ЭССЕ. За словом...



ЗА СЛОВОМ...

Слова это пальцы, указывающие на луну.
Изречение дзэн

1

ВОЛОШИН в «Ликах творчества» пишет, что существует четыре мира искушения:

Мир религиозный – искушение верой.
Мир трагический – искушение возможностями жизни.
Мир оккультный – искушение истиной.
Мир страстной – искушение любовью.

Мне хотелось бы добавить пятый:
Мир творчества – искушение иллюзией (иллюзией Слова в том числе).

2

Как часто мы забываем –  точнее не помним о том, что слух на слова существует, что это вполне доступная определению природная способность, причем – как и в музыке – слух может быть абсолютным, но его можно при желании развить до известной степени, поскольку случай полного его отсутствия, несомненно, из области генетической патологии, как и слух абсолютный.

Хотя абсолютный слух на слова случается довольно редко, однако он остаётся непременным условием поэтического творчества и бывает зачастую привязан к слуху музыкальному. Открывая бесчисленные сборники новоявленных молодых и не очень молодых авторов, содрогаешься подчас от скрежета созвучий как следствие удивительного недопонимания природы слова. Тому – кто не осознает, чтo пишет эпиграмму, если взял на себя смелость рифмовать «мило – рыло», очевидно, неведомы сомнения относительно своего поэтического призвания, и вряд ли этот романтик способен испытывать угрызения совести за тот словесный камнепад, который обрушивает на читателей. Надо быть милосердным: ведь Слово – это зеркало нашей души, и оно должно оставаться чистым. Мы пишем – как мы дышим.

3

М. Лозинский очень чётко дал определение, что следует считать формой в поэзии. Это «два элемента»: р и т м (и его надстройка, строфика) и м е л о д и я (или звукозапись). Он признает за ритмом «самое мощное организующее начало поэзии... Внушающая сила ритма шире языковых границ, она универсальна». Очевидно, ритмика речи способна оказывать физиологическое воздействие, вызывая то спазматическое рыдание, то «легкое дыхание», – как при чтении одноименной новеллы И. Бунина, хотя в ней и рассказывается о трагической судьбе юной гимназистки. По сей день неразгаданное остается загадка Мелвилла, сумевшего в своем романе «Моби Дик» создать иллюзию шума морского прибоя, который возникает у читателя не только при чтении оригинала, но – что удивительнее всего – эффект сохраняется в контексте перевода. «Звукозапись – мало изученная область, и поэты в ней орудуют не рассудочно, а следуя тому, что им подскажет муза, – пишет М. Лозинский. – Звукозапись, звуки слов в стихах, всего ярче воздействуют на нашу эмоциональность. Это не просто музыкальный звук, так или иначе нас настраивающий. Звучат слова, а слова – носители мыслей, образов, понятий, чувств... Они вступают между собой в сложную перекличку, звуки таинственно роднят их между собой, созидают для нас сложные сети мысленных и чувственных ассоциаций...»

Михаил Синельников в своей публикации «Стих расхожий» памяти Александра Межирова в журнале «Дружба народов» (№ 5, 2011) вспоминает о письме, которое в 1915 году Валерий Яковлевич Брюсов написал молодому Илье Эренбургу: «Вся сущность поэзии в сочетании звуков и ни в чём более. ”Идея”, ”содержание”, ”чувство” еtc – всё вздор, всё для публики, для Музы – одно: ”звуки сладкие”, которые суть ”молитвы”. Я передаю Вам эзотерическую тайну, немногим ведомую…  Когда-нибудь смысл слов Вам откроется. Поэзия есть искусство звуков, а не слов, уж, конечно, не понятий».

Только духовное убожество может породить косноязычное глумление над чистоголосым родным языком, вокал которого – как студёный глоток прозрачной родниковой воды и хмельной чистый воздух необъятных просторов России. У Нострадамуса связанные с политикой предсказания означены как дурно пахнущие, как и  «мёртвые слова» у Николая Гумилева в стихотворении «Слово» (1921):

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это – Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.

(См. «Строфы века. Антология русской поэзии». Сост. Е. Евтушенко. – Минск, Москва: Полифакт, 1995). Живые и мёртвые слова – это как живая и мёртвая вода. Максимилиан Волошин писал, что искусство умирает, соприкасаясь со сферой социального. Очевидно, что искусство Слова теряет при этом свои исконные функции воспитания души. Осип Мандельштам в «Четвёртой прозе» пишет: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешённые и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух... <…> У меня нет рукописей, нет записных книжек, архивов. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голосу, а вокруг густопсовая сволочь пишет. Какой я к чёрту писатель!..» ОН – НЕТ. Зато «густопсовая сволочь» – ДА.

4

Мне кажется, что существует (возможно, не всегда очевидная, но тем не менее) вполне определённая связь между вокализмом языкового звукового строя и пространственно–временным восприятием: так грузинский «высоко горный» вокал соотнесён по вертикали с высотой тона, – столько одинаковых букв одного ряда «к» «т» «х», отличающихся по высоте тона, которые отсутствуют в русском языке, наполненным «протяжно полевым» вокалом «о» «а».

Бесспорно одно: любое слово создает чувственный образ мысли, который влечёт  за собой суггестивно–ассоциативную работу нашего подсознания, и каждый освоенный язык открывает новые возможности для семантической аранжировки. Очевидно, что за знанием другого языка при видимой доступности коммуникации таятся ментальные пропасти инородных пластов культуры. Не потому ли столь редки случаи равноудачного самовыражения на родном и на чужом языке.

Как ни странно, но особую сложность представляет перевод таких простых слов как «сердце», «душа», «мысль», «чувство». Согласно «Большому японско–русскому словарю» слово «омои» может быть переведено на русский язык  как «мысль» и как «чувство», – что определяет своеобразие мироощущения японцев, но чужда европейской культуре, традиционно противопоставляющей разум чувству (вспомним хотя бы ходячую житейскую заповедь «жить головой, а не сердцем»). А такое понятие как «кокоро» и вовсе означает «волю, разум, чувство» в семантическом единстве этих понятий. Немецкое слово «гайст» (”der Geist”) можно перевести как «ум» и как «дух» (для «души» у немцев есть другое слово ”die Seele”), что не соответствует русскому пониманию духовности и интеллекта. Но не от того ли Германия дала мировой культуре столько философов, когда русская литература потрясает своим человековедением.

Такой авторитет разноязычного творчества, как Владимир Набоков, пишет: «Разнообразные оттенки явления, которые русские чётко выражают словом ”пошлость”, рассыпаны в ряде английских слов и не составляют определённого целого». По крайней мере, в трёх известных ему языках он не находит подходящего эквивалента. И как понять друг друга, если русскоязычные «пули», которые как шальные свистят по степи, на грузинском языке означают деньги. На грузинском языке «галиа» – клетка, тогда как на латышском ”ga;a” (произносится «галиа») «мясо». Ни одному ослику «вири» в Грузии, не говоря уже о его хозяине, не приснится, что на латинском vir [i] означает во множественном числе «мужчин» («мужей»): pueri hoc possunt, viri non poterunt? = «(если) мальчики это могут, (то неужели) не смогут взрослые мужчины?» Если начать читать слова наоборот, то здесь вообще поджидает порой столько пикантных неожиданностей, что впору вспомнить о божественном вмешательстве Яхве в судьбу Вавилона.

5

Странно, но в немецком языке расхожие выражения, означающие явное безразличие по отношению к чему-либо, привязаны к продуктам питания: Wurst (колбаса), Banane (банан), K;se (сыр) – es ist mir Wurst, es ist Banane. Если русские (матерные) ругательства имеют сакральное происхождение и связаны с ритуальными функциями, то ругательные выражения на немецком языке (в котором мат как таковой отсутствует) в основном анально–животного происхождения.

Несомненно – интересны версии о происхождении русского мата:
* русский мат – наследие татаро–монгольского ига
* русский мат связан с эротическими языческими обрядами
* русские матерные слова имели по два значения, впоследствии вытеснив одно из них, или слившись воедино, и превратив значение слова в негативное: так культовая триада и соответствующее ему слово «хер» согласно словарю древнерусского языка восходит к «похерить», что означает «перечеркнуть крест на крест» и «хер» тогда означает КРЕСТ!?

Цитата: «...(дословно: «ступайте на крест!») ...таким образом, сегодня спустя столетия почти в каждом подъезде на стенах начертан нетленный символ христианской религии из трёх букв – такой вот исторический имморализм!» (Вопрос: имеет место относительный или абсолютный имморализм??)
http://chudakov.net.ru/history.php

По словам музыканта и шоумэна Николая Фоменко  «русский язык без мата превращается в доклад. Мы матом не ругаемся, мы на нём разговариваем». Удивительно, но историю русского мата в театральных вузах преподают – кто бы мог подумать! – благороднейшие интеллигентные дамы. Судя по воспоминаниям некоторых актёров, информация не розыгрыш. Очевидно проникновение мата в сферу не только повседневного общения, но и полноправного художественного творчества, если судить по успешному представителю московского андеграунда Владимира Сорокина, произведения которого переведены (по словам самого автора) на 20 языков: на английский, французский, немецкий, голландский, шведский, финский, итальянский, польский, японский, корейский и другие. Но ведь непереводимо!! – вот достойный предмет для лингвострановедческих исследований. Нельзя отрицать, что физиологическое восприятие присутствует – ощущение тягучей грязи до тошноты. Казалось бы не знающая сослагательного наклонения история расставила всё по своим местам, но бумага (письмо) не краснеет = сharta (epistula) non erubescit. «Голубое сало» должно, по–видимому, напоминать о другом «Сало;, Или 120 дней Содома» (итал. Sal; o le 120 giornate di Sodoma) – о подцензурном фильме,  снятом по мотивам книги «120 дней Содома» маркиза де Сада итальянским кинорежиссёром Пьера Паоло Пазолини. Параллель напрашивается, но вряд ли заслуживает внимания в свете многомиллионных переизданий сомнительных откровений (которые нельзя даже назвать памфлетом). Неудивительно, что загорелся теплоход «Анна Ахматова»: «Не знатной путешественницей в кресле я выслушала каторжные песни, а способом узнала их иным...» Что и как пишется запревшему в своей импотентной сытости отстойному андеграунду – без комментариев.

6

В своём метафизическом бытие язык (как и речевая деятельность) отмечен жесточайшей рефлексией, от которой никуда не деться. Недаром на древнем санскрите «кави» – это «поэт» и значит «пророк» – желает сам человек этого или нет. Люди всегда знали о том, что существует опасность манипулирования Частями Речи. Давно позабыто, как изначально именовали медведя: боялись называть его по имени, чтобы не пробудит силу воображения, и осталось описательное «придёт тот, кто мёд ведает». Кто знает, что таят в себе 95% нашего мозга? – ведь мы обходимся 5%. Где, в каких глубинах нашего подсознания таится страх перед Словом?! Как понятие точки в геометрии, числа в арифметике, тела в физике, атома в химии, – слово считается основополагающей единицей в лингвистике. Но это не просто знаменательные, обозначающие определённые понятия, и служебные, служащие для связи слов между собой части речи. Слово – ген человеческой мысли. Это магия заклятий и молитвенных песнопений – мысль, растекающаяся белкой по дереву. Это неуправляемая стихия стиха (один корень). Так что Слово–творец живёт (существует) в своём собственном Зазеркалье мыслей и чувств.

Также – как мы живём (существуем)  в мире зеркальности наших грёз и мечтаний – в Зазеркалье нашего Я. Это «самоотчуждение» (Selbstentfremdung) в полной мере сопереживается в процессе интуитивно–(под)сознательного самовыражения для достижения конечного результата творчества (катарсиса). Напрашивается аналогия между данным философским понятием и разработанным в 1916 году отечественным литературоведом Виктором Шкловским литературным приёмом «отчуждение», известным также по концепции немецкого писателя и драматурга Бертольда Брехта как V-Effekt (Vеrfremdung), – который позволяет вывести читателя «из автоматизма восприятия». (В.Б.Шкловский. «Тетива: О несходстве сходного». – М. «Советский писатель», 1970).

7

Очень трудно соответствовать инвариантности точки сборки. Переходы от мысле–образов к словам и от слов к мысле–образам бывают болезненными для процесса творчества, которое немыслимо без незамутнённого «зерцала» поэтического ясновидения, так что приходится балансировать на грани «самовыражение – самоуничтожение», причем самоуничтожения как психического, так и физического. Недаром сказано у Осипа Мандельштама, что «душевный строй поэта располагает к катастрофе». Японский писатель Рюноскэ Агутагава всю свою жизнь метался между геноцидом и творчеством. Да мало ли ещё самоубийств и загубленных судеб записано за изначально данным человечеству Божественным Словом. Достаточно вспомнить о добровольном отказе от творчества по принципу tibi et igni = «тебе и огню»: как Николай Гоголь расправился с «Мёртвыми душами», как молодой Иоганн Вольфганг Гёте, как Михаил Булгаков, – вспомнить о завещание Франца Кафки, о второй жизни не–поэта Артюра Рембо... И никуда от этого не деться: за гранью сказанного Слова – пустота. Категорично сказано об этом у Александра Блока в стихотворении «Художник»: «Жду, чтоб понять, закрепить и убить». Ему вторит Ф.И.Тютчев в стихотворение ”Silentium!” («Силенциум!») на тему стихотворения «Молчи» немецкого поэта Л.Пфау, участника революции 1848 года в Германии:

Мысль изреченная есть ложь,
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи...

Но не потому ли «мысль изречённая есть ложь», что Слово – зеркальное отображение мысли: ведь мы никогда не увидим себя так, как нас видят другие, если смотреть на себя в зеркало. То же и со Словом, когда оно попадает в «чужеродную» среду своего обитания, –  так что восприятие и интерпретация как на эмоциональном, так и на интеллектуальном уровне может быть совершенно произвольной, в зависимости от подготовленности к восприятию мысле–образов и индивидуальных особенностей чувствования – как характера, так и сиюминутного настроения. И не потому ли столь сурово прозвучал приговор от лауреата Нобелевской  премии (1982) колумбийского писателя Габриэля Гарсия Маркеса: «Литература – самая лучшая забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми».

Но пустота не аморфна: в ней напряжение и успокоение, – это суть «внутреннее деяние», осмысление которого передаётся в использовании паузы (суть молчание медитативного созерцания пустоты), которая играет значительную роль в поэтике, являясь существенным компонентом ритма и мелодики. Ведь если настроение способно изменить почерк во время писания, так что почерк этот передаёт настроение читателю (о чём пишет Велемир Хлебников в статье «Буква как таковая»), – то паузы (цезуры) в каждом тексте отражают неповторимый ритм мысле–выражения и обнаруживают при прочтении  свою «физиологию дыхания», позволяя вслушиваться внутренним чувством в то, что не воспринимается обычным слухом, но оказывает вполне ощущаемое воздействие «за звучанием» (словно 25 кадр, если возможно такое сравнение). У Марины Цветаевой есть строки в «Поэме конца»: «Это ведь действие – пустовать: полое не пустует». Мандельштам в «Чернозёме» приветствовал «черноречивое молчание в работе» (Первая «Воронежская тетрадь», 1935).

8

Для сравнения: в живописи огромную нагрузку в создании образа несёт белый фон. Учитель Матисса наставлял своих учеников словно дзэновский мастер: «Смотрите на живопись, как на страстное молчание». Но если в «живописи без живописи» оно проявляется в соотношении сделанных тушью пятен и штрихов со свободным пространством поверхности свитка, то в стихе этот принцип выражается в строгой последовательности знаков и паузы (цезур), причем пауза играет не меньшую семантическую и ритмическую роль, чем (иероглифический) знак. Молчание (по дзэн) иногда оказывается наиболее действенной формой интуитивного сопереживания – в нём заключена художественная воля времени, воплощающая этическую цельность и значимость познания истины.

Слово «дзэн» (zen) или «чань» (японская и китайская транскрипция буддийского термина «дхьяна») означает буквально сосредоточение, медитацию (лишённую зримых образов).  Эта известная с V–VI вв.  духовная практика при минимальном внешнем выражении популярна сегодня не только на Дальнем Востоке, – по её изучению открыты факультеты в американских университетах,  и она не сходит со страниц европейской и американской философской и художественной литературы.

Известно, что одним из самых тёмных постулатов буддизма считается дошедшее до нас из IX века наставление китайского монаха Линьцзи (Риндзая) И-сюаня: «Встретил Будду – убей Будду! Встретил патриарха – убей патриарха!» (http://bydda-krishna.livejournal.com/232541.html). Не о том ли речь, что богов мы создаём сами и носим в своей душе, что без нас они не мог ли бы существовать: то есть боги – смертны, поскольку существуют в нашем воображении. Как известно, чаньские/дзэнские монахи в своём стремлении достичь просветления демонстративно уничтожали священные изображения и тексты во имя истинного Будды, «внутреннего человека без статуса», – в знак протеста против любой формы идолопоклонства и догматизма.

Но существовала и другая крайность воспитания религиозности, восходящая к переживаниям пророка Иезекииля, которому повелено было съесть свиток и «напитать чрево своё» (Иез. 3,1.3): так иудейские мальчики, изучая алфавит, писали на грифельной доске смесью муки и мёда, когда им объясняли буквы и как они звучат, причем при правильном ответе на вопрос учителя «Что это такое и как она звучит?» можно было в качестве вознаграждения слизнуть букву с доски. Вольфганг Шпайер (Wolfgang Speyer) пишет об обычае слизывать буквы и молитвенные заклятия в Египте, где написанные слова растворяли в жидкости, которую затем выпивали, чтобы забрать себе силу слов. (Владимир Набоков метафорично называл ум «желудком души».)

9

Существуют разные творческие приемы работы co Словом: разные культуры – разные традиции. Можно переводить «тонны бумажной руды». Можно идти по пути триединства слово – мысль – чувство. Так пишутся японские трёхстишия «хайку», или «хокку»: они рождаются в момент изумленного просветления «сатори» как органическое целое, не ведая сумятицы черновиков. Однако одно не вызывает сомнения: способность творить мир Словом опасна. Будучи вовлечены в мифотворчество через Слово, мы неминуемо обречёны на соприкосновение со стихиями физического плана через план ментальный (Огонь, Воздух, Вода, Земля).

Анна Ахматова признавалась, что «всегда вклинялась в запретнейшие зоны естества» (10–й заключительный стих «Тайны ремесла»):

Многое ещё, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим,
То, что бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счёты
С пламенем, и ветром, и водой...
Оттого–то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за чёрною звездой.

Ирма Кудрова пишет о возвращении Марины Цветаевой из эмиграции на родину («Путь комет», т. III: «Разоблачённая морока»), что в течение двух дней, пока пароход «Мария Ульянова» шёл из Гавра через Северное и Балтийское моря, в одно и то же время от пяти до шести «над водой почему–то отчётливо слышен был колокольный звон» и что Марина Ивановна силилась разобрать письмена на золотистом небе над малиновой пеной «уверенная, что они именно ей адресованы. Но не разобрала». Или, возможно, знала и не хотела разобрать…

Но как обе они – и Анна Андреевна Ахматова, и Марина Ивановна Цветаева – боялись своего дара предвидения. «Я своих стихов боюсь...» – писала Цветаева, называя себя «колдуньей и чернокнижницей». Вспомним о её  напутствии Осипу Мандельштаму: «Голыми руками возьмут – ретив! упрям! – Растреплют крылья твои по всем четырём ветрам...» В книге «Быт и бытие Марины Цветаевой» (СП «Интерпринт» Москва, 1992) Виктория Швейцер пишет: «Теперь, когда мы знаем, как всё случилось с Мандельштамом в ночь с 1 на 2 мая 1938 года: пришли в забытый Богом, отрезанный от мира санаторий, переворошили вещи, посадили в грузовик и увезли – навсегда, сгноили в лагере и бросили в общую яму; когда только через четверть века до нас дошли его последние – такой невероятной чистоты, глубины и гармонии стихи, – пророчество Цветаевой вызывает священный трепет, почти ужас. Для меня несомненно, что колдовство – или предчувствия – сорвались с её пера бессознательно, она не ведала, что творит, до чего точно и страшно предсказывает Мандельштаму его будущее». И далее: «Не знаю, во власти ли поэта остановить перо, не написать того, что хочет быть явленным его стихами, – судя по высказываниям Цветаевой, поэт этого не может. Но если бы она отдавала себе отчёт в том, что пишет, она бросила бы перо или спрятала тетрадь с этими стихами в самый бездонный ящик стола... В них она действительно колдунья и чернокнижница – гораздо больше, чем там, где прямо так себя называет».

И Анну Андреевну Ахматову называли не только «Царскосельской музой» и «Музой плача» Серебряного века. Николай Гумилев высказался по этому поводу вполне определённо: «Из логова Змиева, из города Киева я взял не жену, а колдунью». Лев Аннинский пишет, что когда эпоху спустя боевые пролетарские критики интеллигентского происхождения печатно спрашивали Ахматову, отчего она не умерла до 1917 года, и удивлялись, что она ещё жива, – то соединяли игру с доносом, не подозревая (или, возможно, подозревая), какой тайны бытия – небытия касались своими шуточками: «...В Россию пришла ниоткуда» («Красный век», т. 1 «Эпоха и её поэты: Серебро и чернь.»).   Тайна ЭТОГО бытия – запредельность и обречённость. Спасение может быть только ЗА ПРЕДЕЛАМИ, которые очерчивает СЛОВО. Ибо смерть и рождение сосуществуют в каждый единый миг бытия, при непричастности духа временному и внешнему (1-й стих «Тайны ремесла»):

Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, всё победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растёт трава,
Как по земле идёт с котомкой лихо...
Но вот уже послышались слова
И лёгких рифм сигнальные звоночки,
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.

10

Интересно, возможно ли применить к Слову существующее в технике понятие положительной и отрицательной обратной связи (англ. feedback), которое  используется применительно также к живым организмам  самых разных уровней организации – от примитивной клетки до глобальной экосистемы  (при том, что Слово, несомненно, живой организм), – что обеспечивает их саморегуляцию, включая самовоспроизведение и адаптацию к окружающей среде, и позволяет обеспечить динамическое равновесие и сохранить внутреннее состояние открытой системы, причем положительная обратная связь способна рассогласовать систему, трансформируя её в другую более устойчивую, в которой действуют обратные отрицательные связи. Живое Человеческое Слово – неотъемлемая часть открытой системы нашего мировосприятия и общения с миром, нашего человеческого естества и бытия. И здесь должны действовать те же положительная и отрицательная обратные связи, которые могут творить  Добро и Зло. (Но тогда должно существовать и связывающее звено между Добром и Злом.)

11

В журнале «Наука и жизнь» рассказывалось о попытках объективной оценки художественных произведений. Речь шла о мировых шедеврах живописи и ваяния. Оказалось, что имеют место удивительные совпадения с кристаллической решеткой природных минералов: чем совершеннее произведение искусства, тем ближе по своей структуре к драгоценным камням – по восходящей к алмазам. Но как быть со Cловом? – его ведь не просветишь рентгеновскими или какими–либо другими лучами. Слово – плоть божественного Духа человеческого. Кому не знакомо трансцендент(аль)ное ощущение тяжести, когда утюг в руках становится легче пушинки, напоминая всякий раз о том, что внутреннее чувство и есть центр физического тела?.. Согласно принципу ментализма («Принципы изумрудной скрижали Гермеса») из всех известных человеку форм движения самой совершенной и развитой формой движения является движение, изменение и развитие формы мысли: «Всё есть мысль. Вселенная представляет собой мысленный образ».

Представьте на мгновенье, что станет с человечеством, если его лишить разом всех книг? Это можно сравнить, наверное, только с полной потерей памяти. В наши время потребительской философии всеядного кича многие относятся к литературе как к обыденному развлечению (не говоря о книгах в интерьере квартиры). Наверное, это не плохо, если запойное чтение детективов всех мастей или мелодраматической безвкусицы помогает скоротать время в автобусе, в метро: виртуальная реальность становится тем прибежищем, куда можно, хоть ненадолго, но спрятаться от жизни, спасаясь от серости собственного существования. Но невозможно объяснить, «почему книга, которая, казалось бы, битком набита благородными чувствами, состраданием и даже способна привлечь внимание читателей к теме, далёкой от ”злобы дня”, гораздо хуже той литературы, которую все считают дешевкой». (Владимир Набоков). Быть может, всё дело в искренности, которая – как и художественный вкус – нуждается не только в постижении расхожих истин.

На страницах сборника русских эмигрантов с воспоминаниями Александра Вертинского мне случайно встретились очень красивые стихи, подписанные странным именем Мария Вега. Сборник затерялся среди то ли школьных, то ли институтских знакомых, но стихи остались в памяти: они были посвящены России и книгам. И в этом была своя закономерность, потому что хорошие стихи запоминаются сразу, словно мы их знали всегда, или даже словно написаны нами, но не кем–то другим.

Чтение книг предполагает работу над собой и требует сосредоточенности: книги – это тот путеводитель, который дан нам на крутых поворотах судьбы, чтобы ощутить биение чужих жизней, дыхание людей, доверивших нам свои сокровенные мысли. Их Слово – беззащитно перед временем. Впрочем, у этой медали есть и своя оборотная сторона: беззащитны перед нами и сами книги... Индийский писатель Нарайян очень метко сравнил беспардонное одалживание книг с одалживанием вещей из чужого гардероба, не говоря о самовольном присваивании чужих книг.

Мне приходилось встречать людей, которые горячо доказывали, что собирательство книг – худшее проявление частнособственнического инстинкта, так как оно порождает скопидомство духа и несовместимо с щедростью познания. Надо признаться, мне так и не удалось изжить в себе эту страсть, и я продолжаю пополнять свою домашнюю библиотеку, страдая от корысти околокнижных рвачей, и очень неохотно одалживаю после настойчивых просьб свои живые реликвии. И вовсе не потому, что не доверяю рукам, в которые они попадут, – нет! Но книгу уносят, и она выпадает из очерченного круга предназначения своей судьбы в моей жизни, когда куда надёжнее быть вместе. Ведь друзьями не делятся: друг – понятие от нас неотделимое. И люди и книги – они сами находят нас. У Ахматовой не было библиотеки, но Данте и Монтень сопровождали её на всех дорогах – в них она черпала себя и находила опору, по их следам шла – сумела пройти. Марина Цветаева возвращалась из эмиграции с «Маленьким принцем» Сент–Экзюпери.

12

Означено место, где разыгрывается драма нашего Бытия – ”das Perlenspiel” («игра в бисер») земного человеческого существования. Однако без присутствия человеческой воли ристалище не оживёт и представление не состоится. Святой Августин называл три способности души: Память, Рассудок, Волю. Платону душа виделась в образе окрыленной пары коней и возничего, где возничий – разум и кони соответственно олицетворяют собой волевой порыв со знаком плюс или аффект (страсть) со знаком минус. Интересно, как популярно интерпретируется понятие человеческой воли (у животных она, как принято считать, отсутствует и её заменяют рефлексы):

ВОЛЯ – феномен регуляции субъектом своей деятельности и поведения, обеспечивающий формирование целей и концентрацию внутренних усилий на их достижение. Воля – это не физическая деятельность, не эмоциональная деятельность и не всегда сознательная деятельность человека; но деятельность, всегда отражающая принципы морали и нормы личности и указывающая на ценностные характеристики цели выбранного действия. Человек, осуществляя волевые действия, противостоит импульсивным желаниям, формируя в себе сильную личность. 

Или слабую, если не противостоять импульсным желаниям... Исходя из данного определения, феномен воли следует понимать не как физическую, эмоциональную или сознательную «деятельность», но как эманацию человеческого духа, провоцируемую на любой вид физической, эмоциональной или сознательной деятельности бессознательным актом предвечной «дерзости». Можно умереть счастливо в один день и час, как Филемон и Бавкида у Гёте в «Фаусте», или «жрать […] прах от башмака», или – отупевая от гордого бессмысленного одиночества. Но можно принять Слово как Дар Духа и отдать свой Голос, достигнув пятого уровня просветления на пути самоотречения, – чтобы им разговаривали ветер, деревья, горы, облака... И так приблизиться к таинству СЛОВОТВОРЧЕСТВА. ПОЭТ – это духовное звание, которое может дать только ВРЕМЯ. МЕРА СЛОВА – МОЛЧАНИЕ.


Тбилиси,  февраль 1988 – Рига, январь 2012

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЭССЕ "ВО ВЛАСТИ СЛОВА" ЧАСТЬ 1 / 2 / 3 см. Литературно-исторический журнал "Что есть Истина?" выпуски 42 / 43 / 2015 и 47 / 2016


Рецензии