Тур дэ форс, или трюк судьбы. Глава 18

                Глава 18.

Сразу  же  за пригородными  массивами Н-ска, нежно-жёлтою рябью простиралась  степь, у горизонта тонувшая в синеватой дымке. Раскалённое южное солнце заливало лучами эту равнину, сплошь покрытую   участками фермеров с вызревающими на них виноградниками,  лоснящимися томатами и болгарским перцем.
  Как ручные миниатюрные зеркала, то там,  то сям  поблёскивали  небольшие  озёрца. 
            Прибрежную же часть равнины, обрывисто сбегавшую к морю, изрезали извилины заросших оврагов. Один из них, являл собой классический образец земной эрозии и основательно был углублен водой и ветрами. Его крутые склоны покрылись пахучими травами, кустами шиповника, боярышника, порослью тёрна и дикой груши. По всей его километровой длине, то тут, то там, со стрёкотом, сверху вниз, ныряли сороки.
             На дне оврага, рос  тёмно-зелёный платан, сквозь густоту листвы которого, солнечные лучи едва пробивались. Жёсткие, слегка шевелящиеся на ветру листья красавца, казались вырезанными из жести. К  одной из нижних ветвей  дерева за кисти рук был привязан Долматов. Его  ноги не доставали  до земли  полтора метра, не меньше.
             Когда светлый лучик, с трудом пробившись сквозь густую листву, мягко коснулся  лица мошенника, то он, медленно приоткрыв глаза, сделал глубокий вздох…
             Потягивало сладостным ароматом цветов, запахом грибной сырости и резкой, горьковатой прелью.
            Очнувшись, от муторного забытья, Долматов не  сразу понял, где он находится, который шёл час, день это был или ночь.
           В испачканной кровью, раскалывавшейся голове,  царил полный хаос. Малейшее  умственное усилие требовало огромных затрат энергии. Облизнув сухие  губы, он стал тревожно осматриваться по сторонам.
           Тихо над ним шумел своей роскошной  кроной платан, круто по бокам уходили вверх заросшие склоны оврага, в густых зарослях тёрна щебетали птицы. Тогда Долматов опустил свои глаза к низу, и увидел себя самого … обнажённого…
          Постепенно к нему стала возвращаться память. Он, наконец, осознал, где находится, и что с ним, не так давно, приключилось. Рыскнул взглядом по сторонам, ища хоть кого-нибудь. Н и к о г о! Н и   е д и н о й   д у ш и!..
         Он попробовал, было,  пошевелиться, но нестерпимая боль в боку и кистях рук, охваченных крепкой верёвкой, заставила его громко вскрикнуть. Рот изнутри пересох, и в нём  угадывался солоноватый привкус. А в  тёплом воздухе, словно поплавки на воде, чуть-чуть колеблясь, висели рои комаров. Тонко нывшие в унисон, и всё на одной ноте, алчные, воинственные кровососы, небольшими стайками пикировали на висевшую плоть и  нескончаемо жалили, жалили…
         Тогда Долматов  замычал, забился всем телом, стараясь освободиться от пут, но, пронзённый непереносимой болью, вновь погрузился в тёмную пустоту.

        Громкое карканье, раздавшееся над головой, заставило его через час снова открыть глаза. Он увидел над собой сидевшего ворона, показавшегося ему чудовищно огромным. Зловещая птица устроилась на соседней ветке чуть выше и, склонив любопытную голову на бок, поглядывала  на него немигающими глазками. А где-то вверху, над кроною дерева, кружилось ещё несколько таких же птиц, оглашавших пространство  гнусными криками. Они скандалили и что-то делили.
       Нестерпимый ужас охватил  Модеста Петровича. Никогда в своей жизни,  он такого ещё не испытывал. И  ему казалось, что он видит перед собой не птицу, а зловещего демона, прилетевшего из неведомого мира,  за его  грешной душою…  Он почувствовал, будто сердце сдавила чья-то  ледяная рука, и от ужаса в нём затряслась  каждая жилка. Тогда не выдержав, Модест Петрович всколыхнулся  и закричал. Закричал так, как только могут кричать сумасшедшие! Это был  и крик, и рычание, и безнадёжный стон глухого отчаяния…
       Испуганный ворон снялся с ветки и, поскрипывая  маховыми перьями чёрных крыльев, вылетел из-под кроны дерева прочь, оглашая пространство недовольными криками.
       А Долматов остался висеть на платане,  в компании с гудевшими над ним  комарами, и со своим  расстроенным  воображением, рисовавшим ему  безрадостные картины.
       Совершенно ясно, что прилетавший ворон – был духом его смерти или, сказать проще, сама смерть. Но как же может быть простая птица смертью, когда сама пугается людского крика?  И разве можно костлявую, вот так легко отогнать? Вопросы, вопросы … неразрешимые,  безответные …
       Модест Петрович подрыгал ногами и попытался, раскачиваясь  телом,  высвободить из пут сначала одну руку, потом  другую … 
       Нет. Не выходит. Ничего. Кисти будто бы прикипели к ветке. Видимо, привязывали  профессионалы. И тогда от отчаяния он застонал.
       «Ублюдки! Сволочи! Подонки!!.. - мысленно ругался Долматов, стараясь губами отдуть от лица  назойливых  комаров. – Додуматься до такого цинизма, - больного, немощного человека и… к дереву привязать!!..  Нелюди!.. Нелюди!!..»
       И следом тоже мысль, но уже утешительная:
       «Вот так вот, верно, и первые христиане, избитые в кровь, несчастные, полуживые, безжалостно распинались римлянами на крестах, принимая смерть  за свои убеждения …»
        Мысль эта, была ему чем-то приятна, она сближала его с жертвами религиозных репрессий. Он  поневоле слегка улыбнулся, хотя это далось ему не легко, и получившаяся  гримаса  с трудом могла сойти за улыбку. Однако и она через мгновенье исчезла. Что он наделал? Что наделал? Ах, если бы вчера не зашёл в паршивый кабак,  и не подсел за столик к смазливой девице, если бы не пригласил её на «отработанную» квартиру, если бы утром не спал, как младенец  в люльке, - да разве бы случилось с ним сегодня такое?!..
       Однако уже через минуту думал иначе. «Кого  я обманываю? Кого? Кого?!.. Не случись это всё в Н-ске, произошло бы в другом городишке!.. Всё равно, впутался бы в какую-нибудь историю!.. Охо-хо-о, Модест, Модест, натворил ты делов, наворочал!..»
       И в таких мучительных размышлениях прошло ещё два часа. А Долматов всё так же продолжал висеть, весь избитый, искусанный и неимоверно уставший.
       В романах и кинокартинах, всегда в последний момент совершается что-то  необыкновенное, и главный герой  спасается от уготованной ему, ужасной участи. Но теперь-то речь шла не о фильме или каком-то романе, а о нём самом. О нём  самом!..  И удастся ли ему на этот раз  из передряги выпутаться? Что-то уж не видно никакого просвета …
        День тем временем  незаметно клонился к концу. И хотя солнце стояло еще довольно высоко, и мохнатые шмели по-прежнему  натужено гудели над венчиками цветов, но  в овраге уже начали сгущаться тени. Подступала первая вечерняя прохлада.
         Откуда-то потянуло  лёгким ветерком. И вместе с ним, чуть слышно, донеслось знакомое с детства мычание, тихо звякнул «язычком» колокольчик, где-то  далеко пролаяла собака (её лай, однако, показался  не громче шёпота!).
          «Коровы, пастбище, пастухи!!..» – молнией сверкнуло у мошенника в голове и,  набрав  в лёгкие воздуху, он  тогда закричал  во всё горло:
          -Лю-ю-ди-и!.. На по-о-мо-о-ощь!!..- дико, словно в истерике, попытался взвопить он, но слова не вылетали у него из глотки, - раздавался лишь безумный, разрывающий голосовые связки хрип, призывающий внимание равнодушного человечества. Но, дёргаясь  телом, он  продолжал упрямо хрипеть; хрипеть просто так, без слов, без надежды и его истерика непонятными звуками гасла на заросших склонах оврага.
           Наконец он умолк, поперхнувшись парочкой влетевших в рот комаров, и затем гулко кашлял, сотрясаясь всем телом. А когда вновь обрёл способность нормально дышать, розовато отплюнул в густую траву. Поднял голову и увидел, как в полсотни метрах от дерева, из поросли  тёрна  выскочил заяц. Серые уши прижимая к спине, и длинно выбрасывая задние лапы, неспешным  валким аллюром,   он запрыгал  по склону оврага.
  Качнулся  цветок дикой лилии,  мелькнул  ещё пару раз хвост косого и, снова застыло  всё, замерло, в своём овражном покое.  И только изощрённо-тонкое гудение опостылевших комаров…
             О-о, как Модест Петрович их  люто возненавидел! И если бы теперь его  спросил  кто-нибудь, что на земле есть  з л о   з о л, то он, ни секундочки не колеблясь, назвал бы  этих длинноносых  тварей.  А их становилось всё больше и больше. Особенно болезненными были укусы в уши, под мышки и под колени. Как ни отбрыкивался Долматов, как ни тёрся щеками о плечи, натиск алчных без устали ноющих кровососов, становился упорнее и ожесточённее. Тело страдальца, словно облитое чем-то едким, пылало. Особенно «горели»   уши. И Долматов до боли их тёр плечами, и извивался всем телом, чтобы движением своих лопаток отогнать облепивших спину убийц. Но крохотные кровопийцы были кругом – настойчивые, алчные и неистребимые. Казалось, они не насытятся никогда, и их не отогнать было ни шумом, ни телодвижением.
           А между тем, медленно блекли дневные краски, и через небо уже пролегло  что-то перистое и фиолетово-розовое. Появился бледный рожок молодого летнего месяца. Из глубин оврага потянуло сыростью. Над потемневшими контурами кустов и деревьев, с беззвучной быстротой зацыркали летучие мыши.
           И по мере того, как вечерние сумерки сиреневой кисеёй окутывали склоны оврага, тоска Долматова становилась сильнее, а теплившаяся  на освобождение надежда, призрачней. Две скорбные складки пролегли вокруг его рта  и какие-то неуловимые тени забродили  по лицу, свидетельствуя о том, что ток жизненных сил в нём начал медленно угасать. Жизнь, казалось, отхлынула в  дальние уголки его измождённого тела, уступая место  тихо подбиравшейся смерти.
          Временами впадал он в прострацию, в состояние тупого равнодушия ко всему. Но когда сознание его прояснялось, то тогда Долматов остро чувствовал, как накатывало на него что-то тяжкое, безысходное, жутко-паническое и сравнимое с ужасом  заживо погребённого,  вдруг очнувшегося в мрачной могиле.
           И вот в одну из таких минут, цепенея от мысли, скончаться на ветвях  платана, Модест Петрович начал медленно осознавать, что вся его прожитая,  полувековая жизнь была просто-напросто погоней за миражами. Бессмысленным, оказывается, в его жизни  было всё, и в прах превратится всё, что эту жизнь наполняло …
           В  н и ч т о ,  обратиться его  улыбка, которая благодаря искажённым чертам, теперь напоминала звериный оскал и стала похожа на  отвратительную гримасу. Умолкнет навсегда его  вежливый голосок (которым, плетя кружева небылиц, он ловко добывал себе хлеб насущный!), так быстро сошедший на предсмертный хрип. В прах, обратится  его немолодое тело, к которому он   привык и,  холил,  любя. С ним вместе  исчезнут и его мечты…
           А в этих мечтах был и цветущий сад, и ароматные сумерки на тропическом острове и ворота роскошной виллы, в стиле средневекового замка: с хрустальными люстрами и античными зеркалами, с колоннами мраморными и пёстрыми фресками. И в этом дворце с ним жила бы Она, достойная стихов и поклонения Женщина!.. С ней вместе, они бы любили сидеть на балконе под куполом звёздного, летнего неба и, прижимаясь друг к другу щеками, молчали бы долго или от счастья плакали… 
           Но этим мечтам уже не суждено сбыться. И тело его обратиться в прах.  Лишь  у корней многолетней чинары останутся, скорбно лежать, его бренные  косточки, да спутанные  клочки седоватых волос. Пройдёт год, промелькнёт и другой, косточки эти зарастут травой, и от всей его жизни, казавшейся такой увлекательной и бесконечной,  требовавшей так много ума и энергии; жизни, которую не могло вместить даже время, так как  порой не хватало и времени  на выполнение всех дел и задумок, - вот от всего этого океана желаний не останется  ничего… Н и ч е г о!! … И  ореола мученика тоже не будет…
           Модест Петрович не мог больше сдерживаться и, уронив на грудь голову, дал волю слезам.
           Господи, как всё ужасно у него получилось!.. Как он одинок, в последние, неуловимо проносящиеся  часы и минуты. И нет на белом  свете ни одного человека, который верил бы в него, который бы его ждал. Н и к о г о. Ни  е д и н о й   д у ш и,  которая в его поступках  усмотрела бы что-либо иное, кроме  отвратительного преступления…
           Некоторое время вокруг царила глубокая тишина, какая бывает только в глухих, безлюдных местах в первый час наступления ночи. В ясном небе робко загорелись первые звёздочки, а затем его усеяли сверкающие созвездия. Из-за склона оврага поднималась луна, освещавшая землю золотистым сиянием. И в этом сиянии повсюду возникали чёрные тени, которые не двигались и не издавали звуков.          
            И лишь висевший на платане Долматов, продолжал приглушённо рыдать, и изливал в рыданиях всю накопившуюся боль и тоску. Оплакивал всё сразу: и то, как просто был обманут понравившейся ему девицей; и то, что был избит, поруган, опозорен; и то, что много понаделал  в последние годы ошибок; и то, как быстро промелькнула его весёлая, бурная молодость. Оплакивал всю свою прожитую авантюрную жизнь. Он столько настрадался в ней и столько всего натерпелся, что будет уже рад любому концу… любому, лишь  выйти бы скорее из этого подвешенного состояния.
            Вися на платане, без всяких надежд, вынужденный искать утешения в собственных мыслях, Долматов, как и всякий другой в подобных обстоятельствах человек, должен был сосредоточиться на своём  прошлом и будущем. Но вспоминать о прошлом ему  было тяжко. В нём многое жгло и нещадно палило. А будущее, с грозной неизбежностью  того, что вскоре должно было  случиться, отпугивало его уже меркнущее сознание.
           И тогда с Долматовым произошло то, что неминуемо должно было произойти в сознании человека, находившегося  на краю смертельной опасности. От того, что внушало ужас и панику, и являлось, видимо, уже неотвратимым, его сознание  обратилось к тому, что сулило надежду или, хотя бы, её слабый отблеск…
           Модест Петрович  своими мыслями  обратился к Создателю. Мысли о Нём пришли к Долматову исподволь, созрев где-то в недрах сознания, и поэтому, он это чувствовал, пришли во время. Они не могли прийти к нему ни раньше, ни позже, а только теперь, перед лицом смертельной опасности. Ибо только  Создатель, - вездесущий и всемогущий, постоянная опора человека в его роковые минуты, - мог Долматову даровать силы, чтобы перенести последний удар. И преодолевая панический ужас, судорогами пробегавший по изнемогшему телу,  Модест Петрович зашептал слова  полузабытой молитвы, которой его  в детстве учила бабушка.
             -Помилуй мя, Господи… великой милостью помилуй мя, и по множеству щедрот твоих прости мои беззакония. Ибо неправоту свою осознаю и грех мой пред тобою велик…- в слезах от жалости к себе, взывал к Всевышнему мошенник  и  просил у Неба прощения.
            -Тебе… тебе единому согрешил я, и слукавил перед очами твоими, так что праведен, Господи, ты в приговоре своём… праведен в приговоре и чист в суде…- еле слышно бормотал Долматов, словно эти слова  могли ему дать надежду на светлое будущее.
            -Отврати лицо от грехов моих и изгладь все мои беззакония… Сердце чистое сотвори во мне, Господи, и дух правый внутри меня обнови… Не отвергай меня от  лица, Твоего, и духа святого не отнимай от меня…- хрипло шептал Модест Петрович, словно эти слова могли быть магическим заклинанием против приближающейся смерти.
           От отдалённого склона оврага донеслось уханье какой-то ночной птицы. И эти приглушённые звуки, и удушливая влажность воздуха, и сгустившийся мрак, наполняли Долматова  суеверным ужасом. Ему казалось, будто слышит он не уханье ночной птицы, а вздохи какого-то фантасмагорического чудовища,  невиданного и злобного великана, о котором в детстве ему рассказывали сказки.
          От этих страшных мыслей, терялось последнее присутствие духа. Зубы  Долматова выбили дробь. Нет,  такое напряжение ему не по силам. Эти звуки  его доконают и убьют!.. Убьют!!…
          А время шло  тоскливо, медленно и безнадёжно, доказывая  всю тщетность предпринимаемых им усилий. Рухнула, по-видимому, его последняя надежда,  последний отблеск на благоприятный исход. Он никогда больше не обретёт свободы. Никогда.  Всё!  Конец!!..
          Но, жизнь? Но как же так?… Вдруг жизни для него не станет, - и не увидит он больше красоты нового дня, и не погреет свои косточки в лучах летнего солнца, не ощутит  влаги грибного дождя…
           Нет, он не желает умирать так рано! Не хочет! Нет!!
           И словно в полусне, тяжёлом и кошмарном, он продолжал, почти, беззвучно шептать: «Я изгоню все грешные мысли … Я обновлюсь и стану другим… да, стану  совсем другим человеком, если ты, Господи, по-ща-ади-ишь  меня!..»
          Он  уже давно потерял представление о времени. Ему казалось, что прошла целая  вечность, с тех пор, как он впервые очнулся на дереве. И он чувствовал, что  остатки сил его покидают. Глаза ослабли, слух притупился. Он понимал, что скоро настанет минута, когда  полностью перестанет слышать и видеть. Казалось, что самый воздух, окружавший его плоть, был насыщен горестями и страданиями.
          В меркнущем сознании Долматова замелькали картинки из далёкого детства… Дымкой времени смягчённые лица родителей, упиравшаяся венцом в потолок  новогодняя ёлка и заводной паровозик, с одним фанерным вагоном, жужжа убегавший куда-то за кресло. И Бог знает, о чём думал коричневый, плюшевый, одноухий мишка, усаженный в паровозик, вместо машиниста, в просторный тендер…
         Долматов сглотнул подкатившийся к горлу горький комок
         Нет, не правда! Тысячу раз неправда, то, что в его жизни  были только преступные эпизоды. Были в ней и светлые, чистые, как слеза младенца моменты, за которые ему не будет стыдно. Никогда!..
         Помнится, лет двадцать тому назад в столице, после крупного выигрыша на ипподроме, прикупил  он на базаре  два мешка арбузов. А потом, на такси, их отвёз в детский дом-интернат. Так и остался в памяти у него этот эпизод, - полный удали какой-то молодецкой и купеческой щедрости.
         Помнится в Риге, в каком-то притоне, его молодого, неопытного приятеля  в карты обыграл местный шулер. Модест Петрович, знавший толк в подобных фокусах, сел с шулером тогда  играть  и незаметно передёрнул, чтоб  проигрыш вернуть  отчаявшемуся дебютанту. И  выиграл, конечно же, выиграл!   Но тут же в сознании мелькнул тревожный вопрос: а вправе ли он отнести это действо к достойным поступкам, дающим право на снисхождение Неба?.. Вопрос повис, оставшись без ответа.
           Долматов стал напрягать память дальше,  стараясь  в ней отыскать другие свои благородства, но ничего значительного припомнить не мог.  Так, мелочь какая-то!..  В Самаре, помог перейти дорогу  слепому… деревце посадил, будучи пионером… кормил пирожками бродячего пса…  И… и всё?  И этим исчерпал свои альтруистические воспоминания, налюбовался ими, насытился? Не густо.  М-мда!..
          Мысль эта страшно потрясла Модеста Петровича, как будто память, покусилась на его права и совершила мимолётные экскурсы в прошлое, уж слишком с жёсткой  экономией средств.
.         Нет, было  и ещё что-то   в его жизни важное. Очень важное!..    
          Ах, да! С обнадёживающей душу впечатляющей яркостью, вспомнил он, как два года назад,  в Волгограде, проходя мимо струящегося фонтана, выудил  рукой из воды коромыслика. И  стрекозка,  обсохнув на его ладони, посмотрев на него  шлемовидными глазками, с трогательным волшебством  шелестнула  крылышками  и  улетела.  Упорхнула, кольнув сердце Долматова маленькой радостью, душу  осветив тёплым, тоненьким лучиком…  Странно,  но в тот миг он почувствовал  себя  счастливым, и тогда, помнится, ещё подумал, - что для счастья-то,  порой, нужно  так мало…
         И вновь горькие слёзы потекли по уже выверенному маршруту – по двум глубоким бороздкам на мёртвенно бледных щеках.
         Одиночество и боль становились для него нестерпимыми. Помутившийся взгляд устремив к небу (невидимому, однако, через крону платана), дрожащим голосом мужчина прохрипел:
     -Господи!.. Господи!.. Или убей  (только не мучь!) или же пощади … но не заставляй усомниться в  с у щ е с т в о в а н и и   Твоём!  Не заставляй!.. - и,  дёрнувшись телом, безвольно затих.
          Но вдруг почувствовал при этом, как его  ещё недавно  безнадёжное положение, подверглось существенной перемене. С минуту висел в каком-то оцепенении, не веря  случившемуся,  не веря себе. Потом, пошевелил кистью правой руки.
          И тут же понял, что ему не мерещится, и то, что чувствовал он, - полнейшая правда, - петля,  обхватывавшая  запястье, чуть-чуть ослабла и увеличилась. Сомнений больше быть не могло! Ошеломлённый внезапным открытием, на боль уже не обращая внимания, Долматов умножил свои усилия.
Его тело ожило и пришло в движение. Горлом, издавая неопределённые звуки, он дергал руками, дрыгал ногами, плечами водил из стороны в сторону. Дышал так громко, что оглушал себя самого.
           Какое-то время спустя, кисть правой руки выскользнула из петли, и утомленная, саднящая  длань безвольно повисла  вдоль голого тела.
           Однако прошло ещё не мене получаса, прежде чем,  освободив руку другую,  он обессиленный   рухнул на землю.
           Всё пережитое и выстраданное им за минувший день, все тяжкие впечатления и все испытания, - всё это слилось с необузданной, огромной радостью и, подобно бурному потоку, разом на него нахлынуло. Не выдержав, он зарыдал как ребёнок, бессильно голову склонив в густую траву. Кровь, хлынувшая в онемевшие за время висения руки, покалывала  кисти  тысячами   иголочек.
           О, как сладко всё-таки существовать! Как сладко жить на белом свете и жизнь прекрасную любить!..
            Слёзы восхищения и раскаяния застилали  взор Долматова, и ему казалось, будто его тело, обдавали тёплые, ласкающие волны. И он чувствовал, что иссохшие русла  его души, стали медленно наполняться пробуждающейся силой жизни…
     Несколько минут спустя,  он  уже карабкался по склону оврага, раздвигая руками бодылья травы. Поначалу ощущал боль во всём теле, и особенно  в ступнях ног, в которые впивались колючки, но постепенно, всё больше горячась, чувствовать это перестал. В его клокочущем сознании доминировала лишь одна обнажённая цель – туда,  туда… наверх!.. К свободе!
          Цепляясь за ветки кустарника, за камни, за какие-то корни, то всхлипывая, то что-то бормоча, преодолевая  метр за метром, он выбрался, наконец, из оврага. Ему было жарко, с  лица градом катил пот. Какое-то время, в полном изнеможении, он так и сидел на краю оврага тяжело, шумно дыша, пока  пелена, окутывавшая мозг, не рассеялась. Тогда, набрав в грудь побольше  воздуха, Долматов поднялся и побрёл…  сам не зная куда.  Вскоре натолкнулся на полевую дорожку, и, не глядя по сторонам, пошёл по ней.
          Воздух был лёгким и чистым. Звёзды дрожали от едва уловимого тёплого, воздушного тока. И шагая голым по ночной степи, Модест Петрович испытывал радостное  чувство свободы… Свободы от каких-либо уз! Никто  на свете  теперь не знал, где он находится; никто не мог потребовать от него отчёта в чём-либо. Он сделался недосягаемым этой ночью для всех и  принадлежал лишь самому себе.
           А степь была наполнена различными звуками.  В траве и в придорожных кустах, – повсюду заливались цикады; воздух дрожал от их звенящего и неумолчного крика. Среди этого трепетного многоголосия, слух иногда различал и высвободившийся крик ночной птицы, и свист степного зверька, и шорох юркнувшей мыши, но всё это происходило как бы в стороне от дороги, и глаз не в состоянии был заприметить какого-либо в траве движения.
             Передвигая ноги по бархату пыли, Модест Петрович не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, насладиться вспышками звуков на фоне звёздного неба.
             И тогда ему вдруг  стало понятно, что события последних дней дали толчок, пробудивший его нравственное самосознание, сделали его пригодным для иной, более правильной жизни. Он понимал, что судьба этой ночью с ослепительной резкостью заставила его как бы опомниться, подарив ему редкий шанс круто перенести свою жизнь в иную плоскость…
        Ночь близилась к концу, и тёмно-синее небо приняло уже сероватый оттенок. Ярко блестевшие звёзды потускнели. На восточной окраине зарябила первая муть рассвета.
          В густом настое запахов полевых цветов и дорожной пыли, почувствовалось легчайшее шевеление воздуха. В груди, в голове у Долматова воцарилась странная пустота, как будто повеявший с моря ветерок насквозь его продул и вычистил изнутри.
          Зубы, однако, вскоре выбили дробь. Обхватив обнажённые плечи руками, Долматов продолжал свой путь дальше. О тревожном думать уже не хотелось.  Снова, как в молодости, счастьем манила неизвестность. Ему верилось,  что всё  теперь будет у него по другому, он всё изменит в жизни своей, всё доделает и  что можно исправит…
          Дорога  пошла вдоль холма, и, обогнув его, Модест Петрович увидел каменную стену, возвышавшуюся над землёй  метра на три. За столь надёжной  оградой, виднелись очертания белого здания, от которого веяло величественным  спокойствием. Модест Петрович пошёл вдоль стены и вскоре                остановился. Плотные ворота, покоившиеся на вековых дубовых вереях, с крепостной отрешённостью замыкали окружность забора. Долматов стоял в нерешительности перед ними и какое-то время раздумывал.
          Потом, взявшись за медное кольцо на  одной из створок, два раза глухо стукнул им в воротную доску. Через минуту стук повторил. И  запоздало, углядел  в неглубокой нише кнопку звонка. Но кнопку ту, тревожить пока не стал, а  только обострил свой слух.
          По ту сторону  ворот  послышался  шорох гравия, чьё-то бормотание и  шаги.
         - Кого  Господь привёл в  обитель братскую в столь ранний час?  - кто-то  его спросил, слегка позёвывая.

         -Откройте, б-брат…- голос Долматова дрогнул и он сделал  паузу, чтобы справиться с нахлынувшими  на него чувствами. И совладав с собой, уже более ровно продолжил.
          -Откройте… Раб Божий, свою грешную душу принёс… на покаяние.
          Глухо звякнула запорная задвижка и заскрипела  калитка, врезанная в воротную половину
          В образовавшемся проёме показался высокий мужчина. Облачён он был в рясу с нагрудным крестом, а тёмная скуфейка покрывала голову. Лучившиеся простодушием глаза монаха, воззрились на пришельца, руками прикрывавшего  скабрёзное место.
         -Двери покаяния открыты для всех. Важно  только  успеть   пройти  ими, -  приветливо промолвил служитель Господа, и открыл калитку пошире, пропуская странного визитёра во внутрь.
          Шагнув в образовавшийся проход, Долматов вдохнул в себя лёгкий запах лаванды.
         «Спасибо, Господи, что сохранил  ещё такие места», - успел машинально подумать  мужчина, почувствовав, как у него с души, словно камень свалился.
         Калитка монастырских ворот   за ним   закрылись.
         А на востоке, как-то  лилово-розово загорелся край изумительного по форме облака. Это поднимавшееся из-за горизонта солнце приветствовало своими лучами  новый день.

               
                Июнь  2ОО2  г. – июнь 2005 г.