Тур дэ форс, или трюк судьбы. Глава 2

                Глава 2.

                Он сел за стол, полуобернувшись к окну, и поднял чашку с почти остывшим кофе.
                Жуя и прихлебывая, неторопливо листая журнал, он отдался  приятным  размышлениям… 

                Уже сегодня поздней ночью, уедет он из Н-ска в удобном экспрессе, а там  Белореченск, Майкоп, Армавир, потом снова к морю – в Анапу иль в Сочи, ну и в конце сентября утомительные вояжи закончит. Всё грустное и тревожное останется далеко позади, и назовётся, впоследствии,   романтикой  п р о ш л о й  ж и з н и. И в скором времени перед ним уже не будет тех пугающих пропастей, что в изобилии попадались   прежде. И  в его новой, простой, обывательской жизни, останется только - спокойная   старость. Он продолжал играть с этой мыслью, словно с мышью стареющий кот, давая полную волю своей неутомимой фантазии. Он то жонглировал ею, видоизменяя её, то заставлял искриться блёстками богатого воображения, то вдруг орлил, запуская в полёт на недосягаемую высоту…
                В дверь, однако, вновь позвонили.
                Модест Петрович встрепенулся и, застывшая мечтательность на его лице, сменилась выражением радушного гостеприимства.
На лестничной площадке стояло  н е ч т о  облачённое в лёгкую тенниску и мятые треники. Оно жевало и в руках держало большущую сумку. Грубое, загорелое до красна лицо визитёра, было резким, прямым и, казалось, вырублено топором, от покатого лба к упрямому подбородку. Коротко остриженные волосы топорщились бобриком. Губ, почти, не было вовсе, а отсутствие ресниц придавало  водянистым глазам выражение наглости и цинизма.
                Не утруждая себя словами приветствия, жующее   н е ч т о, поинтересовалось:
                -Ну, чё, дед, отстойник сдаёшь?
Модесту Петровичу не нравились подобные типы, он их терпеть не мог и, более того, побаивался. Он называл их «гопниками», молодыми паршивцами с развитой мускулатурой и отсутствующим интеллектом. Наезды на рыночных торговцев, мордобой, рэкет, стрелки, разборки, - всё это  было их рук дело. Работа  грубая, примитивная, лишенная какого-либо воображения. То ли дело его мастерство! Нет, нет, с такими не связываться лучше совсем, не связываться - ни под каким предлогом.
                Поэтому, в линию сдвинув белёсые брови  и, сухо ответив: «Увы, ошиблись», – он уже хотел, было, дверь прикрыть, но  его намерение не состоялось…  Нога, обутая в тупой, крепкий кроссовок, упреждающе всунутая между дверью и косяком, заставила Долматова ослабить предпринятое усилие.
                -Ты не финти, дед, блин, не финти! В газету маляву писал? Да, по моргалам вижу – писал! Так на фига, теперь, тут мне бабушку  лохматишь?          
                Порывшись в сумке, пришелец извлёк оттуда газету, и сунул её в лицо опешившему Модесту Петровичу.
                -Да, но квартира уже сдана! Я говорю вам правду, - сдана! Женщина  вместе с собакой, завтра в неё переезжает…
                -А-а,  ну, то завтра. Но сегодня-то посмотреть ещё можно?
                -Да, но-оо…
                -Какой ты упертый, однако! – и надавив плечом на дверь, к стене оттеснив опешившего Долматова, пришелец уверенно прошел в прихожую.
                Незнакомец, казалось, заполнил собой всё пространство сразу, и относился к тому типу людей, которые производят впечатление особой громоздкости. Он уверенно двигался по квартире, поводя крепкими, квадратными плечами и оценивающе осматривал помещение. 
Побывав на кухне, сунул попутно в рот кусочек сыра. При виде «Плейбоя», с фотографиями грудастых красоток, шально подмигнув, заметил:
                -А ты, дед, сладкоежка, как погляжу. Зубов уж нет, а всё от «клубнички» тащишься?
                Долматов, проворчал себе что-то под нос, но от возражений вслух счёл нужным  воздержаться. В его душе поднималась досада на то, что впустил наглеца в квартиру: «Какой я ему, к чёрту, дед? Мне-то всего -  пятьдесят шесть! Тоже мне … внучок, отыскался…»
                Побывав на балконе, и смачно оттуда сплюнув, субъект прислушался к  звуку шлепка на асфальте. Затем, пухло, вздув щеки, издал приглушённый  звук и усмехнулся своим развесёлым мыслям. Через минуту, вернувшись в комнату, сел. Раздался скрип кресла, принявшего тяжесть тела.
                -Не понимаю, к чему подобный дотошный осмотр, - хмуро заметил Долматов, пристраиваясь на край кушетки. – Я же сказал, что квартира уже сдана, сдана! И деньги за её аренду  получены!
                Не обращая на прозвучавшую фразу внимания, субъект извлёк из  барсетки мобильник, и пальцем, напоминавшим отварную сосиску, потыкал в его миниатюрные кнопочки.
                Как  только трубку к уху приложил, тело в кресле, приняло привычную для него телефонную позу: из сидячего положения переместилось в полу лежачее,  ноги вытянулись вперёд, на лице застыла ухмылка, а палец свободной руки  стал равномерно покручивать цепкой.
                Дождавшись соединения, с ленцою зарокотал:
                -Привет, Валет! Бубон беспокоит. Ну, да, да…  здеся, здеся… Надыбал недалече от вас, отстойник один… Месячишко надобно в нём отлежаться… Вид? Да клёвый вид, клёвый. Монте-Карло, короче!.. С Бетоном можешь хоть щас подгребать… Завтра? Ну, давай, завтра… Пиши адресок…- и на минуту умолк,  ожидая, по-видимому, когда невидимый абонент отыщет бумагу и ручку.
                Долматов же, вскочив с кушетки, нервно зашагал по комнате, похрустывая  при  этом  суставами пальцев.
                -Чёрт, знает что?! Чччёрт, знает что-о?!  Я же объяснил, что квартира  сдана, сдана!  И завтра женщина сюда вместе с собакой вьезжа…
                -Не мельтеши, дед, не мельтеши! – резко оборвал его пришелец, а в телефон, уже мягче, ответил:
-Да тут, фрайерок один, узкогрудый психует… Готов? Пиши…Ушакова, девять…У-ша-ко-ва де-вять, - по слогам громко повторил он, перестав помахивать цепкой. – Ну, да, да. Мореман, кажись, такой был, но при царе Горохе, помнится. Ну, да х… с ним! Пиши дальше: отстойник - восемь. Записал? Умничка! А шо там нового  у вас? – и стал слушать, постукивая, по полу подошвой кроссовка.
                В тиши раздавалась мелкая дробь потустороннего голоса.  Потом, на быстрый чей-то вопрос, донёсшийся до Долматова неразборчиво, как микроскопический лай, субъект, пожевав  губами, вяло  ответил:
                -Было дело, Валет, было дело… Мочилово - адское получилось, еле вывернулся… Стволов сорок с обеих сторон, не меньше!.. Ну, побалакаем завтра, завтра. Обрисую подробности. Подгребайте вместе с Бетошей… Во сколь? Между десятью и одиннадцатью? Лады, лады… жду! Покедова! – и, уложив мобильник в барсетку, он посмотрел на взволнованно вышагивавшего Долматова.
                -Слышь-ка, дед? Сядь на миг, побалакаем с тобою  душевно.
                Долматов встал столбом посреди комнаты,  верхняя губа у  него нервно подёргивалась;  он с трудом мог попасть на слово.
                -В-вы… вы, что себе п-позволяете?! Мне, что … в милицию п-позвонить?
                Глаза субъекта недобро сузились. Голос стал резким и жёстким:
                -А чё, валяй, пенёк старый, звони, звони. Но только не тужи, потом, шо  твоя мать в своё время аборт не сделала …
                Он  посмотрел на Долматова своими наглыми, сощуренными глазами, и Модест Петрович ощутил, как в его душе  стало закипать чувство жгучей ненависти к этому человекоподобному существу. Ему вдруг сразу  опротивело  в субъекте всё: и остриженные коротко «бобриком» волосы; и широкое в шрамах лицо (по которому, разве что, ковшом экскаватора  не лупили!); и накаченные, бревноподобные руки (способные порвать пасть аллигатору!); и сволочная ухмылка (с целым складом драгметалла во рту!). Но вместе с тем, по выражению этой постылой морды, по холодноватому,  стальному блеску щёлок-глаз, Модест Петрович понимал, что положение сейчас у него весьма и весьма щекотливое. Его бедное сердце  болезненно, испуганно сжалось.
«Т а к о м у,  человека убить, - да всё равно, что в траву высморкаться », – с  сосущей тоскою подумал он, ощущая безотчетный страх перед сидящим в кресле субъектом. 
-Да… но нельзя же так, - уже более ровным голосом продолжил Долматов, стараясь взвешивать при этом каждое слово. – Вы внезапно врываетесь в чужую квартиру, без разрешения её осматриваете, приглашаете сюда своих приятелей… Но позвольте, позвольте, я-то кто? Я хозяин квартиры или… в-вешалка?
-Ты?! Ты, никто! Ты, сивый мерин, жующий сопли над карточками улётных девочек! – и наглец, презрительно ухмыльнувшись, коромыслом скривил  широкий рот, под завязку набитый вставным, влажным золотом.
-Ну, знаете, - это слишком! – Модест Петрович отошёл к окну и поднял плечи, словно его знобило. Тревожные мысли осаждали мозг и не давали ни о чём другом думать: «Как?! Как избавиться от этого дегенерата? Как выпроводить его из квартиры? Выскочить на балкон и поднять шум?.. А если осложнения, а вдруг милиция?..»
Видеться же с нею, ох как ему не хотелось, наверное,  не меньше, чем с этим орангутангом. И он почувствовал, как от бессилия лоб его стал покрываться  испариной…
-«Дед», «сивый мерин», «старый пень», - что сие  значит? Откуда эти непарламентские выражения? – наконец подавленно произнёс он, не узнавая почему-то собственного голоса.
-Бла-бла-бла-бла… Быстро сядь туда, где сидел! – обгрызая на пальцах ногти, неласково приказал пришелец.
Недовольно крякнув, Долматов вернулся к кушетке, принявшей его со слабым скрипом.

-Не по понятиям базар, ведешь… не по понятиям, дед! Не по понятиям… Вааще-то, ты, знаешь, кто я такой?
Испустив вздох преувеличенного сожаления, Долматов односложно ответил: «Нет».
-Я, Жора Канайкин, по кличке Бубон! Ты про Моршанскую братву, надеюсь, слыхивал? Так вот, в той бригаде, Жора - не из последних! Он не из тех, кто косит под блатных, а сам – о б н а к н о в е н н а я шобла. Он слово держит, отказов не принимает! Ты слышал, я сюда братов своих  пригласил? Так шо ж,  они завтра сюда  подвалят, обо мне базар поведут, а ты значит, не при делах? Что «парить-то» станешь им? Знать, Жору не знаю, ведать о нём не ведаю, со сдачей отстойника вышел облом.… Да, ты, блин, с  нашим Бетошей  ещё не знаком! Он с передоза – дурак дураком! Хоть и наркоша, но ломом, блин, подпоясанный! Да он, тебя, фрайера, квёлого, под кумаром, через мясорубку пропустит, котлет налепит и лохам скормит, а на вырученные бабки – недельный дозняк купит!- и, сплюнув цинично на пол, Канайкин посмотрел в окно, где за зелёным парком на взморье, пронзительно кричали чайки.- Ты этого хочешь, дед?
Побледневший Долматов, не зная, что можно сказать, нервно хрустнул суставами пальцев. Сложившаяся ситуация и тревожила его, и злила, но он прекрасно  понимал, что ничего поделать  не может. Ждать оставалось естественной развязки событий.
Канайкин же, видимо, решив, что достаточно нагнал на седовласого додика страха, поскрябав пятернёй лениво щёку, уже миролюбиво добавил:
-А, в общем-то, не дрейфь, дедок! Может, ещё и столкуемся. Ты за каки-такие бабки свой отстойник кукле загнал? Ну, той, што с собакой  сюда подвалит?
Мгновение помешкав, Долматов назвал сумму, машинально завысив её в двое.
Услышав цифру, Канайкин раскатисто расхохотался.
-Ну, ты и хлюст, как я погляжу, ну, ты и хлюст!.. Да за такое бабло мои кореша фазенду в Геленджике снимают! Фазенду, слышишь?! А тут, в дыре?.. Да нет, бери меня в подельники, дедок, бери меня скорее в долю, жалеть не будешь! Я стану тебя крышевать, а ты за бабки крутые, начнёшь свой отстойник впаривать лохам. Э-эх, заживём!.. - и, закатив мечтательно глаза, с издёвкой в голосе, Канайкин предался фантазиям.
Долматова внезапно передёрнуло. Судорожно сцепленные пальцами рук колени и, бросаемые исподлобья на бандита взгляды, красноречивее были всяких слов.
А между тем, время безнадёжно уходило и нужно было как-то выбираться из  дурацкого положения…
Если бы не саквояж, стоявший в шкафу с уложенным в него бесценным поясом, Долматов  махнул бы на затею с квартирой рукой и со спокойной совестью удалился. Но вынести саквояж при Канайкине, подвергнув свои «гонорары» риску?!.. Нет, подобного безрассудства Модест Петрович позволить себе не мог.
Раздавшаяся в прихожей трель звонка, воспринята была Долматовым с надеждой, как светлая мелодия судьбы, как благосклонный, милостивый знак свыше! 
Чуть-чуть помешкав, чтобы понадёжнее упрятать свои эмоции  под маску равнодушия, он,  наконец, поднялся с кушетки и проследовал к двери. На всю ширь её распахнув, гостеприимно  осклабился и… получил в лицо струю липкой жижи, выпущенную из водяного пистолета.
-Ма-а-аксимка, негодный мальчишка! Сколько раз тебе говорила, чтобы не стрелял в людей из этой мерзости! 
Молодая  женщина, склонившись над  мальчуганом,  энергично шлёпала его по филейной части.
-Не на-а-ада… не на-а-ада… - Гнусаво хныкал проказливый сорванец, стараясь увернуться от шлепков женщины.
 Промаргивая стекавшие со лба липкие капли и, обтирая ладонью глаза и щёки, Долматов, тем не менее, натянуто улыбаясь, сумел-таки рассмотреть объявившуюся  незнакомку.
Назвать её красавицей можно было только с натяжкой:  подвижная, остроносенькая и, по-видимому, говорливая. Одета была простенько и как-то по пляжному. Особенно упрощала её вид серая трикотажная  рубашка, слишком длинная и непомерно широкая, рукава которой, закатанные по локти, обнажали  бронзовые от загара руки. Эта рубашка, доходившая ей почти до колен, висела поверх тёртых, выцветших джинсов. Ноги её были обуты в разношенные босоножки. Длинные, каштановые  волосы, неровно высветленные солнцем, спутанной гривой спадали ей на плечи. Огромные, затемнённые очки на лице, придавали ему совиное  выражение. На плече у женщины, висела  кожаная сумка.. Одной рукой незнакомка сжимала плечо вырывавшегося мальчугана, другой же - его энергично нашлёпывала.
Субъект 7-8 лет, с конопушками на щеках, со сбитыми коленками и локтями, одет был в потёртые, голубые шорты и в жёлтую, испачканную чем-то футболку. Одной рукой,  пацан, сжимал пистолет, другой же, отмахивался от осерчавшей не на шутку женщины.
«Будущий клиент пенитенциарного учреждения», - «оптимистично» подумал о хулигане Долматов, а вслух, улыбнувшись лучисто, сказал:
-Ну, будьте же снисходительны к очаровательному малышу, мадам! Не стоит столь сурово наказывать за детские шалости.
Изящно выпрямив  гибкий стан, женщина закончила  показательную экзекуцию. Бюстгальтера она не носила и, Модест Петрович невольно подметил, что её небольшие округлые груди, упруго упёрлись в ткань лёгкой рубашки.
-О-о-ох, вы и не знаете, сколько я  натерпелась с ним, сколько я настрадалась…  Простите  нас, ради бога! – и прижимая освободившуюся руку к груди, незнакомка просительно улыбнулась. Во всяком случае, зубы её сверкнули. Что при этом выражали  глаза, – определить из-за очков было невозможно.
-А, вообщем-то, мы к вам насчёт квартиры. Вы её ещё,  надеюсь, не сдали?
-Э-э-э…знаете ли… может… э-э-э, - испытывая крайнее затруднение, уклончиво замямлил Долматов. Однако голос Модеста Петровича перекрыл хрипловатый басок Канайкина,  появившегося из-за его спины.
-А ну, кончай травить байду, отстойник занят! Ясно? Занят! А ты, - добавил он, с насмешкой  обращаясь к  опешившей женщине,  - давай шустрее ушами греби в камыши, и не фига  тебе по чужим парадникам тусоваться!
С опаской посмотрев на странную парочку, застывшую в дверном проёме, незнакомка, поправив нелепые очки, торопливо потащила мальчишку за руку по лестнице  вниз, испуганно при этом повторяя: « Прошу прощения, мы, кажется, ошиблись!.. Прошу прощения,  ошиблись! Ошиблись!..»

Проводив её взглядом, мужчины вернулись в квартиру. Усевшись в кресло и роясь в барсетке,  Канайкин  досадливо  процедил:
-Ну, шо, дедок, отстойник популярен у лохов?.. А коль, уж так,  приходиться  на  твои предьявы  соглашаться…- и, отсчитав от пачки, толщиной в кирпич, названную Долматовым сумму денег, небрежно бросив её на стол,  уголовник добавил:
-Вот тут  «бабульки» твои, старикан. Бери их, и ветер тебе в штаны! И шоб с минуты этой,  я  о тебе не слышал, не видел!  М е с я ц!!  Лады?..
Нисколько, однако, не шелохнувшись, со странной застланностью во взгляде, Долматов продолжал сидеть на кушетке, о чём-то неведомом размышляя.
Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем Модест Петрович решился озвучить свои мысли.
-Мне не хотелось бы заключать этой сделки.  Во-первых, я дал даме слово, что квартира остаётся за нею и деньги за аренду мною уже получены. А во-вторых, до завтрашнего утра освободить жилплощадь не сумею…
-Да это ещё почему? – нахмурив брови, процедил Канайкин.
-Молодой человек, я не намерен посвящать вас в свои личные планы. Я не имею никакого желания отчитываться за каждый свой…- но тут, заметив, как лицо бандита багровеет, он счёл за благо торопливо добавить:
-А впрочем, видя горячую заинтересованность в ваших глазах, уж так и быть, немножко обрисую сложившуюся ситуацию… Сегодня, часикам к девяти, ко мне обещала заглянуть приятельница, и с нею вместе… хм-м… в дружеских беседах, мы скоротаем этот вечерок. Надеюсь, данное объяснение  вас устроит?
  Лицо Канайкина расползлось в усмешке.
-Ну, так бы и базар вёл изначально, что с тёлкой переспать тут ночь желаешь. А то погнал байду, враз и не въедешь. Как будто адвэка-а-ат брехучий! Ну, да уж, ладно, дядя Жора добрый! Но помни, дед, - голос Канайкина внезапно посуровел, - ежели завтра, скажем, к десяти утреца, будешь по-прежнему своею задницей  этот топчан  продавливать,  твоё ветхое тело украсит ближайшее дерево, как новогоднюю ёлку игрушка. Усёк?
Невольно сморщившись и, кисло, усмехнувшись, Долматов, тем не менее, заверил:
-К чему страшилки, зачем угрозы? Мы ж взрослые люди. Итак, всё понятно.
Проходя мимо  неохотно привставшего с кушетки Долматова, с ухмылкой едкой,   Канайкин  добавил:
-И не шути, дед, не шути! А иначе…- и он поднёс к лицу отшатнувшегося Модеста Петровича волосатый кулак, пояснив этим выразительным жестом смысл недосказанных слов.
«Катись, катись, - глядя в широкую спину бандита,  «благожелательно» подумал Долматов. – Глядишь, к завтрашнему утрецу, в какой-нибудь подворотне мозги тебе уже и повышибут…» – И эта мысль  доставила ему безмерное удовольствие, но развивать  он её не стал. Что толку?