Моё военное детство Гл. Гл. 1, 2

               
                Посвящается всем павшим и         
                пережившим  войну

               
      Война, эвакуация, возвращение в родной Харьков – всё это, как говорят, дела давно минувших дней. С того времени прошло уже более  70 лет. Что же осталось в памяти?   Когда война началась, мне было всего 9 лет, а когда она закончилась – 13. А то, что осталось в памяти, как оно было осмыслено? И было ли осмыслено?  Возможно ли это – в том «нежном» возрасте что-то настолько понять, чтобы сегодня писать  о  событиях того времени? И как сейчас, из сегодняшней, совершенно другой жизни  видится  то время?  Не отразится ли на изображении  событий тех дней их современная  интерпретация, источников  которой  просто не счесть?
 
      Так вот, присягаю, что всеми силами буду стремиться быть искренним и правдивым. Детская память очень цепкая.  Помню многое,   многое ощущал и понимал не по-детски. В таких экстремальных условиях, как война, всё обостряется, в том числе, и дети взрослеют скорее.
      От природы я был   любознательным, любопытным ребёнком, понимал, о чём говорят взрослые, и рано стал оценивать события и  людей -  моих родителей, родственников, знакомых и вообще окружающих меня людей Мог часами слушать рассказы фронтовиков, отступавших из Сталинграда  и получивших  кратковременный приют у нас,  на хуторе Стародубовка  и позже,  в Оренбурге - гостей нашей хозяйки.
   
           Читать  начал очень рано и жадно, причём, всё подряд, без всякой системы, что попадалось по руку. Мои родители в общественной иерархии относились как бы к разряду интеллигенции. Но на самом деле, они, совсем молодыми, малообразованными  приехали  в Харьков из  белорусских местечек.  За всю жизнь не прочитали  ни одной книги.  Руководить моим чтением   не могли  по определению. В то же время моему увлечению книгами они не только не мешали, а даже гордились тем, что их маленький сын такой «грамотный». Такое различие в их и моём  развитии в итоге привело к тому, что очень рано я стал для  них не вполне понятным, даже, в какой-то степени, странным, умничающим чужаком!
 
      Даже во время тяжелейшего эвакуационного «путешествия», если случалось остановиться в каком-то доме в селе,  первым делом я спрашивал у хозяев, нет ли у них какой-нибудь книжки,  почитать.
     В 3-м - 4-м классах школы  уже полностью прочитал «Войну и Мир» Л.Н. Толстого. Причём, читал, не просто, чтобы «уткнуться» во что-то, как  иногда бывает даже у взрослых, а с интересом и с восторгом, и запомнил прочитанное на  всю жизнь!
Но, к сожалению,  был полностью лишен такого важного для развития ребёнка пласта общей культуры  как детские сказки. Ни мои родители, ни бабушка с дедушкой  с детства не знали сказок. Им и в голову не приходило, что для эстетического развития ребёнка сказки необходимы. Этот пробел я ощутил, когда сам стал отцом и дедом . Это – не упрёк моим  предкам, просто они были  такими. Я бесконечно им благодарен за всё: за постоянную  заботу и любовь ко мне.  В тяжелейшие годы я был, как говорится,  одет - обут, накормлен, насколько позволяли  возможности военного времени. Старшие во многом отказывали себе  ради нас с братом. Позже у родителей был очень широкий круг общения – друзей, приятелей, знакомых, причём, людей и образованных, и заслуженных. И это окружение  сыграло  немалую роль в моём воспитании и развитии. Главное, родители были глубоко  порядочными людьми и пользовались заслуженным уважением в обществе.
 У меня никогда не только не было оснований стыдиться их недостаточной образованности,  напротив, я всегда гордился ими. Перед отцом  вообще всю жизнь преклонялся, стремился подражать ему: быть оптимистом, таким же, как он,  динамичным, предприимчивым, браться  за трудноразрешимые дела, принимать нестандартные решения. И, по возможности, не преступать закон и быть порядочным, честным.

     Детская память сохранила о трудном  военном  времени только отдельные, наиболее ярко запечатлевшиеся эпизоды. Описывая то время,  намеренно не хочу вносить в свои воспоминания чего-то извне, каких-то уточнений, дополнений с помощью современных источников,  заглядывать в справочники, в карты, в интернет (чтобы, например, точно проследить маршрут следования в эвакуации),  или  обращаться к рассказам о том времени взрослых очевидцев, тем более, к  опубликованным литературным произведениям. Поэтому  надеюсь на снисходительность читателя  за  возможные неточности. Думаю, что представление о том,  уже далёком, но таком трудном и важном,  времени  глазами мальчишки  тоже имеет немалую ценность. Впрочем, судить не мне, а тебе, читатель!

 …А теперь в путь, по дорогам моего довоенного и военного  детства, вроде бы и по тыловым, но, всё-таки военным,  дорогам страшной и Великой войны!

 
                Глава 1.КАНУН И НАЧАЛО ВОЙНЫ
 
      До войны у родителей была дружная заводская, весёлая компания. 
 Отец работал на Харьковском паровозостроительном заводе, впоследствии ставшим знаменитым на всю страну тепловозостроительным заводом им. Малышева. В начале 40-х годов завод  практически  был полностью военным. На нём выпускали танковые моторы и танки. Именно на этом заводе был создан и выпускался  знаменитый танк      Т-34, сначала в Харькове, а потом, в эвакуации, в Нижнем Тагиле.

    В числе других в компании  родителей был главный представитель НКВД на заводе, капитан Ядченко. Я называл его по имени - дядя Яша.  Красивый такой, весёлый, всегда в эн-кэ-вэ-де-вской форме, которая мне очень нравилась. Летом, каждый выходной, обязательно устраивались выезды  на пикники куда-нибудь в пригород – в Лесопарк, Померки. Конечно, главное в таком времяпровождении взрослых  были выпивка и закуска. При этом, они  веселились, пели, танцевали под патефон. Дядя Яша  хорошо, лучше других, танцевал, был любимцем женщин,  душой компании.
 На этом, как правило,  отдых у них  не кончался. Где-то часам к 10-11 вечера на машинах ехали в центр города -  в район «Госпрома».  Там, на огромной площади находилась 8-ми или 10-ти-этажная гостиница «Интернационал» с рестораном на крыше последнего этажа.   Как и здание «Госпрома»,  это было громадное строение, построенное  в советское время в стиле  конструктивизма. Во время войны  гостиница была полностью разрушена. Теперь на её месте стоит гостиница «Харьков».  Ресторан (куда меня, как и на пикники, родители таскали с собой, так как оставить дома было не с кем), занимал всю площадь крыши. Её окаймляли кадки с большими деревьями. Всё было залито огнями, официанты   в строгой, тёмной форме, в белых рубашках  сновали между столиками с подносами. На эстраде - большой джаз-оркестр, оркестранты в белоснежных  красивых костюмах. Всё это прекрасно помню.  Запомнилась и модная в то время песенка, которая исполнялась  с эстрады:
На рыбалке, у реки
Тянут сети рыбаки.
На откосе плещет рыба,
Словно глыба серебра.
Больше дела, меньше слов,
Нынче выпал нам улов!
Будет сёлам и станицам
Много рыбы, ой-ёй-ёй!
Над седою, над волной
Плавал месяц золотой.
Не меня ли ты ласкала,
Называла  милый мой!
Больше дела, меньше слов…
Ну, и так далее….

Такая вот, лирико-производственная тематика !

     Это было лето 1939 года. Последнее, спокойное для нашей семьи, лето…

     Ещё раньше до меня, ребёнка, доходили разговоры взрослых об арестах на заводе.
Арестовали, одного за другим, нескольких директоров завода, Фамилии их  не помню.  Говорили, что когда чекисты пришли арестовывать главного инженера завода Задирихина и постучали к нему в дверь, он  повесился…
 Мои родители и их друзья, видимо, считали, что  аресты касаются только больших начальников – врагов народа. Но постепенно пошли разговоры, что «взяли» то одного, то другого уже из среднего звена руководителей, что «берут» уже и меньших «сошек».

    В нашем, 16-ти квартирном доме, к которому по вечерам то и дело подъезжали крытые машины, постепенно перестали светиться окна. Только наша и ещё одна квартира - Видуковых, оставались нетронутыми. На заводской фабрике-кухне, где  отец тогда работал начальником отдела снабжения, арестовали директора – латышского коммуниста Андрея Ивановича  Пернача и  друзей родителей - дядю Федю Файтлина и дядю Гришу Фрейдина. Ещё кого-то. Понятно, что и у нас в семье тоже наступило напряженное ожидание. Родители, а вместе с ними и я, подолгу не ложились вечером спать, прислушивались, к кому по лестнице идут. В углу стояла приготовленная котомка с самыми необходимыми вещами на случай ареста отца. Но никто не приходил. И вот, в один из вечеров, когда, решив, что ареста уже не будет, и все уснули, к нам  постучали. Открыли дверь. На пороге стоял капитан Ядченко, дядя Яша, член весёлой компании моих родителей. Он, как обычно, весело сказал:

    -Я за тобой, Лёвочка!
  Отец ответил:
   - А я давно уже тебя жду, Яша…
   
Я проснулся. Начался обыск, шум, вещи разбросаны.

   С той ночи, от испуга и волнения я стал сильно заикаться. И продолжалось это лет до 16-ти.  А лёгкое заикание - память от того потрясения - сохранилось  на всю жизнь.

    Мы с мамой и маленьким, только что родившимся братом Сашей остались одни, совершенно без средств к существованию. Мама до этого никогда не работала. Чтобы на что-то жить, устроилась кассиршей в столовую на завод «Серп и молот» на мизерную зарплату. Мы буквально голодали, а помощи ни от кого не было.

    Отца забрали осенью 1939 года. К тому времени, видимо, уже наступили некоторые послабления в обращении с заключёнными. Отец потом говорил, что в тюрьме его не били. Два месяца о нём  вообще будто забыли. Ни разу не вызывали на допрос. Потом вызвали на очную ставку с его другом, Федей Файтлиным,  которого взяли раньше. Тот стал умолять отца:

    - Лёва, меня тут били. И я сознался, что я - немецкий шпион. Я сказал им, что ты – японский шпион. Пожалуйста, сознайся в этом. А то меня убьют!

Но отец  послал бедного Федю куда подальше и ни в чём не сознался.
 
     Обвинения против него были совершенно надуманными. Вскоре был суд.  Осудили отца за нарушение  правил обменных операций (на сегодняшнем языке речь шла о бартерных сделках) и, дополнительно, за халатность. К тому времени вышла, так называемая,  «бериевская»  амнистия. Отец к моменту суда отсидел 7 месяцев. К такому сроку его и приговорили и сразу же выпустили на свободу. Так же поступили и с другими его «подельниками - шпионами». Всем им, конечно, крупно повезло: репрессии пошли на спад. 
( Для ясности: отца посадили поздней осенью 1939 года, а Указ, запрещающий обменные операции,  был принят 5 мая 1940 года . То есть, этому Указу придали обратную силу, что с точки зрения Уголовного Кодекса, который действовал тогда, было  абсолютным беззаконием. Но кого это тогда волновало!)

   «Немецкий шпион» Федя Файтлин в первые  дни войны ушел на фронт и в 1942 году погиб. Два его брата – близнецы тоже ушли на войну. Один  погиб в 1943 году, а второй, Зяма, вернулся с войны, женился на  вдове Феди и воспитал его детей. Уже глубоким стариком  репатриировался в Израиль, но затосковал там и возвратился  в Харьков. В январе 2008г. ему исполнилось 90 лет! Я его поздравил… Вернее, успел поздравить. В феврале он умер…

     …В июне 1940 года, когда отец вышел на свободу, на работу его никуда не брали, он ведь был исключен из партии! Так что наши бедствия продолжались.
 
 Жизнь вообще была трудная. Страна жила  в ожидании войны.

  Перед началом войны, летом 1941 года я гостил у бабушки и деда в Крыму. Когда объявили о начале войны, они срочно отправили меня, 9-ти летнего ребёнка, домой в Харьков, одного, с чужими людьми. Стояла жуткая жара.  Вагон был битком набит пассажирами. У меня с собой не было  ни глотка воды, а пить хотелось ужасно. Какая-то тётя рядом со мной поила водичкой своего ребёнка. Она видела, как умоляюще я смотрю на неё, надеясь, что и мне даст хоть глоточек, но  не дала ничего! Я думал, что пропаду от жажды. И почти за сутки никто не дал мне глотка воды!
Когда поезд прибыл в Харьков, я, увидев встречавшего меня отца,  с трудом шевеля запёкшимися губами, прохрипел:

    -Пи-и-ть!
    Папа еле дотащил меня до лотка с газированной водой!
Это был мой первый опыт общения с «людской добротой»!

  Итак, началась война. В связи с этим в  жизни нашей семьи, как и у многих,  произошли перемены. В Харьков из Крыма приехали дед и бабушка – мамины родители, чтобы  в тяжелое  время быть всем вместе.  Дед мой, будучи по  природе и судьбе настоящим сельским тружеником, пошел работать   конюхом в институт микробиологии и эпидемиологии им. Мечникова

               
                Глава 2. МЫ - БЕЖЕНЦЫ


            В  начале сентября  немцы взяли Полтаву, и им открылась прямая дорога на Харьков. Стала реальной угроза  оккупации Харькова. Началась массовая эвакуация населения  в тыл страны. Особо остро этот вопрос стоял для евреев, поскольку слухи о зверствах немцев по отношению к ним  уже распространились.                                Хотя  реального масштаба этой угрозы никто себе тогда ещё не представлял. 
После ареста отец работал в какой-то организации, которая не имела никаких возможностей эвакуировать своих сотрудников в тыл. Это было под силу только   предприятиям, имеющим стратегическое значение, которые, так или иначе, работали на оборону страны. Остальные – спасайся, кто,  как сможет! Кроме того, отец был в каком-то истребительном батальоне и должен был оставаться в Харькове до последнего. Точно о его обязанностях  и занятиях в то время я не знаю.   Надежда на эвакуацию семьи была связана только с институтом им. Мечникова, где работал дед.
 
     В это время институт был полностью перепрофилирован на оборону. Для этой цели там  содержалось  800 лошадей – доноров. У них за один раз брали по 8 литров крови, из которой делали крайне необходимую для фронта  сыворотку против сыпного тифа и столбняка.  Этих лошадей нужно было спасать, чтобы затем спасать раненых бойцов. Поэтому было решено институт  эвакуировать в тыл.

  Очевидно,  железнодорожных вагонов для  погрузки лошадей  не было. Их нехватало и для оборудования,  и для людей оборонных заводов, которых в Харькове было  множество. Кроме того, прокормить лошадей при перевозке железной дорогой - большая проблема. Вот и решили эвакуировать институт на собственной тяге – на  лошадях-донорах. Директором  института была  Мария Савельевна – известный учёный в своей области, уже немолодая женщина. Мне хорошо запомнилось её  моложавое лицо,    красивые, пышные, седые, вернее, платиновые, прямо-таки, иссиня - белые  волосы.  Спустя много  лет в газетах и в кинохронике появились портреты Голды Меир – премьер-министра Израиля.   Мария Савельевна была на неё похожа: такая же мощная фигура, осанка, но Мария Савельевна  была ещё и необычайно красивой женщиной,  прямо-таки, царственной  внешности!      
Заместителем  у неё был  Синаюк.
 ( Надо же – запомнилось имя и отчество директрисы  и только фамилия  её зама! В 60-х годах в Харькове я встретился с Синаюком. Он был основателем и  директором уникальной биологической станции по очистке сточных вод в Харькове.  Я тогда работал начальником уголовного розыска одного из районов города Харькова.  Ко мне Синаюк  пришел по причине какой-то  кражи на биостанции. Сразу меня не узнал, но услышав фамилию, заинтересовался – не тот ли я Гугель который… В общем, была радостная встреча, воспоминания…  К сожалению, времени  поговорить с ним   побольше у меня не было. Жаль…  Но кое-что  от него я узнал…)
 
Синаюк  -  маленького росточка, щуплый, находился, как бы, при директрисе,   но решал сложные каждодневные вопросы жизни института, а  особенно, связанные с его эвакуацией.

    Моему деду  дали телегу и какие-то материалы, чтобы соорудить будку, в которой должна была ехать наша семья. Заниматься этим он должен был сам, но  справиться с  этим   не мог, поэтому кого-то нанял. В итоге для нашего многокилометрового  передвижения  соорудили  нечто совершенно чудовищное! Даже не знаю, как это назвать. Уж точно не карета и не кузов. Цыганские будки, по сравнению с этим – верх совершенства и комфорта!
     На узкой- преузкой телеге возвышалось сооружение, сбитое из оказавшихся под  руками, плохо обструганных, тяжелых досок. Сверху и с боков  будку  оббили кусками и кусочками листов кровельного железа. Боковые стенки   крепились к  телеге, а крыша была  шире её, то есть стенки расходились кверху от основания, как в арбе для перевозки сена. Такое вот нелепое строение было взгромождёно на телегу. Естественно,  ни окон, ни дверей  в  этой будке не было. Лишь полностью была раскрыта передняя сторона, обращённая к крупам лошадей. Здесь, свесив ноги, должен был сидеть  кучер.  И через это широкое, ничем не прикрытое отверстие  пассажирам  «экипажа» нужно было  влазить в него и вылезать наружу, цепляясь за  оглобли и опираясь на  колёса.
 
     Этот невероятный  «экипаж», да ещё и выкрашенный снаружи в ядовито- зелёный цвет, запряженный лошадьми, подъехал к нашему дому на Старой Колонии ( район Балашовского вокзала) 17 сентября 1941 года. Чтобы лицезреть наш отъезд, из всех близлежащих двух - и трёх - этажных домов высыпало ещё достаточно многочисленное соседское население, остававшееся в Харькове. Такого «выезда» здесь ещё не видели!

   И вот в эту узенькую, небольшую и по длине, телегу  влезли четверо взрослых – дедушка, бабушка, моя мама и Женя – жена маминого брата, ушедшего на фронт, и двое детей – я и мой братик Саша (тогда все звали его Шуриком). Ему тогда  было  два с половиной года.  И туда же погрузили  какие-никакие вещи (ведь уезжали непонятно куда и на сколько!) Для мамы главной задачей  почему-то было  воткнуть в повозку огромную перину. Видимо, это было   её приданое, и  кроме того, она надеялась, что в дороге перина создаст нам необходимый комфорт (сколько  потом мы натерпелись в дороге от этой перины!...)   А ещё надо было взять необходимые вещи бабушки и дедушки и Жени. Причём, маме - одно, старикам – другое, Жене - третье. В итоге, хотя будка была загружена до верху, никто толком ничего не взял.
    Представляю, каково  взрослым  было бросать всё нажитое добро! Да ещё  и погрузиться  в эту немыслимую повозку, в которой можно было только сидеть, тесно прижавшись, друг к другу, с вытянутыми, или подвёрнутыми под себя ногами. И ехать в никуда,  в неизвестность,  на лошадях,  многие сотни километров!  Тогда никто толком не знал, куда точно мы едем.  Место назначения, адрес,  куда нам следовало прибыть,   узнали уже в пути от высокого руководства института, которое выехало из Харькова поездом, несколько позже.

           Всё это происходило 17сентября 1941 года. В тот осенний, но  ещё по-летнему солнечный день, для меня всё было прекрасно. Я сидел рядом с  кучером - моим дедушкой, с правой стороны от него, в руках держал настоящий кнут. Я трогал вожжи руками. Красивые лошади, цокающие копытами по харьковским мостовым, бодро везли нас и нашу диковинную  будку, на которую с интересом смотрели харьковчане.

  Я  много раз смотрел мой любимый фильм «Чапаев» и уже представлял себе, как буду скакать верхом на лошади! У-ух,  какие перспективы!….

   Ехали мы на сборный пункт  к ХТЗ (Харьковскому тракторному заводу). Место сбора оказалось,  аккурат, рядом с Дробицким Яром – местом, где вскоре, захватив город, немцы расстреляли десятки тысяч харьковских евреев. Господи, разве ж мог тогда кто-либо представить себе такое?!  Ведь уезжали мы  с верой, что скоро вернёмся, что у фашистов лишь временные успехи, а доблестная, непобедимая Красная Армия вот-вот нанесёт сокрушительный удар по немцам и «добьёт фашистскую гидру в её собственном логове». Так писали на всех, расклеенных по городу, плакатах и я, пацан,  в это свято верил. Но у многих взрослых, как я теперь понимаю, уверенности в быстром окончании войны уже не было. Мой дед, солдат 1-й Мировой войны, это наверняка понимал.

   Итак,  прибыли мы  на сборный пункт.  Там собралось штук тридцать повозок и табун лошадей около 800 голов.  Этих лошадей-доноров сразу  раздали и закрепли за  повозками. Всего, с двумя, впряженными  в телегу, за нами было закреплено 10 лошадей. Мы должны были их кормить, поить,  всячески обихаживать и следить за тем, чтобы следующие за повозкой лошади  не сбивались в кучу, не грызлись друг с другом, не удушились верёвками на шее, которыми они были привязаны к подводе (уздечек на всех  нехватало). Остальных лошадей  гнали за подводами табуном.  Эти лошади вели себя беспокойно:   не привыкли быть в табуне, да и «вожака»  себе ещё не  выбрали, на это нужно было время и их «согласие».

  Пастухи тоже опыта не имели.  На первых порах из-за  всего этого часто приходилось останавливаться и гоняться за разбежавшимися лошадьми, сбивая их снова в табун. 
 Наш огромный обоз, похожий на цыганский табор,  назвали эшелоном, имеющим военно-стратегическое значение. Людей, следующих в эшелоне,  предупредили, что о предназначении лошадей и о производственной деятельности института распространяться нельзя. Это - военная тайна. Об этом  предупредил  начальник эшелона, главный ветеринарный врач института им. Мечникова, кажется, Василий Фёдорович (фамилии не помню), высокий, крепко сбитый мужчина. Он ехал в эшелоне тоже в повозке, но в какой! Я её до сих пор помню: светло-салатного цвета, с овально скруглёнными боковыми стенками,  частично закрытая даже спереди, чтобы холод, дождь и ветер меньше попадали во - внутрь повозки, где находилась семья руководителя. А он, наш начальник, восседал спереди, как обычный кучер.  Повозка была широкая, просторная.   А  у  лошадей красивая  сбруя - предмет  моей зависти!
   В нашей будке, пока мы катили по харьковскому асфальту, всё было вроде бы ничего. Но вот началась обычная, классическая, по тем временам, дорога – в лучшем случае, грейдер, то есть,  укатанная  земля. На Украине такая дорога называлась «шлях». На его неровности, уклоны и подъёмы наш «экипаж» стал реагировать: опасно скрипеть и  раскачиваться из стороны в сторону. Но главное, вдобавок к этому скрипу и  опасному, нервирующему всех наших пассажиров раскачиванию,  лошади стали приставать, то есть останавливаться, У них  просто не было сил тащить нашу очень тяжелую повозку. Ведь лошади-то были  не рабочей скотиной, а донорами!  До отправки в этот путь у них периодически брали по 8 литров  крови.  И с виду мощные и  сильные,   фактически  они были бессильны! И прошло немало времени с начала о пути, пока эти лошади восстановились и вошли в нормальную физическую форму. А пока, чтобы дать им отдохнуть,  мы и ещё несколько повозок, подобных нашей, вынуждены были останавливаться.. Вместе с нами  вынужден был останавливаться и весь эшелон. Это здорово нервировало и нас,  и  наших спутников по эвакуации.
 
   В первый же день  случилось происшествие, которое едва не закончилось трагически для всей нашей семьи. Наши лошади в очередной раз пристали и остановились на нерегулируемом железнодорожном переезде. Встали прямо на путях, и ни взад, ни вперёд! Дед изо всех сил    осаживает их кнутом, а они – ни с места! Завидев приближающийся к переезду состав – паровоз с товарными вагонами, который был уже близко к нам и гудел изо всех сил - дед  соскочил с повозки, ухватил  лошадей под уздцы и стал их тянуть, но тщетно! А паровоз уже совсем близко и отчаянно гудит.  Подскочили люди из других повозок и скопом( т.е. вместе) буквально столкнули нашу телегу с железнодорожных путей.  Сидевшие в будке ничего изнутри не видели. А я-то сидел впереди и видел всё, но  не испугался. Молодость не знает страха! Лишь потом, когда наши женщины, выскочив из будки и  узнав, что могло бы случиться, когда они сидели в ней и не видели «белого света»,  начались крики, слёзы,  рыдания…
    Немного успокоившись, кое-как доехали до какой-то рощи и остановились  на первый в этом пути ночлег. Развели костёр и стали общаться друг с другом, узнавать, кто есть кто. Не сразу, постепенно, во время остановок в пути мы познакомились с теми, с кем свела нас  судьба в эвакуации.

   Во-первых, в основном, все, как и мы, были евреи. Ехали большими семьями, некоторые  на 2-х и более подводах. Это были  семьи  Магидовых, Файбисовичей  и Миренских. Ещё там был Коцекович и другие.  Фамилии мне запомнились потому, что эти люди были наиболее влиятельны в эшелоне. Магидовы - настоящие, профессиональные «лошадники», вернее, извозчики, в мирной жизни они перевозили грузы на лошадях на Благовещенском базаре. Файбисовичи работали в торговле. Их глава  семейства дядя Павел - жесткий, волевой, мудрый мужчина. И они, и Миренские  -  состоятельные, богатые люди. Эти три семьи фактически управляли всем эшелоном. У них были прекрасные, хорошо оборудованные повозки, сильные, здоровые (не доноры!) лошади с отличной сбруей. И управлялись они с лошадьми куда более умело, чем мы с нашим дедом. Ведь он не был  раньше извозчиком и вообще не привык руководить,  решать серьёзные вопросы, без конца возникающие в пути:  простой конюх!  Люди из этих семейств между собой часто ссорились: видимо,скандальные по натуре,  да ещё и боролись за власть в эшелоне. Но в критических ситуациях, когда кем-то со стороны задевались их интересы,  держались дружно, выступали единым фронтом.

   Очень запомнился  Коцекович – колоритная личность. Его называли «Коцекович- будённовец».  Он действительно был кавалеристом,   участником 1-й Мировой и Гражданской войн. Воевал в 1-й Конной Армии С.М.Будённого. От него  имел  даже  грамоты,   он их показывал.  Я называл его «дядя Сеня».  Ходил за ним хвостом и с раскрытым ртом слушал  рассказы, как он рубил белых гадов. Дедушка  подружился с Коцековичем, и «дядя Сеня»  охотно нам   помогал. Лошадей он знал досконально.  После той первой ночи, проведенной  под открытым небом,  дедушка разбудил меня очень рано, попросил помочь ему укрепить будку. Молоток, гвозди, клещи, лопату хозяйственный дед с собой захватил.  В роще мы с ним срубили несколько молодых деревьев, очистили от листьев и коры и кое-как укрепили будку, чтобы совсем не развалилась в предстоящей длинной дороге. Вскоре поднялись все остальные, развели костёр, согрели чайку и – в путь.
 
    В будке размещены были так: мама с маленьким Шуриком в самой глубине будки, на вещах, под потолком, бабушка с Женей  посредине, Наши женщины  были не очень дружны между собой. Вместе, да ещё в таком неудобном, тесном пространстве они оказались впервые и на неопределённо  долгое время. А ведь до этого мама и бабушка давно жили не то что разными домами, но в разных городах, и многие годы не общались друг с другом. Женя, вроде бы тоже  член нашей семьи, но её положение было особенно непростым, ведь она не была по -настоящему «своей». Внешне – высокая,  стройная,  истинно русская красавица с слегка вьющимися, пышными, русыми волосами, с удивительно нежной, бело-розовой, чуть ли не прозрачной, кожей лица.  И всегда какая-то грустная и молчаливая. Родом  с  Дальнего Востока.  Мой дядя Яша, её муж, служил на флоте,  на Тихом океане. Однажды во время шторма их корабль причалил к какому-то острову и там он встретил  Женю. Стоянка была  всего два дня, и этого хватило, чтобы увезти её оттуда. Женя бесконечно любила  своего мужа, не отличавшегося умением ценить это. Очень гордая женщина, она была ему абсолютно покорна и верна, терпела  его солдафонскую грубость. По-моему, она ехала с нами без всякой надежды, что их брак сохранится. Так оно в дальнейшем и получилось…
     Такая вот непростая обстановка была  внутри нашей повозки. Наверное, для взрослых всё это  усугубляло трудности пути.

    А моё настроение ничто не омрачало.  Мы с дедом сидели на повозке  впереди и управляли лошадьми. В   первый же день пути дед  дал мне в руки вожжи и по-настоящему разрешил поуправлять лошадьми. Но надо же - лошади сразу почувствовали неуверенное управление, стали шастать из стороны в сторону, останавливаться.  И было отчего! Я без причины дёргал их, вот они и протестовали. Думаю,  таким образом они выражали своё неудовольствие и протест: командует какой-то  мальчишка! 
     Очень быстро дед вынужден был отстранить меня от управления, но всё равно я был счастлив: я чувствовал лошадей, их силу, мощь и они слушали меня (так я думал!), я мог повелевать этими красавцами!  С тех самых пор я страстно полюбил лошадей! Их морды, глаза, уши, губы, которыми они очень осторожно брали из детских рук сено, овёс или что-нибудь вкусненькое. Я гладил их жесткие, но казавшиеся мне шелковыми,  хвосты и гривы  Удивительна привязанность этих умных животных к хозяину, который их кормит, поит, чистит и убирает за ними.   А  фантастическое изящество  породистых лошадей! В эшелоне  их было три: кобыла-рысачка, жеребец – вороной скакун и гнедой тяжеловоз.  Невозможно было отвести глаз от того, как выступали  рысачка и скакун, какие у них изгибы шеи, тонкие, стройные ноги. И любоваться ими и говорить  о них можно бесконечно!  Ухаживая за лошадьми, я помогал деду по полной программе, как большой. Он научил меня распрягать, запрягать и управлять упряжкой. А главное удовольствие -  ездить на них верхом, пасти  в ночном, купать. Смело могу сказать:  то были одни из самых счастливых минут моего, в общем-то, нелёгкого,  военного детства! Особенно, если учесть, что я, городской мальчишка,  был мало приобщён к природе.  По дому, по хозяйству от меня ничего не требовали,  и  я практически  ничего не умел делать своими руками.
 
   …Эшелон катил дальше. В день проезжали 35-40 км. Примерно на таком расстоянии друг от друга располагались  населённые пункты, где мы  могли останавливаться. В какой-нибудь из них  нужно было обязательно  прибыть к вечеру, чтобы накормить лошадей (наверное, такое указание – кормить их, а, по возможности, и  нас,  имелось у местных властей по пути нашего следования),  В дороге эшелон растягивался:  лошади и кучера были разные, да  и поломки в дороге случались. Приходилось останавливаться, начиналась нервотрёпка, ругань. Точно помню, что сочувствия, желания помочь виновники таких непредвиденных остановок у попутчиков не вызывали. Это была забота начальника эшелона.  Как-то случилась такая поломка и у нас -  сломалось переднее  левое колесо. Слава Богу, не перевернулись, что было просто чудом, учитывая «склонность» конструкции нашего экипажа к такому исходу. Собрались наши попутчики, судили, рядили, но  из подручных средств ничего подходящего не было. А кругом степь, поля необозримые. Эшелон  уехал вперёд, а мы остались одни. Благо, до села было недалеко, и оттуда привезли кузнеца, который всё и сделал. А мы потом догнали эшелон.

     Ах, эти деревенские кузнецы!... В  то время это были настоящие кудесники!  Олицетворяли  вековой народный опыт и весь технический прогресс на селе. За время  путешествия мы часто обращались к ним по разным вопросам. Прежде всего, подковать лошадей (из Харькова лошади – доноры вообще ушли неподкованными!),  отремонтировать ходовые  части телег, запаять прохудившуюся кастрюлю, чайник-  кузнец умел всё.  Кроме него  никто никаких бытовых  технических  услуг на селе не оказывал.
А мне очень нравилось наблюдать, как работает кузнец в кузне. Обычно это было приземистое помещение на краю села. Мне нравился  запах угля, горящего в горне, и, особенно, сам огонь, необычайно чистый, яркий на фоне закопчённого помещения. А  кузнец - в фартуке, часто местами обожжённом, с молотом или молотком  в мощных, заскорузлых руках, с  щипцами, которыми он вытаскивал  из огня раскалённую деталь и – на наковальню её! Ловкие, быстрые удары, вокруг разлетаются искры. И вот, из бесформенного куска раскалённого металла появляются очертания  детали, она  как-будто рождается в его руках!  При этом  он ещё и меха раздувает, чтобы огонь не погас. Словом, настоящий кудесник! Я подолгу смотрел на его работу, как завороженный. Чтобы не выгнали из кузни и позволили понаблюдать за этим фантастическим зрелищем,  иногда просил разрешения помочь раздувать меха, и если разрешали, был счастлив!

   В связи с поломкой колеса в дороге, мне вспомнился (не  тогда, конечно, а много позже)  философский анекдот. Рассказывая его, всегда вспоминал о наших странствиях во время войны.
   В дореволюционной России у  евреев, проживавщих в местечках, одной из самых распространённых профессий был извоз – подвоз, развозка   грузов и людей на лошадях. Извозчики назывались балагулами. О них много писал один из моих любимых писателей Шолом-Алейхем.
 
   Лошадь, запряженная в повозку, управляемая балагулой, по тем временам  была источником повышенной опасности. Балагула должен был знать технические азы  своего ремесла, соображать в «технике безопасности», ну, и т.д.  Освоив эти премудрости, он должен был сдать экзамен «на право вождения»  своему учителю – ребе.
И вот молодой, будущий  балагула приходит сдавать экзамен. Волнуется. Экзамен принимает известный в местечке и за его пределами ребе – старый, умудрённый жизнью человек, знающий ответы на все вопросы.
    -Здравствуйте, ребе! Я пришел сдать экзамен. Хочу получить разрешение заняться извозом.
Ребе:
    - Ты хорошо подготовился?
Балагула:
    -Да, ребе. Я учился у отца, у дедушки, они всю жизнь были балагулами.
Ребе:
    -Вот тебе такой вопрос: ты едешь по дороге, а кругом степь ( он произносит «стэп»).И у тебя сломалось колесо.  Лопнула ось. Что ты будешь делать?
Балагула;
    -Я возьму кусок дерева, сделаю из него ось и как-нибудь доеду.

Ребе:
     -Никакого дерева нет. Кругом стэп.

Балагула:
   -Тогда я возьму гвоздь,  как-нибудь прибью колесо и всё-таки доеду.

Ребе;
   -  Нету гвоздь. Кругом стэп.

Балагула:
   -Так я возьму верёвку, привяжу колесо и уж как-нибудь доеду…

Ребе:
   - Нету веровка. Кругом стэп!

Балагула перечисляет всё, что можно придумать для устранения поломки, а в ответ одно:
  - Этого нет и этого нет: Cтэп!

Бедный Балагула в отчаянии взмолился:

  - Ребе, вы же наш учитель, мудрейший человек, скажите, что делать!

   Ребе надолго задумался:

   - Что мы имеем?  Мы имеем поломанное колесо.  И ни души кругом. Стэп.  А что у нас есть?  А ничего нет.  У нас нет ни дерево, ни гвоздь, ни веровка. Ничего нет.
Помолчал, ещё немного подумал и, наконец,  окончательно и глубокомысленно изрёк:
   -Так - таки плохо!...
 
   Глубокая,  житейская  мудрость: бывают в жизни случаи, когда нет быстрого и ясного  решения. Поэтому наберись терпения, сиди спокойно, не дёргайся. Жди. Придёт время, как-то всё образуется… А, может,  и нет...

  У начальника нашего эшелона, очевидно, был маршрут с указанием населённых пунктов, через которые мы должны были проехать, чтобы добраться до   Сталинграда – места назначения.  Но точной карты, видимо, не было, так как каждый раз, у редких встречных людей  спрашивали, как доехать до нужного села. Пока ехали по Украине, встречный крестьянин обычно уверенно отвечал:

-Так це ж зовсім недалеко! Кілометрів п”ять з гаком.

   «Гак» -  типично украинское, непереводимое выражение, типа: небольшое число, количество, дополнение к чему-то большему.
И вот после этого обещания – „кілометрів п”ять з гаком”-  едем эти 5 км и ждём: вот-вот будет село. А его нет. Едем ещё 5 км, и ещё 5 км, и ещё… И всё это - так называемый, трудно измеряемый, совершенно неопределённый украинский «гак»!

   Был  такой случай. Встретили местного жителя. Назвав нужное нам селение, спросили,  правильно ли едем? Почесав «потылыцю» (затылок), он глубоко задумался и изрёк:
- Отож хлопці. Не туди ви приїхали. Заблукали (заблудились). Ви ж після перехрестя (перекрёстка) поїхали  прямо? А треба було направо а там прямо, кілометрів так через п”ять і буде то село.
   Послушали.  Больше спросить же не у кого.  И весь эшелон «кругом марш». Разворачиваемся, как сказал «проводник»,  и едем  5 км , едем ещё „гак”, но ничего нет. Навстречу  повозка, спрашиваем, далеко ли до того села? В ответ возглас искреннего удивления и жалости к нам: Возница объясняет,  что ехать надо было так, как мы и ехали раньше, и толково объясняет, что к чему.

    Все в отчаянии. И люди, и лошади. На место приехали затемно. Без сил. Сейчас я думаю: зачем он врал, тот „лоцман”?  Есть два варианта: или, чтобы придать себе большей значимости, или – из подлости.

 
    Пока эшелон следовал по Украине, мы ни в чём, практически, не нуждались  В сёлах хорошие, чистенькие украинские хаты, вокруг сады, огороды,  в домах полная чаша. В тот год был богатейший урожай. Стояла осень. Овощи, фрукты - в изобилии, да и в других продуктах недостатка не было.  Кормом для лошадей обеспечивали председатели колхозов по указанию свыше, а люди всё необходимое могли купить у колхозников. Отношение местного населения к нам, едущим в этом большом обозе, было, скорее всего, никакое. Ни враждебности, ни приветливости, ни сочувствия . Наверное, люди были озабочены своими проблемами – что впереди? Немец пёр без остановки.

 Сельским жителям деваться  некуда, ждали своей судьбы, кто – со страхом, а кто – и с надеждой!  Полицаев потом на Украине появилось немало.  Очень скоро всю её  оккупировали  немцы.

        Когда же поехали по территории Росии, всё резко изменилось: плохонькие, убогие, грязные избы, вокруг  ни садов, ни палисадников. И, несравнимо с Украиной, бедная жизнь у людей.  Такого, как там достатка и изобилия продуктов  нет и в помине. Но отношение людей к нам -  более тёплое, сочувственное. Охотно принимали к себе в дома на ночлег, делились тем, что имели.
 
   Изменилась и погода – осень! Начались дожди, и потекла наша будка! Со всех сторон, откуда хлестал дождь. Мамина перина промокла насквозь, да так до конца и не просохла, сушить её было негде. Дед  злился и хотел выбросить её, но бабушка с мамой – ни в какую! Мужественно отстояли  и, подсушивая   своими телами, довезли её аж  до Сталинграда.
С дождями наступил и холод. Сырость и холод! Трудно передать эти муки. Целыми днями в мокрой будке, в  мокрой одежде, на мокрой перине.  Просушить одежду удавалось, лишь если случался ночлег в хате с русской печью, и сердобольные хозяева растапливали её для нас. Не помню, чтобы мы купались по-настоящему, в бане. Так, иногда,  обмывались.  В этой грязи, в холоде появились вши! Нет, это мягко сказано- появились, они начали  просто пожирать нас!  Целыми днями  во время езды, вечером в чужой хате при свете керосиновой лампы мы все искали и давили вшей и гнид. Но всё было тщетно. Этих тварей  становилось всё больше и больше. Особенно тяжко было моему маленькому братику Шурику. В таком нежном возрасте он перенёс и холод, и болезни, а позже, и голод. Очевидно, всё это сызмальства подорвало его здоровье. Несмотря на то, что, когда вырос,  активно занимался спортом, он ещё совсем молодым начал болеть.  Был очень красивый, высокого роста мужчина, талантливый, сделал успешную карьеру, многого достиг, но увы..  Рано ушел из жизни, в 52 года!
 
   В 1941 году зима выдалась ранняя.  Уже в конце октября выпал снег, ударил мороз, начались  и метели, а мы всё ещё ехали в  насквозь продуваемой будке, по заснеженной, пустынной степи.  Люди в этих повозках   городские, тёплой одеждой не запаслись. Никто не предполагал, что дорога будет такой бесконечно- долгой и мучительной. Многие тяжело болели.  Трудно представить, как выжили в тех ужасных условиях!

   В начале ноября (а, может, в конце октября?) прибыли, наконец, в Сталинград.  Хорошо помню, что снега  там  тогда не было, и не было так холодно, как в дороге, в степи. Поселили нас на  улице Сурской, 24. Очень удивил меня этот город. Большой, но абсолютно серый, мрачный. Большинство домов деревянные, и даже в центре много одноэтажных домов. После красивого Харькова с его великолепными бекетовскими, похожими на дворцы, домами  в центре города, с потрясающим „Госпромом” – шедевром конструктивизма, Сталинград выглядел очень неприглядно.  Ещё из сильных впечатлений об этом городе – река  Волга. Такой огромной реки я раньше не видел. Но ещё больше, чем сама  река, меня поразило огромное количество пароходов, барж, лодок на ней. Они, буквально, как муравьями,  были облеплены  множеством людей. Толпы людей с чемоданами, узлами, мешками штурмовали всё, что могло плыть по Волге. В то время Сталинграду ещё  ничто не угрожало, это был тыл.  Понять, кто эти люди, откуда и куда они едут, было невозможно. Там всё  смешалось. Очевидно, через Сталинград шли потоки   беженцев. Но было  и много военных. Наверное, происходила какая-то передислокация войск.(А может, они уже бежали?)  Вся эта картина создавала обстановку большой тревожности, неуверенности в завтрашнем дне, приближения какой-то опасности, страха. Даже на меня, девятилетнего ребёнка, эта обстановка действовала очень тягостно.
В такой полнейшей неразберихе, царившей в городе, мы пробыли несколько дней.

  Продолжение следует:http://www.proza.ru/2013/05/05/1854
 

.