Роман, который не сложился

По-хорошему, эту историю стоило бы озаглавить «Менталитет помешал». Но я же - редактор, понимаю, какое название привлечет сильнее. Поэтому остановимся на том, что есть – «Роман, который не сложился». Тем более что оно тоже истинно отражает суть случившегося. Да, не сложился. Чего уж там говорить. А помешал менталитет.

Конец советского времени, железный занавес становится все менее железным или - более дырявым, кому как нравится. В Ташкент начинают приезжать иностранцы, среди них и журналисты.

Самой первой коллегой из-за бугра, как тогда говорили, с которой я познакомилась, стала корреспондентка французского женского журнала Вирджини. Невысокая, черненькая, носатенькая, некрасивая как большинство француженок - да простится мне мой снобизм русской женщины. Но при всем том она была безумно интересна - с точеной фигуркой, холеная и до того породистая, что редкий мужик не сворачивал ей вслед голову.

Нет-нет, про любовь будет не с ней! Я гетеросексуальна и старомодна. И совсем не толерантна.

Вирджини приехала писать статью о положении узбечек. Она неважно говорила по-русски, но все-таки говорила, поэтому обходились мы без переводчика.

С жадным любопытством я выспрашивала ее о жизни журналиста за границей. Меня интересовало все. И не в последнюю очередь норма ее работы, как выяснилось - четыре статьи в год.

Этого хватает на приличную жизнь, говорила Вирджини. А что, разве можно качественно наработать больше? Тему надо придумать, выносить, понять, что об этом уже было сказано, съездить за материалом, как, например, сейчас в Узбекистан, обдумать конструкцию статьи, написать ее. Потом текст должен отлежаться, ну и так далее.

По-моему, она просто не поверила, когда я сказала, что пишу ежедневно от двухсот до четырехсот строк для родной шестидневной газеты формата А2. А еще были подработки в нескольких местных и центральных изданиях, да плюс передача на радио. Ну и часы в вечернем техникуме. Только так в годы развала Союза можно было прокормить семью, чтобы дети были одеты-обуты «не хуже, чем у других», летом их можно было вывезти за пределы республики, подальше от изнуряющего пекла, ну и чтоб больная мама ни в чем не нуждалась.

Еще был чисто женский момент - меня поразила косметика Вирджини. Я вообще поначалу не поняла, что она красится. Но вот ее пригласили на какую-то встречу, и она развернула в моем кабинете мини косметический салон.

Времени на косметику Вирджини ухлопала – не меньше двух часов. Когда же ее несессор был сложен, передо мной сидела ухоженная женщина без каких-либо признаков краски на физиономии.

А надо только так - чтобы все думали, что это мой природный цвет лица, сказала Вирджини, увидев мои широко раскрытые глаза. Иначе – моветон, плохой вкус.

Потом уже она призналась, что в первый приезд в СССР ее потрясли советские женщины. «Так у нас красятся только проститутки», - поежилась Вирджини.

Я невесело усмехнулась. У советских женщин была другая идеология: если уж удалось достать импортную косметику, то краситься надо так, чтобы все видели - она у тебя есть. А какого цвета и как подходит ко всему остальному – вторично.

Одевалась Вирждини тоже не по-нашему, южному и крикливому. Темный бумажный свитерок и джинсы, простое серебряное колечко. Так и проходила все время, пока жила в Ташкенте.

Но речь-то на самом деле вовсе не о Вирджини, просто к слову пришлось, хотя оно, конечно, у меня затянулось. Это - чтобы было понятно, как потрясало нас в те годы все, что приходило оттуда.

А рассказать я хотела совсем о другом, как едва не закрутила роман с иностранцем.

Отто был немцем. Западным. Интересно, знает ли сегодня кто-то из молодых, что это такое? Что Германии было когда-то две, впрочем, не так уж и давно, восточная – советская, и западная – вражеская, со звериным оскалом капитализма.

Никакого оскала я у Отто не заметила. Худощавый, темноволосый, загорелый, веселый.

Мы бы никогда не пересеклись, если бы коллеги из московского «Интерфакса» не попросили меня походить с ним по Ташкенту. Я закончила когда-то немецкую школу, потом были еще какие-то углубленные языковые курсы. Я даже подрабатывала одно время переводами.

Стояла яркая ташкентская весна. Нигде не видела весны красивее – с ее буйством пахучей сирени, бульденежем, не выцветшей еще на солнцепеке изумрудной травой, набирающими пышный цвет розами.

Мы бродили с Отто по ташкентских улочкам, которых не было в его путеводителе, и я рассказывала ему о городе, в котором родилась, все, что знала сама.

Жаркий полдень мы проводили в популярном кафе «Голубые купола» возле метро Космонавтов. Пили пиво за столиками под плакучими ивами возле брызгающих фонтанов, хотя он крутил головой и говорил, что это совсем не пиво.

Мы хохотали по каждому поводу и без. Он откровенно за мной ухаживал, и на нас неодобрительно посматривали. Все-таки это был мусульманский Восток, помноженный на Советский Союз.

А нам все было нипочем. Мы были молоды. Я разведена. Он холост. Нам не мешало ничто.

Правда, был один какой-то… ну, не такой момент. С него и начался, видимо, отсчет обратного времени в наших отношениях.

Отто съездил домой и в подарок привез мне из Германии косметический набор в атласной коробке: шампунь, мыло, туалетную воду и дезодорант.

Я озадаченно рассматривала подарок вечером у себя дома, вертела и нюхала бутылочки, и пыталась понять ход его мыслей.

Да, для нас, советских женщин, шампунь был еще малодоступной радостью – мы мыли голову по большей части простым хозяйственным мылом, которое к тому же выдавалось по карточкам. Но мыли часто.

Да, мы еще не брили ноги и «линию бикини», но подмышки уже старательно выскребали страшными советскими станками.

У нас не было дезодорантов, но принимали душ мы по несколько раз в день – жара вынуждала. В подвале издательского комплекса, где я работала, располагалась типография, и знакомые полиграфисты пускали нас днем в душ – освежиться. А по выходным обязательно была баня с парной.

Я допускала, что Отто не хотел меня обидеть, а со всем простодушием обеспеченного европейца привез то, чего у меня нет. А вдруг не так? И я придирчиво осматривала и обнюхивала себя. И удваивала нормы потребления душа и своего надежного хозяйственного мыла.

Приятельницы мне завидовали: он в тебя влюблен! Есть возможность вырваться на Запад! Тогда пределом мечтания советских женщин было - вырваться на Запад.

Мне задавали нескромные вопросы: каков капиталистический мужчина в постели?

Постели же не было. И не потому, что медлил он. Не могла решиться я. Я отчаянно трусила и отклоняла его приглашения.

Но однажды подумала – пан или пропал! Да и что там кривить душой, Отто мне, действительно, очень нравился. И я согласилась зайти к нему вечерком – послушать музыку и выпить по бокалу шампанского, причем предполагалось, что вечерок будет иметь интересное продолжение.

Началось все с прихожей, когда я хотела, как это у нас принято, снять в коридоре туфли. Он с милой, чуть снисходительной улыбкой остановил меня: «Ты могла бы представить, что Натали пришла к Пушкину и сняла в передней туфельки?»

Дальше было хуже.

Я впервые в жизни увидела компьютер и диктофон – о них я только слышала.

Отто пытался объяснить мне, как работают на компьютере, говорил, что печатная машинка – это вчерашний день, в Европе их давно сдали в музей. Библиотеки, учебники и словари – тоже вчерашний день. Задаешь компьютеру вопрос и получаешь ответ на любую тему. Это было вообще что-то из области космической фантастики.

Я все больше ощущала себя папуасом, слезшим с пальмы и внезапно попавшим в город с его ревущими машинами. Комплекс неполноценности непомерно разрастался во мне и мучил все сильнее. Мне уже не хотелось заниматься любовью с капиталистическим мужчиной, мне хотелось только домой.

Почему-то меня еще раздражала бутылка шампанского в ведерке со льдом – как в кино про нэпманов, подумала я. Он заметил, что я на нее посматриваю, и немного хвастливо сказал, что это - настоящая «Вдова Клико», попросил коллегу из Франс Пресс привезти для торжественного случая. «И вот этот случай настал», - сказал Отто, многозначительно глядя мне в глаза.

Впечатления на меня бутылка-вдова не произвела, и это его слегка разочаровало. А я просто не знала, что это такое. Мы, если удавалось достать, пили «Советское шампанское».

Наконец он включил музыку и откупорил бутылку, тоже как-то не по-нашему. Наши редакционные мужики старались, чтобы хлопнуло как можно громче, и газированная липкая струя оросила всех вокруг. А уж если в кого угодит пробка – то просто восторг!

Отто умудрился открыть бутылку беззвучно, не уронив ни капли, и аккуратно разлил шампанское по высоким бокалам на тонких изящных ножках.

Я не знала, принято ли в Европе чокаться, или это тоже «моветон», и замешкалась, но он, улыбаясь, осторожно звякнул своим бокалом о мой.

Мы выпили, и он потянул меня танцевать. Это было еще одно мучение! Дело в том, что танцевать я не умела. Вернее, как сказать… Танцевать-то я умела, но не умела отдаваться в танце мужчине, не умела, как и во всем другом, быть ведомой, а сразу же начинала вести. И обычно партнеры, промучившись танец, сажали меня на место и обращали внимание на других женщин. Поэтому я на танцы не ходила.

К счастью, Отто танец был не нужен, ему был нужен предлог, чтобы взять наконец-то меня в руки. Он довольно топтался со мной на одном месте. Пальцы у него были жесткими и горячими. В его руках мне было неловко и некомфортно. Нет, это был не мой мужчина. «Пора смываться, - подумала я. – Только вот под каким предлогом?»

Музыка закончилась, и мы вернулись к низкому журнальному столику, на котором стояли наши бокалы. И тут он задумался… Озадаченно обошел столик кругом и спросил, не помню ли я, где чей бокал?

Я откровенно веселилась, а он долго и нудно пытался выяснить, кто из нас где стоял, кто допил шампанское, а кто нет. Так и не вспомнив, явно раздраженный моим смехом, он подхватил бокалы и понес их мыть. И тут я поняла, что с меня хватит.

«Блин! – подумала я, возможно, это было другое слово, покрепче, в разговоре с собой я в выражениях не стеснялась. – Блин! И как же ты собираешься со мной целоваться и, пардон, трахаться, если тебя ввела в ступор возможность перепутать эти гребаные рюмки и выпить из моей?!»

Короче, когда Отто появился на пороге кухни с чисто вымытыми бокалами, я уже решительно натягивала плащ. Я даже не стала ему ничего объяснять, а просто сказала, что мне пора домой.

На этом мои отношения с иностранцем закончились.

Одна из приятельниц потом говорила, что уязвленный Отто в компании наших коллег обозвал меня варваркой. Но мне, честно говоря, на это было совершенно наплевать.

Потом, правда, был еще вызов в КГБ, где меня подробно расспрашивали, куда мы с Отто ходили, о чем говорили, что делали, и предостерегали от дальнейших опрометчивых поступков, намекая, что в каждом иностранце кроется шпион. Но это уже совсем неинтересно.