История одной свадьбы. 23. Как умирает любовь...

                ПОСЛЕСЛОВИЕ 2.
                (К роману «История одной свадьбы»).

                Сны – дверь за грань?

                КАК УМИРАЕТ ЛЮБОВЬ.

                ОБЛЕПИХА.

      «Сны – очень азартный игрок, и они стараются проиграть даже давние события снова и снова, меняя декорации и мизансцены, раздавая актёрам всё новые и новые реплики. И вот в новом сне ты уже видишь обновлённую версию своей жизни: “А если бы я сделал тогда так…”

      И я однажды увидела сон, в котором разум почему-то вернулся к событиям, коим больше четверти века.* Мой неординарный мозг так и не смирился с реальными событиями тех лет, и вновь решил переиграть их на свой лад! Мало того, дорисовал и последствия, о которых уже не могла узнать – не стало связи с друзьями в силу расстояния.

      Что же увидела? Только ли игра человеческого разума породила видения? Ужель удалось “даром” рассмотреть реальные события сквозь тысячи километров от места их свершения? Нет ответа. Есть только ясная и до дрожи правдоподобная информация в виде сна.

      Верить ли этому, или принять за навязанную разумом сказку – дело каждого. Сама же склонна ему верить».

      Печально смотря на просыпающийся сад, на набухшие соцветия сливы, Марина возвращалась памятью в далёкую юность вновь и вновь.


      Вскоре пришло с недостижимой теперь Родины известие, которое полностью подтвердило её сон!

      Долго была в шоке, поражаясь до дрожи своему потомственному провидческому «дару» – не подвёл и на этот раз. Тогда села и записала своё видение…


      «…Как же я устал. Нет, это уже становится невыносимым! Сколько можно быть незаменимым и всем необходимым? Когда наступит время покоя, появится возможность просто жить, не спеша никуда, не переживая, а всё ли приготовлено к вахте, не нервничая, все ли соберутся у перекрёстка, не запил ли кто? А эта вечная гонка – успеть перехватить заказ! Не успеешь – люди останутся без работы, значит, голодать будут их семьи…

      Безмолвно ропща, Нурлан понимал вынужденность такого существования и старался держаться, но всё чаще уставал и ловил себя на ясной мысли:

      – Что-то в последнее время в душе надорвалось. Нет, не в физическом смысле – здоров, широк и мощен, а в психологическом, словно неоткуда стало черпать ту самую духовную силу, так восхищавшую друзей, знакомых и незнакомых людей.

      Постоял возле машины, выйдя из салона, смотрел на горы и долины, всматривался в вершины и перевалы.

      – Родина, с детства знакомая, до боли, до слёз и спазмов горла. Запах снега и… облепихи. Нет! Не вспоминать, Нурка! Только не вспоминать… Столько лет! Ааа, всё равно себя не обманешь. Лукавь не лукавь, а сердце снова заныло и стонет: “Кровь и облепиха. Мари!” Маринка. Мариночка моя! Машук!..

      До скрипа стиснув зубы, закрыл глаза, задышал мощно всей грудью.

      – Не позволять мыслям парализовать душу! Не сейчас – дело не будет ждать. Может, потом. Вернусь с вахты, займусь привычными домашними делами в отчем доме, который давно мой. Вот и матери не стало…»


      …Спустя две недели, входил в калитку двора, привычно приподнимая её, чтобы не перекосилась на неровной каменистой почве.

      «Дом. Семья. Жена и дети. Как мечтал. Всё, как положено. Всё, как у людей. Так почему же последнее время дикая тоска гложет сердце? Что случилось, Нурик?»

      Тяжело вздохнул, тряхнул головой и пошёл в дом.


      Через два часа, пообедав в одиночестве и тишине, отдохнув, решил разобрать захламлённый угол в дальнем сарае заднего двора – давно собирался, да всё руки не доходили.

      «Пора. Скоро дрова привезут, уголь – нужно место. Жена уехала к родне с детьми – сам поковыряюсь, не оглядываясь и не отвлекаясь ни на кого… – усмехнулся горько. – С каких пор дети стали мешать, Нура? И жена? Да что творится с тобой? Ха, если бы я знал. Кто бы подсказал, да вправил мозги на место. Хотя, где оно, то место?

      Остановился, бездумно постоял посреди кухни, почесал лохматую черноволосую с проседью голову, поправил рабочий свитер на большом животе.

      – Да, наследственность взяла своё: так же сильно раздался к сорока пяти годам, как покойный отец. Теперь и я большой и полный – проклятое гормональное ожирение».

      С трудом очнулся, мысленно дал себе пинка, озорно юно улыбнулся:

      – Хорош трепаться, Нурик! Помощи ждёшь или ленишься? Ладно, пора за работу приниматься.


      …Заканчивал маетную возню с хламом в углу сарая, сортируя, вынося в мусорную кучу, поджигая устаревшие журналы, коробки и тряпьё, всё ещё хранящееся зачем-то.

      Отодвинув полуразвалившийся деревянный ящик, поразился его тяжести:

      «Что там такое?

      Попытался открыть крышку – забита. Поддалась рукам, когда поддел фомкой. Едва сдвинул, сердце сильно встрепенулось и больно ударилось о рёбра! Нестерпимая мука на миг ослепила! Только мысли оставались ясными и жестокими.

      – Нет! Не теперь! Только не это! Огради, Аллах! Во имя любви…»

      Не помогло заклинание.

      Перед прояснившимся взором было оно – спрятанное прошлое.

      Под стопкой старых газет в разорванном почтовом коричневом бумажном пакете со следами сургуча и обрывками шпагата лежали фотографии из его комнаты.

      Смотря на них расширенными глазами, не мог сдержать стона:

      – Нет! Не может этого быть!

      Вдруг чётко и подробно вспомнил то далёкое время, когда приехали многочисленные родичи издалека, из-под Борового, в его отсутствие…


      …Это была его «долгая» вахта, целый месяц.

      Тогда в родной родительский дом пожаловали дальние родственники с севера республики. Решили навестить «южных» впервые за двадцать пять лет! Приехали три поколения! Привезли кучу детей, новостей и подарков, пару огромных казанов и самоваров! Табор!

      Нарима засуетилась, заохала:

      – Куда поместить гостей?

      Тут старший родич и предложил:

      – Детей можно поселить в дальней комнате Нурлана. Настелем корпе, набросаем подушек – радость и свобода пацанятам! Для женщин мы привезли военную палатку. Установим в саду. Им рано вставать – удобно и тихо.

      Засомневавшись, замялась и вдруг легко согласилась. Поняла, что это хороший повод раз и навсегда покончить с «музеем» сына!

      – Хорошо, Еркин. Все фото, что там висят, попроси детей снять и сложить в ящик с крышкой, что в сарае справа стоит, – спокойно говорила, испуганно затаившись в душе: «Ох, что потом будет?..» – Пусть принесут в комнату и всё сложат. Заодно, и его газеты с журналами унесут туда из этажерки – накопил, уже мешают дома. Пусть потом забьют и уберут в дальний правый угол.

      Дети быстро и дружно убрали всё в дальней комнатке, вынесли мебель в установленную под грушами палатку, вымели мусор, настелили море разноцветных корпе, одеял, валиков, подушечек и поселились на месяц – рай!

      Далеко от глаз взрослых, можно, закрыв дверь на щеколду, шуметь и играть вволю! Ещё низкое окно: распахиваешь, выпрыгиваешь-выныриваешь в густой спорыш и клевер и бежишь на пруд или речку, никем не замеченный!

      Были только рады вольнице.


      …Когда Нурлан вернулся с вахты, то к жене не поехал, а сразу ринулся к матери и… Марине.

      Не повезло – родичи были в гостях: загостились, решили его дождаться, устроить большой той с родными пастухами…

      Так получилось, не попал сразу в дом и свою комнату – постелили постель в саду на наспех сколоченном топчане под старой раскидистой грушей невдалеке от самодельной душевой и «женской» палатки.

      В изгнании из комнаты были свои плюсы: свежие вещи каждое утро находил у себя в ногах постели, чистые, высушенные на щедром солнце, выглаженные – кто-то из женщин заботился.

      Успокоился.

      «Не в тягость – тишина и покой, мягкий шум ветра в ветвях деревьев и далёкий гул водопада, тёплые ночи и прохладные струи остывшего к утру душа. Днём воду расходуют племяши, любители поплескаться и повизжать. Несколько раз за день приходится наливать бак из шланга. Хорошо, что лето без дождей и жаркое, – деловито рассуждал, помогая то матери, то мужчинам из клана. – Надо бы побольше накопитель к душу приладить – обещались родичи чаще бывать. Пригодится и матери – можно брать для стирки».

      Смирился, включился в развлечения и разговоры родни, стал гостеприимным хозяином и… терпеливо ждал их отъезда.


      Как только гостей проводили, зашёл в свою комнату.

      То, что увидел там, просто убило наповал! От его привычной комнаты не осталось и следа: пустые, чистые, свежепобеленные стены словно обрушились на голову беспощадной, неподъёмной, леденящей, снежной лавиной боли и отчаяния!

      Не выдержал и закричал в голос!

      На его дикий гортанный крик прибежала сестра, кинулась на грудь, рыдая вместе с ним.

      – Братик, успокойся… Что теперь сделаешь? Меня не было дома, когда они убирали.

      Диля плакала, прижимаясь к трепещущему в крупной дрожи телу старшего брата, смотрящего страшными, жуткими, безумными глазами на бесстыдно-голые, девственно чистые стены: холодные, чужие, равнодушные, безликие.

      – Сколько ни спрашивала, никто не знал, куда всё отнесли отсюда. Наверное, сожгли… Журналов и газет тоже нет – на растопку пустили, скорее всего… Много людей – кормить-поить всех надо было…

      Горько плакала, сожалея всей душой о тяжёлой потере брата – его памяти о любимой, что была на тех фото.

      – В сарае все дрова истопили, в саду и внизу в роще сушняк порубили… Надо со станции привезти… И уголь… Позаботься… – пыталась отвлечь, заговорить, заставить забыть…

      – Кто?.. – жутким голосом вопрошал, не слыша её.

      – Я не знаю, – схватила за отвороты рубашки, встряхнула его, тихо прошептала: – Теперь это не важно – не вернуть потерю. Им нужна была комната. Дети, наверное, всё убрали… Не сердись, они только дети, – тяжело вздохнула, гладя по плечам, успокаивая и лаская, любя. – Я тебя понимаю, братик… Сама любила сюда потихоньку пробираться и любоваться ею… Такая она там была красивая и… счастливая! – заплакала горько, уткнувшись в его грудь. – Не мсти, Нурка! Она ни за что этого не позволила бы… Наоборот, приказала тебе их уничтожить… Я слышала… Не вини никого, пожалуйста… Смирись… Забудь…

      Не слышал, убитый болезненной и бессердечной выходкой несмышлёнышей, лишивших его самого дорогого в жизни – памяти.

      «Только она у меня и оставалась – память о той, которая могла стать истинной любовью и судьбой, счастьем и радостью, смыслом жизни и моего существования на земле. Только она здесь держала! И вот – пустота. Голые стены и кровоточащее сердце. Словно снова потерял, теперь навсегда! Как-будто вновь прочитал на официальном бланке запроса в милицию жуткий ответ, увидел страшную строчку: “Признана судом безвестно отсутствующей”.

      Спросил тупо у милиционера:

      – Потерялась?

      Странно посмотрел на меня и буркнул:

      – Пропала без вести. Признана погибшей по суду. Смиритесь.

      Вышел из отделения, завернул за угол и… закричал! Едва не наложил на себя руки! Удержала клятва, что буду жить ради семьи. И вот ещё раз потерял. Похоронил заново. За что, за что?..»

      Медленно оседая в плаче, раскачивался из стороны в сторону, рыча и стеная, как раненное животное.

      Бедная напуганная сестра прижималась к вздрагивающей спине, пыталась хоть чем-то помочь, забрать часть боли, разделить неподъёмную тяжесть потери… Не помогла. Не смогла.

      Не отдал! Зажал в себе, отгородившись от всех и всего!

      Ему же снова отчаянно захотелось тотчас попрощаться с жизнью, да всплыли в голове последние слова Мариши о семье. Зарычал, стал царапать в исступлении ногтями пол, как разъярённый ирбис, попавший в стальную клетку. Им себя и чувствовал: хотелось сбежать в поднебесье на ледники, найти самую глубокую расселину и бросить вниз на острые шипы расколотого льда…


      До самого вечера сидел на полу, слепо смотря сквозь стены, сестру и мать. Словно почувствовал, что в ней кроется тайна пропажи фотографий. Тех, что потерял.

      «Потерял любимую окончательно. Навек, навсегда, без возврата. И без права на память. Отныне, и впрямь вдовец. Одна жена осталась, вторая, законная. Больше нет любимой, первой и главной – Машук. Она жила здесь ещё два месяца назад, запечатлённая на тех фото! Не сохранил. Не защитил. Покинула, пусть не по собственной воле. Обездолила! Оставила одного в мире: колючем, ранящем, медленно убивающем душу и тело. Этим летом ушла. Лишила даже памяти – фотографий! Забрала, так и не дождавшись, когда наберусь сил и сам их уничтожу. Не ты ли, любимая, подсказала детям идею? Ты можешь всё… Так и ушла… Как несправедливо и больно…»


      …Нурлан стоял, поражённый находкой.

      «Нет, не может быть! Они тогда, кажется, сожгли их? Значит, нет? Просто убрали в ящик и унесли в сарай? Как получилось, что за эти годы ни разу не наткнулся на них? Судьба. И вот они передо мной. Что делать? Не посмотрев, сразу сжечь? Нет! Ни за что! Так сильно соскучился по её чудесному лицу…

      Затрепетавшими руками медленно убрал трухлявые журналы, брошюры, газеты и… замер, задрожав телом. Под слоем газетной трухи лежала куча изъеденных мышами фотографий. Ничто не уцелело от их жадных зубов! Ничто. Жалкие огрызки его любви и мечты, боли и страсти, чувственных наваждений и сердечных чаяний. Только грязь, помёт, труха и тлен.

      Собрав последние силы, присел на корточки и поворошил фомкой клочки и остатки, не решаясь взять в руки ни обрывка, страшась не совладать с ноющим и рыдающим сердцем.

      – Вот и всё. Теперь точно конец памяти. Она в мерзкой куче мусора, изгажена и поругана, словно честь моей Великой Любви. Опять потеря. Который раз придётся тебя хоронить, Маринка? Сколько лет будешь напоминать о той ошибке юности, когда потерял тебя навсегда? Как жестоко! Это ещё хуже отстроченной смертной казни. Это пожизненное заключение с видом на твою могилу, любимая!»

      – О, Аллах… как больно… – прижал кулак к страдающему сердцу. – Нет… пора с этим заканчивать.

      Подхватив в сильные руки остатки ящика, сжав дно, не позволяя содержимому высыпаться по дороге, с трудом встал и решительно направился… к водопаду, в ту самую рощу, где всё и началось.


      Спустившись с горы в низину, быстро разжёг костёр из тонких сухих веток старых облепиховых деревьев. Дождавшись, когда костёр разгорится, стал гостями сыпать остатки фото в огонь, рыдая в голос, если замечал, как её глаз или улыбка, локон или рука корчатся в огне, превращаясь в пепел.

      Обернувшись в серые воздушные хлопья, он поднимался над поляной, кружил вокруг костра, взмывал в высоту, подхваченный облаком летящей водяной пыли от оттаявшего ревущего потока водопада, и вновь осаждался на заснеженную поляну и поверхность Оспанки, словно не желая покидать этого места. Места, на котором родился. Будто желал остаться хоть мокрым грязным тленом там, где была любовь и радость. Радость, обернувшаяся теперь в прах и пепел надежд. Пепел самой любви…

      Плача и крича, Нурлан жёг остатки фотографий и газет, не смотря в огонь.

      «Если буду продолжать смотреть – умру здесь. Так болит сердце и горит нестерпимым огнём голова!

      Как ни старался отводить глаза, всё видел: не мог не смотреть и не мог смотреть!

      – Какая изысканная месть, Мариночка моя! Спустя тридцать лет! Это твоё наказание за трусость? Или за долгое забвение? Сумел же после исчезновения фотографий взять себя в руки, начать жить своей жизнью с семьёй. За это мстишь? За то, что забыл? Но ты же сама мне это приказала, любимая! Я просто выполнил все твои приказы! Все, кроме одного: забыть. Прости, единственная. Не смог. Не сумел. Не получилось выдавить твой образ из сердца и души. Навсегда осталась во мне. Как и моё сердце в твоих руках. Ты забрала нечаянно, когда потеряла сознание на дороге. Вот и не забыл, Машук…»

      Огонь ещё ярче горел, проглатывая остатки былого, памяти, а Нурлан всё громче выкрикивал слова проклятия и любви своей любимой.

      На горе стояли люди, удивляясь:

      – Что это творит Сабиев? Да ещё так ругается! Пьян, что ли?..

      Он никого не видел, продолжая плакать и разговаривать с той, которая так давно владела сердцем.

      Закончив жечь бумагу, разъярившись, разломал остатки деревянного ящика, который столько лет хранил тайну, прячась в тёмном углу сарая. Он сгорел быстро, а злость мужчины никуда не делась.

      Оглянулся, замер, обвёл воспалёнными глазами рощу, застонал:

      «Вот кто виноват в нашей несчастливой судьбе – облепиха! Она своим соком свела тогда нас с ума, закружила юные головы и разбудила неистовые сердца и тела! Она только виновата! Если б ни её горько-кислые душистые ягоды, не пошла бы Маришка их доставать, а я не стал бы помогать ей в этом. Не соприкоснулись бы наши глупые и неопытные тела тогда, не потянулись, не поняли, что созданы друг для друга. Так нет: поманила, привязала, уколола, обручила кровью, обрекла на невыносимую боль и многолетнюю муку… Будь ты проклята, облепиха!»

      В помутнённом сознании бросился в гору, побежал к дому.

      Задохнувшись большим, грузным, тяжёлым телом на подъёме, не опомнился, бежал дальше.

      В сарае схватил топор и кинулся обратно к роще.

      За его спиной закричали люди, останавливая – тщетно.

      Вскоре из ложбины у водопада раздались звуки топора.

      Мужчины долго не решались спуститься, страшась столкнуться с разъярённым сельчанином с топором, потом, опомнившись, решились, но, сколько ни уговаривали, как ни старались помешать – не смогли!

      Словно шайтан вселился в Нурлана: рубил деревья облепихи направо и налево без устали и передышки, сняв свитер и рубашку, оставшись в футболке. Та была насквозь мокрой, пот стекал поверх ремня брюк и капал на снег и землю, а Сабиев не мог остановиться.

      Лишь когда от рощи остались жалкие кустики, оглянулся налитыми кровью глазами, прохрипел ей проклятие и пошёл неспешно домой, обессилено волоча по земле и камням топор, ставший вдруг таким тяжёлым и неудобным!


      «Почему гора такая высокая? Всё иду, иду, а никак не могу забраться! Или я так постарел, что горка, хоженая-перехоженная, теперь показалась Эверестом? Вот и улица, холм, калитка…»

      Взялся онемевшей рукой за щеколду, с трудом открыл, еле-еле приподнял дверцу. Медленно зашёл во двор, странно осмотрелся, словно не узнавая, и… рухнул на снег.

      Подбежали люди, заполонили лужайку, кинулись к соседу.

      Он лежал, уткнувшись лицом в замёрзшую траву, странно согнувшись.

      Перевернули на спину – мёртв: глаза открыты, из носа, рта, ушей и даже глазниц обильно текла кровь.

      – Кровоизлияние.

      – Как у покойного отца в его же возрасте.

      – Наследственность.

      – Бедная жена! Бедные дети! – женщины заголосили, запричитали, повалившись на колени.

      Мужчины кинулись звонить родне покойного, кто-то сел на мотоцикл и быстро поехал «на низа», сообщить семье усопшего печальную весть.


      …Нурлану уже ничего не надо было ни в этом дворе, ни в этом селе, ни в этом мире.

      Он стоял по щиколотки в ледяной воде Оспанки и, дотянувшись до высокой ветки с верхушки куста, наклонил её к самой груди Маринки.

      Испугавшись, она нечаянно схватила кистью руки колючую гроздь…

      Вскрик, содрогание девичьего тела, которое почувствовал всей кожей.

      Освободив руку одноклассницы из колючего плена, увидел, что нежная ладошка залита оранжевым соком лопнувших ягод облепихи и… кровью. Что-то помутилось в голове и, медленно отряхнув ладонь, поднёс к своим губам. Почувствовал, как вздрогнула, задрожала, кожа покрылась крупными «мурашками», приподняв на коже золотистые волоски.

      Выпив сок, перемешанный с девственной кровью девушки, захмелел и стал целовать шёлковую кожу ладони, всё сильнее рукой прижимая её тело к себе.

      Задрожала, часто задышала, тихо застонала и прижалась к нему спинкой и… попкой.

      Не смог сдержаться: обнял, положив руки под грудь и на низ её животика, принялся целовать затылок, шею, плечи и правую щёку, застонав: «Машук…»

      Понимал, что сошли с ума, а остановиться не мог – голова горела, тело скрутило в желании таком сильном, что свет померк в глазах! Остатками воли едва держался, что было, ох, как непросто…

      Она прижалась волнующим изгибом к его взбунтовавшемуся естеству. Положив тонкие ручки поверх его ладоней, стискивала всё сильнее, прижимая к своему телу, побуждая ласкать грудь и холмик снизу – теряла контроль над ситуацией и мутила голову обоим.

      – Ты моя, – глухо стонал вслух.

      Прикусывая бархатную кожу шеи и подбородка, подбираясь к губам. Не решился поцеловать, хищные руки же бесчинствовали, накрыв и трепетную грудь девушки, и то внизу: горячее, мягкое и пульсирующее, отчего разум отключился совсем.

      Что случилось дальше – туман…

      Река шумела и заслоняла звуками их стоны, водопад остужал горящие тела облаками ледяных брызг, а студёная вода Оспанки стянула онемением ступни.

      Лёд древних вершин, спустившись сюда в виде прозрачного талого потока, не дал молодым совершить первую глупость. Он отрезвил, остудил, привёл в чувство, пристыдил…


      – Нет, ребята. Не теперь… Не сразу… – улыбаясь с любовью, Нури всё выше уходил в горы.

      Оглядываясь, наблюдал за первой невинной любовью тел: его и Марины, любуясь, благословлял на долгую и счастливую жизнь. Более удачливую, чем выпала им в своё время. Тогда, когда он ещё был жив и так молод…

      Обернувшись в облачко, рассмеялся ликующе и легко, пьянея от нового чувства полёта! Понял, что навсегда распрощался с телесной оболочкой.

      – Свобода! Лечу!

     С ветерком вернулся к влюблённой паре, ласкаясь о волосы девочки и шепча слова любви:

      – Счастья тебе, моя вечная мечта и неугасимая любовь, Маринка! Теперь я найду тебя везде и всюду! Буду с тобой всегда! Никто не помешает быть рядом, прилетать ночами и смотреть, как ты спишь. Напевать на ухо наши любимые песни и целовать, пока ты видишь радостные сны. Волшебные сны о нас, влюблённых и окрылённых, наивных и уверенных, что мир принадлежит только двоим! Отныне я с тобой навсегда, моя облепиховая любовь. Моя судьба… Моя Машук…

                * …разум почему-то вернулся к событиям… – события отражены в романе «История одной свадьбы» и в «Послесловие 1» к этому роману.

                Апрель, 2013 г.                .                И. Д.

                Фото из личного архива: сентябрь, горная облепиха; на заднем плане трёхтысячники, уже выпал первый снег.


Рецензии
Здравствуйте, Ирина! Трагичная судьба постигла Нури, такая короткая жизнь. Уж больно он был импульсивным и непредсказуемым. Это уже не любовь была к Мари, а изнуряющая страсть к ней. Такие беспокойные люди, которые не могут держать себя долго не живут. Всего Вам доброго и светлого!С уважением, Вера. Я не прощаюсь, буду заходить.

Вера Мартиросян   29.05.2017 22:29     Заявить о нарушении
Так и случилось. Всё закономерно и логично. Спасибо, успел детей родить.

Ирина Дыгас   30.05.2017 01:20   Заявить о нарушении