Солдатский схрон к 200летию войны 1812 года

Историческая быль.
Прокашлявшись да затянувшись самосадом, старый  Мокей неспешно повёл рассказ о былом, от дедов слыханном.
– Разор был на нашей Смоленщине, дважды за 12-ый год топтал ворог родную сторонушку. В первой, когда в конце лета, в гордыне своей шёл к матушке Москве. А второй раз, возвращаясь восвояси не солоно хлябавши по старой Смоленской дороге, когда получил по шапке от спасителя Рассеюшки, хоть крявого, да прозорливого Кутузова Мяхайлы Иллариёновича.
           Москву-то, древнюю столицу нашу , пограбили супостаты. Навьючались чужим добром, как последнии воры. От енералов до солдат все тащили награбленное, только кто на подводах под охраной гвардейцев, а кто в заплечных мяшках, тюках, да на своём теле.
          На мировую-то наш царь-батюшка Ляксандр с ними не пошёл, хоть уж как ихний Наполяошка ни желал мировую подписать. Боунапарт-то, отведав лиха в Москве, бросив своих маршалов да енералов с солдатами-мародёрами, драпал впереди своих вояк. Переночевав в старинной Вязьме, в доме купца Городжанского, через Сямлёво заспешил к Смоленску и вон из Рассеи.
       – А дом в Вязьме?
      – А что дом? До сих пор стоить, говорять, на стене одной из комнат была надпись, а ахтограх значить, по-хранцузски было написано «Наполеён» (Napoleon). Долго, говорять, хранилась надпись, а потом закрасили.
        Наш-то Кутузов не позволил хранцузам свярнуть на сытую Калужскую дорогу, вот и тащились они голодные, оборванные, без свояго импяратора по Смоленскому тракту, где были имя же разорённые и обобранные дяревни. А наш-то хитрый Мяхайла Иллариёнович свои войска вёл не вослед ворогу, а по сторонам, где и пропятание и хвураж для лошадушек был.
      А вражьих-то хвуражиров да добытчиков пропятания нящадно били народные мстители, крястьяне, да партизаны ляхого гусара полковника Давыдова, да ящё казачки Платова да Карпова.
            – Дед, а откуда ты всё это знаешь?
          – А, как жа, антярясуюсь, да и старики сказывали,– лукаво пришурившись, с хитрицой, отвечал довольный дед.
        – Слухай дале!
А в Сычёвском уезде сильно лютовала баба, старостиха Васялиса Кожина. У ей был целый отряд из баб и подростков. Как налятять, енто значить, бабы с косами, вилами да рогатинами на ентих хвуражиров или отбившихся от своих и брядущих по дороге вояк, так те пачками сдавались. Бабы повяжуть их одной вярёвкой и конвоирують в дяревню. Позорно к бабам да девкам в плен попадать. А кто их звал на нашу землю? Смякашь? Война-то прозывалась народной, вот народ, как мог, так и защищал свою землю.
       Бросали награбленное обяссилявшие вороги, а если у кого ящё силы маненько оставались, то прятали в разные схроны чужое добро. Надеялись, когда- нибудь, посля вярнуться и забрать те ценности.
      Старики сказывали, что к недоступным бярягам Сямлёвского озера, наполяоновские гвардейцы гатили подходы да награбленное в Москве добро, золотую карету, прятали.
Разочарованно покачав головой, дед высказал своё предположение.
         – Искали ту карету золотую и ня раз, да някак она не дается. То ля хорошо спрятали, то ля обманка ето, а она, карета та в другом месте укрыта.
Вздохнув, Мокей продолжал.
          – Дорога-то наша, Смоленская, косточками людскими с двух войн усыпана. А схроны с той, первой войны до сих пор находють. Намедни Козулиха на своём огороде черяпок откопала, а в ём в тряпочке, истлевшей, золотая брошка, браслет сяребряный да монеты золотыя с той ящё войны. Повязло Козуляхе. Наши солдатушки, когда побивали тех хранцузишек да отбирали грабленое, тоже ня лыком шиты, в тайняках  до лучших врямён золотишко прятали.
         Батька мне рассказывал, а яму дед яго сказывал.
         Осенью, в октябре, дело было, тащились по раскисшему от дождей тракту отставшие хранцузы. Так вот, у сяла Хвёдоровского, налятели на их казаки Платова и всех порубали. Сряди тех конняков  наш пращур был, Ярмолай. Рубанул ето он одного ахфицерика, а у няго – золотишко-то и посыпалось. Прадед подобрал ценности, да в дупле вятлины и спрятал, пряметная была вятлина.
         Судьба щадила Ярмолая, цел остался, с казаками в их Париж вступил. Потом домой вяртался. Пока шёл, про свой схрон, про вятлину помнил. Мячтал, как хозяйство подниметь, дятей в люди выведеть. Устал от долго пути солдат, чуть осталось до заветного клада идтить. На ночлег остановился на постоялом дворе в Гжатску, выпил на радостях, что дошёл. С устатку яго развязло, стал болтать лишнее: куда идёть и зачем.
         Услыхал, ето значить, о схроне ямщик из Сялеева. Как только солдат уснул, запряг лошадку и ранёхонько, затемно ещё выехал в дяревню. Выкупил вятлину у хозяина, на чьей зямле она стояла. Якобы приглянулась яму дерево, чтобы дуплянку, колоду для пчёл сделать. Сторговались, дорого продал вятлину хозяин за 3(три) рубля.
        Пряшёл в вячеру в Сялеево Ярмолай, а от дерева один свежий пень торчить. Узнал, в чём дело, сразу всё понял, аж заплакал от горькой обиды вядавший виды солдат. Отправился искать Хвядота-ямщика, просить хоть малую толику от того богатства. Да где там, напрасно просил, да плакал – ничаго не дал ямщик.
         Разбогател Хвядот, на волю выкупился, завёл большое хозяйство, купил крупорушку, открыл бакалейную лавку, торговлю ситцем. Зажил на широку ногу, первый богатей на сяле.
        Но в одночасье всяго лишился, молния ударила, большой пожар был. Ничаго  спасти не удалось, да и сам Хвядот сгорел, спасая добро.
        Во как оно бываеть – несчастливое, видать, то золото было: хранцузу смерть принясло, Хвядот сгорел. А можеть, то Господь, наш Спаситель, за жадность ямщика Хвядота покарал ?
      Как думашь? А можеть и хорошо, что Ярмолаю то золото не досталось? Счастье-то, оно кто знает в чём?.. Видать, нашему предку счастье – не в богатстве жить, а живых с войны вяртаться, смякашь?– изрёк дед, уже посапывая.
       Устал, видно, заново переживая уже не раз рассказываемую историю старый Мокей, и заснул…


*Произношение старика Мокея было характерно для речи в данной местности в начале-середине XX века.