Ты что наделал, гад?..

ОТРЫВОК ИЗ КРИМИНАЛЬНОГО РОМАНА "ДОХЛЫЙ НОМЕР" (ВАРИАНТ)


    Он очнулся и сразу же глянул на часы. Светящиеся стрелки показывали четверть
второго. Значит, спал не больше трех часов. О том, чтобы уйти домой, речи
быть не могло: двери общежития уже давно заперты, и открыть их, чтобы не
поднять шума и не разбудить дежурную, наверняка не удастся. Бросил бы еще там,
в баре, этих девчонок-продавщиц -- Ленку Курцеву и вторую... как ее? -- Катьку
Реутову. И шел бы спокойно домой. Так нет, поперся провожать.

    Пьяный дурак...

    Да, не стоило смешивать коньяк и шампанское. Жуткий коктейль, голова после
него словно чугунная. Не зря говорят: чем лучше вечером, тем хуже утром.
А может, эти девки что-то подсыпали? Да, там, в «Юности», он выходил к
таксофону, вполне могли бросить в бокал пару-тройку таблеток какой-нибудь
гадости. Но зачем? Ведь следствие по делу Курцевой давно закончено, тот
басурман забрал заявление и претензий больше не имеет...

    ...При расследовании малозначительного дела -- дела, к которому Комитет
госбезопасности имел весьма отдаленное отношение, капитан Симонов наведался
в универмаг «Харьков», где провел предупредительную беседу с директором,
полнеющим и лысеющим Геннадием Борисовичем, и уточнил обстоятельства у
виновницы происшествия -- насмерть перепуганной кассирши второго обувного
отдела Елены Курцевой. Ее проступок состоял в том, что, выбивая чек на
покупку девятирублевых босоножек для никарагуанского студента Карлоса Тереса,
ухитрилась обсчитать последнего на целых два рубля. Вопрос этот можно было
легко уладить на месте, но принципиальный член Фронта национального
освобождения имени Сандино, твердый революционер Карлос, прихватив
босоножки с ценником и товарный чек, направился прямиком в Областное
УКГБ, где уже несколько месяцев работал внештатным информатором...

    Рыдая и вытирая платком красные глаза, Лена Курцева написала объяснение, в
котором клялась, что этот страшный случай был допущен не по злому умыслу,
не по политическим мотивам и не на почве личной неприязни. Попробуйте-ка
сами отработать две смены и при этом ни разу не ошибиться! Она принесла
искренние извинения представителю дружественной страны, борющейся за свою
независимость, однако лишилась премии и обрела взыскание.

    Дело было благополучно закрыто за отсутствием состава преступления, студенту
Карлосу Тересу детально разъяснили, что досадная промашка с босоножками не
является террористическим актом и не может быть поводом для громкого
международного процесса. Растрогавшийся Карлос отказался от своих претензий
и на прощание даже поцеловал ручку обидчице.

    А сегодня… то есть, уже вчера Симонов, по привычке зайдя после работы в
кафе «Юность» и заказав бокал коктейля, увидел за соседним столиком ту же
Лену в обществе Кати Реутовой -- девушки, тоже знакомой по универмагу
«Харьков». Вскоре они уже втроем дружно уплетали шоколад, закусывая
апельсинами, запивая коньяком и шампанским. Рыжеволосая Катька хохотала
над каждой остротой Симонова, по-птичьи запрокидывая голову да прищуривая
и без того маленькие глазки.

    Был момент, когда он четко понял, что пора уходить, что его ждут дома, что
завтра на работе нужно быть свежим, но... Он остался, наслаждаясь накатившим
вдруг чувством свободы, такими мелкими и смешными показались ему житейские
и служебные проблемы, когда сладкий хмель кружит голову, из динамиков
гремит стереофонический голос еще полузапрещенного, но уже популярного
Александра Розенбаума, а рядом откровенно клеятся два весьма привлекательных
длинноногих создания... Ну, ошиблась одна из них, перепутала невзначай купюру,
всяко бывает. И стукачок этот залетный перетоптался бы -- мог ведь просто
потребовать свои два целковых не отходя от кассы, и не поднимать бучу на
уровне КГБ и ЦК КПСС. А девчушечка настрадалась, да и как тут быть спокойной,
когда два поганых рубля грозят обернуться двумя годами тюрьмы!..

    -- Ой, не могу, -- вдруг простонала Лена и, поднимая на Симонова умоляющий
взгляд, забормотала: -- Домой... и в туалет... Ой, сейчас вырвет. Плохо...

    -- Ну все, все, -- засуетилась Катя. -- Сваливаем. -- И, обращаясь к
Симонову, полуутвердительно спросила: -- Проводишь?

    -- А далеко?

    -- Да рядом, две остановки. Общага Горпромторга. А то наша Елена
Прекрасная сейчас и правда вырубится.

    -- Вперед, -- Симонов решительно отодвинул свой стул от столика.

    Дорогу он помнит с трудом. Перед глазами возникали оборванные картинки:
Лена, смеясь, выбегает на мостовую, пытается остановить трамвай... Катя
сердито оттаскивает ее за руку... Симонов обнимает их за плечи, пытаясь
сунуть руки обеим за пазуху и горячо объясняя, что пока он с ними, то
нечего бояться... На проходной в общежитии он показывает свое удостоверение,
потом ведет девчонок вверх по лестнице, нагибаясь и поглаживая Катьку
по тоненьким ножкам, а та брыкается и хохочет...

    ...Потом он взасос целовался с Катькой в туалете, сунув руки под ее халат
и теребя застежку лифчика (без которого Катька могла бы легко обойтись --
грудь у нее была неразвита и по-детски умилительна), а у них в ногах, громко
хрипя и кашляя, обнимала унитаз Ленка…

    ...Он вздохнул и, повернувшись на бок, вдруг коснулся лежащего рядом тела.

    Катька? Нет, почему-то Ленка. Странно. Если бы Катька, было бы логичнее…

    В первый момент показалось, что она не дышит. Сердце Симонова тоскливо
сжалось. Но, прислушавшись, он ощутил едва уловимое дыхание. Щека ее была
теплой. От прикосновения Ленка вздрогнула. Осторожно перебравшись через
девчонку, Симонов в темноте отыскал свое пальто и нащупал бумажник.
Удостоверение, деньги, ключи от квартиры и рабочего кабинета были на месте,
это немного успокоило.

    Он не думал о том, что скажет жене, та легко поверит в очередное задание
-- позвонить не мог, служба такая, выясняй-проверяй, ребята всегда отмажут.
Волновало другое: он почти не помнил, как добрался до этого торгового
общежития, о чем говорил с Ленкой и Катькой, да и с дежурной по вахте. А
ведь бабка точно запомнила Симонова, внимательно изучила удостоверение.
Сообщит или нет? Если бы хотела, то сделала бы это сразу же, и за ним давно
бы приехали. Шутка ли: вусмерть пьяный капитан КГБ среди ночи рвется в женское
общежитие и остается там до утра!..

    Коснулся выключателя, комнату залил свет дешевой люстры. Симонов огляделся.
Типичная комната общаги -- стол, стул, шкаф, календарь-плакат на следующий,
1988 год, с портретом какого-то актера. На соседней кровати, свесив голую
ногу на пол и укрывшись с головой, дрыхнет Катька... Он перевел взгляд на Ленку.
Ленка лежала на боку, короткая джинсовая юбка нелепо задрана чуть ли не под
свитер, из-под нее призывно белеют колготы, обтягивающие плотные бедра.
Несколько мгновений Симонов боролся с чувством стыда, потом, погасив свет,
тихо подошел к кровати и, с трудом унимая дрожь, присел около Ленки. Приоткрыв
рот, чтобы не задохнуться от внезапно накатившего желания, он не отрываясь
рассматривал ее от пяток до пояса, словно стараясь запомнить для своих
дальнейших фантазий. Глаза понемногу привыкали к темноте.

    На своей кровати коротко всхрапнула Катька. Она лежала ничком, еле слышно
сопя и постанывая, ее нога едва не касалась пола и трогательно вздрагивала.
Симонов тихо пересел на край Катькиной постели и аккуратно переместил ее ногу
на простынь. Девушка дернулась, и, пробормотав «Уйди, дура, дай поспать...», 
снова затихла.  Через несколько секунд он, осторожно, стараясь не нарушить
ее сна, приподнял одеяло и отвел к стене, глазам открылся беспомощный
худенький задик, обтянутый легкими трусиками, из-под которых в обе стороны
выглядывали края свернутой марли. Симонов поморщился – мало того, что сисек
почти нет, так ты у нас, милая, еще и менструируешь... Да, не очень приятно,
скорее, наоборот, однако пережить можно. Тем более, ты, девонька, уже, считай,
готова: трусики твои – слабая помеха, а вот подругу твою еще распрягать да
распрягать, пока туда-сюда, глядишь, она и проснуться может (а там кто знает
– вдруг разозлится), а то ли в штаны невзначай кончишь, кому это надо...

    Нарастающее желание взяло верх над брезгливостью, он медленно проник
пальцем под Катькину марлю, пощупал волосики и развел складки – волосики
были сухими, а малые губки, свисающие узкими мешочками, -- чуть влажными,
но не липкими. Вход оказался туговатым – стенки влагалища довольно крепко
охватили палец Симонова и несколько раз почему-то дрогнули – то ли
гостеприимно, то ли раздраженно. Катька не пошевелилась, лишь громко
чмокнула губами. Придирчиво исследовав свою ладонь при лунном свете, не
обнаружил ни малейшего признака крови – значит, критические дни у девочки
или успешно завершились, или еще не начались.

    Верхний край трусиков подался и легко сполз, полностью обнажив обе
половинки маленькой, похожей на детскую, попки и короткий завиток волос,
выбившийся из-под прокладки, однако нижний край, прижатый худеньким тельцем, лишь
натягивался и никак не желал покидать своего места. Симонов бережно
приподнял девушку за живот, ослабил резинку и скатил уже ставшие послушными
трусики до середины бедер. Превозмогая дрожь в руках, нежно развернул
спящую на бок, спиной к себе, лишь после этого перевел дух, заодно давая
девушке привыкнуть к новому положению. Осталось всего-ничего – лишь 
подогнуть ей ножки вперед, чтобы из-под заднего прохода выглянула женская
бороздка -- если не вся, то хотя бы до половины, лишь до манящего отверстия
между створками, этого достаточно, чтобы можно было пристроиться сзади,
только бы места хватило на узкой односпальной койке...

    Но лишь Симонов, стараясь не дышать, начал проделывать задуманное, как
девчонка неожиданно вскинулась и, крутанувшись, испуганно провела ладонями
по своему телу, тут же обнаружив себя с обнаженным лобком и с трусиками на
уровне коленок.. Ахнув, она свирепо натянула на себя трусики, крутя бедрами
и скрипя зубами от злости.

    -- Дура, козлиха! – не открывая глаз, жалобно всхлипнула она и с такой силой
пнула Симонова ногой в грудь, что он не удержался на краю и скатился на пол,
крепко приложившись локтем.

    -- Йо-о! – только и выдохнул он. В глазах потемнело не столько от боли, сколько
от обиды и унижения. Уж так-то ему никогда не приходилось: позорно сверзиться с
койки, отпихнутым голой женщиной. Хорошо хоть, никто не видел...

    А Катька сердито закуталась, завернулась в одеяло, словно сбилась в плотный
кокон.

    -– Извини, Ленонька... Спать умираю, – донеслось до Симонова. – Я потом
приду... утром... утречком...

    Сучка, – незлобно подумал он и тут же устыдился этой мысли. Бедные
девчушки. Вот так и живете друг с другом, все с вами ясно. И общага
женская, и коллектив универмага женский. И пашете по две смены едва не каждый
день – до развлечений ли тут? А тело-то не железное, оно живет, функционирует,
требует...

    Симонов вернулся к Ленкиной кровати. 

    «Только не просыпайся. Не просыпайся..» -- шептали губы, когда он
осторожно провел ладонью по скользкому капрону. Рука добралась до юбки и
зашевелилась в поисках застежек. Кнопка щелкнула, «молния» с тихим скрипом
ослабила пояс. Ленка вздохнула и что-то пробормотала. Симонов замер с
колотящимся сердцем. Через пару минут, убедившись, что девушка крепко спит,
взялся за края свитера и аккуратно, сантиметр за сантиметром, подтянул его
выше. Под свитером оказалась довольно тесная то ли майка, то ли футболка,
управиться с ней было куда труднее. Увидев туго наполненный черный
бюстгальтер, едва не застонал. Чтобы подавить внезапно охвативший озноб,
хоть немного овладеть собой, он с трудом поднялся и на негнущихся ногах
подошел к окну, по дороге прихватив со стола чью-то пачку сигарет. Он не
курил уже давно, однако сейчас чувствовал непреодолимое, смертельное желание
затянуться пьянящим дымом.

    Приоткрыв форточку, закурил. Все поплыло перед глазами, голова
закружилась, пришлось ухватиться за край подоконника. Несколько минут постоял,
глядя на темную улицу и пытаясь справиться с дыханием. Почему-то вспомнилась
старинная поговорка о сапере. А ведь правда -- вдруг эта Елена Прекрасная
сейчас проснется и начнет орать? Катька вскочит, сбегутся соседи, проявит
недюженное служебное рвение бабулька-дежурная, которая, конечно, заявит, что
не могла она «держать и не пущать» сотрудника КГБ,который пришел для
выполнения работы государственной важности... И что тогда, что он сможет
объяснить, как будет выглядеть рядом с обнаженной визжащей девчонкой?

    Окурок прижег пальцы. Симонов бросил его в форточку и остановился в
сомнении: а не оставить ли все как есть, не прикорнуть ли на стуле и так
дотянуть до утра?.. А то, что Ленка уже почти раздета -- ну, подумаешь,
жарко стало пьяной женщине, решила избавить себя от лишней одежки, и сама не
помнит как... Но мысль эта сразу же была раздавлена все растущим
возбуждением, Симоновым овладел какой-то дикий, первобытный азарт сродни
охотничьему, он уже плохо соображал, что творит. Глубоко вздохнув, снова
сел на край Ленкиной кровати...

    Ладонь уже была неуправляемой, она словно жила отдельной жизнью,
независимо от воли хозяина. «Не просыпайся... Пожалуйста, не просыпайся...»
Симонов чувствовал, как напряглось ее тело, как вжался живот, как выгнулась
спина, дыхание девушки стало частым и прерывистым, но бедра плотно сжали его
руку, инстинктивно сдавив и не давая подняться выше. Задыхаясь и дрожа, он
преодолевал сопротивление, готовый в любую секунду выдернуть ладонь и
притвориться спящим. Вдруг девчонка медленно развела коленки, и
когда пальцы Симонова коснулись бритого лобка, едва поросшего колючими
волосками, и ощутили влагу, он окончательно потерял контроль над собой и
начал грубо массировать все раздающуюся скользкую щель. Ленка откинула
голову назад, всхлипнула и с неожиданной силой охватила его за плечи, губы
ее разомкнулись, по-детски выпуская тонкую струйку слюны.
Ничего уже не страшась и наслаждаясь победой, он резко поднял девчонку за
ноги и, зарычав, несколькими движениями освободил ее от колгот и трусиков,а
она уже головой и руками воевала с непослушной майкой… Пот градом катил по
спине, в висках стучало, когда он грубо навалился на Ленку, обеими руками
сдавив ее груди, да так, что она тихо вскрикнула от неожиданности и боли.

    -- Ты кто? -- испуганно выдохнула она, широко раскрыв глаза.

    -- Я...

    - А-а... -- медленно протянула Ленка, стараясь осмыслить ответ. -- А я...
Я у себя дома? -- она завертела головой, увидела спящую подругу и вздохнула
с видимым облегчением. -- Так ты это... еще не ушел?

    -- Тих-тих-тихо, -- прошептал Симонов, прикрыв ей рот ладонью.

    И вдруг он застыл. Лишь сейчас с удивлением и испугом обнаружил, что,
несмотря на смертельное, никогда еще не испытываемое желание, его мужская
плоть так и не ожила – то ли выпитый алкоголь, то ли быстрота всего
происходящего, то ли присутствие хоть спящей, но все-таки реальной соседки
по комнате, а может быть, все вместе сыграло свою злую шутку. «Сейчас…
сейчас», -- задыхаясь, бормотал он, пытаясь пальцами втереть, ввести,
сунуть непослушного дружка, впервые ставшего предателем, в до слез
вожделенное, но сейчас до отчаянья недосягаемое... Их руки сталкивались
и мешали друг другу – Ленка то старалась пошире растянуть ягодицы, чтобы
помочь Симонову, то вдруг принималась ласкать свою промежность, совершенно
забыв о  томящемся партнере.

    Он был готов просто выть – выть от бессилия и беспомощности. Казалось,
вся жизнь потеряла смысл, весь мир рухнул, провалился в небытие, и где-то
на самом дне, среди обломков и ошметков, бессильно колышется сгусток желе,
когда-то бывший телом Симонова… Едва не плача, он скатился с Ленки, лег
на спину и принялся бешено мастурбировать, пытаясь хотя бы таким путем
привести себя в должное состояние.

    -- Не спеши, -- вдруг услышал дрожащий шепот. – Я сама…

    Она нежно провела подушечками пальцев по его гениталиям, потом сжала
губами его сосок, едва касаясь языком. Коротко и быстро провела локоном по
его шее, и он почувствовал, как сначала робко запульсировала, забилась
жизнь в пустом сосуде, потом начал неспешно вытягиваться и крепнуть
главный мужской орган, и Ленка охватила его кулачком, подразнивая едва
уловимыми движениями. Симонов задышал глубоко и неровно, разомлел в
предчувствии счастливой неизбежности, он снова устроился между высоко
поднятых и раскинутых в стороны женских ног и с замиранием сердца уверенно
вошел в теперь уже мягко раздавшийся канал, бездонный и вязкий, в котором
хотелось растереться, раствориться, утонуть… Почти сразу он почувствовал
неумолимое приближение и остановился, стараясь успокоиться, но Ленка
зашипела сквозь зубы и возмущенно задергалась, требуя активности.

    Лишь бы не кончить быстро... еще немного... ну, еще… -- умолял себя
Симонов, когда в своей постели вдруг завозилась Катька. Скрипнули пружины.
Катька  села на кровати, не открывая глаз и нащупывая ногами тапки. На
ней были только кружевные трусики, а между  жиденькими, почти мальчишескими
грудями приютился микроскопический кулон в виде сердечка.

    -- Твою ж мать!.. – прошептала Ленка.

    Нервно хихикнув, она поспешно натянула одеяло, чуть ли не с головой
укрыв возлежащего на ней мужчину, который снова готов был скулить от
несправедливости и обиды – только лишь все началось, так хорошо началось,
и так не вовремя соседке приспичило в туалет! Раздалось шлепанье ног,
шорох ткани и звонкое журчание. Такая мелкая, а льет, как корова, хоть бы
дверь за собой закрыла… небось тощую задницу оттопырила, чтобы на унитаз
не садиться, -- с ненавистью подумал Симонов, чувствуя, как его мужское
естество снова начинает обмякать и вот-вот покинет скользкую пещерку, а
это будет совсем уже паскудно и подло...

    Вернувшись в комнату, сонная Катька снова прошла мимо замершей пары
и нырнула под свое одеяло. Через несколько секунд Ленка подняла голову
и шлепнула Симонова по руке:

    -- Ну!.. Ты жив?

    -- Подожди, -- прошептал Симонов, прислушиваясь, но Ленка сердито
взмолилась:

    -- Да спит она, господи, давай уже!..

    Он снова заелозил своим почти увядшим членом в широко раскрытой
мякоти. Ощущение было не ахти, вернее, никаких ощущений не было. Да и
щетина у Ленки на лобке уже не возбуждала, а лишь кололась и царапала,
словно крупный наждак. И не было уже того неистового порыва, теперь он
просто выполнял необходимую работу лишь для того, чтобы поскорее достичь
желаемого завершения -- кончить, спустить, сбрызнуть и будь оно все
неладно, пропади пропадом. Он даже не очень вдохновился, почувствовав,
что его самцовое начало снова твердеет и удлиняется, касаясь матки, от
чего Ленка запрыгала так, что Симонов опять чуть не свалился на пол,
что было бы уже слишком для одной ночи... Вцепившись рукой в спинку
кровати, он злобно и презрительно вонзался в срамную дырку, словно
насаживал Ленку на кол, стараясь причинить ей боль именно там, в том
похотливом заповеднике брюха, где женщины по закону природы должны
получать наивысшее наслаждение. Чтобы она запросила пощады, плакала,
умоляла не мучить ее, отпустить...

    Приоткрыв веки, увидел зубные коронки, блеснувшие в глубине широко
распахнутого Ленкиного рта, и ее глаза, белые выпученные глаза без
зрачков – зрачки закатились далеко вверх; девушка судорожно постанывала,
стараясь не кричать, и отчаянно извивалась, до боли вцепившись ногтями
в плечи Симонова; грудь ее смешно подпрыгивала с каждым ударом, словно
стараясь оторваться от тела… Он зажмурился и напрягся, готовясь к 
опустошающим тело судорогам, головокружительным всплескам, привычно
сжимая мышцы живота, чтобы судороги и всплески были как можно сильнее
и резче, как вдруг…
 
    -- Э, только не в меня! Не... – жалобно простонала Ленка, заскрипев
зубами и в то же время подавляя визг: неожиданный мощный оргазм настиг
ее на полуслове, выгнул дугой, подбросил и снова швырнул на спину.
--  Нельзя мне сейчас, идиот! Нельзя-а-а!..

    Она изо всех сил засучила ногами, пытаясь вывернуться и сбросить с
себя Симонова, но было поздно -- он уже длинными и обильными струями
неудержимо наполнял ее нутро, все еще подрагивающее после сладкого
исхода. По вискам Ленки скатывались слезы, лицо ее, лишь секунду назад
сиявшее неземным блаженством, внезапно перекосилось обидой и ненавистью.

    -- Ты что наделал, гад, я же просила!.. А мне что, теперь на аборт
идти?!. Ой, мамочки, ну зачем в меня, зачем..

    -- А о чем ты раньше думала? – сердито огрызнулся Симонов, едва
справляясь с дыханием и неохотно освобождая плачущую Ленку.

    -- Что наделал… Паразит, подонок… чтоб ты сдох, животное…

    Она оттолкнула Симонова, вскочила и опрометью бросилась в ванную.
Он растерянно покосился на соседнюю койку и едва не выругался: оттуда,
опираясь на тонкий локоток, на него, голого, во все глаза бесстыдно
пялилась взлохмаченная Катька. Но Симонову уже было наплевать, пусть ее
теперь глазищами хлопает, а вот не надо было пихаться, когда тебе самой
хотели пихнуть -- уж тебе-то под шкуру можно было смело дурака пустить,
без воплей и истерики, при твоих-то месячных подробностях. Вот сиди теперь
и сама чеши свою норку под трусятами-плавунцами фабрики "Детодежда".
 
    Вздохнув, Симонов начал одеваться. На душе было премерзко. И какой черт
его дернул полезть на этих девок? Впузырить пьяной – большого ума не надо,
с ней совсем не  интересно, пьяная баба – пи…е не хозяйка. Ушел бы потихоньку,
как только проснулся, кто держал? И удовольствия почти никакого, и от
проблем теперь не застрахован – и на службе, и в семье, ведь  эта Ленка
запросто может его найти, да и дежурная на вахте, скорее всего, записала
его фамилию в журнал посещений.… А если триппер? От этой мысли он едва не
взвыл и поспешно направился в ванную. За шторкой шумел душ – Ленка старалась
вымыть из себя то, что минуту назад было еще в Симонове. Он помочился прямо
в раковину и тщательно обмылся, хотя понимал, что эти меры действенны далеко
не всегда. Но все же лучше, чем ничего...

    За спиной послышался шорох. Опухшая и помятая со сна Катька стояла в
дверях, заложив руки за спину и с укором глядя на Симонова. Ее маленькая
грудь в рыжих веснушках, с сосками-прыщиками и дешевым кулоном посередине
вызвала у него стон отвращения.

    -- Что, и все? – нерадостно усмехнулась Катька, покачиваясь с пятки на
носок. – А я?..

    -- Да пошли вы к й-е… -- процедил Симонов и едва ли не бегом устремился
к выходу.