Детский сад

Мама, раньше разбуди –
Раньше в садик отведи.   
                Детсадовская песня

Ага, кричишь? Я научу забыть,
Идти, бежать, перегонять и мчаться,
Ты не имеешь права равной быть,
Но ты имеешь право задыхаться.      
                Павел Васильев "Любовь на кунцевской даче"




1.
Мне в ту пору около шести, а моей детсадовской воспитательнице, думаю, где-то за двадцать.

Первая любовь, которую, из грустного озорства, готов пережить опять. Хочу, чтобы она не только по-новому блеснула, промчалась, но и со вздохом помедлила передо мной. Даже не прочь возвести её, действительно первую и едва ли тогда осознанную, в счастливое звание последней. Для чего, подряжая мечту в помощницы памяти, устремляюсь в то замечательное время.

Так пусть никого не смутит неоправданно зрелый взгляд или даже (против наивности незабываемых лет) то лукавство желаний, что принесу я туда с собой, имея не один десяток лет жизни у себя за спиной.

С другой стороны, замечали, как податливо выражается чадолюбие взрослых? В разговоре с малыми детьми они начинают картавить. Нечто похожее, боюсь, произойдет и со мной, когда повстречаю себя на сплетающихся тропинках памяти и мечты и обниму того шестилетнего.

Обнявшись, мы немного пройдемся по чудным дорожкам. Уже с первых совместных шагов родное единство походки свяжет меня с самим собой до потери различия. Увлеченный занятным отожествлением, я стану подыскивать для ребячьих переживаний недетские слова. Тогдашние чувства, повторяясь теперь в моих грёзах, неуклюже повзрослеют. Нынешнее моей души я безоглядно смешаю с тем давним.

Кто меня упрекнёт за слишком вольный способ встречи с собой? И есть-таки оправдание. В прошлое (вовсе не думая пренебрегать настоящим) я отбываю любить. И люблю, как умею.

2.
Первейшую избранницу свою вижу я, прежде всего, изумленной. На мой взгляд влюбленного парнишки, ей к лицу проявлять всякое чувство, но именно удивление – тот драгоценный начальный подарок, который получаю немедленно, едва объявлюсь перед ней.

И ведь что-то столь живо и неожиданно её впечатляет!

Помимо картавости, ребячьего недотёпства, телесной мелкости и слабосилия, - что дивного замечает она во мне? Неужели каким-то чудом, минуя поверхность и оболочку, глядит на неё ошеломительная для меня самого, - и вот её поразившая, - безбрежность моего существа?

И сколько мгновений настоящего праздника таит в себе чудесная способность моей воспитательницы! Как легко, невзначай, с какой всегдашней удачей находит она достойное удивления!

К примеру, я прыгаю с разгона через три больших мяча, положенных один возле другого. Ну, над чем бы тут разводить руками? Но увидев мой ловкий прыжок, она непременно отметит его с восхищением, хотя от дальнейших рискованных попыток прыгать через мячи благоразумно предостережет.

Напрасно, - о, несравненная, умная фея, - напрасно! Уж я к первым трём прибавляю четвёртый и для вполне героического разбега размеренно пячусь, не оглядываясь, пренебрегая чьим-то сзади меня плечом, чьим-то сердитым локтем. Пока собственные лопатки твёрдо не ткнутся в стену. Всё потому, что предвкушаю восхитительный взлёт… тонких, с пугливым извивом, бровей на озарённом, как по волшебству, лице.

Чуть погодя нахожу с чем бы другим подступиться к ней, чтобы вновь испытать на себе это счастье – быть привеченным благодатью её удивления.

Неодолимо влечет меня под мягкий блеск отзывчивых глаз - и, упомянув о том их свойстве, что они обожают изумляться всему вокруг, я более не стану ничего о них добавлять. Если же спросят, какого цвета они, то скажу: нет общего слова, чтобы верно ответить. Мне повезло в те глаза заглянуть, и я волен сам найти или придумать для них цветное название. И никому о придумке своей не говорить.

Никогда, кажется, не смотрит она искоса или исподлобья, но открыто обращает лицо к тому, кого избрал её взгляд. Всякому, кто на неё глядит, лицо воспитательницы радуется в непременной улыбке и приветливо светится ожиданием искреннего в человеке.

С приятно выпуклым кончиком, нос у неё небольшой. Как раз его учтивый очерк, исполненный мягко и при том чётко, позволил мне вдруг увидеть, насколько в целом уместно и верно положение всех носов на всех человеческих лицах. Часто и с удовольствием наблюдая за ней, я с большим, чем прежде, интересом стал поглядывать на других людей, особенно женщин. Я и на маму гляжу теперь по-иному.

Нарядная, как солнце погожим утром, воспитательница порой хочет выглядеть строгой, для чего неумело хмурит гладкий обычно лоб. Полна добродушия, но, если надо, возьмет и покажет, что способна, наравне с другими взрослыми, не на шутку рассердиться. Хотя в отличие от них остается при этом по-прежнему привлекательной, не меняясь в лице столь разительно к худшему, как другие, когда они сердятся. Губы у нее в меру полные, не очень яркие, но заметные, и хочется на них смотреть. Выразительные и словно влюбленные в свою улыбку губы.

Смеётся она чудесно и всегда от души. Поначалу звонко, а потом нередко закатывается неудержимым и тогда уже беззвучным хохотом. В такие мгновения я гляжу на неё, разинув от восхищения рот. Мамочки! Как же сладко и затаенно волнуюсь я, когда вижу чудное дрожание тонких и на свету розоватых крыльев милого носа в минуту её веселья, подчас внезапного и отчаянного!.. Всё, всё в ней привлекает меня: и её замечательное умение удивляться, и ласковый голос, и трогательный смех, и её глаза, цветным секретом которых я не перестаю гордиться.

На моём горизонте, расплывчатом, зыбком, в едва открывшейся мне вселенной нет ничего и никого интереснее, неотразимее, чем она. Просыпаясь утром, я радостно сознаю, что сегодня, как и вчера, непременно встречусь с ней и она, ­- ещё одно и не менее славное светило, - озарит наравне с солнцем беспечно грядущий день моей малолетней жизни.

3.
Совладаю только с вкрадчивым зовом загадок из недосмотренных снов прошлой ночи… ага, плетусь умываться, внимая глухому и лишь поначалу сдержанному понуканию родителей. С недовольной миной и обычными капризами терплю все эти торопливые утренние сборы, когда меня ежеминутно и без всякой надобности подгоняют.

На улице кое-как справляюсь с неуклюжестью маленьких ног, едва поспевающих за взрослыми шагами, - и слышу опять понукания отца или матери, теперь раздраженные. Странное дело, родители не понимают, что и сам я, по собственному желанию, очень спешу – и на то у меня есть причины.

А ну их! Идти осталось немного.

Наконец, детский сад. Она! Вся по-утреннему оживленная, сияет приветной улыбкой:

- Здравствуй, Саша!

- Драстуте…

Когда мама привела меня сюда впервые, лишь взглянул я на воспитательницу, тут и забыл, каким образом получаются во рту и слетают с языка слова.  "Тебя как зовут?" – спросила она, улыбаясь, и присела ко мне, как приседают женщины, плотно сжав округлившиеся колени. Вид у неё был счастливый, и казалось, будто она готова тотчас обнять меня и приласкать у себя на груди. Не отрывая от неё глаз, я застыл в упорном молчании, мне самому непонятном. Тогда мама сказала, нахмурившись: "Саша, сейчас же вынь руку изо рта!" Смысл её слов доходил с трудом. "Так тебя зовут Сашей!" – меж тем красиво прыгнули брови на участливом лице передо мной. Не помню, чтобы кто-то подхватывал так моё имя – с откровенным удовольствием, словно желанный мяч. "Я – Раиса Сергеевна", - и нежной ладонью опустила мне руку, вызвавшую мамино замечание.

В крайне выразительной её мимике мама усмотрела намеренный прием, призванный побудить меня представиться лично и вслух, а так как я продолжал молчать, сердито толкнула в плечо. Вместо простого ответа, я взялся кивать головой, радостно и многократно. Точно только-то нарекли меня завидным тем именем – и, принимая его в ореоле волшебного удивления, был я несказанно доволен.

"Саша! – вскричала вдруг мама, выходя из равновесия. – Ты почему так странно, безобразно ведешь себя? Ведь люди могут подумать, что ты – ненормальный!"

Тогда впервые я и услышал славный смех Раисы Сергеевны. Мама восприняла его опять же неверно. Она от обиды надулась. А воспитательница просто сказала: "Извините, ничего плохого люди не подумают, если вы имели в виду меня, - она улыбнулась ей благодушно. – Ничего страшного с нашим мальчиком не случилось. Он смутился немного в необычной для него обстановке. Сашенька скоро привыкнет, освоится – и мы с ним станем друзьями!" Она взяла меня за руку отвести к другим детям, напоследок еще раз широко улыбнувшись маме.

Я плохо соображал и не обернулся, чтобы помахать ей на прощание. В ушах продолжало звучать приятное "Сашенька", произнесенное моей новой, красивой и стройной… считай подружкой.

4.
Но вот что сразу повергло в уныние. Группа детей, куда привела меня Раиса Сергеевна, оказалась чересчур многочисленной. Все ходили в её друзьях - и вечно от меня заслоняли, окружая плотным, очарованным кольцом. К ней невозможно было подступиться. Правда, сперва я не пытался с необходимой для того решительностью приблизиться к щедрой на ласку фее. Как новичок вел себя тихо и незаметно. Обнадеженный в нашу с ней первую встречу, всё ждал от неё чего-то для себя особенного и отличительного. Однако она, больше занятая крикливыми да капризными, однажды пообещав дружить со мной, на деле едва успевала улыбчиво поздороваться.

Шли нескладные скудные дни послушания. Я продолжал наблюдать за Раисой Сергеевной со стороны, из дальнего спокойного круга неприхотливых тихонь.

Примечая, чему она удивляется, я сам на неё дивился, а глядя, как хохочет она над кем-нибудь, был не прочь сделаться клоуном. Всей душой желал вызывать в ней изумление или смех, что-нибудь, хоть какие-то чувства, но этого не умел.

Наравне с другими испытать на себе её живой огонь, попасть, будучи всему причиной, под ожидаемый взгляд, оказаться игрушкой в её руках, ощутить себя под звонкоголосым дождём из настойчивых вопросов, лестных утешений, а то и горячих упрёков, - мне лишь предстояло.

Когда мы с мамой собирались домой, воспитательница обо мне говорила: "Саша у вас спокойный, тихий мальчик. С ним у меня никаких хлопот нет, не то что с другими!" Мне от такой её похвалы делалось грустно. Иначе я представлял нашу с ней дружбу - и мне хотелось, хотелось заманчивых этих хлопот.

Однажды в общем хороводе Раиса Сергеевна взяла мою руку в свою, но минуту спустя меня оставила ради заплакавшего мальчика. Его больно ущипнули сзади. Затеялось разбирательство, все вместе стали изобличать хулигана. Хоровод, было собравшийся с редкой для меня удачей, расстроился. Внимательный взгляд, тепло её слов, порхающие прикосновения ладоней – её внимание и ласка достались пострадавшему.

Весь день я лелеял в памяти прохладу её длинных и нежных пальцев. Старался как можно дольше ни к кому и ни к чему той счастливой рукой не дотрагиваться – ведь недавно Раиса Сергеевна крепко, серьёзно и мягко держала её в своей.

Потом в нашей группе заболела девочка. У неё была высокая температура. По телефону вызвали с работы маму больной, и та увела ее лечиться домой. Когда девочку забрали, воспитательница долго и обеспокоено разговаривала со своей помощницей. Обе они удивлялись: сейчас лето, а у ребенка, похоже, настоящий грипп, хотя обычно дети болеют зимой, да ещё и один за другим… После этого случая мне понравилось мечтать, что когда-нибудь зимой все дети заболеют, их уведут родители - и я останусь один с Раисой Сергеевной. Вот когда эту просторную комнату с голубыми стенами я, надо думать, сумею для неё наполнить лишь собою одним. Окружу её неутомимой беготнёй, откровенным восторгом. Навсегда распрощаюсь с бесплодным молчанием, и явлюсь ей подобно крику, а может быть песне, – и безмерно удивлю мою воспитательницу. Изумленная, только для меня она станет открывать широкий вместительный шкаф, чтобы, наклоняясь своей гибкой длинной спиной, вынимать стоящую внизу картонную коробку, полную игрушек. Для меня одного будет тянуться наверх, где хранится праздничная посуда. Достанет всё до последней фарфоровой чашки и, расставив на гладких, как стекло, белых столах, устроит пир на весь мир. Я стану храбро просить и просить добавки, а она, весело удивляясь, будет говорить с озорной улыбкой: "Кушай, хорошо кушай! Быстрее вырастишь и женихом станешь!" Так однажды сказала мне мама… Кроме того, узорчатые владения огромного ковра, вся эта мягкая и будто знойная от колючих шерстинок Персия, что широко раскинулась посреди зала на полу, тоже достанется от края до края нам с воспитательницей. Здесь ждут нас интересные, весёлые игры, которые придумает Раиса Сергеевна и которые никогда не наскучат. А потом, когда я всё же устану, она будет читать мне сказки из толстой-претолстой книжки, по обыкновению будет загадочно улыбаться при этом - и будет время от времени прикладывать к алым губам подушечки пальцев, мелким, как торопкая ягодка, поцелуем поощряя своих сказочных мальчиков прежде, чем им ухватить край листа и перевернуть прочитанную страницу…

5.
Так замечтавшись однажды, я прилёг на ковер и уснул, продолжая во сне мечтать о моей воспитательнице.

Когда пробудился, то оказалось, что она присела в двух шагах и смотрит на меня, и мягкая сметливая улыбка нежится на её внимательном лице… Также и потом в тот день она раз от разу находила меня глазами среди других детей и по свойски мне улыбалась. Я подумал, не подглядела ли она мой мечтательный сон?

На следующее утро, улучив минуту, я опять улёгся у края ковра в надежде снова привлечь её этим. Но спать не хотелось. Смежив веки, я долго притворялся спящим, иногда подсматривал сквозь дыроватые зыбкие ресницы. Она опять обратила на меня внимание. Неожиданно и бесшумно пройдя по ковру, наклонилась ко мне как раз в тот момент, когда я, в очередной раз наскучивши бессонной темнотой, хотел взглянуть, что она делает. Увидев её лицо прямо перед моим, я поспешил зажмуриться, но было поздно. "Ну-ну, притворщик! – весело сказала она, рукой потрепав мои волосы. – Лучше бы побегал, поиграл с ребятами, чем без дела лежать… Для здоровья твоего полезнее будет!" Пришлось мне подниматься. Был ли я смущен, уличенный в плутовстве? Ну, разве немного. Прошел всего один день, и я не удержался от соблазна снова прикинуться уснувшим. На этот раз, впрочем, она только издали на меня молча взглянула и, равнодушная, подходить ко мне уже не стала. Скоро я понял. Она не любит, когда делаешь несколько раз подряд и нарочно.

Во всяком случае, я навсегда уясняю себе: привлечь внимание воспитательницы можно, если совершишь что-нибудь особенное, такое, до чего в настоящую минуту не додумался никто другой. Например, когда все поют, разучивая под её руководством новую песенку, неплохо выскочить на середину и лихо станцевать. Быть шумным, зайтись отчего-нибудь в крике или петь лучше всего в тихий послеобеденный час.

Осторожно и понемногу пробую то одно, то другое, то третье. Смелею день ото дня. Набираюсь опыта. Некоторые из моих поступков Раиса Сергеевна называет выходками. Конечно, она порой отчитывает меня и учит уму-разуму, но зато чаще бывает рядом, подолгу разговаривая со мной.

Скоро выбиваюсь окончательно из дальнего ряда спокойных и смирных в передовые. Теперь я дерзкий и своенравный, отменный зануда, неугомонный сорвиголова. Преображается и вся моя жизнь в детском саду.

"Ну, вашего сына точно подменили, - округляя глаза, говорила она моей маме, - он стал проказливым, буйным, прямо-таки первый у меня разбойник!"

В самом деле, чего только я ни готов совершить, чтобы отнять её у других и привлечь к себе!

За обедом способен опрокинуть на себя тарелку с молочным супом – тогда ей придется очищать одежду на мне, собирая смешных червячков вермишели. При этом она станет обдавать мягким дыханием мою виновато опущенную голову, будет произносить неспешные слова, убедительно объяснять… Я прекрасно понимаю значение говоримого. Надо быть внимательным за столом и - "когда я ем, я глух и нем". Да и вообще нужно вести себя хорошо и послушно.

Тем не менее всюду: за обеденным столом или в кругу хоровода, в любых занятиях, в любой игре, - я буду отчаянным, необузданным, шумным! Ибо смутное и сладостное, как во сне, ощущение полёта меня забирает при малейшем внимании воспитательницы ко мне и оказывается куда убедительнее слов, их ясного смысла, верных поговорок и правил.

Чтоб искупаться в душистом сиянии, ради сладкой сумятицы внезапных касаний, вороха чувств её, накрывших меня, - могу стать несносным хулиганом и развалить у девочек дворец, старательно выстроенный ими из кубиков, или затеять с кем-нибудь из мальчишек настоящую драку из-за машины, которая вовсе не нужна мне. В конце концов могу повалиться на шерстяные узоры ковра и заплакать, крича во всё горло и притворяясь, что мне сделали больно.

Иногда Раиса Сергеевна хохочет над какой-то моей проделкой, но когда я, обрадованный, пытаюсь и дальше смешить её в той же манере, она вместо смеха морщит потешно нос и просит меня прекратить, а сделать мне это обычно непросто… Хочу, чтоб была она рядом, а не с кем-то другим, всякий миг обо мне бы помнила и в мою сторону поглядывала, и знаю, как от неё добиться волнующей возни со мной. Хотя и не всегда способен угадать, что это будет: кивок головы, благосклонная улыбка или строгий проницательный взгляд. Понуждающий жест, спешный взмах руки, от которого я невольно притихну, или резкий останавливающий оклик. Мне по нраву ни с чем не сравнимая сердитость её, бархатная хмурость бровей в ту минуту, когда она грозит мне пальцем с дивным обрезом ногтя. Приму как подарок и несильный, больше для виду, шлепок порывистой длинной ладонью. Пусть негодует, пусть долго и усильно бранит, торопливым потоком слов увлажняя подвижные яркие губы, - главное, что она рядом, склонилась ко мне и, возбужденная, себя расточает, её глаза изумленно распахнуты и смотрят на меня, а я заглядываю в них и, дрожа, благоговею.

Пускай, если хочет, крепко стиснет мне локоть или со словами: "Да что такое с тобою сегодня?", забавно гневаясь, потрясёт за шиворот. Главное – она у меня в руках и хотя бы в это мгновение принадлежит она мне одному!

Если же она посчитает, что пора опять наказать меня обидным безразличием, и нарочно не станет смотреть в мою сторону, как тогда, на прошлой неделе, и сделает вид, будто меня вовсе нет в том шуме, бедламе, которые я отчаянно произвожу около неё, то, быть может, я решусь использовать последнее и даже для меня самого неприятное средство. Конечно, это уж будет крайность, это простительно лишь карапузу – но, если только она по-прежнему не будет меня замечать, я… Попробуй тогда не заметь!

На деле происходит однажды другое.

6.
В полдень, под усердным солнцем возвращаемся с прогулки за город. Воспитательница водила нас в небольшую березовую рощу, которая позади шелестит на залетном ветру и, кажется, под шумок горюет по мне, по недавнему веселью, беготне и крику.

Я шагаю в хвосте группы, один, без пары, и жизни совсем не рад.

А как ликовал там недавно! На свободе, среди учтивых берёз, я носился как ошалелый. На глазах у Раисы Сергеевны, лишь подстрекаемый её просьбой быть осторожным, прыгал с разбегу через кишащий муравьями холм муравейника, воображая себя лихо пролетающим над широким костром, сквозь высокое пламя. Силился влезть на осанистое дерево, с недосягаемой нижней ветвью над головой, всякий раз пугая и удивляя воспитательницу диким наскоком и попыткой вознести отчаянное объятие как можно выше вдоль по коряво-гладкому стволу, у меня под ладонями горячему от моего старания. Время от времени вольный задор кругами носил меня по краю поляны, где расположилась вся наша группа из детей, по большей части присмиревших от неожиданного простора и знойного дня. Тогда как я не уставал оглашать окрестности воплями откровенного восторга, отправляя их прямиком в торжественную лазурь над нами. Не знал удержу. Раиса Сергеевна ничуть не сердилась, и всё шло хорошо.

Что за благостный день!  Ах, бывают такие солнце и небо, когда тебе кажется, будто именно ты вынул эти величайшие драгоценности из своего кармана и щедрой рукой отправил ввысь, - чтобы голубизной и золотом обильно пролилось оттуда на землю и, переполнив её, опрокинуло весь предлежащий мир!.. В такой день толком и не понять, бегаешь ли ты по земле и траве или уже летишь надо всеми в ослепительном свете, вдыхая необыкновенный воздух. А тут ещё – посреди удивительной, с неба упавшей неразберихи – она, моя воспитательница, в лёгком воздушном платье, голубом с белыми причудами на руках и груди.

Она опустилась в пахнущую цветами и чем-то сухим траву, где весело, жарко кипел стрёкот кузнечиков. Подобрала под себя ноги и… стала вдруг маленькой, как и все мы, стала доступнее, ближе.

Украсив пару девочек, она плела очередной венок из принесенных нами желтых цветков одуванчика на длинных стеблях, ловко перебирая пальцами с узкими козырьками ногтей. Юркие мягкие кончики у неё измазались желтым, и меня все подмывало сказать ей об этом, как будто она и сама не видела. Когда венок был готов, Раиса Сергеевна, не вставая с травы, оглянулась:

- Кому?

Тут же наклонилась немного вперед, с шаловливой улыбкой взмахнула обеими руками и вдруг кинула плетеное кольцо на голову одной из девочек в двух шагах от себя. Бросок получился точным. Да венок оказался велик – и, чуть застряв над ушами, вдруг проскользнул на нечаянной избраннице до плеч, лег у неё вокруг шеи ожерельем.

Это было для всех неожиданно – и бросок, и особенно то, что венок получился вдруг ожерельем! Та девочка испугалась, выпучив большие глаза на мелковатом для них лице. Воспитательница, глядя на неё, тут же сама изумилась до крайности, а мгновенье спустя уже хохотала вовсю.

Взрыв смеха едва не уронил её навзничь – кое-как успела упереться руками у себя за спиной. Новая оплошность только прибавила ей веселья. С опорой на руки, она вольно откинулась головой назад. Её горло под тонкой и в этом месте более бледной кожей упруго дрожало.

Следом грянул вокруг нас, отозвавшись на её смех, хор многочисленных обитателей травы, незаметных глазу. Вся трава закипела убористым шумом, от самых корней хватилась знойным звоном, тоненьким писком и стрёкотом.

Я стоял рядом, пораженный чудным трепетом нежных крылышек поднятого кверху носа на её зарумянившемся лице, запрокинутом к небу в бесподобном отчаянии смеха. Тот скоро достиг вершины, когда рвущемуся из груди веселью уже не находилось голоса. Её смех стал беззвучным. Она дрожала неукротимо всем телом. Лицо её – с полузакрытыми глазами, влажными от слёз, выступивших из-под расслабленных век, - оказалось так близко от меня, что я легко мог дотронуться до него…

В какой-то миг протянув руку, я поймал обворожительное трепетное чудо, точно бабочку, - быстро и плотно сжал в пальцах слабые, податливые крылья.

Тут произошло неожиданное.

Хлестким ударом ладони Раиса Сергеевна отбросила мою руку от своего лица. Вмиг рассерженная, вскочила на ноги и посмотрела на меня с высоты полного роста широкими от возмущения глазами.

Я отпрянул в сторону, испугавшись внезапного, резкого движения, похожего на пощечину, и необычного её взгляда.

- Ну, это уже чересчур! – заявила она и пошла в сторону от меня, на ходу сминая тонкими сердитыми ногами заливистый писк и стрёкот неисчислимой живности в жаркой от солнца траве.

Когда строила нас по двое вести обратно в садик, она всё время отворачивалась от меня. Я же старался оказаться у неё на глазах, подвернуться ей под руку. Напрасно. Меня замечать она не желала и, пренебрегая моим просительным взглядом, подзывала кого-нибудь другого, чтобы ему или ей найти место в походном строю.

Я оказался лишним. Не вызван. Не назван. Один-одинешенек. Обо мне воспитательница не беспокоится вовсе. Похоже, её ничуть не заботит, шагаю я следом за всеми или навсегда остался там, в берёзовой роще.

Уж лучше б остался!

7.
Оглядываясь назад, я вижу, что березы машут мне издали зелеными ладошками листьев, и ниже склоняю голову. Лишь деревья меня понимают и немного сочувствуют.

Тянет меня заплакать, да плаксой не хочется быть. И пусть где-то во мне слезы мои по дороге застряли.

Ну зачем, спрашивается, по-прежнему ярко светит солнце, и почему не всё изменилось и не померкло? Отчего безразличное простирается передо мной поле и по нему веет небрежный ветер? Почему бабочке порхать весело и вольно, а мне остается одно – понуро брести позади?

Почему никто на меня не глядит, хотя я смотрю на всех и на всё? На небо и на поле. На играющих в воздухе стрекоз и пролетевшую над головой птицу. На девчонок и мальчишек передо мной, на воспитательницу в голубом её платье.

Наверное, я – самый последний в мире.

Как-то в группе мы рисовали. Раиса Сергеевна не спеша продвигалась вдоль столов, за которыми мы сидели, и смотрела по очереди наши рисунки. Остановится возле каждого – кого-то похвалит, а кому даст совет, порой и подивится чему-то нарисованному. Начала она свой обход с дальнего от меня края, поэтому времени для рисования у меня было достаточно. Оказалось, чересчур много времени, чтобы, имея в руках карандаш, расправиться с полученным от неё листком бумаги. Без долгих раздумий, по наитию начеркав кромешную бурю, я соскочил с места и, радостно размахивая рисунком над головой, точно победным флагом, устремился к воспитательнице с криком: "Я нарисовал! Я нарисовал! Я…" Но тут она мягко, хотя и решительно ухватила меня за подбородок, вынудив таким образом замолчать.  "Я – последняя буква в алфавите!" – сказала она с ударением в голосе, с нажимом пальцев, державших меня, и еще некоторое время продолжала смотреть в приподнятое ими лицо, холодноватым взглядом нарочно минуя мои взволнованные глаза и удивляясь, будто видит меня впервые.

Мой рисунок она не стала тогда смотреть, а я-то как раз рисунком и думал её удивить.

Шагая позади всех, я вспоминаю её тогдашние слова о последней букве в алфавите и гляжу ей в спину, насупясь.

Обернулась - и всем, кроме меня, даже и подоспевшему дуновению, подарила приметливый добрый прищур. Ветер трогает её волосы, плененный их легкостью и золотистым отливом.

- Подтянитесь! – говорит она громко. – Подтянитесь!

Я рад как никто, наверное, её команде, – надо думать, слова воспитательницы обращены и ко мне тоже! Значит, она все-таки желает или, по крайней мере, не против, чтобы и я приблизился к ней! Пусть вместе с другими и после всех. Да разве я могу не услышать в этом её "подтянитесь" как бы уже и намек на скорое прощение!

Желая немедленно его заслужить, жму на идущих впереди и, с деловитой угрюмостью, довольно грубо подталкиваю обоих. Гляжу на неё. А что она? Видит, как я старателен и послушен? Замечает ли, с какой жадностью ловлю её слова?.. Ах нет! Зря, зря надеюсь! - Крепко топаю ногой, прибивая подошвой сандалии почву. Мщу земле подо мной: а зачем Раиса Сергеевна, окидывая всех заботливым взглядом, одного меня не коснулась даже и краешком зрения?

Но что делать? Шагаю, плетусь за всеми, за нею, и грустно мне видеть, как ступает она, слегка поводя по сторонам высоко поднятой головой, выражая свою приветливость где-то там, в другом мире, от меня отвернувшемся вместе с ней. Размахивает себе тонкими подвижными руками. Подняла одну и поправила волосы. Покачивая голубым подолом, шагает близко – но будто за гранью всех граней, будто и не моя уже воспитательница.

Не в силах смотреть на неё, равнодушную, я прячусь за головами мальчишек и девчонок с их чуждой мне безмятежностью, с их почти иноземным щебетом, с их непонятно-беспечными вопросами, которые они то и дело ей задают.

Иду, тяжело вздыхаю и невольно прислушиваюсь.

- Раиса Сергеевна, а птички едят кузнечиков?

- Едят...

Голос ее спокоен и привычно ласков. Я же подавлен. Едва не убит уже тем, что обычное тепло её голоса более не в праве отнести к себе. Не поднимая головы, было опять хотел безнадежно вздохнуть, но вздоха как такового не получилось. Горло, перехваченное обидой, словно тугим шарфом, оказывается способным лишь на мелкие глоточки воздуха. Неужто всхлипываю?..

Нет, не стану я плакать! Лучше погляжу в сторону, куда-нибудь в дальнюю даль.

Без пользы ищу там спасения, какой-то лазейки, с помощью которой мне удалось бы ускользнуть от кошмарных последствий непостижимой ошибки и вернуться назад, в березовую рощу. Вернуть туда всех. И её. Всё изменить, сделать как надо, как лучше. Но разве есть способ обратить время вспять?

Да разве то не ужасно, что даже и совсем недавнее прошлое невозможно возвратить и нельзя ничегошеньки в нем исправить! Вот же, мои однокашники шагают дружными парами, вполне довольные своим общим и слаженным движением вперед. А также неспешным, правильным течением времени, которое приметно несет по небу горячее солнце, приближая его к зениту. И солнце в небе по-прежнему счастливо, в отличие от меня.

Впереди беспечные дети как ни в чем не бывало спрашивают воспитательницу о том, чем питаются птицы, кузнечики, бабочки, а кто ест самих этих птиц да бабочек. Вопросы их не кончаются.

- Раиса Сергеевна, а люди едят кузнечиков? Мой папа говорит, что люди всё едят.

Она медлит с ответом - а я начинаю мечтать с отважной решимостью: уж я бы съел, только бы вернуть её прежнюю, обратить лицом ко мне, поймать взгляд и увидеть улыбку.

- Нет, - отвечает она между тем, - не едят.

А я бы съел, съел, съел! – взволнованный, готовый на что угодно, невольно убыстряю шаг и, налетев на пару, идущую передо мной, вижу их лица, обернувшиеся ко мне с досадой, и чувствую: еще немного и непременно расплачусь.

Когда прихожу в себя, то слышу, как она говорит с обычной, располагающей слушать неторопливостью:

- Знаете, ребята, есть такое насекомое, саранча, которое внешне очень походит на кузнечика, но крупнее… Ну, наверное, вот, с мой палец будет… Так эту саранчу, можно сказать, едят…

- Люди? Да?

- Да.  Я о таком в одной книге про Африку читала. Правда, живет саранча не только в Африке, а даже и в наших краях встречается, но в Африке и других теплых странах она порой появляется несметными тучами и приносит с собой страшные бедствия для всего живого. Она пожирает сплошь всю растительность. Траву, зелень кустарников, листья на деревьях. По всей округе пустеют пастбища, где прежде паслись, щипая траву, антилопы и зебры. Стада их бегут от саранчи, как от огня. В поисках корма уходят из родных мест жирафы, слоны, все звери…

- А тигры?

- И тигры тоже, и львы… Ведь и хищникам нечем питаться, когда исчезают все другие животные, большие и маленькие. Где проносится саранча, там все превращается в пустыню, как после большого пожара. И, чтобы не умереть с голоду, людям приходится есть саранчу…

Она продолжает говорить, но я не улавливаю смысла её дальнейшего рассказа и думаю: то ли мне и вовсе заткнуть себе уши? Раз её со мной рядом нет, раз теперь нахожусь в отдельном, отколовшемся кусочке мира, горьком как комок соли, то зачем тогда мне слышать ее слова, произносимые там, где по-прежнему все благополучно?  Пусть голос её, который на открытом просторе, под куполом невесомого неба звучит с какой-то особенной трогательностью, - пусть голос её станет для меня неслышным!

Опять хочется плакать. Кроме того, мне хочется сказать ей что-то важное, но язык мой сказать того не умеет.

8.
А впереди за дорогой высится этажами домов наш город. По дороге с шумом, долетающим досюда, едут на стройку длинные машины, груженые кирпичом. Едут и обратно, уже пустые…

Повела нас Раиса Сергеевна на прогулку одна, без помощницы. Не как обычно и вопреки правилам. Отчего с особенной осторожностью и в то же время поспешно преодолели мы важную ширину автомобильной дороги, направляясь в злополучную рощу. Тогда она была добра ко мне. Хотя и делала непрестанно строгое лицо, заражая своей серьезностью. Оберегала тем самым от ребристых колес, которые тяжело и совсем близко, поминутно прокатывались мимо. "Сначала посмотрите налево, потом поглядите направо," – учила она, как правильно переходить дорогу, и держала меня за руку, ибо я, по ее выражению, "сумасшедший".

Как буду теперь, после произошедшего в роще, переходить обратно, через ту же дорогу?..

Мои глаза наполняются слезами – и точно бы кто раскалывает окружающий мир, подобно тому, как окно разбивают камнем, -  недостает лишь стеклянного звона. Это мои ресницы, вздрагивая и окунаясь в прозрачные набрякшие капли, на куски ломают мне зрение. Местами вздымаясь, корежится зеленая пустошь передо мной. Фасады кирпичных домов неправдоподобно и грубо сдвигаются за дорогой, толкаясь в невежливой очереди. И небо повреждено ресничным потрясением – беззвучно кромсает себя голубизна, вовлекая в разруху солнце, и всё готово вот-вот по частям обвалиться на землю.

Ну чего плохого я сделал, чтобы ей упрямо и долго сердиться? Из-за чего? Разве причинил ей боль? Обидел, может быть, или хотел обидеть?.. Помню, бывало, я вытворял и более дурные вещи. Зачем же она теперь? Зачем отвернулась? Прогнала. Зачем? Почему? Что я ей сделал?..

И надо такому случиться - накопленные слёзы, которые до сих пор удавалось держать внутри себя, вдруг взрываются настоящей бомбой.

Ну, погоди же! Я покажу!

Вдох в груди не вмещается, дыхание кучится и нейдет. Пальцы рвут и комкают несподручный воздух вокруг, и душонка моя со всего маху бьется о невидимую стену, опасную, словно она из стекла. И бьет эту стену в осколки! Я подскакиваю на ногах, будто ужаленный. И весь мир, содрогнувшись одновременно со мной, срывается с места, когда я, что есть во мне духу, устремляюсь мимо шагающих рука в руку пар, вмиг обгоняя их и её, которая идет по ту сторону послушной вереницы, пока еще не видя меня, и пока еще безразличная к моему порыву.

В раскрытый передо мной простор бросаюсь с головой, будто в воду. Бегу, бегу – со всех ног! Приноравливаясь к моим прыжкам, скачет на месте перепуганный город: его дома вместе с крышами, балконами, окнами. Подпрыгивают фонарные столбы, торчащие вдоль дороги, и сама дорога и тяжёлые грузовики на ней. Где-то у края зрения неровно подпрыгивает в мутной дали голубовато-зелёная полоска леса. И гарцует в первобытной, жутковатой радости, упруго толкается в подошвы ног своими буграми земля подо мной.

Наперекор всему свету я несусь, обгоняя собственные мысли, лечу к умятому дорожному полотну, которое впереди исправно давят нещадные ребра чёрных колёс.

Бегу и ощущаю, как у меня за спиной – бешеным старанием ног, локтей и лопаток моих – дерзко растет своевольный разрыв между воспитательницей и мною и в то же время пугающе долго тянется эта её немая растерянность позади.

Но вот она опомнилась там – и я, наконец, её слышу:

- Са-ша!..

С одной ноги у меня спадает, расстегнувшись, легкая сандалета и остается лежать на земле. Я не чувствую ног под собой, и догнать меня может только лишь её крик.

Точно бы понимая это, она торопливо, истошно зовёт:

- Саша! Саша! Саша!..

Ага, кричишь? Кричишь!

Она надрывается. Она пронимает меня до самого донышка. Но – поздно! Поздно! Ничто уже, кажется, не в силах остановить меня. Быстро, мельком, ошалело кидаю через плечо взгляд назад. Она их бросила! Ради меня она забыла их, всегда путающихся у неё под ногами маменькиных сынков и дочек, занудных почемучек, не ведающих безрассудств любви. Она летит за мной, беспомощно раскинув руки и выкрикивая на лету, как птица, моё имя.

Она моя! Моя! Моя-я! Тут из глаз моих брызжут слезы.

До грузовых машин на дороге, до их страшных колес остается немного. Ей меня не поймать. Я ничуть не сбавляю скорости. Я сейчас обгоню весь мир и одним-единственным махом перечеркну весь её алфавит! Бегу и, уже задыхаясь, возбужденным, готовым к гибели сердцем угадываю непостижимую правду о любви, крепко-накрепко сплетенной со смертью. Что ждет меня через пару мгновений на опасной дороге, которая... вот она! Плач сотрясает порывистый, взахлеб, и невозможно бежать, невозможно идти и невозможно сделать роковой шаг за обочину, - спасительный плач! Я задохнулся от бега и от рыданий. Я в одной сандалете. Я вытираю ладонями мокрое лицо.

Она, подбежав, становится рядом. Нет, она вовсе не хватает меня за руку или за шиворот! Первым осторожным прикосновением она сначала будто просит у меня позволения находиться рядом со мной и только потом, убедившись в моей приязни, легонько обнимает за плечи.

Вот прижала к себе, прилепив меня сбоку… Второе пришествие слёз, - невыразимо сладкое, благостное.

Она всё понимает и, я чувствую, не станет меня ругать. Она дышит взволнованно, часто.

Между тем сзади нас, без водительства, но кое-как удерживая ряды, приближается группа моих однокашников, и кто-то размахивает моей сандалетой, и все удивленно, вразнобой, голосят: "Раиса Сергеевна! Раиса Сергеевна!"

Поднимаю голову и гляжу на неё влажными глазами. Это – она. Она забывает поправить спутавшиеся от быстрого бега волосы, и её голову украшает странно взъерошенная и, пожалуй, весёлая шевелюра. Тихая, какая-то полоумная улыбка не сходит с её разгоряченного лица, в мелких каплях испарины, и расслабленный, как бы немного усталый взгляд провожает одну за другой, идущие мимо нас машины, которые оглушительно сигналят. Для острастки, а может – вместо салюта.