Беседы за стаканчиком сока
Сначала вошедший попадал на первый этаж! Там, у окошка, почти неслышно, как засланные агенты, обедали и беседовали две женщины: казачка в красном топе на пышных телесах и другая в чёрном рабочем халатике, впрочем, не из сатина, а из дедерона.
Женщина в красном топе выглядела вполне довольной, а её подруга заметно расстроенной. Расспрашивала больше первая, вторая только отнекивалась.
– Ну, как там у тебя дела? Получилось с квартирой или нет? До Кириковой «Волги» добралась?
– Ну да, – отвечала та, что в чёрном. – Поточная линия ещё работает, только результатов пока что нет. А у тебя?
– Вроде получилось, документы на двухкомнатную готовят. Но с третьего раза!
– Раньше туда добирались единицы, а теперь очередь стоит. Конкуренция началась... Твой-то молчит?
– Молчит! – отвечала в красном. – А что ему остаётся? Ничего не может пробить.
– Хорошо, хоть не бунтует. Теперь скажи, как тебе?.. Ну, вообще?..
– Нет, не понравилось. Еле стерпела. А тебе?
– А мне... – задумалась худая в чёрном. – Мне жалко, что просить больше нечего.
– Нашла о чём! Снова иди на проходную! Он и не помнит нас, дурочек. Попробуй.
– Как ты рассуждаешь: «Иди, иди...» Сам-то не глянет. Мы для него ничто. Завидую этой белобрысой из планового.
– Нашла кому! Замятиной! Да эта мышь белая два года мается без квартиры и всё не знает, как в очередь попасть, да на Кирикову «Волгу» сесть! А мы-то догадливые.
– Ты следи за мной, что говорю, – настаивала та, что в чёрном. — Она не ложится, а он смотрит на неё, смотрит!
– Так чего ты ревешь-то? Ты что, жена?
– Того! Что она не мы. Ты хоть понимаешь?
Женщина в красном вздохнула и простодушно ложку облизала.
– Понимаю. Не реви, дурёха. Всё понимаю...
Женщина в чёрном не унималась:
– Толстуха сколько отсидела в ПДО? Двадцать лет. А он чик – приказик. Ту долой, а белобрысую ставит. Потому что порода другая. Я ложусь, он не смотрит. Она не ложится, а он смотрит... Вот мука на мою голову.
– Ну, ты нашла тоже! – та, в красном, погладила по плечу подружку. – У него два года летного училища и десять лет кабаков. Разуй глаза!.. Знала бы – не стала б тебе говорить и про «Волгу».
Женщина в чёрном положила ложку, салфеткой промокнула глаза:
– А я и так бы узнала. Весь завод знает, кому, когда и за что дали квартиры. Последний дом – «лежачий корпус». Дожили.
– Ну, не надо! – возмутилась казачка в красном. – А ветераны?
– Значит, за них ложился кто-то другой... Ты всё уже? Пошли быстрей отсюда. Сюда белобрысая идёт.
Действительно, две подружки ретировалась, это же был конвейер. Народ сновал туда-сюда с полными подносами еды. Кассирша, грохотнув кассой, смолкала на минуту, потом снова бормотала бесконечное меню: беф-строганов, два салата, свёкла с орехами и крабовый, два сока, два хлеба.… Две окрошки, бифштекс с яйцом – два, капуста с ягодой – два… Можно надеть шапку-невидимку и подслушать не только то, что для всех, но и то, что не для всех, о чём могли знать только близкие.
Обедать тем временем пришли Зина Замятина и бухгалтерша Зара, та, которая жена главного инженера Команиди, в носочках и тюбетейке ходившая по конторе. Конечно, это была не просто мужская тюбетейка, а особая женская шапочка с филигранной накладкой, серебряным шитьем и галуном. У неё платье было синее, тонкое шёлковое, с таким же шитьем, очень красивое, но среди топиков и джинсов смотревшееся чересчур экзотично, как маскарадный костюм.
Замятина надолго уставилась в тарелки:
– Зара Самвеловна, есть вообще не могу. Не лезет кусок в горло. Мне кажется, здесь все смотрят на меня, все думают про меня... Вот, мол, Зяблик не зря её повысил... Эти люди из меня последние силы качают, не могу. Уйдём.
– Успокойся ты, Зина. Ты слишком впечатлительная, никто про тебя ничего не думает, все спокойно печёночники со сметаной едят. И ты покушай, вот я тебе сок взяла, салат.
– Но как я отдел приму после Ираиды Самсоновны? Она столько лет... У меня ни опыта, ни авторитета...
Зара освободила подносы и поставила их вниз, на подсобную полочку.
– Мы с ней подруги, ты знаешь. Но в последнее время у неё с директором тяжёлые отношения. Это мешает работать. Я говорила ей: уйди сама, не жди, пока попросят. Но у неё же гонор. Шла бы тихо на пенсию... Ты же знаешь, ей весною срок был.
– Зарочка Самвеловна, дело не в том, что ей на пенсию. Дело в том, что я очередной липовый отчёт напишу. А Ираида Самсоновна ещё неизвестно, согласилась бы или нет. Хотя я и так знаю: нет.
– Ничего и тут страшного нет. Не разрешил Зяблик показывать в отчёте итальянские машины – не покажем, пусть все в незавершённом производстве сидят, в запасах.
– Какая себестоимость жуткая получится! Догадаются они.
Зара с аппетитом ела печёночники, тут их делали очень хорошо, в сметане… Сметана густая, ложка стоит…
– Так у нас опытная машина, чего бояться? С опытными машинами всё, что угодно может быть, хоть полный убыток... Ешь, пожалуйста.
– Не могу себя в руки взять. Прямо трясёт меня в такую жару.
– Обратись к Сулико. Она хорошо снимает неврозы, боли, массаж знает лечебный. Хочешь, я скажу ей?
Зина передёрнула плечами, но всё же начала есть.
– Боюсь Сулико. Она мистическая. Она меня загипнотизирует, и я скажу что-нибудь не то!
– Что ты всего боишься? – удивилась Зара. – Вот уж правда, невроз. Пусть боятся те, у кого совесть нечиста. А ты ничем не поступилась. Ешь, хорошая девочка.
Зина посмотрела в тарелку внимательнее.
– Да, печёночники хороши… Ну как же: он меня в начальники, а я спрячу «итальянки». А они потом с Марка Антоныча спросят – почему такая незавершёнка? Он ведь не просто инженер, но ещё и зам по производству.
– Не волнуйся ты за Марка, он-то выкрутится. Угорь такой. Наборот, им докажет, что не правы. Кроме того, под «итальянки», хоть они и убыточны, нам валят кооперацию, комплектацию... Резины ни у кого в главке нет, а у нас её целый склад... А Ираида привыкла напролом. Тылы есть. У неё муж – начальник литейки, старый казак, это ж свой завод в заводе. Даже Зяблик не суётся туда.
Зина уж подкрепилась, немножко отошла от хандры и даже стала спорить.
– Зяблик сунется куда угодно. Зара Самвеловна, а как вы с ним работаете? Ну... Он любит сильно кричать, под газом ходить и вообще...
– Ой, под газом. Большое дело. Я с ним не разговариваю. Бумаги – под нос и молчу. А Ираидка с ним всегда спорит.
– Если она захочет… – Зина помолчала, а потом решительно все тарелки сложила на поднос. – То она может эту комиссию, где хочешь, найти. В той же гостинице. На той же базе.
– Да нет, не думаю.
– А я думаю! Господи! О чём я думаю. Даже стыдно. Но рано или поздно всё выплывет. Анонимку настрочат в обком, и тогда...
– Ещё одна комиссия! Подумаешь, незадача. Знаю я, как он обращается с комиссиями. Особенно если они женского рода. Да у него везде свои люди. В общем, ты молодец, славно поклевала. Отчёт мы с тобой напишем в лучшем виде. Идёшь к Сулико? Я отведу...
И они пошли, такие невозможные рядом, но взяв друг друга под руку – высокая стильная Зиночка и полная экзотичная Зара.
– Интересно, Марк Антоныч всё-таки будет покрывать директора или… – Зиночка оглянулась вокруг, будто бы главный инженер мог её слышать.
– Не волнуйся ты, этого даже я не знаю, это совершенно закрытая для меня книга. Что он думает и что он делает – это тьма. А тебе зачем?
– Ну, чтобы знать, кто друг, кто враг.
– Э-э-э, милая, тут одно можно сказать: Марк не враг самому себе. Ему ничего не стоило сдать Зяблика любой комиссии, тузам в обкоме и кому угодно. Он его не переваривает. Но, как воспитанный человек, никогда этого не показывает. И раз он до сих пор этого не сделал – значит, не сделает.
– Зарочка, а вот ходили слухи, что он хочет отсюда уехать… Ты же в курсе, наверное? Сейчас удобный момент: бросить всё и начать новую жизнь. Здесь всё рушится.
Зара удивлённо воззрилась на Зину:
– Э-э, милая, если он надумает такое, я узнаю об этом за час, не раньше. А сама бы я отсюда ехать не хотела. Усадьба хорошая, большой сад, цветник. Он ещё бассейн сделал. Для нынешней жары это рай просто…
– Ну, хорошо... Сменим тему. Вам не кажется странным, что наша новая девочка так сдружилась с главным конструктором? Всё-таки женатый человек. Смотрите, каждый день в столовую вместе ходят... Он такой нелюдим — и вдруг...
Тут Зара вздохнула.
– У нас мнение общественное ужасное, а девочка Валя не знает этого мнения и ведет себя непредвзято. Кстати, этот нелюдим принёс моей дочке отличный учебник английского с пластинкой. До этого по нему занималась дочка Андриана Ильича, Лора.
– Да? А что он такое Вале показывал? Большую книгу? Порнографию?
– Они смотрели что-то старинное. А что? Плохому не научит. Он увлекается живописью. Кстати, Зина. Я давно тебе хотела сказать: Андриан Ильич хотя и странный человек, но в нём что-то есть. И его нормы несравнимы с нашими.
Зина слушала рассеянно, думала о своём.
– В каком смысле?
– Для меня, как для матери, это важно. Он на всех больничных сам сидел с дочерью. Не жена! А когда эту дочь из роддома привезли – он её в ванной купал под Генделя. Общеизвестный факт. Я понятия о нём не имею, но думаю, от такого купания ребёнку хуже не стало. Можешь себе представить, что это за ребёнок. Косы, английский, фортепиано... Идём же... Ты меня совсем не слушаешь...
Долганов и Валя Дикарева стояли за столиком почти на проходе. Она сбегала до кассы не один раз, и почему-то они стояли в очереди не вместе. Долганов листал толстую книгу, всё лицо собрав в кучку, вперившись глазами и войдя туда весь целиком.
Валя его пыталась тормошить, окликала, переспрашивала:
– Андриан Ильич, я взяла вам то же, что и себе. Да? Или неправильно?
– Да.
– Я себе гарнир не беру, а вам беру. Вместо чая сок.
– Да.
– Деньги в кассу плачу.
– Да. Отдам сейчас.
Валя хмыкала, фыркала, потом засмеялась.
– Может, мне и обед за вас съесть?
– Да-да...
Валя составила подносы на стол, потом убрала их. Потом потянула шею, загляну в книгу.
– Ничего себе. А почему Возрождение? Далось оно вам, последние деньги на него изводить. Только получили за переводы – и вот.
– Это моя любимая эпоха. Рывок к человеку и расцвет культуры. Это, конечно, связано с христианством. Посмотри: половина сюжетов оттуда.
– Ну-у-у, – протянула девица в газетке. – Это что, искусство делали только верующие и только для верующих? И потом, чтоб это просечь, надо и христианство знать.
Долганов сразу сел на своего конька и тут же стал задумчиво есть.
– Но большинство тем в музыке и живописи евангельские. А ты понятия об этом не имеешь. Это всё связано. Как ты можешь просечь, как ты выражаешься?
– Да я бы почитала, только боюсь, не пойму по-церковнославянски.
– А я принесу тебе простое евангелие, легкочитаемое.
Валя подняла бровь и вилку вверх, заостряя вопрос.
– И письма Гогена вы обещали, и воспоминания сестры Цветаевой...
– Хорошо, хорошо. Понимаешь, мне кажется, должно и у нас какое-то возрождение наступить. Сейчас я не про живопись говорю. Скорее это этическая сфера. Например, силен у нас культ лжи – но он падет. Правда станет сильнее. То есть экономические причины заставляют человека всё искажать... Однако рано или поздно захочется знать истинное положение вещей и всё, конец обману. Когда невыгодно будет лгать, обман же исчезнет. Он пройдет, как вековая одурь.
Валя даже есть перестала.
– Кому это надо! Чтобы он прошёл! Лишь бы прожить как-нибудь… Я когда-то проходила социалистов-утопистов... Им тоже всё хотелось улучшить картину.
– Валюша, душа моя, это потому что твоя – личная – душа не требует… Доходит ведь скорее до тех, у кого потребность. Но, чтобы душа начала расцветать, надо начинать с раннего детства. Искусство лечит не всех, только тех, кому делали прививки искусства. Иные же заранее оглохли. Может, с тобой я уже опоздал.
– Потому что не купали меня под Генделя? Я бы не против. А с Лорой как, получилось?
Долганов неизвестно когда всё быстро съел, отсчитал деньги за обед и положил перед собеседницей в стопочку.
– Не думаю. У жены на воспитание кардинально другая точка зрения… То есть без любви – ни в чём смысла нет. Даже в Генделе. Но с Лорой возможна передозировка. Боюсь, у Лоры буржуазный комплекс.
– Что ещё такое?
Долганов улыбнулся.
– Сразу видно, что ты не подвержена. Ну, это привычка жить в хороших условиях. Неумение жить в плохих. Мы, например, бедно живём, но дочек старались обеспечить, окружить облаком, что ли…Что её, такую, ждёт? После института приедет в какую-нибудь дыру, как ты, например, а там любой прохвост... Там ей на пальцах объяснят, что выгодно, что не выгодно. И как надо уметь вовремя юбочку приподнять…
Валюша вздрогнула – он знает?
– …И поскольку она зависит от привычки жить хорошо, для неё этика будет не так важна. Я этого и боюсь… Кстати, на лимане, где мы с Лорой гуляли, я видел тебя в довольно пьяной компании...
Валя совсем смутилась.
– Да ну, мы пили только пиво... И если такая ужасная компания, зачем подходили?
– Знакомое уловил: «Не удержали вас, спутники чудной поры...» Слова, пленившие меня ещё в юности.
– Это же Санька Оврагин, от него не уйдёшь. Но в принципе, ему всё равно, что петь. Цветаеву я сама люблю… А когда вы подошли, я поняла, что он вас знает и вы ого-го.
– Что это значит ого-го?! Что за выражения? Не обо мне речь. А ты по коридору расстёгнутая бегаешь!
– Оврагин говорит о вас с уважением. Мне было жутко приятно и даже почетно, что такой человек, как вы, не отказывается ходить в столовку со мной, Андриан Ильич. По коридору – тут Оврагин ни при чём. Жарко было. И потом, Марк Антоныч, он не любит просто диктовать сводку. Он требует, чтобы поболтала, пивка попила, посидела...
– Тише ты. У него на коленях?
– Сами тише. Что вы меня гоняете! Я взрослый человек! Мне можно всё.
– Разумеется.
Он сказал это холодным голосом, практически без выражения. Но было понятно, что он оскорблён и сейчас встанет и уйдет. И в гневе даже не станет платить за обед. Ах нет, положил.
Валя водила вилкой по тарелке и вдруг подняла глаза на собеседника. Ещё одно было видно: он не в себе!
– Да что с вами? Что вы сразу побледнели? Не сердитесь. Я не переживу, если вы сейчас уйдете. Не молчите! Как думаете: пронесёт с комиссией?
Долганов долго молчал, как будто не желая смиряться со сменой темы:
– Как обычно. Но лучше бы я тебя на лимане не видел. Я пошёл, мне ещё в молочный нужно.
– Ну, не уходите так! Сразу ему в молочный… Ну, что такое: сандалеты для Лоры вы ищете, за продуктами вы бегаете! Жена у вас на что?
– Не твоего ума дело. Ах, да. Вот деньги, которые обещал – отдали за переводы. Ты можешь поболтать с приятелями-сборщиками и продолжить… «нищие неги и нищие ваши пиры». А мне некогда. Будь здорова!
Долганов, худощавый, гордый, в белом полотняном костюмчике, чопорный и непонятно почему взбеленившийся Дон-Кихот, резко повернулся и ушёл.
Валя, девушка, завёрнутая в газетку, тупо смотрела на неубранные тарелки и две стопочки денег, которые он выстроил перед ней. И почему-то в данный момент ей уже расхотелось покупать серьги листочками. То ли ей хотелось, чтобы он подарил ей эти деньги, то ли просто хотелось вместе вернуться в контору, а не сидеть под издевательскими взглядами. Бегала-бегала, хвост подносила, а он – швырь копейки – и ушёл. А вообще-то он взбеленился по простой причине: он ревнует, наверно. Но, поскольку говорить об этом вслух нельзя, а врать трудно, то вот он сам себя и поймал. Бывший небритый ковбой в полотняном костюмчике. Это же так классно, классно, ребята…
Её затаенные девичьи думы прервал Саня Оврагин. Он нёс в руках сетку с арбузом.
– Приветик с того светика. Черным людям к белым людям – можно?
Она шмыгнула носом.
– Саня, привет.
– На улице жара, а у тебя на мордашке дождь.
– Ты вечно всё видишь, чего не надо.
– Я не только много чего вижу, но ещё и жалею сильно. На, ешь арбуз. Поможет от любовных уз.
Она даже возмутилась:
– С чего ты взял?
Он хохотнул коротко.
– С чего взял, там уже нет. Поедешь новую моторку обкатывать? Я канистру вина заготовил.
– Конечно, – несмотря на то, что только что поела, жадно впилась в арбузный ломоть. – А как там обход комиссии прошёл? Или ещё идет? Ты непонятно как оказался в столовой, у тебя обед раньше.
– Стрёмно, конечно. Представь! Зяблик велел с печек чифир убрать, контролершам ОТК – подмыться. С цеха культуры приехали – весь пролёт вымыли порошком. Пьяных спрятали.
Валя захихикала:
– А директор? Его как спрячешь?
– Тише ты орать. Ему всё можно. Он подошёл к мастеру нашему, поговорил, сколько не хватает узлов для плана, а у того перевыполнение. Баба из комиссии всё спрашивала про зарплату, а парни мои знают, что говорить.
Валя испугалась.
– И про сплошняк сказали?
– Вот дурочка. Это мы Зяблику скажем один на один.
Валя слушала увлечённо, арбуз ела тоже увлечённо.
– А как вообще?
– Ржач один. Краны – оба работали. Первый раз за всю историю завода. Кары мотались, как вшивые по бане… Дезодорантами несло, как из парикмахерской. Или из дома терпимости. Это на сборке-то!
– Санька!..
– Теперь без шуток. Слона никто и не приметил. Твоя начальница к комиссии тоже подходила. Наша пышка мопассановская.
– Чего?!
– Да. Сначала подвела к ним экономистку нашу, Хичкалову, которой квартиру дали в «лежачем корпусе». Та рассказывала, как экономические службы работают. Потом двух баб и мужика повела экран соцсоревнования смотреть... Долго их не было...
– Ой, Сань! Опасно, опасно... Плакала наша премия.
Саня пощёлкал по арбузной корке, потом убрал початый арбуз обратно в пакет, в сетку и сказал:
– Бери покруче... Ой-ёй-ёй, ой-ёй-ёй, умирает Зяблик мой… А ты бери с собой остальной арбуз, отдашь девчонкам в отделе. Некогда мне тут с тобой базикать.
В заводском репродукторе дерзко играла музыка «Роллинг стоунз», хотя до конца смены ещё было далеко. Сатисфакшен? Это что же, каждому своё? Удовлетворение, но где оно? Всё как-то наперекосяк.
Это был первый этаж столовой. Второй жил по иным законам. Если на первом этаже рабочий народ сам себе приносил подносы, то на втором никаких касс не было, а подносы приносили официантки в бикини. И, несмотря на свою модельную внешность, десятисантиметровые шпильки и кружевные передники, которые дико смотрелись на фоне купальников, девушки официально числились в штате столовой как повара и подсобные рабочие кухни. Уж Роза их вышколила, как полагается: они не шаркали подошвами, держали спинку, перемещались очень быстро и плавно, как танцовщицы из ансамбля «Берёзка», и никогда, ни при каких условиях не подавали голос. Безмолвные куколки ставили подносы и тут же таяли в воздухе. Соответственно, комиссия, которую кормили обедом, только успевала расширить глаза. «Кто это? Откуда такие? Вот это да…»
Если какой-то член комиссии только открывал рот и тянулся рукой к хрустальному кувшину, где кончился сок, в ту же минуту пустой кувшин исчезал и на его месте появлялся наполненный. Блюд было много, еда была обильной, та же красная рыба подавалась в трех видах, жаркое и печень приправлялись пятью соусами и на отдельных блюдах высились виноград, яблоки, абрикосы. Вскоре взгляды у членов комиссии затуманивались, рты разъезжались в глупых улыбках, ложечки стучали по розеткам с мороженым уже нехотя. После обеда комиссия отдыхала, затем её везли на взморье. Перед тем, как проверять бухгалтерские документы, все должны были отдохнуть. О, эти проверки в тихом курортном городе в разгар сезона. На другой день вялую комиссию кормили обильным завтраком и показывали сборочный цех. Лениво полистав папки в плановом отделе, комиссия загружалась в автобус и ехала в лагерь на взморье. Спецы из главка «сосредотачивались на проверке» в отдельном коттедже, а в это время плановики и бухгалтера шустро строчили для них отчёт.
***
Но каким только путем не приходит к человеку музыка! Тогда, в памятных долгановских гостях, где слушали они только классическую музыку. Она не осмелилась спросить про другую, легкую музыку. Ей показалось: он её тут же засмеёт, запрезирает... Но однажды в столовой она осмелилась и спросила:
– И вот у вас всегда дома играет Бах и Гендель, а простое вы не слушаете?
– Это что же такое простое? Эстрада? – поднял брови Долганов.
– Ну... легкая музыка, – пролепетала потерянная Валя.
– Эстрада для меня не существует. Это суррогат.
– А что такое суррогат?
– Заменитель. Заменитель настоящего. Похож с виду, а на самом деле фальшивка. Дешёвый кофе, например. И банка жестяная, и цвет вроде, и запах, а как заваришь, помои. Молоко порошковое.
– Ну, ясно.
– У меня на работе есть пара песен. Когда в отделе никого не будет, можно послушать.
– И кто это?
– Жан Татлян.
– Не знаю. Даже не слышала никогда. Имя незнакомое.
– Да уж. По радио его транслировать не станут.
Транслировать! Да сказал бы просто – не крутят. Но почему?
Все это так непонятно.
И что они сделали с Лерой, девочкой из общаги. Пришли к Долганову после работы, а он отвёл их в маленькую комнату без окон – в чайхану. Где весь отдел так или иначе пил чай. А когда надо – пили другое…
И он тоже поставил чайник, огромный алюминиевый шарабан, весь-то чёрный внутри. А почему чёрный? А потому, что заварку сыплют не в заварной чайник, а прямо сюда. И пьют чай пионерский. А если его ещё и покипятить, то всё, уже не пионерский. Шкафчик был с чаями-сахарами, с разнокалиберными чашками и гранёными столовскими стаканами. А в другом шкафчике лежали и зачитанные до дырок журналы «Смена», «Огонек», «Наука и жизнь»… И какие-то растрёпанные, как капустные кочаны, старые книжки. И неровными стопами бобины от старого магнитофона. Вот там и зазвучала-засветилась впервые услышанная песня Татляна «Старая башня». Та загадочная башня стала для Валюшки живым человеком, пока сутулилась в ночи. А что это такое – ей хорошо известно. Это одиночество. А самое главное голос. Голос был теплый, он дрожал и вибрировал, порой проглатывал слова, в нём был захлёб и нерв, и какие-то неразличимые вибрации, от которых щекотало горло.
«Здравствуй, чужая милая, радость мечты моей…Как бы тебя любил бы я – до самых последних дней». У неё упало сердце. Почему же сразу и чужая? Ах да. Чужая, конечно, заранее чужая. Ну, вот опять! Она всегда всё воспринимала через себя, и всегда – буквально. И она сразу поверила – в песне не наврано, истинно и светло. Так вот что он любит, этот человек!
– Где же вы это чудо взяли?
– Неважно. Как тебе?
– Чудо. Уж как я раньше Магомаева любила, пальцем крутила его пластинку на приёмнике… но это, это несравнимо… Получается, вроде ты там и это всё про тебя. Да, Лерочка? Да не плачь, чего ты…
– Не трогай её, пусть поплачет. У неё тоже… самоидентификация.
Да, при них прозвучало: «Здравствуй, чужая милая, Та, что была моей..» Они такие вещи не могли слушать спокойно. У каждой ведь было.
«Прошлое не воротится, и не поможет слеза…Поцеловать мне хочется дочки твоей глаза!» Песня, утешительная, как закатное море, и такая же ласковая. Помимо звуков, которые дышали усталостью, ветром и волей, там было неопровержимое «навсегда»…То, что так нужно девушкам.
Потом, когда Валентина «достанет» магнитофон, она найдет все песни Татляна, которые только можно было найти в Лиманске – и «Капель», и «Фонари», и «Море зовёт». Гораздо позже она узнает, почему его, такого волшебного, не транслировали по радио. Потому что он уехал из страны, оскорблённый несвободой и недоверием, и все его записи были уничтожены. Переписывали друг у друга из-под полы. Но Валя твёрдо была уверена: именно потому его и любили сильнее.
Продолжить http://www.proza.ru/2013/04/30/1230
Свидетельство о публикации №213043001221
Увлеклась. Буду читать завтра.)))
Вера Маленькая 28.01.2014 22:11 Заявить о нарушении
Галина Щекина 28.01.2014 23:21 Заявить о нарушении