Хобби

   Как и большинство детей, рожденных в середине сороковых - начале пятидесятых, я научилась читать рано и самостоятельно. Ну, не совсем самостоятельно, но незаметно для себя и окружающих.
Дворовые детские компании были разновозрастными. Старшие дети присматривали за младшими, а вернее таскали за собой повсюду. Детская жизнь крутилась вокруг школ, во всяком случае, в маленьких городах и поселках. Играли в прятки, в войну и в школу.

   В «прятках» было очень важно не столько спрятаться, сколько соблюдать установленные правила игры. Тех, кто нарушал правила, не любили и в игры не брали. Игра в войну мне была непонятна, Делились на две группы, о чем - то договаривались, после чего я теряла к игре интерес и отвлекалась на что - то постороннее. Или засыпала в   углу общего двора.

  Игру «в школу» я любила. Старшие девочки сажали нас за стол и учили писать буквы. И складывать цифры. Как-то незаметно и быстро я освоила чтение и письмо, тем более что делать было нечего. Телевизоров не было, кино для детей, да и для взрослых, было редкостью. А были диафильмы, которые мы, дети, смотрели все вместе, человек пять - восемь. Кто – то из старших детей читал надписи под картинкой, а остальные незаметно для себя сопоставляли услышанное с надписями. Короче, в пять лет я уже читала, писала и считала, как первоклассница, и ничего исключительного в этом не было.

  Детских книг было немного, читалось все, что попадалось на глаза. В основном, лозунги и плакаты. Надписи на заборах были редки, все же военный городок. За этим, видимо, следили.

  В нашем доме бранных слов не употребляли. Во дворе я слышала выражения, связанные с отправлением малой и большой нужды, но повторять эти слова было запрещено, Да я и не пыталась. Я вообще была не очень разговорчивая. На обиды реагировала двумя способами. Или пряталась под кровать, или молча кусалась и царапалась.

  Кстати, или некстати, вспомнилась семейная история. Моего племянника в раннем детстве приучили проситься по естественным надобностям «красиво». Как бы по - французски. «Пурлепти» и «пурлегран». Учила его прабабушка, а родители не возражали. Кодовые слова, понятные только посвященным. Он и просился. Все было хорошо, пока однажды он сказал «пурлепти» в присутствии большой компании друзей. Те заинтересовались, очень одобрили. А кто - то, особенно дотошный, поинтересовался, мол, как тебя в детском садике понимают. « А я там как все говорю,- простодушно ответил племянник,- поср..ть и посс..ть».

  Я очень люблю эту домашнюю историю. 

  Вернемся в конец пятидесятых. Жилищные условия у нас были хорошими. Две комнаты на пять человек. С соседями и общей кухней. «Удобства» во дворе. Дрова в сарае. Вода в колонке. Туалет типа «сортир» на улице. Деревянное строение на две кабинки. Беленое известкой. Пахнущее хлоркой. Крючок внутри, вертушка снаружи.

  И вот в этом, привычном и обыденном заведении появилась надпись. Да какая! На белой стенке простым карандашом, детским почерком было написано признание в любви. Так и написано «Оля Штерн, я тебя люблю».

  Надпись меня поразила. Не содержанием. Тема любви меня не касалась никаким образом. Я была все ж таки слишком маленькой. И некоторая экзотичность в выборе места для послания меня не удивила и не шокировала. Это был наш туалет, и логично было предположить, что я рано или поздно там появлюсь. Но сам факт, что меня заметили и выделили, был примечателен и мне запомнился. А надпись замазали при очередной побелке.

  В начале шестидесятых мы приехали в город Пенза. Отец, как демобилизованный офицер, довольно быстро получил квартиру.

  Дом находился в очень специфическом районе. В нескольких десятках метров располагалась железнодорожная товарная станция. Под нашим окном, метрах в трех, небольшой рынок. Рядом с ним - городской мясокомбинат. Запахи крови и несвежего мяса, коровы, которых ведут на бойню, дороги, вечно перерытые для укладки каких- то труб. Над всем возвышалась труба теплоцентрали, дымившая в любое время суток и зимой и летом

  Сейчас я вспоминаю то место с ужасом, но тогда это воспринималось как норма, тем более что сама квартира была неплохой, самой лучшей, из того, что у нас было до этого времени. И когда, через год, какая- то семья захотела поменяться с нами квартирой, мой родители еще думали и сомневались. Хорошо, что согласились. 

  Но я не об этом.

  Во время беготни по своим детским делам, мы с подругами обнаружили дыру в заборе двора мясокомбината. В эту дыру мы, конечно, пролезли и очутились…в раю.

  Рай представлял собой заброшенный садик с небольшими деревцами неясного для нас вида. Видимо, плодовыми, но запущенными. Была там зеленая трава по пояс. Какие-то невразумительные клумбочки, на которых редкие цветочки соседствовали с чахлыми сорняками.  Деревянные скамеечки и столик. И еще там был фонтан. Вернее, небольшой, кустарно сделанный фонтанчик. Я уже побывала к тому времени в Петергофе, и фонтан от  самодельного фонтанчика отличить могла.

  Я пишу эти строчки без капли иронии, это действительно был райский уголок, по сравнению с тем, что осталось за забором.

  Как бы мы испугались, увидев ухоженный сад с четкими дорожками, нарядными клумбами и ажурными беседками. Это было бы что-то запредельное, чужое и запретное. А так - в самый раз для малолетних преступниц, забравшихся в чужой сад. Хозяина нет, и, видимо, нескоро появится. А в его отсутствие - все наше.

  Туалет типа «сортир» располагался недалеко от дырки в заборе.  Привычный, беленый, пахнущий хлоркой. На два отделения. Внутри одной из кабинок обнаружилась надпись, сделанная простым карандашом. Это было четверостишие, которое я прочла, поняла и запомнила.

      «Для царя здесь кабинет,
      Для царицы - спальня,
      Для директора - буфет,
      Для рабочих- с…ня»

  Надпись складная, идеологически выдержанная (пролетариат - гегемон, все знали это с малых лет), понятная, юморная, построенная на контрапункте…

  Это был рабочий фольклор, настоящий, а не прилизанный и обработанный для печати.

  Мой интерес к фольклору и к этнографии родился там и тогда, в этом туалете, в раю местного масштаба, посреди грязной, вонючей, задымленной и шумной рабочей окраины.
  Я не из тех, кто в детстве заводил тетрадки с красивыми стихами «про любовь». Переписывать стихи в тетрадку, украшать странички орнаментом и вырезками про красивую жизнь… нет, на это у меня никогда не было ни терпения, ни красивого почерка. Да и смысла в таких тетрадках я не видела. Все, что мне надо было, я запоминала. Кроме того, с демобилизацией отца, наша семья перестала быть кочевой. В доме появился большой книжный шкаф и много книг. Художественная литература, энциклопедии,  книги и учебники по истории для ВУЗов. В доме велись разговоры о литературе, в которых мне разрешалось быть тихим слушателем. Моего мнения не спрашивали, но из комнаты не гнали. Какие - то основные литературные понятия я усваивала. Примерно. Не четко.

   Одно я поняла сразу. Если я заведу тетрадку с красивыми стихами «про любовь», меня дома высмеют. А если я поделюсь своим открытием существования рабочего фольклора - поругают и постараются напугать. Чем напугать и почему? Я не знала, и знать не хотела.  Но это был мой секрет…

  Нет, я не бегала по городу в поисках новых надписей, но маленький блокнотик со временем завела, и, при случае, вносила туда очередную «добычу».

  Года за три накопилось около восьмидесяти записей. Иногда это были стихи. Иногда - что-то вроде игры - шутки. « Повернись налево, снова налево, опять налево… Не вертись, упадешь…».

  Нравились и запоминались стихи, повторяющие знакомый мотив.

        « По…ть ли присядешь, поср…ть ли зайдешь,
          Увидишь все стены в куплетах.
          Я русский бы выучил только за то,
         Что пишут на нем в туалетах».

   Или: « На стенах пакости писать
               Занятие отнюдь не ново.
               Но согласись, ….. мать,
               Что только здесь свобода слова»

  Пахнет инакомыслием, а это в нашей семье приветствовалось.

  Попадались рисунки. Однообразные, схематичные, примитивные. Здесь можно было бы пуститься в размышления о роли  пиктограмм  в примитивной магии, но тогда я предпочитала их игнорировать.
 
  «Наскальная живопись» меня не интересовала. Моя семья была ориентирована литературно, а не художественно. Бабушка -  в прошлом  редактор областной газеты. Игры со словами дома поощрялись, а вот художественных альбомов почти не было.

В четырнадцать лет я решила показать свои записи старшему брату. Он прочел, одобрил, но старательно заштриховал все нецензурные слова. Ханжа. Надо как-то отличать искусство от науки. А в науке нет неприличного. Это я понимала очень четко. Попыталась спорить с ним, но бесполезно. Он тоже попытался объяснить мне, что молоденькой девушке неприлично писать такие слова. Тоже бесполезно. Это кто здесь молоденькая девушка? Я в четырнадцать лет была маленьким серым мышонком. Так меня и в школе звали. Умный, но мышонок. Даже не крыса лабораторная.

  Блокнотик со временем потерялся, большинство надписей забылось, а вот интерес и любовь к фольклору и к этнографии осталась.