел бы это сделать, - воскликнул Сетнахт с плохо скрытой насмешкой, несколько иным тоном, чем до сих пор, поскольку  попавшего в беду человека жалеют, умудрившемуся вывернуться из опасной переделки хитрецу завидуют, человек же прямой и мужественный способен вызвать раздражение, ибо бедолаг много, хитрецов немало, а сильных духом и телом – единицы. ( Как там… «И все же с рожденья неудача была мне незнакома». Поди ты мы какие, прямо круче некуда!)

- Что бы там ни было, я все же не пропал, как видишь, - отметая все возражения своего не на шутку взволновавшегося собеседника, веско промолвил Амонхау. - Пусть даже не все известные пути вели к свободе…

- Ну, хорошо, хорошо, может, ты и прав, - примирительно воскликнул Сетнахт, снова покосившись на недавнего узника с некоторой долей испуга. - Но как тебе пришло в голову явиться сюда, ко мне, в таком виде! Хорошо придумал, нечего сказать!

- А куда мне было идти? Другие люди, к которым я мог бы обратиться, живут на другом берегу, это слишком далеко, мне сейчас туда никак не добраться. Я и до рынка-то еле дополз. Мне нужна помощь, Сетнахт. Я ведь не выдал тебя, хотя мог бы.
- Да, да, конечно, я понимаю.

- Я изголодался, хорошо еще, если в тюрьме мне раз в три дня перепадала горсточка гнилых фиников или кусок тухлой рыбы. Меня били.  Я болен и ослаб. Мне нужно место, где я мог бы спокойно отлежаться и подлечиться. Все мои вещи у тебя…
- Да, - сказал Сетнахт. - Да, конечно. Я что-нибудь устрою, придумаю. И твои вещи в полной сохранности, можешь не сомневаться.

- Ты, наверное, обрадовался, что все останется тебе, если я за ними не приду?
- Я о тебе беспокоился, Амонхау. Я богатый человек, мне не нужно чужого, и я не граблю своих подельщиков. Как там… «Я не взял ни одной вещи, принадлежащей другому человеку».
- Ладно, не сердись. Я знаю, что тебе можно доверять.
- Пока оставайся здесь, только веди себя тихо, я тебя умоляю. Накинь что-нибудь на себя, вот этот плащ хотя бы… Какая ткань, а? У меня дешевки не встретишь. Сейчас слуга принесет тебе еды. Только не ешь сразу много, а то тебе станет плохо.
- Мне и так плохо, поверь мне.
- Вечером я тебя перевезу отсюда куда-нибудь в надежное место.

             Сетнахт помолчал и провел рукой по потному лбу, переводя дух: он все-таки еще не совсем пришел в себя от испытанного потрясения при неожиданном  появлении на пороге его лавки после полутора месяцев отсутствия избитого и изможденного Амонхау и был слишком перепуган. 

- Но как же тебя отпустили все-таки! – воскликнул он. - Просто глазам своим не верю. 
- Если бы Хори не удалось сбежать, он бы всех, кого знал, давно заложил, и отмолчаться было бы, пожалуй, совсем невозможно, да и иначе как-то выкрутиться тоже, без золота, с золотом ли... А так мне повезло.

- Чудо! – проговорил Сетнахт, в душе радуясь тому, что его-то этот Хори выдать  никак не смог бы, поскольку никогда в глаза его не видел и не слышал его имени. Люди Сетнахта на пристани под присмотром Амонхау перегружали вещи из лодки перевозчика на ослов и увозили, а куда, к кому - этого перевозчик и знать не знал.
- Да, чудо, - повторил Амонхау. - Меня пять раз били, Сетнахт. А мелких колотушек я и не считал.
- Я бы не выдержал, - пробормотал Сетнахт и поежился. - Или все бы отдал, или во всем сознался, или сам на себя еще больше наговорил... Как там … «Человек не имеет друзей в час испытаний».
- Вот именно, - презрительно усмехнулся Амонхау. - А до Хори я потом доберусь, - проговорил он вслед за тем, и его глаза вновь блеснули под путаницей волос. - Он мне за все ответит…

             Сетнахт вышел из-за занавески. Завернувшись в новый плащ, Амонхау привалился плечом к задней стене лавки и закрыл глаза. Он так измучился, добираясь сюда, у него так болело все тело, так кружилась голова. Его лихорадило и тошнило. Слуга, проскользнув в его полутемный, пахнущий благовониями и новыми тканями душный приют, поставил перед ним поднос с едой. Амонхау набросился на еду, потом, насытившись и почувствовав колики в отвыкшем от обильной пищи желудке, о чем его предупреждал Сетнахт, вновь откинулся к стене, постанывая от боли и дрожа,  и вскоре забылся некрепкой дремой. Ему снилось, что он вновь в тюрьме.

             Он пробудился от своих сбивчивых мучительных видений ближе к вечеру, когда в лавке совсем сгустился сумрак, и Сетнахт объявил ему куда более решительным тоном, чем раньше, и даже без цитат, которыми он обычно пересыпал свою речь, благо его память хранила много высказываний древних царей и мудрецов, что он придумал, где устроить ему убежище.

- У меня есть одна знакомая, она живет в своем доме в хорошем квартале, где люди все приличные, зажиточные и беспорядков не бывает. Ее отец был лекарем, пользовался уважением, имел богатых пациентов и хорошо содержал семью. Я отлично его знал, потому что мои родные всегда приглашали к себе только его. Он и меня лечил, случалось. Потом он умер; его дочь, которая жила с ним вместе, оказалась одна. Родственники после похорон обобрали ее до нитки, оставили ей только дом.

Она одинокая женщина, живет без мужа, растит единственного сына. Мальчишке сейчас лет десять, а кто его отец, неизвестно. Ей приходится трудно, она изредка сдает часть дома внаем и работает, стирает на заказ, чтобы прокормить себя и сына. Она будет рада предоставить тебе комнату и прислуживать, ведь для нее это дополнительный доход.

К тому же она была помощницей своего отца, пока он был жив, особенно в его последние годы, и кое-что знает о тех снадобьях, которые он составлял и применял для лечения разных болезней и ран. Во всяком случае своего сына она всегда лечит сама. Так что она вполне способна тебе помочь. Ведь к врачу обращаться не стоит, - чем меньше огласки, тем спокойнее…

Да, да, я хорошо осведомлен о ее делах, потому что поддерживаю с нею старое знакомство и немного помогаю ей, подкидываю работу, подыскиваю постояльцев. Берет она дешево, за ее хоромы никто дороже и не заплатил бы, но желающих все равно немного… Ты не думай, - воскликнул Сетнахт, взглянув на Амонхау, - Она  не какая-нибудь там… Так что будь с нею повежливее. Она выросла в приличной семье, ее воспитали порядочной женщиной, и такой она и осталась. Все  соседи ее уважают. А что касается ее сына… Я и сам не знаю, как оно так вышло, что его отец на ней не женился, но думаю, что он умер или уехал куда-нибудь далеко, вот она и оказалась одна с ребенком на руках. Она и замуж могла бы выйти, да не захотела, чтобы  мальчишку растил чужой человек…

Учти также, что она понятия не имеет, чем мы с тобою занимаемся. Я скажу ей, что ты тоже торговец, как и я, что тебя ограбили и держали в плену разбойники, выколачивая из тебя палками выкуп, и что тебе удалось от них сбежать. Потому тебе и надо пожить в тихом безопасном месте и поменьше общаться с людьми, чтобы они не напали на твой след. Так будет лучше всего, она в серьезных делах не болтлива, но все-таки ну-ка проговорится кому-нибудь ненароком о чем не надо. Она всему поверит, можешь не сомневаться...

             Сетнахт рассказывал все эти подробности Амонхау по дороге. Вечерело, под ноги путникам стелились длинные тени от домов и заборов. Сетнахт и Амонхау совершали свое путешествие верхом на осликах,  рядом с ними шел рослый слуга Сетнахта, всегда сопровождавший хозяина, чтобы охранять его и прислуживать по мере надобности (таких слуг так и называли – шемсу, «сопровождающие», они всегда имели при себе  трость, циновку или покрывало и небольшое опахало, т.е. все, что могло потребоваться в дороге).

Ехали они довольно долго, поскольку город, где они жили, был городом большим и многонаселенным. Уже совсем стемнело, когда Сетнахт наконец остановил своего ослика у ворот, за которыми в глубине двора виднелся довольно большой дом с колоннами , подпиравшими фигурный выступ-козырек, нависавший над главным входом. Издали и в потемках дом выглядел богато, однако вскоре Амонхау пришлось убедиться, что его лучшие годы, увы, позади, - дом был безнадежно стар и сильно запущен, колонны у входа покосились, ступеньки крыльца осели,  дверь еле держалась на одной петле, а стены выглядели обшарпанными.
             Сетнахт постучал в ворота, залаяла собака, и одна створка отворилась.

*******
3. Таимхотеп.

             «Я отдал богу то, что любил, тем обратив его на свою сторону. Я отдал хлеб голодному, воду – жаждущему, одежду – нагому; я дал лодку тому, кто хотел переплыть на другой берег. … Я выслушал спор между ослом и кошкой».
             Из древнеегипетского погребального  текста.



             Падение, удар, неожиданная боль, испуг… Амонхау ворочался на твердой поверхности, об которую только что грохнулся откуда-то сверху, в темноте, пытаясь привстать и понять, что произошло, и не будучи в состоянии сделать ни то, ни другое. Наконец он поднялся на колени, ударившись при этом плечом о какую-то палку и смутно сообразил, что упал, должно быть, с кровати, а палка – это кроватная ножка. Но как он попал на кровать, ведь он находится в тюрьме, в камере?

Однако что-то в окружающем было не похоже на тюремный застенок. Во-первых, в помещении дышалось свободно, и приятно пахло свежестью и цветами, в отличие от той духоты и жуткой вони, которые мучили его столько последних дней. Во-вторых, по его телу и около него не шныряли паразиты в лице насекомых, мышей и крыс, которыми кишела городская тюрьма, а в третьих опять же кровать…

Тут он вспомнил наконец свое нежданное вчерашнее освобождение по приказу справедливого судьи и визит к Сетнахту на рынок, а затем вечернее путешествие на осликах куда-то далеко по городским улицам, закончившееся в доме молодой одинокой женщины по имени Таимхотеп, дочери врача, знакомой Сетнахта, которая рада была предоставить кров новому постояльцу…

Амонхау вспомнил и эту женщину, коротко представленную ему Сетнахтом, быстро после этого исчезнувшим  из поля зрения под предлогом того, что уже близка ночь и на улицах города станет опасно находиться. Оставшись со своим неожиданным гостем одна, Таимхотеп предложила ему в первую очередь выкупаться, а затем лечь в постель, и непритворно ужасалась, глядя на его увечья, чем порядком раздражала его в тот момент.

Она раз десять спросила, неужели он действительно не хочет пригласить к себе врача, который помог бы ему гораздо лучше, нежели она, неумеха и незнайка, а затем ему стало дурно в ванне, когда от соприкосновения с водой защипало все его раны, царапины и ссадины, и Таимхотеп пришлось продемонстрировать, что кое-что в лечении людей она все же понимает, потому что она тут же сбегала за шкатулкой с  лекарствами, живо отыскала в ней и резко пахнущую жидкость в маленьком кувшинчике, пары которой, будучи вдыхаемы человеком, способствовали прояснению сознания и приведения его в чувство, и горшочек с мазью для  ран.

Она помогла ему помыться, невольно морщась при этом от жуткого запаха, исходившего от него во время водной процедуры. Собственно, она-то его и мыла, поскольку он был мало способен и рукой лишний раз шевельнуть, после же ванны активно посодействовала  ему в том, чтобы добраться до приготовленной для него кровати, обтерла чистой простыней, уложила ничком на другую чистую простынь (чистую – после той грязи, в которой он гнил столько времени) и долго при свете масляной лампы смазывала его исполосованную палками спину мазью, сетуя на то, что мази у нее в наличие имеется для такой обширной раневой поверхности слишком мало, и что завтра она позаботится о достаточном ее количестве, а также утешала его и уговаривала потерпеть боль, как уговаривают ребенка, чем тоже действовала ему на нервы, - он столько перенес, что прикосновения маленьких женских рук казались просто пустяками...
         
             Итак, вот оно что – он в доме женщины по имени Таимхотеп, сейчас ночь, и он свалился с кровати, забыв, как люди спят на кроватях вообще. Амонхау напряг все силы и облокотился на край этого необходимого в любом цивилизованном жилье предмета меблировки. При этом он почувствовал, что не сможет забраться на кровать, ну хоть ты плач. Ночь была темна и тиха, он был совершенно один, обессилевший, больной, страдающий и никому не нужный на всем свете.

Заболев, человек способен особенно остро ощутить свое одиночество. В довершение всего, потянувшись за кружкой с водой, которая, как он вспомнил, стояла на табурете  у постели, он неловким движением дрожащей руки толкнул ее и опрокинул на пол, так что вся вода вылилась на него же, а ему ни капли не досталось… И до утра попросить напиться будет не у кого.

             Однако с этим печальным выводом он ошибся. Раздались легкие шаги босых ног по полу, дверь отворилась, в комнату проник серебристый свет луны, и вошла хозяйка дома, - Амонхау сразу узнал ее по тонкому силуэту. Торопливо опустившись на колени рядом с ним, она схватила его за плечи.

- Что случилось? Я услышала шум. Вы упали? А вода откуда? Ах, кружка разбилась. Я ее поставила, видно, неудобно, прошу извинить меня… Вставайте же, надо вам лечь на кровать, нельзя находиться на полу, сейчас ночь, слишком прохладно, а вы и так застужены, кашляете.

             Она дотронулась рукой до его лба и вздохнула.
- У вас жар. Завтра заварю жаропонижающий настой. Я знаю, где приобрести  целебные травы хорошего качества. Ну, давайте, я вам помогу, вам надо лечь…

             С трудом ей удалось приподнять его (здоровенный высокий мужчина был слишком тяжел для маленькой хрупкой женщины) и устроить на кровати. Она оправила постель, закутала больного покрывалом, вышла, но вскоре вернулась, держа в одной руке зажженный светильник, а в другой новую кружку с водой.
- Пейте, вы, наверное, пить хотите. Вот так.
             Вода была свежая, холодная, она утишала жар и утоляла жажду, и пить ее было так приятно.

             Женщина еще раз поправила покрывало, но вместо того, чтобы оказав ему все эти услуги и позаботившись о нем, уйти к себе, придвинула к кровати  скрипучее деревянное кресло с высокой спинкой (немного позднее Амонхау выяснил, что вся лучшая и, собственно, последняя мебель в доме была собрана в комнате для гостей, как и это кресло), уселась в него, поплотнее завернувшись в свою накидку, и положила ноги на табурет, с которого Амонхау только что опрокинул на пол сосуд с водой.

- Я, пожалуй, побуду возле вас немного, - сказала она. - А то вы опять можете скатиться на пол. Если вам что-нибудь понадобится, окликните меня.
             Это было, по мнению Амонхау,  уже чересчур.
- Я больше не упаду с кровати, - пробормотал он. - Вы слишком… Ступайте к себе, здесь вы не отдохнете.
- Что вы, - произнесла она деланно беспечным тоном. - Я так устаю за день, что могу заснуть где попало, хоть на полу… Или вам хочется побыть одному, я вам мешаю? – сообразила она вдруг.
             У него не хватило духу подтвердить эту догадку. Ее услужливость и любезность обезоруживали. Он путано поблагодарил свою добровольную сиделку и закрыл глаза.

             В течение ночи Таимхотеп просыпалась несколько раз, стоило больному пошевелиться, подавала ему питье и помогла встать, когда ему понадобилось это сделать по нужде, убеждая его при этом ее не стесняться.
- Кажется, у вас в моче кровь, - объявила она, не побрезговав заглянуть в использованный горшок. - Они вам все внутренности отбили. Надо лечиться, это очень серьезно.

             В конце концов, понимая, что сейчас, видимо, действительно представляет для нее что-то вроде больного ребенка, которому нужно помочь, он и вправду отбросил всякое смущение. К тому же к утру он немного привык к ней, и ее навязчивость, обернувшаяся несомненной пользой и удобствами, о которых он не мог и мечтать, прибыв сюда на постой, перестала его задевать, хотя все еще удивляла.

На рассвете он очнулся от своего сна в очередной раз (он спал некрепко, в состоянии забытья витая среди бредовых утомительных видений) и поглядел на женщину, сидевшую рядом с ним в старом резном кресле, вытянув ноги на подставленный под них табурет и откинув на спинку кресла черноволосую голову. Бледные рассветные лучи, проникая в полуоткрытую дверь и в прямоугольничек окошка, устроенного высоко в стене (в Черной земле никогда не делали в домах больших окон, чтобы воспрепятствовать дневной жаре проникать внутрь), слегка освещали ее лицо.

Она  обладала довольно приятной наружностью, но печать усталости лежала на ее тонких чертах, а руки, маленькие, красивой правильной формы, сложенные у нее на коленях, слишком загрубели от черной работы, которой ей приходилось заниматься. Ее возраст приближался к тем переломным годам, когда прелесть юности и первой молодости вот-вот окончательно уступит место зрелости, и было очевидно, что, если в ее жизни ничего не переменится, года через два она просто начнет стремительно превращаться в старуху, поскольку тяжелая жизнь слишком интенсивно выжимала из нее все соки. Признаки преждевременного увядания и так уже проступили в виде теней вокруг глаз и тонких морщин возле рта на ее лице…         

             Все последующие дни Амонхау чувствовал себя крайне плохо и лежал почти без движения ничком на своей постели, уткнувшись носом в сложенные перед собою руки, безвольно позволяя хозяйке ухаживать за ним, и в минуты некрепкого забытья ему по-прежнему снилось, что он находится в камере. В тюрьме он держался, но теперь, когда все ужасы заключения остались в прошлом, а сам он попал в приличный дом и пользовался хорошим уходом, он невольно поддался обстоятельствам  и расслабился, и, как оно и бывает в таких случаях, болезнь навалилась на него со всей силой.

Его мучил жар, трясла лихорадка, грудь болела от кашля, спина – от плохо заживающих ран, отбитые руки и ноги ломило, и Таимхотеп, заварив лекарственные настои и приготовив целый горшок лечебной мази, старательно пользовала его всем этим, не забывая готовить ему еду, причем блюда выбирались ею, исходя из той диеты, которой, как она знала, больному следовало придерживаться все это время.

Она еще раз предложила ему позвать к его постели профессионального лекаря и предлагала сообщить о его местонахождении его родным (ведь должны же у него где-то быть родные, письма же адресатам доставляются более-менее исправно), однако от врача он вновь отказался,  про родных же объяснил ей, что потерял их всех несколько лет назад, когда сам был в отлучке, а к ним в дом проникла зараза и унесла их всех в могилу. Через несколько дней во владения Таимхотеп заглянул Сетнахт и пару минут провел у постели Амонхау, интересуясь его здоровьем.

             Амонхау сказал Таимхотеп правду -  у него действительно не было родных, и он действительно потерял их несколько лет назад при описанных ей обстоятельствах. Покинув отцовский дом, он уехал из родного города и никогда больше туда не возвращался, ведя с тех пор жизнь бродяги, оказываясь то тут, то там, зарабатывая себе на безбедное существование тем опасным ремеслом, которое избрал в связи с жизненными обстоятельствами и по бесспорно авантюрному складу своего характера.

Не было у него дома, не было родных, не было душевных привязанностей, он чувствовал себя вольной птицей, жил как хотел, тяжело зарабатывал, но легко тратил, и не задумывался о будущем. Иногда он смутно грезил о том, что когда-нибудь, - когда-нибудь, однажды, не сейчас, а через много лет, когда он постареет и наконец устанет  рисковать и носиться по стране, постоянно меняя места жительства и деятельности, он, наверное, остепенится, заведет семью, осядет где-нибудь насовсем, купит усадьбу и начнет вести обеспеченную спокойную размеренную жизнь, на которую , конечно, сумеет к тому времени накопить достаточно средств.

Удобный дом, красивый сад, слуги и служанки, прелестная молодая жена, дети, тихие семейные радости… Но это когда-нибудь потом, когда он станет лысым и настолько толстым, что больше не пролезет в воровской лаз, пробитый в толще скалы или в монументальной стене поминального храма безлунными ночами в компании с такими же отчаянными и целеустремленными охотниками за сокровищами, каким был он сам, и не сможет отбиваться от стражи с оружием в руках, как это иногда ему случалось делать, отправляясь после  своих подвигов в бега аж к третьим порогам Реки, в дикую страну Куш, чтобы, вернувшись, продолжить свое дело под носом у властей.

Пока же срок его не пробил, Амонхау не собирался ничего менять в своей жизни и избегал обзаводиться излишне крепкими личными связями (деловые связи являлись делом иного порядка). Он сменил за последние годы множество наемных домов и женщин и думать не думал, что его временное проживание у какой-то там Таимхотеп может отличаться от всего, что он знал прежде. Побудет здесь недолго, подлечится, заплатит, как водится, за все услуги, благо, он вполне платежеспособен, - и все. Она всего лишь хозяйка, предоставившая ему крышу над головой, он всего лишь постоялец. Нормальные отношения между чужими людьми, сведенными вместе деловыми интересами. Так было всегда, так и должно быть.

Однако на этот раз что-то шло иначе, чем обычно, и не так, как следовало, он почувствовал это еще с той первой ночи своего пребывания у Таимхотеп, когда она прибежала помочь ему вновь устроиться на кровати, с которой он свалился, и по доброй воле, безо всяких просьб с его стороны осталась возле него до самого утра.

             Во-первых, отличие состояло в том, что никогда еще он не попадал в такой крутой оборот, как на этот раз. Он пережил ужасное время, находился на волосок от гибели и пострадал гораздо серьезнее, чем это с ним бывало до сих пор. Вот так вот влипнуть по дурацкой случайности в беду, из которой его вызволили только его упорство да чудо (причем упорства у него осталось еще достаточно, но ведь чудеса в жизни если и встречаются, то не более одного раза, это всем известно), и потом свалиться без сил на долгий месяц, - никогда прежде даже ничего похожего на то с ним не происходило. В такой отчаянной ситуации помощь особенно необходима и особенно ценна.
             Во-вторых, женщина, к которой он попал на излечение, явно отличалась от тех женщин и вообще от тех людей, с которыми ему приходилось сталкиваться до сих пор.

             «Я отдал богу то, что любил, тем обратив его на свою сторону. Я отдал хлеб голодному, воду – жаждущему, одежду – нагому; я дал лодку тому, кто хотел переплыть на другой берег», - эти замечательные проникновенные слова, запечатленные навеки вечные на стене одной из многочисленных гробниц Черной земли и красноречиво свидетельствующие о том, что общество, породившее подобные высказывания, было прекраснейшим образом осведомлено о высоких человеческих ценностях, ничего в то же время не говорят о том, насколько стремились этим словам следовать те самые люди, которые их сложили и записали. Идеал прекрасен и недостижим, реальность груба и жестока.

             Как часто простые бедные люди, вынужденные сами себе пробивать дорогу в жизни и с детских лет постигшие основной закон выживания, гласящий, как известно, что  «если не ты, так тебя», не учатся тонкостям душевного обхождения также, как не получают уроков хороших манер, и весьма редко, разве что во время храмовых праздников от профессиональных проповедников, слышат наставления  в том смысле, что кроме насущных нужд и потребностей есть еще такие вещи, как справедливость, доброта, милосердие, щедрость, снисхождение к слабым, старым и малым и так далее, поскольку данные наставления скорее способны, не принеся практической пользы, только усложнить им жизнь. Жить по совести и любить ближнего – это настоящая роскошь, и ее не многие могут себе позволить.

             Как часто знатные богатые люди, пользуясь всеми благами своего положения, не желают глядеть себе под ноги, считая себя выше и лучше окружающих только потому, что их мешочек для золотых колец набит битком, и пренебрегают заветами мудрецов стремиться к праведному образу жизни, который, разумеется, следует вести вообще всем людям, но в первую очередь именно тем, кто по случаю своего рождения вознесен над остальными смертными.

             Конечно, религия учит, что за все земные поступки придется нести ответ в зале посмертного суда.
             «Не думай, что все будет позабыто в судный день, и не вверяй надежду свою долгим годам. Для них (для богов) жизнь – лишь краткий миг. После смерти человек продолжает существовать, и все дела его кладутся перед ним на весы. Тот, кто предстанет без греха пред судьями мертвых, будет среди них как бог, он будет свободно гулять вместе с властителями вечности».
             Так сказал некогда царь Хети, обращаясь к своему сыну Мерикара. «Не думай, что все будет позабыто в судный день…»

             И, конечно,  все до единого люди понимали, что судный день действительно настанет. Придет пора, как говорится,  вбить последний причальный шест и отправиться в путь на запад, а затем в один далеко не прекрасный час войти в загробное царство Аментет, где страннице-душе предстоит со страхом лицезреть «Осириса, великого бога, восседающего на троне из чистого золота и увенчанного диадемой с двумя перьями; великий бог Анубис стоит по левую его руку, а великий бог Тот – по правую; боги судилища Аментет восседают слева, справа же выставлены перед всеми весы, на которых взвешивают они злые дела против добрых, великий же Тот записывает то, что они показывают, а Анубис оглашает приговоры богов». 

Отвертеться от ответственности за прошлые поступки в этой ситуации уже никак  не удастся, бог с головой шакала, Инпу-Анубис крепко возьмет вновь прибывшего за руку, и тому придется приблизиться к судьям и ответить на целых 42 вопроса, изобретенных специально для того, чтобы угробить человека вторично, уже на том свете, и все эти 42 вопроса 42 судьи (по одному на один вопрос), целых 42 судьи с жуткими именами, как-то: Широко Шагающий, Глотатель Теней, Разбивающий Кости, Лакающий Кровь, Громогласный, Предвещающий Битву и так далее в этом же духе, - не замедлят ему задать.

             Однако даже эта жуткая перспектива не слишком смущала смертных, понуждая их совершать добрые дела в излишне большом количестве или ни  с того, ни с сего делиться с разными там немху-нищими или вовсе с  хабиру, людьми праха, отверженными, теми дарованными им благосклонной судьбой в лице семерых ее богинь с одним общим именем Хатхор (Хатор) материальными благами, которыми они обладали. Для чего же тогда изворотливый человеческий ум, как не для того, чтобы измыслить способы обойти препятствия и избежать ловушек?

Многочисленные магические и информативные тексты, снабженные иллюстрациями для лучшего их понимания, аккуратно написанные на папирусе, на стенках саркофагов и на стенах домов вечности призваны были свести к минимуму неприятности посмертного допроса, а вместо сердца, которое при взвешивании в присутствии высокого и грозного собрания богов Аментет должно было оказаться легче пера истины, пера Маат (в противном случае ответчик признавался грешником и немедленно отдавался на съедение устрашающему гибриду из представителей местной фауны - чудищу Амаит, иначе Амт, с головой крокодила и лапами льва и гиппопотама), - вместо сердца в грудь умершего вкладывали искусно изваянного из камня священного скарабея с особыми, подходящими случаю письменами на брюшке, начертанными там умелой рукой резчика, смысл которых сводился к просьбе, обращенной к сердцу, не противоречить ответам на вопросы судей и не выдавать своего господина.

«О сердце мое, сердце моей матери, сердце тела моего! Не свидетельствуй против меня, не говори против меня перед судьями, не клади вес свой против меня перед владыкой весов. Ты есть мое ка в груди моей, Хнум (бог-творец), соединяющий члены мои. Да не будет имя мое вызывать отвращение, не возводи на меня напраслину перед богами!» 

И вот он, требуемый результат: «Грехи мои очищены, ошибки мои прощены, проступки мои забыты… Великое волшебство очищает тебя… Ты стоишь твердо, и твои враги повергаются ниц. Зло, что люди говорят о  тебе, не существует. Ты предстаешь перед богами великой девятки с правдой в голосе твоем».

Всего и делов-то. Теперь потенциальный грешник становится «маа херу» – правдивый голос. А далее – блаженные тростниковые поля Иару, где всегда преобладает прохлада и цветение весны, где великолепны цветы и травы, где злаки стоят на полях в рост человека, где существование прекрасно и безбедно, и где присутствует лишь одно «но», которое, однако, настолько легко устранимо по сравнению со всеми предыдущими препятствиями, что и говорить не о чем!

Дело в том, что на том свете положено трудиться всем без исключения, царям как простым землепашцам, однако вот вам в дорогу на запад красивый расписной ящичек, полный смешных фигурок, этаких маленьких глазастых человечков из дерева, фаянса или бронзы, и на каждой написано посмертное имя того, кому они должны служить верой и правдой, - ибо это не кто иные, как ваши слуги.

Кроме имени, на статуэтки предусмотрительно нанесены специальные надписи, подробно объясняющие маленьким работникам их обязанности: «Осирис такой-то (далее шло имя владельца) говорит тебе: «О ушебти (исполнитель), когда будет названо имя Осириса такого-то и вызван он будет, чтобы делать то, что положено делать здесь, в городе мертвых, - удобрять поля, наполнять каналы водой, носить песок с востока на запад и с запада на восток, выдергивать сорные травы, как делает человек при жизни для себя, - ты должен сказать: Я сделаю это, вот я здесь».

«Вот я здесь», - говорит маленький глазастый ушебти, и идет себе поле пахать, весело, с огоньком, потому что он глиняный, а то и вовсе бронзовый, так что усталость ему нипочем, а в то время, как он знай себе трудится, «Осирис такой-то» (после смерти все покойники получали к своему прижизненному имени в виде приставки имя «Осирис», уравнивающее их с самим богом западных стран) вполне может пировать в свое удовольствие за роскошно накрытым столом, изображение которого, помещенное на памятной стеле или на стене гробницы и снабженное пояснительной надписью, перечисляющей все его блюда  («тысячи хлебов и кружек пива, быки и птица, масло и фимиам…»), в условиях пребывания на том свете полностью эквивалентно настоящему столу, или развлекаться самым недвусмысленным образом с одной из тех хорошеньких девушек, очаровательные реалистические скульптурки которых, изготовленные уже  обнаженными для вящего удобства при их использовании по прямому назначению (много, много позднее их еще стали называть «магическими наложницами»), непременно помещались среди необходимых вещей во время снаряжения покойника его заботливой любящей родней.

             Так что вот, для богатых все складывается удачно вне зависимости от того, кого они грабили при жизни, живых или мертвых, и как часто они лупили своих слуг, каждый день с утра и до вечера или только по четным дням и только с утречка пораньше. При жизни они наслаждались богатствами и всеми своими привилегиями, а после смерти продолжат наслаждаться тем же самым, только в несколько иных условиях. Вот их прижизненные дворцы, полные разнообразных прекрасных вещей, а вот их посмертные дворцы, также полные все тех же разнообразных прекрасных вещей.

             Что же касается бедных, нищих-немху, ничтожных-неджес, хабиру-людей праха, то о них и вовсе говорить нечего. В лучшем случае кое-как, без дорогостоящих операций и с использованием самого дешевого бальзамирующего средства подготовленное к погребению тело, кувшин пива и хлебная лепешка на дорогу, а в худшем – закопают как придется в общей яме, и конец. И на земле конец, и на том свете равнозначно.

             Дух-ка, человеческий двойник, похожий на него «как две руки», оставшись бездомным и голодным, долго так, конечно, не протянет и растворится в пространстве, словно шу-тень, которая, как известно, не может пережить своего хозяина-человека, тело же, земной сосуд ка, кхаибит, сгниет, и духу-ба, вольной птице, некуда будет вернуться, а потому ничего другого ему не останется, как улететь куда глаза глядят, так что человек никогда, никогда уже не воскреснет, между тем как сияющий дух его, акх, оказавшись брошенным на произвол судьбы, да еще в условиях невосполнимого отсутствия своеобразной дорожной карты в виде множества магических текстов и заклинаний, среди которых помещены совершенно необходимые во время опасного и долгого путешествия по мирам тени многочисленные наставления,  вряд ли самостоятельно отыщет путь на запад, а заблудившись, да к еще к тому же так и не сумев вспомнить свое имя-рен, нигде не записанное и никем не повторенное, а потому больше не существующее, рассеется где-нибудь между небом и землей, так что некому будет совершить путешествие в зал суда и отвечать там на 42 каверзных вопроса насчет того, грешил ты при жизни или нет. Какая разница, грешил ты или нет, если все равно ничего от тебя не останется.
         
             Одним словом, исходя из реальных условий существования в сугубо прагматичной и циничной действительности, не имело никакого особого смысла стремиться к праведности и пестовать в себе духовное благородство или хотя бы приветствовать подобные качества в ком-то другом. Тем более странно было встретить вдруг среди этого самого прагматизма и всеобщего цинизма неоправданную ничем доброту, непонятное милосердие и совершенно немыслимое благородство…   
         
             Входя по необходимости в контакт с Таимхотеп, все больше и больше узнавая и ее жизнь, и ее самое, Амонхау с неудовольствием чувствовал, как по мере этого процесса, контролировать который он в силу сложившихся неблагоприятных для него обстоятельств был не в состоянии, стираются  грани, надежно отделяющие одного человека в мире от другого, навсегда оставляя их чужими и равнодушными друг к другу.

Он был не слепой и прекрасно видел, что Таимхотеп добра и великодушна. Отсюда для него могло проистекать два варианта поведения: или признать сие обстоятельство как оно есть, растрогаться и оказаться обязанным (Амонхау же, как уже говорилось выше, старательно избегал подобных обременительных ситуаций), или же решить, что у девушки не все дома, воспользоваться ее добровольными услугами и посмеяться над нею (так, скорее всего, в основном с нею и обращались, ведь многие люди не любят сознаваться ни себе самим, ни тем более окружающим, что кто-то может быть лучше их, и таким именно образом, вероятно, следовало повести себя и ему).

Однако для Амонхау загвоздка заключалась в том, что он был не настолько бессердечным человеком, чтобы,  не раздумывая, поступать подобно вышеупомянутым «многим». Он знал об этом качестве своей натуры и считал его своей слабостью, поскольку оно создавало неприятную предпосылку однажды обнаружить себя обманутым, осмеянным,  попавшим в дурацкое положение и т.д., опасения же подобного рода еще более настораживали его в общении с людьми, сообщая ему некоторую излишнюю подозрительность и понуждая его стараться поступать более жестко и казаться более черствым, чем он был на самом деле.

Да и действительно, зачем человеку сердце? Чтобы оно чувствовало, сопереживало, не давало покоя, - чтобы оно болело? Насколько проще было бы жить без него… «О сердце мое, сердце моей матери, сердце тела моего! Не свидетельствуй против меня…»
   
             Таимхотеп была одинока и бедна. Ей никто не помогал, родственники о ее существовании давно постарались забыть: люди не любят помнить о бедной родне, которой они должны были бы по случаю родства оказать поддержку, но, зная об этом, не желают ее оказывать, ибо не желают себя утруждать. Чтобы как-то свести концы с концами и содержать себя и сына, Таимхотеп работала с утра до ночи, ходила в обносках, ела не досыта, и у нее почти никогда не бывало праздников.

Понятно, что она жила ради своего ребенка, в нем видя смысл своего существования, и это ее поддерживало, но ведь человеческие силы не безграничны, и странно, что жизненные трудности и невзгоды, с которыми она сталкивалась на каждом шагу, подобные тем сквознякам, что беспрепятственно гуляли по ее разваливающемуся дому, не сумели все же выстудить ее душу, высушить ее сердце, и она была в состоянии кроме своих неприятностей и бед замечать беды других людей, совершенно чужих для нее, и искренне соболезновать и стремиться помочь какому-то впервые встреченному ею торговцу, ограбленному и избитому разбойниками…

*******
4. Жизнь в старом доме.

             «Я выслушал спор между ослом и кошкой».
             Из древнеегипетского погребального текста.



- … Кто твой отец? Кто? Ну-ка скажи нам, кто твой отец? Молчишь, да? Нет у тебя отца!
              Амонхау просыпается от звонких и резких детских голосов, громко орущих где-то совсем неподалеку, наверное, возле ворот.
- Нет у тебя отца! Нет у тебя отца!

             Судя по интонации, дети кого-то дразнят, затем слышится отчаянный рев, вопли: - Мама, мама! – а потом женский голос, в котором Амонхау нетрудно узнать голос своей хозяйки, начинает кричать:
- Отпустите его сейчас же, как вам не стыдно, вы же старше и сильнее!
             К ее голосу присоединяются другие женские голоса, ругающие детей, и скандал наконец смолкает.

             Немного погодя Таимхотеп входит в комнату своего постояльца, неся поднос с едой, и ставит его на столик у кровати. От тарелок поднимается вкусный пар. В кувшинчике плещется теплое питье. Таимхотеп, наклонившись, расставляет все это перед больным, а когда выпрямляется, Амонхау, повернувший голову в ее сторону, видит, что она плачет.
- Что случилось?
- Ах, да ничего нового!

             Она отворачивается и обеими руками вытирает слезы со своего лица.
- Мальчишки опять побили Амени. Понимаете, Амени способный, очень способный. Он прекрасно учится и уже обогнал своих ровесников. Учитель очень доволен его успехами, хвалит его, ставит всем в пример, вот другие мальчики и завидуют ему. Они знают, что у Амени нет отца, и дразнят его этим, а потом еще и бьют. Я стараюсь сама провожать его в школу и встречать после занятий, но это не всегда получается…
             Она вздыхает.
- Бедный мой малыш, ему приходится нелегко. И знаете, что он придумал, чтобы поддержать себя? Однажды он рассказал мне, что уже жил на свете и был сыном самого фараона. Я сразу даже понять его не смогла, а потом очень испугалась, что он еще кому-нибудь расскажет, и ему совсем житья не дадут, но он объяснил, что это его тайна и что он никому о ней, кроме меня, больше не сообщит… Ах, когда-то он вырастет! Я надеюсь, что с его способностями он получит хорошее место, и тогда мы наконец заживем… Тогда заживем…Он ведь родился в счастливый день, и когда его имя заносили в списки Дома жизни, жрец ему предрек удачливость и богатство.

             Она оборачивается и улыбается. Улыбка на ее заплаканном лице выглядит подобно лучу солнца после дождя.
             Впрочем, дожди в Черной земле – редкость, особенно в верховьях Великой реки, где климат засушлив и зноен, так что осадки выпадают разве что в местах, расположенных ближе к морю, ведь там воздух более влажен, и испарения морской воды собираются в тучи над побережьем. Когда однажды во время похода в стране Ретену (в Палестине) солдаты фараона Менхеперра, сына солнца Джехутимоса (Тутмоса III)  попали под ливень, многие из них, ничего подобного не встречавшие во всю свою жизнь, были так поражены, что кричали:
- Река льется с неба!

             Мальчишки изводили маленького талантливого Амени и его мать с досадной регулярностью. Вопли преследователей и преследуемого и  крики женщин Амонхау слышал с тех пор довольно часто.

- … Мы побывали возле пер хех (дома вечности, гробницы) дедушки, отнесли ему лепешки и пиво, и мама на обратном пути выменяла для меня пирожок,- рассказывал довольный поездкой на кладбище Амени, для которого эта поездка и подаренный ему мамой пирожок являлись настоящим событием.

Амени был общительным и жизнерадостным мальчиком и быстро забывал свои невзгоды и огорчения. В первые дни пребывания Амонхау в доме Таимхотеп запрещала сыну входить  в комнату постояльца и надоедать ему, но Амонхау стало лучше, и Амени мог наконец засыпать его вопросами относительно того, где на него напали разбойники, много ли товара у него отняли и как ему удалось от них сбежать. 

Амонхау должен был признаться самому себе, что ему импонирует разговорчивый, открытый, смышленый паренек, и болтать с ним стало одним из главных его развлечений, - ведь больше ему и заняться-то было нечем, особенно с тех пор, как его уже не трясла лихорадка и почти совсем перестали сниться сны о том, что он все еще находится в тюрьме.

Амени рассказывал о своей учебе, об учителе и тех детях, с которыми проходил обучение, и Амонхау невольно вспоминал свои детские годы. Он ведь тоже когда-то посещал школу, и учился, кажется, совсем неплохо, только вот в отличие от Амени никогда не был бит ровесниками и даже старшими мальчишками, потому что, во-первых, рос не безотцовщиной и не испытывал никакой дискриминации в детском обществе, а во-вторых, уродился сильным и крепким, и всегда был готов дать сдачи обидчикам.

- Ты отлично читаешь и пишешь, но тебе надо научиться драться, - сказал он как-то своему маленькому собеседнику. - Погоди, вот я поправлюсь и покажу тебе один такой прием, что если его применишь, все так и покатятся от тебя в разные стороны…
             Амени кивал, счастливо смеялся и предвкушал свой триумф над обидчиками.

- Ах, был бы у меня отец или старший брат! – воскликнул он.
- А мать никогда не рассказывала тебе, кто был твоим отцом?
- Нет, никогда. Она как-то сказала, что он уехал и больше не вернется, и что нам надо заботиться о себе самим, ей обо мне, а мне о ней, вот и все.
- И как же это у вас получается?
- Пока она обо мне заботится, я ведь еще мал, а когда я вырасту и выучусь, я буду заботиться о ней.

             В Черной земле школы обычно существовали при храмах. Все определившиеся туда дети проходили начальное обучение, особо прилежные и способные имели возможность продолжить его и занять более высокое место в обществе, чем их менее одаренные сверстники.

Сохранились потрясающие истории о том, как мог при удачном стечении обстоятельств возвыситься талантливый человек, будь он даже выходцем из самых низших слоев простонародья. Аменхотеп, сын Хапу, по прозвищу Хеви, бедный и никому не известный, начавший карьеру военным писцом, был, видно, рожден в особо благоприятный день года, так как однажды попался на глаза самому сыну солнца Аменхотепу (Аменхотепу III), оценившему его достоинства, и чрезвычайно возвысился.

Он стал главным архитектором  своего царственного тезки и отстроил для него великолепный поминальный храм, по фасаду украшенный гигантскими статуями фараона (впоследствии, полуразрушенные наводнениями и землетрясением, потерявшие свой храм, они утратили и свое настоящее царское имя и обрели другое, греческое, - имя Мемнона, сына богини зари, потому что одна из статуй стонала и пела на каждом восходе солнца по до сих пор не проясненным, таинственным, загадочным причинам…).

Аменхотеп Хеви до конца дней своих и фараона пользовался расположением последнего,  получил от него титул «имаху» (почтенный) и был удостоен дома вечности за счет казны, а также и собственного поминального храма, конечно, не столь  помпезного, как царский, но ведь у других его современников, даже самых знатных, и такого никогда не бывало.

Аменхотеп Хеви слыл при жизни мудрецом и считался автором сборника высказываний и изречений, а когда он умер, его немеркнущая слава пережила его на долгие годы, в результате чего его образ даже стал сливаться с образом другого великого мудреца, придворного царя Джосера, Имхотепа, строителя ступенчатой пирамиды, и его удивительная судьба долго-долго являлась вдохновляющим примером для всех юношей, только еще начинающих свой жизненный путь.

             Поскольку профессии в семьях как правило передавались по наследству, и сын каменщика становился каменщиком, сын воина - воином, а сын лекаря – лекарем, то родители обычно отдавали своего ребенка в ту же школу, где когда-то учились сами.

Отец Амонхау был жрецом (хем нетер, слуга бога), и сам Амонхау тоже выучился именно на жреца и начал служить затем в том же храме, что и его отец и старшие братья, только недолго продолжалась его служба.

У маленького Амени не было отца, но его дед был врачом, и Таимхотеп устроила сына в школу, обучение в которой могло открыть мальчику дорогу к овладению дедовской профессией. Вот только и учиться, и устраиваться затем в жизни Амени предстояло в одиночку, без помощи представителя старшего поколения. Как-то у него это получится при всех его способностях?

             Школьники торопились на занятия спозаранку, неся в одной руке известняковые или глиняные таблички, разграфленные в линейку или клетку, на которых они учились писать (папирус стоил дорого  и не использовался для упражнений малышни), а в другой руке корзинку со своим завтраком – хлебом и кувшинчиком пива. К хлебу матери прилагали мясо или фрукты, кто что мог согласно своему достатку, но Таимхотеп редко имела возможность побаловать сына чем-то лучшим, чем дешевая лепешка даже не из пшеничной, а из лотосовой муки.

Когда он, по возвращении домой с уроков,  отправлялся развлекать их постояльца своей болтовней, развлекаясь при этом сам, Таимхотеп всегда напоминала ему, чтобы мальчик ничего не ел у Амонхау в комнате.

- Я приобретаю продукты для нашего гостя на его средства, с нами он уже расплатился за постой, и вот та еда, которую я могу тебе приготовить, так что не говори, что ты голоден, и ничего не выпрашивай, это нехорошо, -
втолковывала она мальчику.

Амени обещал соблюдать приличия и ничего не выпрашивать, но Амонхау, пару раз слышавший за дверью наставительный монолог Таимхотеп, все же молча, приложив палец к губам, предлагал ему свою еду, если Таимхотеп еще не успела убрать тарелку, и Амени, заговорщицки подмигнув в ответ, быстро съедал угощение. Он всегда был голоден, ведь тощая домашняя диета не могла удовлетворить потребности этого растущего человечка.
               
             Однажды Амени зашел к Амонхау в печальном настроении. Он никогда долго не унывал даже после того, как его обидели школьные недруги, и  потому Амонхау заключил, что дело серьезнее, чем обычно.
- Маму обманули сегодня на рынке, - сказал Амени, понурясь. - Она хотела приобрести себе новое платье, она так долго собиралась, копила, и вот пошла сегодня, и ее обманули. Подсунули в последний момент какую-то рваную тряпку, а она пришла домой, развернула и так и ахнула. Она побежала на рынок к торговцу, но он ее и слушать не стал и прогнал.

- … Послушайте, - обратился к Таимхотеп Амонхау после того, как мальчик уже ушел, а она явилась с мазью лечить ему спину. - Если у вас неприятность, а вам нужно платье, так возьмите из того, что передал вам для меня Сетнахт. Возьмите серебряное кольцо и обменяйте его на то, что вам необходимо.
- Вы с нами уже в расчете… - начала было Таимхотеп.
- Я расплатился за комнату и приготовление пищи, но ничего не платил вам за то, чтобы вы готовили для меня лекарства и выносили за мной горшки, - раздраженно произнес Амонхау. - Эти колечки у меня не последние, возьмите, и дело с концом. И будьте повнимательнее в следующий раз при сделке.

             В Черной земле на всем тысячелетнем протяжении ее существования никогда не знали денег как таковых. Металлические кружочки, имеющие реальную или условную стоимость, а тем более заменители металла не стали еще одним изобретением населявшего ее народа. Товары обменивались при торговых сделках на товары, однако при этом их оценивали, и оценивали  на вес драгоценных металлов – серебра, золота, меди.

Во времена Древнего царства, то есть при правлении первых династий, это делалось с помощью шетита (слово переводится как «печать» или «печатное кольцо»).

Вес шетита равнялся 6,22 грамма, то есть действительно из такого кусочка металла можно было изготовить кольцо.

Дом, раб, живой бык, газелье мясо, мешок зерна, бронзовый кинжал, кусок льняной материи, новая каменная, стеклянная или глиняная посуда стоили сколько-то шетитов, но, договорившись о цене и передавая мясо или зерно покупателю, продавец получал от него не золото или серебро, а, к примеру, ткань или гончарные изделия в количестве, эквивалентном проданному.

             В конце Нового царства, то есть при царских династиях, нумерация которых в списке перевалила за два десятка, жизнь подорожала, и маленький вес шетита, равный всего одной двенадцатой части более весомого дебена, в торговле больше не использовался.      

Дебен равнялся 2,5 унции или 74,65 грамма драгоценного металла (если  обычное тонкое колечко на женский палец весит примерно 2 грамма, то речь шла о довольно крупном кусочке золота) и делился на кедеты, или , иначе, киты, составлявшие 0,25 унции или 18,66 грамма ( в одном дебене было 10 кедетов).

Товар оценивался теперь в дебенах, причем, разумеется, дебен серебра и дебен меди было вовсе не одно и то же. Участок земли продавался за один дебен серебра, а мешок пшеницы (бедет) за один дебен меди.

Золото, по крупицам добываемое военнопленными и осужденными на каторгу преступниками в пустынях Страны Копей (на Синае) и в пустынях же Страны Луков, иначе в Куше (Нубии), всегда было и оставалась самым дорогим металлом, однако серебро, которое в Черной земле являлось редкостью и в основном представляло собою предмет импорта, не намного отставало от него в цене.

Пол-дебена золота равнялись дебену серебра. Медь, разумеется, была более чем в сто раз дешевле и серебра, и золота. Быка, например, можно было купить за 130 дебенов меди, то есть за 130 мешков пшеницы, или за 1 дебен серебром, или за пол-дебена золота (5 кедетов). Мешок пшеницы в золоте стоил одну двадцать шестую часть кедета или 0,29 грамма.

             Применялась и смешанная оценка – например, стоимость некой рабыни по имени Дега, как явствует из сохранившихся папирусов, фиксировавших условия крупных сделок, была определена в два дебена серебра и 60 дебенов меди, однако не трудно высчитать, что иначе это количество разного металла равнялось 320 мешкам пшеницы. Правда, товар товару рознь, - другая рабыня, стоимость которой также сохранил древний папирус, обошлась своей новой хозяйке аж в 41 серебряный дебен (это, между прочим, три килограмма серебра, то есть речь уже идет о нескольких слитках!).

             В конце Нового царства на рынке по причинам, которые станут более понятны, если вспомнить, как зарабатывали себе на жизнь люди, подобные Амонхау и Сетнахту, нашедшие в себе достаточно смелости, чтобы обратиться за кредитом в тот банк, который до сих пор представлял собою неприкосновенную собственность давно почивших состоятельных людей и даже божественных предков их нынешних божественных же  владык, появилось много драгоценного металла, так что покупки часто совершались теперь  непосредственно на те самые дебены и кедеты золота и серебра, которые до того только подразумевались.

Металлы имели хождение в различных видах: как ювелирные украшения, как слитки или как маленькие полоски, свернутые для удобства в кольцо. При мелких покупках такие колечки были предпочтительнее всего. Их взвешивали и принимали к уплате по реальному весу. Наверное, имело место и мошенничество, и потому при крупных торговых операциях купцы обращались к специалистам, чтобы убедиться, что в золоте нет слишком большого количества примесей. 

             Доверчивая Таимхотеп хотела приобрести себе на рынке платье. Дорогое льняное платье стоило 60 дебенов меди, или же 60 мешков пшеницы, или же два кедета, то есть пол-унции, золотом (что равняется 14, 93 граммам или семи тонким колечкам на женский палец).

Дешевое льняное платье оценивалось в меди дебенов в пять (эквивалентно 5 мешкам пшеницы), а в золоте в 0,2 кедета (0,6 грамма или совсем тонюсенькое, как проволочка, колечко на женский палец, которое все же надо было иметь, чтобы совершить обмен).

Для перебивающейся мелкими заработками и еще время от времени сдачей внаем помещений дома женщины, расходы которой по содержанию своей семьи, пусть маленькой, и ведению хозяйства, пусть скромного, явно превышали  доходы, даже не самое дорогое платье представляло собой немалую ценность…

             Амонхау, добровольно пожелавший компенсировать убыток, понесенный  Таимхотеп по вине обманщика-продавца, видя, что женщина молчит, вторично предложил ей свою финансовую поддержку.

-     Я давно ничего себе не приобретала, - вздохнула Таимхотеп, осторожно кончиками пальцев нанося мазь на подживающие длинные ранки на его плечах. - Отвыкла от того, как это делается. Я благодарна вам за сочувствие, только я у вас кольца не возьму. Обойдусь я без нового льняного платья, так спокойнее. Обходилась же я до сих пор… Еще эти тряпки не до конца истрепались.  А то ну-ка меня опять обманут.

             … Амонхау постепенно выздоравливал, тюрьма снилась ему все реже и реже, и он начал уже вставать с постели. Он медленно путешествовал по дому, осматривая комнаты, совершенно пустые и никак не использовавшиеся, - все вещи из них давно уже отнесены были на рынок, а жить в них было некому.

Особенно жутко и пустынно выглядела большая центральная комната, зала. В таких залах обычно справлялись домашние праздники и принимались гости. Здесь не было окон, поскольку она не имела внешних стен, - ее стенами служили стены примыкающих к ней прочих, меньших помещений, в том числе спален, ванной, кухни, кладовой.

Когда-то украшенная колоннами и росписью, она должна была освещаться лампами, для которых по обеим сторонам от входа были установлены специальные подставки, но в ней давно уже не было ни колонн (дерево, из которого изготовлялись колонны, стоило дорого, и либо догадливые родичи Таимхотеп выломали их из интерьера при разделе имущества, либо она сама давно уже сделала то же самое с целью продажи), ни подставок под лампы, ни, разумеется, самих ламп.

Скудный свет проникал в залу только из открытой на улицу двери (это, кстати, был парадный вход в дом), и в полумраке  глаза еле-еле различали запыленные потрескавшиеся настенные картины, изображавшие различные сцены из частной жизни горожанина средней руки, -  застолье с участием детей в окружении слуг, прогулка в саду, жертвоприношения богам и молитва перед домашним алтарем, поездка по реке. 

             Дом Таимхотеп располагался в зажиточном квартале, насчитывал несколько комнат и стоял посередине небольшого земельного участка, обнесенного оградой с воротами (на этом участке Таимхотеп культивировала огородные грядки, поставлявшие к ее столу овощи и зелень).

Дома бедноты в соответствующих районах города выглядели иначе – все они лепились один к другому тесными рядами вдоль узких грязных улиц, на которых нельзя было увидеть ни одного зеленого кустика, ни одной травинки, и их обитатели выходили подышать воздухом на плоскую крышу, где располагалась терраса, служившая им также спальней.

Сходство больших комфортабельных усадеб и домиков горожан низшего социального класса прослеживалось только в одном: все они были построены из глиняного кирпича-сырца, обожженного на солнце, дешевого, доступного всем, но непрочного и недолговечного материала.

Впрочем, камень являлся настоящей роскошью, его привозили издалека по особым царским приказам, добывая в каменоломнях и транспортируя по реке на специальных огромных судах, и он использовался только на возведение великих храмов миллионов лет, ведь даже царские дворцы редко могли похвастаться каменными деталями.

         Дом был единственной собственностью и ценностью Таимхотеп, но он все более приходил в упадок, и Амонхау, глядя на него, предвидел, что однажды настанет день, когда его владелица уже не сможет в нем больше жить и сдавать часть его помещений внаем из-за того, что он просто развалится, и придется ей продать и развалины дома, и участок за бесценок,  а самой переселиться в эти самые городские трущобы, из которых ей уже вряд ли удастся выбраться когда-нибудь. Хорошо, если это произойдет уже после того, как Амени подрастет и получит профессию…
         
             Как-то раз Амонхау застал Таимхотеп за тем, как она пыталась починить покосившийся столб у крылечка (таких столбов-колонок, обрамляющих вход, было два, и они служили опорой небольшому выступу над дверями, однако теперь им самим уже требовалась опора). Своими тонкими слабыми руками она заколачивала в щель у основания столба колышек за колышком большим камнем и в конце концов добилась того, что столб встал немного прямее.

             Довольная, она выпрямилась, любуясь результатом своей работы.
- Постоит еще немного, - воскликнула она.
             Амонхау покачал головой, но ничего не сказал о том, что столб упадет сразу же, как только кто-нибудь нечаянно на него обопрется.

- … Откуда вы знаете столько про звезды?
- Я знаю немного, обычно то, что я тебе рассказываю, знают все более-менее образованные люди.

             Уже наступила ночь. Амонхау и Амени находились на плоской крыше дома,  где, как это было общепринято в их стране, обычно устраивалась терраса, на которой приятно было посидеть, любуясь открывавшимися с высоты видами. Впрочем, они не сидели, а лежали на двух придвинутых друг к другу лежанках, составлявших всю меблировку террасы, и смотрели на огромное черное небо, усыпанное звездами. Так небо наблюдать удобнее всего.

             Небо было телом прекрасной богини Нут, которую оторвал от  объятий ее мужа Геба, бога земли, бог воздуха Шу, но которая все равно вновь и вновь возвращалась к возлюбленному, а тот всегда ждал ее внизу, всегда готовый к любви, и плодом их божественного соития вновь и вновь становилось прекрасное утреннее солнце…

Амонхау показывал Амени отдельные яркие звезды, а также созвездия, видимые в это время года и в это время суток. Особенно выделялся между ними гигант Саху (Орион). Звезды отчетливо обрисовывали его голову, плечи, руки и ноги (эти ноги стояли прямо на земле, у линии горизонта - акхет, будто бы небесный воин и охотник шел по земле и по небу, грозный и прекрасный в своей сказочной мощи). Великолепно был виден яркий драгоценный пояс из трех сверкающих звезд, туго стягивающий его мощный стройный стан.

Амени во все глаза смотрел на это небесное чудо.
- Страшно, он такой огромный, - пробормотал он. - Кажется, вот сейчас подойдет и наступит.

             Саху, действительно, так сильно возвышался надо всем окружающим пейзажем, что казалось, будто он надвигается на зрителя. Голова его достигала немыслимых высот.
             Амонхау в этот момент пытался путем ерзанья на жестком деревянном ложе почесать спину, ранки на которой, заживая, постоянно зудели, будто говоря: - Да, да, мы, наконец, зарастаем, - и потому вместо того, чтобы рассмеяться, издал какой-то свист.

- Не бойся,  - сказал он, найдя ощупью в темноте теплую ладошку мальчика и крепко сжав ее в своей большой ладони. - Скоро его время кончится, и он умрет. Несколько месяцев его не будет видно на небе. Правда, потом он оживет снова, как вечно зеленый Усир. Снова и снова.

- Однажды мы с мамой ходили в храм посмотреть, как Сет убивает Усира, и как потом он воскресает.
- Тебе понравилось?
- Да, только было не очень хорошо видно, потому что люди толпились и толкались вокруг. Мама пыталась приподнять меня, чтобы я все смог рассмотреть, но она ведь слабая и долго меня держать не могла.

             Амени имел ввиду храмовые представления на темы из жизни богов, традиционно разыгрываемые жрецами храмов при большом стечении народа в определенные праздничные дни.

- Зато мы хорошо рассмотрели барку бога Амона-Ра, когда она плыла из Северного дворца в Южный во время праздника Опет. Это было так красиво, хотя образ бога нельзя увидеть, его устанавливают на корабле в маленьком домике и закрывают занавесями. Я ведь ношу имя в честь бога Амона-Ра! – гордо закончил этот краткий монолог Амени.
- Я тоже, если ты заметил.
- Да, действительно. Наши имена похожи. Вот здорово.

- Но на самом деле у нас с тобой имен нет, также, как и у самого царя богов.
- Как это?
- Амон означает «скрытый», ведь так? Его имя всегда было скрыто от людей, и осталось скрыто. Никто его не знает. Потому его и называют Амоном. Когда-то очень давно он поселился далеко-далеко отсюда, возле четвертого порога Реки, на Священной горе, которая поднимается над кушитским городом Напата. Один склон этой горы обрывист и напоминает кобру, раздувшую свой капюшон…
- Вы там были, да? Видели эту гору?

- Да, я там как-то побывал, но, ты знаешь, не слишком мне там понравилось. Так вот, бог, поселившийся на Священной горе, имел образ барана, и ему поклонялись населявшие окрестные земли люди. Это были темнокожие и черноволосые люди, хорошие строители и умелые земледельцы,  владеющие науками и ремеслами. Жизнь в верховьях Великой реки была тяжела, ведь земля там скудна и сурова, и тогда они решили найти лучшие земли и двинулись вниз по течению реки, на север. Так они пришли сюда, в долину, а в долине жили люди со светлой кожей, дикие людоеды, не умевшие сеять хлеб и почитать богов. Первые цари, почитатели Гора и Амона,  основали здесь города, построили каналы и плотины. Они облагородили нравы  местных племен, искоренив навсегда их звериные обычаи, пробудив в людях их лучшие человеческие качества, тягу к знаниям и красоте, способность к любви и милосердию. Давным-давно светлые племена смешались с темными пришельцами, и так возник наш народ. Народ, возлюбленный солнцем, называющий себя «рехет», то есть «люди», а еще «хемит», то есть «черные», так же как наша земля называется «Та-Хем», «Черная».

- Амени! – раздался голос Таимхотеп снизу, со двора. - Спускайся, иди сюда, тебе спать давно пора. Сполоснись и ложись в постель, ты завтра проспишь школу.

             … Сидя на ступеньках крыльца и греясь на солнышке, Амонхау наблюдал, как Таимхотеп стирает (она брала вещи в стирку у зажиточных соседей, за что ей, как правило, давали немного продуктов), как раскладывает белье на деревянные решетки для просушки, а потом пропалывает свои грядки и поливает их водой, за которой ей приходилось ходить с кувшином довольно далеко от дома.

Воду горожанам, в усадьбах которых не всегда, как и в данном случае, имелись свои колодцы, развозили или разносили водоносы, за водой можно было послать раба или служанку, но у Таимхотеп не было слуг и рабов, а водоносу ей нечем было платить, потому она и ходила за водой сама.

             За работой она напевала себе под нос.
- Я встретила Мехи – он ехал по дороге… он ехал по дороге…
Вместе со своими друзьями.
Не знаю, куда свернуть с его пути… свернуть с его пути…
             Она была стройная и тонкая, как тростинка, и голосок у нее был приятный.

             Таимхотеп, занимаясь своими делами, тоже наблюдала за мужчиной краем глаза и как-то посоветовала ему привести себя в порядок, - подстричь волосы и сбрить бороду, ведь он уже не лежал пластом, как это было совсем недавно, и настало время  начать заботиться и о своей внешности тоже. Она предложила ему позвать брадобрея, но он отказался и попросил ее помочь ему, как и прежде, самой.

Пожав плечами, Таимхотеп пообещала постараться не испортить его прически и кое-как сладила это дело, а побрился он сам, когда она принесла ему бронзовую бритву своего отца в кожаном футляре, которую не продала, сохраняя ее как семейную реликвию для Амени, и свое бронзовое зеркало, самое простое и дешевое из всех зеркал, имевшихся в свое время у ее матери.

- Я  и подумать не могла… - вырвалось у нее после того, как он закончил бриться, умылся и повернулся к ней, чтобы она оценила плоды их общих трудов, которые были теперь, точно следуя выражению, налицо. Но тут она слегка смутилась и исправилась. - Я думала, что вы старше. 
             Однако Амонхау понял ее правильно и улыбнулся. Он не только был высокого роста и отличался сильным сложением, но имел также привлекательную внешность и всегда производил впечатление на женщин, чем привык пользоваться в свое удовольствие. Отросшие волосы и болезнь сильно его изменили, но теперь он поправлялся, а стрижка и бритье довершили его превращение.

- … Кто твой отец? Кто? Ну-ка скажи нам, кто твой отец? Молчишь, да? Нет у тебя отца!
- Мама! Ма-а-ама!
- Отпустите его, отойдите сейчас же! Как вам не стыдно обижать младшего!

- … Госпожа недовольна тем, как ты постирала вот этот плащ. И накидка плохо накрахмалена.
- Хорошо, хорошо, я переделаю.
- Госпожа сказала, что больше она за работу ничего не даст, это твоя недоделка.
- Хорошо, оставь вещи, я сегодня же перестираю.

- … Мама, чем так вкусно пахнет?
- Это мясо для господина Амонхау. Ему нужно хорошо питаться, чтобы поправиться окончательно.
- А мне можно кусочек?
- Нет, что ты, что ты еще выдумал. И потом, тебя я уже накормила.
- Да, одними финиками и хлебом… Мама, а что у тебя с рукой?
- Порезалась, когда резала мясо.
- Как же ты будешь стирать?
- Не знаю… Как-нибудь придется… А то завтра нам есть нечего будет. Поможешь мне разложить вещи для просушки?
- Помогу, а потом схожу к господину Амонхау, ладно?
- Ты ему еще не надоел? Ну, хорошо, только не смотри ему в рот, когда он будет есть, это неприлично. И ничего не выпрашивай.
- Тогда дай мне хотя бы пива.
- Пива нет, остался только тот кувшин, который в прошлый раз принес господин Сетнахт. Но в нем пиво кислое, ты же знаешь.
- Ну дай хоть кислого… А ты сама кушала, мама?
- Да, конечно, я уже поела.

             Амонхау повернулся на бок и натянул на ухо одеяло. Дверь в его комнате плохо закрывалась, и он почти всегда слышал то, что говорилось за стенкой или во дворе.
              … Перестирать уже постиранные вещи… Порезалась, когда резала мясо… А ты сама кушала, мама?.. Кушала она, как же!.. Кислое пиво, которое  принес Сетнахт…

             Сетнахт появлялся в доме Таимхотеп раз в шесть-семь дней, не чаще, но и не реже. Амонхау не долго заблуждался относительно того, что именно приводит сюда его компаньона, - забота о его здоровье или же что-нибудь иное. Таимхотеп была любовницей Сетнахта, и он навещал ее, чтобы переспать с нею, однако подарками ее при том не баловал. Чаще всего он привозил с собою узел белья в стирку и расплачивался с нею продуктами, причем точно по стоимости услуги, а то и дешевле.  Амонхау напрасно пытался убедить себя, что все это его не касается и что незачем ему совать нос в чужие дела.

- Послушай,- спросил он однажды Сетнахта, когда тот, явившись к Таимхотеп, из вежливости заглянул к нему в комнату. - Сколько лет назад умер отец Таимхотеп?
- А для чего тебе? – спросил осторожный Сетнахт.
- Да так, интересно, за сколько лет может развалиться дом без хозяина.
- Да, дом плоховат, - равнодушно кивнул Сетнахт. - Как там говорится…
             «Свой дом я построил
             Покрытый золотом с лазурными потолками, и его стены
             Имеют глубокий фундамент; медные двери
             Держат болты из бронзы… Он простоит века.
             Вечность взирает на его с отчаяньем!»
Так вот это не тот случай. Лет десять назад умер старый лекарь, с тех пор здесь ничего не чинили.

-     Десять, или одиннадцать… Так, стало быть, с тех пор ты помогаешь Таимхотеп? И ребенка тоже ты ей сделал?
             Сетнахт подскочил на месте.
- С  чего это ты взял! Я не знаю, кто отец ее ребенка, ведь я же говорил тебе об этом.

- Но это случилось после смерти ее отца, когда она осталась одна. Самый момент, чтобы попользоваться одинокой девушкой… Да еще недурной, к тому же… Как там говорится, - с ехидством произнес Амонхау, передразнивая разговорную манеру Сетнахта и показывая заодно, что тоже знаком с литературными произведениями, хотя и не столь высокого жанра, как те, к которым любил обращаться Сетнахт. - «Приди же ко мне, чтобы видеть мне твою красоту».

- Послушай, наши отношения тебя не касаются, - заорал Сетнахт. - Таимхотеп меня любит, она мне нравится, я ей помогаю…
- Притаскиваешь юбки своей жены ей в стирку и платишь ей кислым пивом.
- Кислое пиво тоже на дороге не валяется.
- Почему ты не взял ее к себе в дом, если она тебе нравится?
- Ты что, с ума сошел так говорить? Куда я ее возьму? У меня есть жена, есть и наложницы, и дети. Ее там еще только не хватало. Да моя жена ее живьем сожрет. И меня вместе с ней. Я делаю для нее, что могу…
- Да, да, поишь ее кислым пивом, я помню.

- Если ты считаешь, что я плохо о ней забочусь, займись этим сам! – воскликнул Сетнахт. - Тебе, я вижу, она тоже приглянулась. А что касается ее сына, то неужели же ты думаешь, что я оставил бы ребенка, если б он действительно был мой!
- Думаю, - кивнул Амонхау. - Именно это я и думаю.
- Скотина, - безо всякого выражения, выплеснув свой гнев в криках и притихнув, пробурчал Сетнахт. - Со стороны все кажется простым. Да, я состоятельный человек, я имею дом и веду торговлю, но легко ли мне все это достается, ты вот о чем подумай хорошенько. Ты меня моложе, Амонхау, ты не понимаешь, каково приходится в жизни пожилому человеку вроде меня… Сколько я работаю, сколько ночей не доспал, чтобы иметь то, что я имею… Не хватало мне еще лишней обузы.
- Да, бедолага, - насмешливо проговорил Амонхау. - Я понимаю, как же! Торговля, дом, семья, дети, жены, наложницы да еще женщины на стороне. Просто ужас да и только.

             После этого разговора Сетнахт какое-то время, приходя навестить Таимхотеп, еле приветствовал Амонхау и сразу исчезал в комнате хозяйки дома, но Амонхау это не волновало. С Сетнахтом у него были деловые отношения, выгодные им обоим, так что о каких-то осложнениях на этом поприще вряд ли могла идти речь, - личные отношения при этом не учитывались.  Гораздо больше его задевало поведение Таимхотеп.

- … Почему она позволяет ему так с собою обращаться? Неужели и вправду любит этого толстого жадюгу? На рынке ее обманули, в любви ее обманывают. Или она не понимает, как он нагло ею пользуется? Надо же быть такой дурой!

Никому отпор не может дать. Заказчица над нею издевается, заставляет белье перестирывать по три раза; Сетнахт всучивает за работу испорченные продукты, да еще и спит с нею после этого; первых встречных постояльцев она облизывает, ничего не получая взамен и ничего не прося…

Как она со мной возилась! Неужели она со всеми своими постояльцами так себя ведет, да еще и откровенничает с ними, как откровенничала со мной? Хорошо, в этот раз она на меня попала, я ей вреда не сделаю, но ведь люди разные бывают… Дура, да и только.

             Но как-то раз, после того, как Сетнахт, в очередной раз осчастливив Таимхотеп своим посещением, уехал на своем ослике в сопровождении слуги, Амонхау, выйдя из своей комнаты, увидел ее, сидящую спиной к нему под акацией. Он осторожно заглянул сбоку, и ему стало видно ее лицо. Она сидела неподвижно, уронив на колени руки, полузакрыв глаза, и на губах ее застыла горькая усмешка. Не такое лицо бывает у любящей женщины после любовного свидания. Не такое лицо бывает у женщины, которая довольна своей жизнью, не понимая, чего эта жизнь стоит на самом деле.

             Нет, не была она той глупышкой, которой казалась по своим поступкам. Все она понимала и видела в настоящем свете, - и что с нею делает жизнь, и каково истинное отношение к ней окружающих понимала тоже, вот только слишком слаба была для борьбы, а потому вынуждена была терпеть… Терпеть, терпеть, терпеть, не заблуждаясь и не обманываясь, не рассчитывая на помощь и не надеясь на чудо.

Однако при этом она пыталась все же сохранить свое достоинство хотя бы там, где могла это сделать. Амонхау вспомнил, как спрашивал у Амени, что ему рассказывала мать про его отца, и вот теперь ему стало ясно, что правды она сыну не рассказала и не расскажет никогда. Может быть, она когда-то и любила Сетнахта, но с тех пор утекло столько воды, растаяло столько иллюзий…
         
             Наблюдая за нею, он вдруг вспомнил, как вот так же, со стороны рассматривал ее в первый раз, - это было в первую ночь, проведенную им у нее под крышей, когда она осталась ухаживать за ним, больным и измученным, и задремала  в кресле около его постели. Да, да, она сидела тогда почти в той же позе, точно так же ее тонкие руки лежали у нее  на коленях, и усталость проступала на ее лице, как и сейчас. Но тогда он только познакомился с нею, а теперь ему казалось, что он знает ее много лет; тогда он только чуть-чуть приоткрыл завесу над ее жизнью, а теперь все в ней сделалось ему так ясно, будто он читал написанное с листа.

             Почувствовав, что на нее смотрят, Таимхотеп повернула голову, увидела своего жильца и вымученно улыбнулась.
- Вам что-нибудь нужно, господин? Я сейчас сделаю… Вот только чуть-чуть отдохну, что-то я слишком устала сегодня.

             Он сказал, что ему ничего не нужно, и он вышел во двор просто подышать.
- Я давно хотела поблагодарить вас за Амени, - произнесла она, снова улыбнувшись. - У меня часто бывали разные гости, Амени мальчик общительный и всегда заводил с ними знакомство, если они были не против, конечно, но вы относитесь к нему лучше всех. Вы так хорошо беседуете с ним. Вы, наверное, любите детей?

             Он ответил, что не знает, потому что детей у него еще не было.
- Только не слишком балуйте его, пожалуйста. Он может привыкнуть, что гость его кормит и все такое, а ведь другие будут относиться к этому иначе…
             Амонхау обещал, что с баловством будет поосторожнее.

- Почему вы на меня так смотрите? Я сегодня выгляжу еще хуже, чем всегда, да?
             И она засмеялась. От ее смеха Амонхау сдвинул брови еще сильнее. Не хотелось бы ему еще хоть раз слышать подобный смех.

             На другой день, в то время, как Таимхотеп отлучилась из дому, пришла служанка той ее заказчицы, которая имела обыкновение возвращать прачке якобы плохо постиранные вещи, и Амонхау неожиданно для себя взорвался. Он был достаточно вспыльчивым человеком.

- Отнеси эти тряпки своей хозяйке назад, - сказал он, швыряя служанке в лицо вещи, которые она выкладывала из своей корзинки. - И скажи, что госпожа Таимхотеп не нуждается больше в ее заказах.

             Служанка обомлела.
- Чего? – сказала она. - Госпожа… Какая госпожа? Моя госпожа велела мне это отнести…
- Госпожа Таимхотеп не будет больше работать на твою хозяйку, поняла?
- Ах, Таимхотеп, вот что… Да она же сама просила мою госпожу дать ей работу, я слышала.
- Больше не попросит. Забирай все это и убирайся.
             Служанка живенько сложила вещи и убежала, оглядываясь на ходу.

- … Я испортил ей заказ. Ну и ладно. Заплачу больше, чем она получила бы от этой стервы за целый год, и мы будем в расчете, вот и все.

             Но это было не все. Амонхау понял, что дело незаметным образом зашло слишком далеко и что пора съезжать отсюда как можно скорее. Потому  что тюрьма ему больше не снится, потому что он уже здоров, потому что его ждут свои дела, - потому что иначе может стать поздно.
             
*******
5. Воин фараона, вернувшийся из страны Ретену.

             «Если ты желаешь, чтобы дружба длилась долго, в доме, куда тебя пускают, как сына, брата или друга… не приближайся к женщине… Не делай такого… это истинная мерзость».
             Из «Поучений» визиря Птаххотепа, V династия .

«Проведи день весело и не уставай;
никто не унесет с собой свое добро;
ничто уходящее не вернется к тебе».
             Из «Песни арфиста». Надписи в гробницах. Среднее царство.

             «… хотят ли женщины бунтовать против своих господ?»
             Из «Поучения»  Аменемхета I Сехетепибра, царя XII династии, обращенное к его сыну Сенусерту I Хеперкаре.



             На другой же день с утра Амонхау отправился в город, с удовольствием ощущая себя дееспособным, энергичным и целеустремленным, как и прежде, - одним словом, здоровым. В другом городском квартале он договорился о новом жилье для себя, а потом заглянул на рынок и быстро, почти не торгуясь, приобрел одежду и обувь для Таимхотеп (пусть все-таки у нее будет платье), затем кое-что для Амени и набил огромную корзину всякой снедью, после чего, в целом удовлетворенный своей деятельностью, отправился обратно в дом покойного лекаря и его ныне здравствующей дочери, намереваясь вручить свои подарки, расплатиться и уже к вечеру обосноваться на новом месте. У него своя дорога, а Таимхотеп пусть уж живет как знает. Она хорошая женщина, он желает ей всяческого добра и удачи, и на этом закончим.

- … Кто твой отец? Кто? Ну-ка скажи нам, кто твой отец? Молчишь, да? Нет у тебя отца!
- Оставьте его, прекратите сейчас же!

             Подходя к дому Таимхотеп в сопровождении дюжего носильщика-кушита, тащившего на своих плечах тяжелую корзину с покупками, Амонхау увидел привычную картину: мальчишки дразнили и били Амени, свалив его в уличную грязь и разбросав его ученические глиняные таблички и корзинку из-под завтрака во все стороны, а подоспевшая на выручку сыну Таимхотеп пыталась отбить его у этой злобной своры.

Амени лежал на земле, сжавшись в комочек под сыплющимися на него ударами маленьких загорелых ног и рук и загораживал лицо и голову руками. Немногим помог ему тот прием борьбы, который Амонхау, согласно своему обещанию, ему показал.

             Амонхау, шагая между маленькими разбойниками, без труда проложил себе дорогу к пострадавшему, раскидал его обидчиков в разные стороны и, взяв  его подмышки, поставил на ноги. Мальчик плакал, по его лицу из разбитого носа текла кровь.

- А кто же это вам сказал, что у него нет отца? – рявкнул Амонхау, обращаясь к мальчишкам, ни в какую не желавшим простить самому юному и  физически наиболее слабому из них его умственное превосходство над ними ( людям вообще свойственно травить выдающегося из их среды по каким-либо параметрам индивидуума), и, чувствуя, что словно срывается куда-то в бездну, задохнувшись на миг от этого ощущения, но уже не будучи в силах удержаться на краю, выпалил вдруг, совершенно неожиданно для всех присутствующих и для себя самого. - Я его отец.

             Мгновенно воцарилась тишина. Все глаза округлились и устремились на произнесшие эти невероятные слова мужчину. Амонхау обвел толпу взглядом, мельком уловив жест Таимхотеп – она подняла руки к лицу и так и застыла, приоткрыв при этом рот, - и понял, что отступать теперь уже некуда, да к тому же он вообще был не из тех людей, кто предпочитает бегство наступлению, а потому  продолжил:
- Я воин фараона, много лет воевал в стране Ретену, здесь меня давно считали умершим, но я – я вернулся!   

             Объявив, что вернулся из похода в страну Ретену, Амонхау назвал первое вспомнившееся ему место, достаточно удаленное от его родины для того, чтобы человек мог туда отправиться и возвратиться только через несколько лет.

             Ретену в Черной земле называли ту область в Азии, которую позднее по поселившимся там племенам пелесетов (в Библии они поименованы как филистимляне) окрестили Палестиной. Возможно, эти же пелесеты-филистимляне (еще одно местное название –фениши) именовались в долине Великой реки народом фенху, а поскольку, видимо, они тогда жили восточнее, то, соответственно, и области их обитания были известны здесь как Фенху.

Впрочем, на имя «фенху» есть и еще претенденты  – финикийцы, потомки древних ханаанеев. Итак, Ретену, Фенху… Далекие края, за пустынной и дикой Страной Копей (Синаем), там, где живут иные народы и шумят незнакомые города…

Когда-то покоренные твердой рукой фараонов XVII и XVIII династий, эти земли долгое время исправно платили им дань, напуганные воинственной мощью Черной земли, однако времена менялись, в силу внутренних и внешних причин государство в долине Великой реки бога Хапи ослабло, оказалось больше не в состоянии удерживать в своем подчинении далекие земли на востоке, отказавшись от каких бы то ни было наступательных действий в этом направлении вообще, и наконец вынуждено было перейти к обороне, когда на него около полувека назад до описываемых событий в один далеко не прекрасный день в довершение к прежним неурядицам и бедам обрушились подобно штормовой волне бежавшие от голода из своих далеких северных стран  многочисленные племена «народов моря», вследствие чего не только влияние на Ретену и Джахи было утрачено, но потерянной оказалась даже Земля Копей (вместе с ее копями, разумеется), - а в это время  в Ретену и далее, в Верхнем Ретену и земле Джахи (Сирии) возникали новые царства и менялись цари, образовывались новые дружественные союзы и вскипали новые военные схватки…

Человек  осведомленный вряд ли оказался бы в состоянии вообразить себе, что мог делать в настоящее время воин фараона во владениях финикийцев и иудеев, на развалинах взятой ахейцами после долгой осады Вилусы-Илиона-Трои и уничтоженного переселенцами некогда могучего хеттского царства, однажды победившего царство Митанни, победившего, но, как выясняется, только  для того, чтобы в свой черед пасть от руки сильнейшего, - что ему там было делать теперь, когда власти давно уже не вели там войн, смирившись с потерей этих областей, занятые только защитой своих собственных границ, да к тому же положение самого фараона на львином троне сделалось столь шатко, что он не в состоянии был справиться с собственными чиновниками?

Однако обомлевшие от заявления Амонхау дети и взрослые, замкнутые в маленьком мирке своей маленькой жизни, не привыкшие интересоваться еще чем-либо, кроме цен на рынке, соответственно, обладали крайне слабыми познаниями в такой отвлеченной области, как внешняя политика , и плохо представляли себе (если не сказать – совсем не представляли), каково было на сей день реальное положение вещей в упомянутых полулегендарных краях (старшее поколение еще могло смутно припомнить о войне с «народами моря», младшее же не ведало уже и об этом), а  потому они продолжали молчать и только переглядывались между собою.

Да и вообще говоря, дело-то все равно заключалось не в том, где именно пропадал все эти годы отец Амени, а в том, что он вдруг нежданно-негаданно объявился на их улице, прямо возле дверей их домов, - рослый, хорошо одетый, красивый, в сопровождении носильщика, тащившего за ним огромную, доверху набитую чем-то (вероятно, следуя его заявлению, сирийской добычей) корзину, - а надобно отметить, что с последним постояльцем Таимхотеп ее соседи знакомы не были, поскольку до сих пор он довольствовался только обществом своей хозяйки и ее сына, избегая внешних контактов, так что человек, стоявший перед ними сейчас, был им до настоящего момента неизвестен.

Одним словом, при таких обстоятельствах и куда более образованные и искушенные люди могли поверить во что угодно, даже в то, что время повернуло вспять, и в далеких странах вновь одерживают свои блистательные победы  осененные изображением солнечного барана Амона-Ра  фараоны-южане: Небпехтира (ныне больше известный как Яхмос I Победоносный или Освободитель), вначале разделавшийся с полуторавековым владычеством гиксосов в самой Черной земле, растоптав их столицу Хут-Уарет (Аварис) в нижнем течении Реки, а затем уже в стране Ретену, далеко от родных пределов, взявший штурмом после трехлетней осады их крепость Шарухен, а еще Менхеперра (он же Тутмос III), не менее, если не более, знаменитый потомок этого царственного воина , успешно боровшийся с остатками азиатской империи царей-пастухов под Мегиддо в долине Иезриля на северных склонах Кармельского хребта, под Кадешем на Оронте и поставивший в Вади-Халфа памятную стелу в честь победы над народом фенху, а еще может быть, и Усермаатр-Сетепенра Великий (то есть Рамсес II), фараон-северянин, сменивший фараонов-южан на их славном поприще,  в тех же самых местах продолжает бить хеттов (или они его бьют), - тот самый Усермаатр-Сетепенра Великий, в ряде выдающихся построек увековечивший свое выдающееся сражение с хитрым хеттским царем Метеллой под Кадешем, превратив несомненное поражение в несомненную победу, подвиги которого были воспеты одним из великих поэтов его времени в великолепном гимне (ныне известном по имени одного из переписчиков как гимн Пентаура).
 
             … Обняв Амени за плечи, Амонхау двинулся к воротам и вошел во двор.
Таимхотеп шла за ним следом, все также держа возле лица поднятые руки, будто заслоняясь ими от нежданно свалившихся на ее голову посреди ясного дня событий.

- Что вы натворили, - простонала она, когда ворота за ними закрылись, отгородив их от улицы и от оставшихся там людей. - Как вы могли такое сказать! Вы уедете отсюда не сегодня-завтра, а что же останется делать нам?

             Но Амонхау уже успел придти в себя и повернулся к ней с улыбкой.
- Воин фараона, воевавший в Ретену, может неожиданно приехать и также неожиданно уехать, ведь он воин и служит, где ему прикажут. Однако я пока не собираюсь никуда уезжать отсюда…

             У него вдруг поднялось настроение, на душе сделалось спокойно и хорошо. Несмотря на неожиданность и полную нестандартность ситуации он испытал чувство явного облегчения, какое может испытать человек, довольно долго месивший болотную грязь, каждую минуту опасаясь увязнуть в ней, и вот наконец выбравшийся на твердую дорогу.

Похоже, он не собирался сожалеть о том, что ему придется задержаться в этом старом доме и отложить свои дела. Похоже, он сожалел бы, если б навсегда покинул этот дом ради каких-то там своих дел, - покинул, надолго сохранив на душе неприятный осадок… Ему даже захотелось рассмеяться.

- А делать мы будем вот что, - продолжил он. - Вы оденете сейчас вот это платье и сандалии, и мы вместе с вами и с Амени пройдемся по соседям, и всех пригласим на праздник по случаю моего счастливого возвращения домой. Все, что для этого потребуется, я как раз купил с утра на рынке.

- Я одену платье… и что? – пробормотала Таимхотеп.
- И сандалии.
- Ах, сандалии…
- Вы же носили когда-то сандалии, верно? Пора об этом вспомнить. И еще. У вас найдется краска для глаз и румяна? Приведите себя в порядок, ведь сегодня такой день.

- Не знаю, - деревянным голосом произнесла Таимхотеп. - Послушайте! – воскликнула она вслед за тем более твердым и решительным тоном, попытавшись справиться с захлестнувшими ее своей волной невероятными событиями и взять их под свой контроль. - Вы затеяли ужасную вещь. Так нельзя. Все это обман. Я не могу на это пойти…
- У вас нет выбора. Вы что, хотите, чтобы вашего мальчика травили теперь еще и за мою ложь?
- О боги!
- Ничего страшного, - сказал Амонхау, стараясь, чтобы голос его звучал как можно проникновеннее. - Все будет хорошо. Ведь что может быть плохого в празднике?

             Он оглянулся по сторонам, будто ища глазами, что бы такое сделать в подтверждение своих слов, подошел к тому опорному столбу возле крыльца, который вот уже столько дней будто находился в нерешительности по поводу того, падать ему все-таки или еще постоять немного, с силой толкнул его – и столб с грохотом рухнул на землю, подняв тучу пыли.

- Здесь многое надо починить и изменить, - со значением произнес Амонхау, отряхивая руки, и посмотрел на Таимхотеп. Она с изумлением смотрела то на него, то на повергнутый столб.
- Но Амени, вы не подумали об Амени! – привела она последний важный довод. - Ребенок не игрушка.

- А я согласен, чтобы он стал моим отцом, мама, - заявил Амени, который все еще хлюпал разбитым носом и размазывал кровь по щекам. - Он мне нравится. И тебе тоже он нравится, - и мальчик широко улыбнулся.

             … В конце концов, Таимхотеп вынуждена была признать, что обратной дороги действительно не оставалось, а праздник, как ни крути, дело и вправду хорошее, и вот в  старом доме, впервые за много последних лет, было накрыто угощение, и  собрались гости, к которым вышли хозяин и хозяйка, причем хозяйка, тоже впервые за много последних лет, была одета в роскошное платье из тонкого белого льна, каким не побрезговала бы и любая богатая избалованная женщина, а также в прелестные маленькие сандалии с загнутыми мысочками, и, с подкрашенными глазами и губами, выглядела очень недурно, чем поразила всех своих соседок, - также впервые за много последних лет… 

Праздник удался, как многие праздники, устроенные вдруг, неожиданно, в отличие от тех праздников, которые специально и тщательно готовят и которые, тем не менее, не всегда отвечают связанным с ними ожиданиями.

Поначалу гости и хозяйка несколько тушевались, однако тут на помощь пришло великое изобретение человечества – вино (в Черной земле верили, что виноделию людей научил  бог Усир-Осирис, сам большой любитель выпить, что бесспорно доказывают обстоятельства его преждевременной гибели, когда  во время пира коварный Сет подвигнул его принять участие в глупой затее, которая могла понравиться только сильно захмелевшим людям, а именно - примерить по росту драгоценный гроб, вследствие чего горячо обожаемый супруг несчастной богини Исет протрезвел уже на том свете).

Винные возлияния постепенно избавили людей от смущения и неловкости, они повели себя непринужденней, языки развязались, раздался смех, а тут появились и музыканты, прослышавшие, вероятно о том, что в таком-то доме пируют и не замедлившие предложить хозяевам свои услуги по части развлечения собрания, каковое предложение и было тут же и с благодарностью принято, так что музыка и песни довершили дело, и веселье пошло полным ходом. Амонхау, развлекая гостей, врал без зазрения совести о своей службе в армии.

             Как уже упоминалось, ни в стране Ретену, ни в стране Джахи и Фенху он  не был, да и быть не мог, зато он на самом деле побывал в Уауате (область в районе первого порога Реки, граничившая с землями Бехдета, где находится знаменитый Слоновый остров – так называемые «Врата юга» древних времен) и в Куше, области, находившейся еще выше по течению Реки, на уровне вторых, третьих  и четвертых порогов.

Когда-то подчиненные могучей рукой фараонов прежних времен, оставивших свои надписи на прибрежных скалах, а также построивших здесь свои крепости, храмы и воздвигших в них свои статуи, обитатели Куша, неху-негры, боялись и голову поднять, даже в то время, когда сирийцы уже отпали, - только  еще лет через 200 после описанных событий Куш также отложился, перестав платить дань чужим царям и поклонившись царям собственным, поскольку в это время в Напате у подножия Священной горы уже властвовала местная династия, провозгласившая себя по примеру своих недавних поработителей сыновьями солнца и Властелинами Обеих земель и забравшая наконец такую силу, что в один прекрасный день ее представитель устремился вниз с верховий Реки, чтобы на деле стать хозяином этих самых Двух  земель, столько тысячелетий державших в подчинении его родину, и воссел на престол в Уасете, сделав свою дочь верховной жрицей Амона-Ра, - черный фараон Менхеперра, сын солнца Пианхи. Впрочем, до этого было еще далеко, кушиты исправно платили дань и не препятствовали служилым и торговым людям посещать места своего обитания.

             Амонхау рассказывал про Напату и Священную гору, и гости слушали его с большим интересом.

             Обширных, общих для всех гостей пиршественных столов в Черной земле не употребляли. Гости располагались на лежанках, застеленных покрывалами, перед которыми ставились маленькие столики, накрытые приборами с угощениями, а поскольку гостевые места располагались по кругу, то в центре оставалось свободное пространство для выступлений танцоров, акробатов, фокусников, дрессировщиков с их питомцами и борцов, каковыми зрелищами пирующие могли наслаждаться одновременно с едой, питьем и разговорами.

В случае, если пир проходил в богатом доме, сервировка использовалась весьма дорогая: кубки из драгоценных металлов или из непрозрачного цветного стекла, а тарелки и блюда из камня, вырезанные столь тонко, что их толщина не превышала толщины листа папируса.

Помещения, в которых проходили пиры, украшали цветами и ароматизировали курильницами, в которых сжигали на углях известные благовония, - смолу сенечер, добытую из деревьев, произраставших  в вади (руслах высохших рек), затем таинственное вечернее благовоние «куфи», обладающее богатым ароматом и вследствие этого имевшее несомненную способность погружать человека в легкий транс и улучшать его сон, представлявшее собою весьма сложную смесь из ягод можжевельника, камеди, мирры, определенных трав, меда, небольшого количества вина и сушеных слив, а также, разумеется,  масла тишепс, хесаит, ихмет, импортировавшиеся из Пунта (нынешений Сомали), той самой «земли богов», куда однажды женщина-Гор Мааткара (Хатшепсут), узурпировавшая престол в правление своего малолетнего племянника, отправила целую морскую экспедицию, поставив перед нею целью привезти не только экзотические товары наподобие  ценившихся в Черной земле живых мартышек и павианов,  шкур южных пантер, слоновой кости, древесины черного дерева и ароматных веществ, в состав которых, конечно, должна была входить благоухающая мирра, но и сами произраставшие там, на далеком полусказочном побережье,  миртовые деревья, живые, с сохраненными тщательным образом корнями, чтобы высадить их на террасах своего прекрасного храма, поскольку, как свидетельствует одна из надписей, помещенных на его стенах, сам Амон пожелал, «чтобы она устроила для него Пунт в его доме», рай с «миртовыми террасами Пунта, изначального жилища богов».

Ввиду того, что ароматы составляли не последнюю часть всей атмосферы праздника, одними курильницами обычно не ограничивались, и гости с помощью служанок водружали себе на голову маленький белый колпачок из конских волос, пропитанных благовониями, чтобы иметь непосредственную возможность вдыхать во время пира исходящий от них чарующий запах («Твой хранитель благовоний распространяет над тобой аромат душистых смол»).

Поскольку хорошо известно, что людям свойственно уставать от наслаждений также, как от прополки огорода, а изысканные танцы и вино могут приедаться, совсем как и другие, менее интересные вещи, после чего они, к сожалению, утрачивают обычно присущую им способность радовать, развлекать, доставлять удовольствие и т.п., существовал обычай, позволявший в разгар пира взбодрить утомившихся гостей, освежить их непосредственное восприятие жизни и заставить их, встряхнувшись, вновь отдаться веселью.

Этот обычай заключался в том, чтобы, при внезапно умолкнувшей музыке, вместо прелестных танцовщиц предъявить собранию изображение гроба с мертвым телом (говорят,  что на заре веков это был настоящий гроб и настоящий высушенный с помощью хесмена –натриевой соды мертвец), каковой зловещий предмет проносили перед пирующими с произношением при этом приличествующих данному случаю слов о том, что живым следует помнить о неминуемом времени своего перехода в царство запада, где ничего хорошего вопреки всем обещаниям и россказням относительно блаженных полей Иару вовсе и не существует, и где мертвые плачут, когда бог солнца Ра, посетив их ночью, во время своего путешествия на ночной барке Месектет, затем, пересев на рассвете в дневную барку, Манджет, вновь покидает их, оставляя во тьме,  - стало быть, не стоит терять времени и следует веселиться изо всех сил, наслаждаясь жизнью и всем хорошим, что она может дать, пока еще не поздно.

«Весело проведи день;
смажь свои ноздри, умасти их душистым маслом;
возложи цветы лотоса на тело своей возлюбленной.
Пусть музыка и пение звучит перед твоим лицом.
Оставь позади все зло и думай о радости,
пока не наступит день, когда ты достигнешь гавани в той земле,
что любит тишину.
Проведи день весело и не уставай;
никто не унесет с собой свое добро;
ничто уходящее не вернется к тебе».
      
             Подобные песни под аккомпанемент арфы распевались на пирах, и гости пили, пели и смеялись, торопливо ловя золотые невозвратные минуты земного бытия…

             Отец Таимхотеп принадлежал к обеспеченной и уважаемой социальной прослойке общества, как и все люди его профессии, ни в чем не испытывавшие нужды ни при жизни, ни после смерти, о чем красноречиво свидетельствуют их сохранившиеся до наших дней обширные, изукрашенные рельефами и живописью гробницы.

Пока он жил и здравствовал, его городской дом, тогда прочный и красивый, снабжавшийся всем необходимым из его же загородного поместья, был полной чашей, и гостей в нем встречали по всем правилам, усаживая на мягкие, застеленные дорогими тканями ложа и угощая с алебастровой посуды изысканными яствами, расставленными на маленьких столиках с точеными ножками из слоновой кости.

Времена эти, увы, для незадачливой наследницы старого лекаря  и его дома, как известно, канули в прошлое, так что гостям на сегодняшний момент пришлось довольствоваться вместо пиршественной залы, слишком разоренной и обшарпанной для того, чтобы продолжать служить по своему первоначальному предназначению, чисто выметенным двором, в качестве обстановки - циновками, а взамен дорогих блюд и чаш глиняными мисками, которых и то было недостаточно, и при этом вообще не вспоминать о благовониях, однако новоявленный хозяин, смеясь, обнадежил собравшихся в том смысле, что эта вечеринка первая, но не последняя, и в следующий раз они с женой встретят своих уважаемых соседей, явившихся разделить с ними их радость по поводу его долгожданного возвращения из чужих краев, уже не наспех, а как следует, а тогда уже все, что для этого нужно, - и посуда, и мебель, и курильницы, и иллюминация, - будет представлено в полном объеме, поскольку в своих странствиях ему удалось разбогатеть, теперь же он намерен начать свое дело, умножить тем самым свое состояние и содержать жену и сына самым что ни на есть достойнейшим образом.

Впрочем, угощение, подаваемое на глиняных тарелках с отбитыми краями или просто на больших листьях растений, было прекрасным, вина и пива вдосталь, а чтобы это изобилие не иссякло, хозяин отправил за добавкой служанку из соседнего дома (по согласованию с ее хозяевами, разумеется), и пир продолжался без помех, да и музыканты, хоть и не самые лучшие, старались изо всех сил, и у них даже нашелся этот самый пиршественный пугач - изображение высохшего мертвеца, чтобы подстегнуть чувства пирующих, причем Амонхау, когда статуэтку пронесли перед ним, уже достаточно хмельной, захохотал и объявил, что на самом деле эти ребята выглядят куда страшнее.

             Таимхотеп, которая поначалу вела себя наиболее зажато изо всех присутствующих, постепенно, под действием вина, хорошей еды и музыки, а также оттого, что Амонхау старательно ухаживал за нею, оказывая ей разнообразные знаки внимания и потчуя из своих рук отборными яствами, наконец не смогла больше противиться обаянию этого вечера и сидящего рядом с нею мужчины и развеселилась.

Глаза ее, обведенные остатками черной краски, которую она наскребла на дне своего давно высохшего косметического горшочка, заблистали подобно звездам, высыпавшим уже на небе, губы покраснели без помады и приоткрылись. Она смеялась шуткам и подпевала певцам, вследствие чего Амени шепнул Амонхау, что никогда еще не видел свою маму такой веселой и такой странной одновременно.
- Не все сразу, - шепнул ему Амонхау в ответ. - К хорошему тоже надо привыкнуть.

             Потом совершенно стемнело, так что пришлось зажечь все светильники и фонарики, из тех, которые нашлись в доме, а так же из тех, что были предусмотрительно приобретены вместе с дополнительной едой и выпивкой догадливой служанкой, и вот уже Амени, наевшийся до отвала и перепивший и вина, и пива, уснул, доверчиво уронив голову Амонхау на плечо, так что тому только и осталось, что взять его на руки и отнести в дом на постель, а там и гости, довольные и хмельные, начали прощаться и расходиться по домам, благодаря хозяев, еще раз поздравляя их со счастливой встречей и желая им благоденствия и процветания…

-  Да пребудет с вами милость Амона-Ра! – говорили они, как предписывал обычай. - Молим всех богов и богинь нашего края ниспослать вам жизни и здоровья, дабы мы могли видеть вас в благополучии!

             Вскоре Амонхау закрыл ворота за последним гостем, запер их и вернулся во двор, где, тускло озаренная последними лучами догорающих светильников и фонариков, среди опустевших циновок и грязной посуды с объедками сидела в одиночестве Таимхотеп, допивая вино из своей кружки и мурлыча что-то себе под нос. Амонхау подсел к ней и выпил вместе с нею.

- Да, - произнесла пьяная Таимхотеп. - Да, праздники должны быть, а по какому поводу, даже и не столь важно.
             Она подняла свою кружку и провозгласила, кивнув в подтверждение своих слов головой:
- За воина фараона, вернувшегося из Ретену, который подарил нам всем этот замечательный вечер.

             Отпив вина, она поставила кружку перед собой и поглядела на Амонхау, щурясь в напрасной попытке сфокусировать на его лице свой плывущий взгляд, вероятно, удваивавший сейчас для нее все окружающие предметы.

- А что же теперь? – сказала она. - Наверное, этот отважный воин ждет, что его счастливая своей долгожданной встречей с ним супруга, которую он оставил десять лет назад плачущей у ворот по поводу их разлуки… - она сбилась, запутавшись в сложной речи, которую пыталась произнести, и помотала головой, пытаясь собраться с мыслями и словами. - То есть если все это вообразить… То есть он ждет, что сейчас она позовет его с собой и вознаградит за тяготы похода и за этот пир?

             Не в манере Таимхотеп было разговаривать с такой смелостью и развязностью, за нее говорило вино, однако суть того, что витало сейчас в воздухе вокруг них, она выразила правильно. Амонхау ждал от нее чего-то подобного.

- За тяготы похода, может быть, - проговорил он, - но не за пир… Вернувшийся домой воин, - продолжал он медленно, - хочет сказать одной женщине, которая ему очень нравится, что он, конечно, хотел бы, чтобы она пригласила его к себе, но он не хочет, чтобы эта женщина думала, будто обязана сделать это за льняную тряпку, в которую он ее одел, и за миску похлебки, которой он ее угостил…

- Воины приходят из похода и вновь уходят в поход.
- Прошедший множество дорог, он рад был бы остаться, но это будет зависеть все от той же женщины… Он согласен подождать ее решения…

             Таимхотеп рассмеялась.
- Хорошо! – воскликнула она и встала, покачнувшись. - Пусть ждет. Я разрешаю ему ждать.
             Она сделала царственный жест рукой в воздухе, выражавший ее соизволение на то, чтобы удовлетворить его просьбу, но вслед за тем, потеряв равновесие, качнулась так сильно, что едва не упала. С трудом удержавшись на ногах, она, продолжая посмеиваться, ушла в дом.

             Амонхау остался один, сел на крыльцо дома и прислонился спиной к единственному оставшемуся возле ступенек столбу. Разрешая ему ждать,  Таимхотеп вряд ли догадывалась, что он будет ждать ее вот так вот буквально, прямо сейчас, прямо под ее дверями. Однако он не собирался тянуть с этим делом и устроился на ступеньках вполне основательно.

             Медленно текли ночные часы, в доме и вокруг царила мертвая тишина, звезды сияли в небе, а человек, сидящий на ступенях крыльца, прислонившись спиной к столбу, смотрел на эти звезды, сверкающие среди ветвей деревьев над его головой, и  не шевелился. Оглушенный событиями дня, разгоряченный вином, утомленный шумом и музыкой, Амонхау постепенно все больше  приходил в себя. Вспоминая все, что произошло сегодня с ним, он не верил сам себе и улыбался сам с собою…

             За его спиной послышалось шлепанье босых ног по полу  и рядом с ним на крыльце появился зевающий со сна и ежащийся от ночной прохлады Амени, вышедший во двор по нужде, которую он тут же и справил, устремив дымящуюся струю в траву возле стены дома.

- Чтоб больше так не делал, - сказал, наблюдая за ним, Амонхау. - Для таких вещей есть специальное место, нечего вонь во дворе разводить.
- Вы говорите как настоящий отец, - с удовлетворением заметил Амени. - Хорошо, больше не буду. А что вы тут делаете?

- Жду, - сказал Амонхау.
- А чего?
- Жду, позовет твоя мама меня или нет.
- А, - сказал догадливый Амени. - Вы хотите с ней пожениться?
- Хочу, - ответил Амонхау честно, пожав плечами с видом, говорящим яснее слов, дескать, что ж тут скрывать.

             Амени кивнул и сел рядом с Амонхау на ступеньку. - Можно я вас спрошу про одну вещь? – произнес он вслед за тем.
- Можно.
- А когда вы уедете от нас, нам придется всем говорить, что вы опять ушли на войну?
- Я бы остался, если бы твоя мама мне это разрешила.
- А вы у нее спросите.
- Я спросил.
- И что она ответила?
- Что я могу подождать ее решения.

- Тогда ждите, конечно! – воскликнул Амени. - А вы так и будете тут сидеть или в дом пойдете?
- Посижу уж лучше тут.
- А если она не выйдет до утра?
- Значит, буду сидеть до утра.
- Но вам тут холодно скоро станет, - вдруг всполошился Амени, побежал в дом и принес покрывало. - Вот, возьмите… Знаете, - добавил он, - я думаю, она вас скоро позовет. Я бы очень хотел, чтобы вы остались с нами.
 
             Когда Амени ушел в дом, Амонхау, выведенный короткой беседой с мальчиком из того полусонного оцепенения, которое уже совсем завладело им в одиночестве и темноте, встал и потихоньку, на цыпочках, прокрался к двери комнаты Таимхотеп.

Дверь была приоткрыта. Заглянув внутрь, Амонхау при серебристом свете луны, падающем из маленького высокого окна подобно яркому снопу, довольно отчетливо разглядел силуэт женщины, лежащей навзничь на кровати. Она была одета все в то же богатое платье, в котором присутствовала на вечернем пиршестве (видимо, сил снять его у нее не хватило), и не шевелилась, охваченная крепким сном.

Поглядев на нее несколько минут, Амонхау повернулся, также на цыпочках возвратился на свое место на крыльце, закутался в любезно предоставленное маленьким Амени в его распоряжение покрывало, уселся на ступеньки, привалившись спиной к столбу, и задремал.

             Он проснулся на рассвете, от птичьего гомона над своей головой в ветвях акаций. Зевая, он с удовольствием потянулся, разминая затекшие члены, чувствуя, что, несмотря на бесспорное неудобство спать сидя на крыльце, он прекрасно отдохнул.

В доме послышались легкие шаги и на крыльцо вышла Таимхотеп, тоже зевающая и потягивающаяся.
- Ну как, выспались? – спросил Амонхау, увидев ее.

- Выспалась, благодарю, - ответила она. - А что это вы тут делаете? – с изумлением спросила она его в свой черед, ведь час был слишком ранний для того, чтобы загорать на покрытых росой ступенях, а он устроился на них так основательно, даже в покрывало закутался.
- Я жду, вы же мне это вчера позволили.
- И вы так просидели всю ночь?
- Да. Это не так уж трудно.

             Она спустилась вниз по ступенькам и присела рядом с ним.
- Я не думала, что вы так упрямы, - сказала она, качая головой и улыбаясь.
             Амонхау промолчал.
- Я не знаю, что будет завтра, - проговорила она задумчиво. - И никто не знает. Но мне… мне было хорошо вчера, и я не хочу, чтобы праздник окончился так быстро.

              Амонхау обнял ее за плечи и прижал к себе.
- А что же нам делать с Сетнахтом? – спросила она, подняв на него блестящие черные глаза. В этом она была вся: несмотря на то, что Сетнахт в отношениях с нею не брал на себя никаких обязательств и нагло использовал ее, она не хотела поступать по отношению к нему непорядочно.
- Я с ним сам разберусь, - сказал Амонхау.

             А потом они пошли в дом, в ее спальню, и он, обнимая и лаская ее, сказал ей еще много других слов, красивых слов, одурманивающих подобно вину и поцелуям. Он назвал ее сенет, сестрой, потому что в их стране возлюбленную издавна называли сестрой, а еще он прошептал ей, что она подобна ренпет неферт – подобна Сопдет, предутренней звезде, сияющей в начале совершенного года, и она отдалась ему с нежностью и трепетом, с восторгом и желанием, словно юная невеста, никогда не знавшая до этого объятий мужчины, будто и не было в ее жизни давней любви, так жестоко и равнодушно обманувшей ее сердце и угасшей в душевном одиночестве, как угасает огонь светильника, если в него вовремя не подлить иссякшее масло, и  будто не принадлежала она совсем недавно опостылевшему ей мужчине, с которым, тем не менее, считала себя связанной. Юное солнце Хепри, Хепри- скарабей, всходило над древним и вечно молодым миром, оглушительно распевали птицы в садах, и восторженно орали в храмах священные павианы, мудрые животные бога Джехути (Тота), бога с головой ибиса, приветствуя новую зарю.

«О ты, кто живет и существует, кто любит жизнь и ненавидит смерть…»

                Конец первой части.
(2006-2009гг.)