Имидж и изнанка грека. Письма на юг 4

Пока общественность грустила, не понимая, что стоит за директорством Долганова, Команиди, который обязан был в любом случае исполнять обязанности директора сам, находился на больничном. У этого тёмного, закрытого даже для жены человека, была одна странная особенность: всегда повышенная температура — тридцать семь и шесть, а то и тридцать восемь. Однако это не было признаком хронического заболевания или какой-то другой пожарной ситуации. Марк Антонович на своё здоровье пожаловаться не мог и никогда не жаловался. А то вдруг явился в медпункт и сказал: «Я что-то неважно себя чувствую». Сидящая там медсестра Ася чуть в обморок не упала. Она пролепетала: «Марк Антонович, на кушеточку, пожалуйста». Она очень бережно и сверхбыстро смерила ему давление, температуру, прослушала грудную клетку и осторожно опустилась на табурет.
— Извините, Марк Антонович, у вас температура нехорошая: тридцать восемь, пульс частит и какие-то шумы в лёгких, в общем, жёсткое дыхание. Вы случайно не могли накупаться в море или что-нибудь такое?
— Да мог, конечно, ты скажи, что положено в таких случаях делать, и всё.
— В таких случаях положено давать направление к терапевту. Но сегодня вы уже туда не попадёте. Вообще не знаю, какая там сейчас запись... А вдруг воспалительный процесс. Я что-то боюсь. Давайте я вам дам два направления: одно к терапевту, а другое в стационар. Там, если что плохо, сразу блокаду поставят, и всё в порядке. А к терапевту уже как получится. Вы согласны? Если больной в таком состоянии, я обязана скорую вызвать. Вызвать?
— Лишнее, Ася. Я сам на машине, нормально доеду.
— А если потеряете сознание?
— Не смеши меня.
Неуловимым, как ночной ветер, движением он скользнул за пазуху белоснежного халата, недолго задержавшись там. Ася зажмурилась, жарко покраснев по самую шею...
Команиди взял эти направления, позвонил Заре, что ему нужно к врачу, и уехал. Он сам был не маленький и понимал, что, если убрали Зяблика, уберут и его. А он не любил, когда его убирали. Брожение в умах и атмосфере началось такое, что могли многих покосить. Да, ему бы сейчас удобно было стать директором, удобно для карьеры. А в случае глубокого погружения Зяблика в тюремную систему он, конечно, остался бы на посту. Но, если Зяблик быстро вернётся, на него можно было бы свалить всякие неудачи и выйти сухим из воды. Однако, рисковать было утомительно.
Лёжа на больничной койке и лечась от бронхита, которого у него отродясь не было, и от стенокардии, которая, скорее всего, была, Марк думал: «А стоит этот шараш-монтаж таких нервов?» Конечно, много тут чего сделано не зря, но хорошо бы, чтобы авгиевы конюшни разгрёб кто-то другой. Наверняка эта роль подходит какому-нибудь идеалисту, который верит в светлое будущее. Пусть он использует этот шанс — жить и работать честно. По Марку, так он в гробу видел всю эту честность и не собирался сражаться с ветряными мельницами.
Пётр Иванович его уже раздражал. Красиво налаженное производство — это четкая вещь, сама по себе. Чтобы производство крутилось, директор должен быть технически грамотным. Ну, хотя бы как главный инженер. А тут получалось, что директор не управляет механизмом, а сам его своим телом раскручивает, производство должно работать чуть ли не на сексуальной энергии, социальная сфера тоже завязана была на этом. Вообще, какой бы ты ни был бычок, всё это довольно мерзко. Может, и не надо никакого завода, который работает не по экономическим законам, а по биологическим. В конце концов, продать бабушкин дом не сложно, а вот найти вакансию в министерстве — на это нужно время...
Пока он лежал на этой койке и послушно ходил на уколы, медперсонал затаённо вздыхал, потому что перед ними был греческий бог, бледный, измученный геракловыми подвигами и ещё чем-то непонятным, таинственным. А у Марка просто была харизма, но не было человека, на которого её можно было потратить. Почему он производил впечатление мерзкого развратника? Потому что он этот образ нарочно создавал. А почему он его создавал? Для самоутверждения. У него не ладились отношения с собственной женой. Если честно, то у него не было отношений с женой, то есть его брак был фиктивным. Когда он привёз Зару с девочкой в ту ночь с вокзала, то он, конечно, не смог быть скотом и дал ей опомниться. Пока она перестала ходить с опущенной головой и говорить шёпотом, прошёл почти месяц. Она всё ещё вздрагивала, когда он входил в комнату, и даже пыталась снимать с него обувь. А когда он подошёл и положил ей руки на плечи, она просто упала в обморок. Свалилась мешком на пол, да так некрасиво закатила глаза. Он побежал за водой, за мокрой тряпкой, подушку взял, осторожно переложил её голову... Чего она так испугалась? И что с ней творил этот проклятый бывший муж, дагестанец или кто он? Ведь у неё на бессознательном уровне происходило отключение. После этого телесная близость отодвинулась ещё на годы. Имел ли он женщин на стороне? Он не имел женщин на стороне. Потому что ему было противно наблюдать порхание Зяблика по заводским раздевалкам. Томился ли он в одиночестве, ощущая в себе невероятную мужскую силу? Не томился. На нет и суда нет. Хотя для окружающих было совершенно ясно: он ещё тот жеребец, и сплетен о нём ходило великое множество. Но это потому, что он сам так захотел.
Он и на эту дочку директорскую, конечно, посмотрел, подумал. Но весьма быстро раскусил, на кого смотрит она. Да это и так было видно всему заводу. Ну, пускай, на здоровье...



***
Письма на юг.
«Девочка моя, прости за столь долгое молчание. Наверно, от этой традиционной фразы я не избавлю тебя никогда. Я завалена делами на работе, на таком наиболее ответственном и наименее оплачиваемом месте. Не то что писать — думать некогда. Начала писать четыре разных письма, одно из них, тебе, пошло быстро и прекрасно. Оставалось только несколько слов добавить для завершения. Оставила всю исписанную стопку бумаги в сложенной газете, и вот газету выбросили. Такая тоска меня взяла. Ведь родилось нечто искреннее, полётное, да и то пропало, едва появившись. Так я не смогла порадовать тебя, а ты этого заслуживаешь. Ну, сколько же можно одному и тому же человеку одно и то же письмо писать? Я ведь уже выложилась, у меня всё ТО кончилось. А теперь мне в празднично-приподнятом духе придется вспоминать, как 17 сентября в разгар ссоры с Надеждой я вдруг почувствовала себя свободной и счастливой. На себе ощутила то, что знала от Гаммельса: «заключите меня в скорлупу ореха – и я буду чувствовать себя повелителем вселенной». Как же мне ещё раз написать про мое постепенное примирение со всем миром, мое буйное веселье, мой маленький и из старых запасов страх, что всё это кончится… Тогда, когда я писала тебе, я была уверена, что последующая жизнь будет безоблачной. Сейчас мне смотрится на людей издалека, будто я ничем с ними не связана. Меня холодновато трогают эти их мелкие корыстные страсти, их тщетная самоохранительная суета. И ещё сильнее и пронзительнее меня задевает подземная боль, искренность, доверчивость, способность любить... Теперь возникла ясность, цельность самочувствия. В главном освободилась от варварства и мелочности в себе. Это хорошо и приятно. Мир стал чистенький, и люди, несмотря ни на что, стали лучше, проще. Как долго и трудно я к этому шла, какой кровью всё это оплачено.
Наверно, я обескуражила тебя — «живи попроще». После всех этих сложных рассуждений! Но это действительно так — жить нужно просто и ясно. Знать, что хочешь, — и делать, что хочешь, жить с кем хочешь, хранить верность, если даже не поймут, не оценят. Пока сил хватит. А сил у человека, если он бескорыстно выбрал всё это, — хватит на всю жизнь. Только бы не измельчить всё пустой суетой, мышиной грызней, сиюминутыми страстишками. Не проглядеть бы за суетой самый главный ясный огонь: что хочешь от жизни, от себя, от людей. Не бояться любить, не бояться жить, терять насиженные местечки и сладкие куски пирога… Как же трудна и жестока жизнь, но как она великолепно пьяняща, когда осознаёшь её законы и учишься уважать их. Важно знать человеку на этой дороге: люди и добры, и злы. Добрыми они сами хотят быть, злыми делают обстоятельства.
…Уже не устаю от себя, только от густонаселенности «близких», когда я не люблю всех, а просто живу рядом. Никого не нужно мне, кроме моего сына и Тани Быбы (Быбаевской). Я устала. Мне не дают читать, дышать, свободно думать. Прости. Трудно писать письма, когда нет быстрой ответной реакции... Устала от безмолвия, так что и письмам уже не верю. Лана».

 Зачем бороться с собой? Что значит «бороться с собой» и зачем? Как живётся, так и ладно. Обидели – рыдаешь, пожалели – улыбаешься. Дикарева ходила на работу, строчила отчёты, бегала на пляж, строчила длинную юбку спиральную, гордо в ней шла по городку, ни у кого больше такой не было. Волнистые черные волосы трепал ветер, душа вздрагивала от предчувствий. Ей казалось – жить ей два века, она никуда не торопилась.
Отвечала Лане жарко и сбивчиво, конечно, отвечала, хоть и не сразу, но не слышала её по-настоящему. Валя, выскочившая из загона лошадка, тогда во всех видела только отражение себя, только то, что они могут рассказать о ней самой. Но не чей-то голос о себе, не сдавленную жалобу. Ей казалось, что всех она слышала и понимала. Но – не всех! Лана даже жаловаться не могла, как следует, глотала слова, читая это позорной слабостью. Она за тот комбинезон для сынишки терзала и била по голове, вымогая какие-то признания, она даже не могла просто так подарок принять, не огрызаясь! Вот признайся ей, да признайся, что хочешь купить её привязанность этим подарком.
Господи, какое занудство. Броситься бы к ней, да обнять, да успокоить, что ничего никто не хотел купить. Да, наверно, пережитое сделало Валю мягче, но чаще она была непробиваемая. Это далеко, не перед глазами. Письма пожелтели, разлохматились.
Ведь столько раз их читали… И всегда они, эти письма, противостояли низкой, грубой стороне жизни, направляли мысли вперёд и вверх. Может, поэтому Валя не подчинилась плоскому курортному существованию, а поехала дальше по свету, борясь за право искать новую себя…
Её бы просто пожалеть тогда, а Валька забивала ей голову – «гигант русской мысли» Акс, да любит ли он, да стоит ли с ним связывать жизнь, да как успокоить сестру, как помочь Татарке, да как отрезвить голову Нонке, чтобы она прекратила истерику и пьянство…
Упрямая Лана в одиночку билась с этой жизнью. Кто же победил в этой борьбе?   
Странная вещь: у Ланы происходила изматывающая борьба с собой. Это у неё-то, по сути, правильной женщины, а что уж говорить про саму Валю! Никогда она не была правильной, даже в мыслях, даже в устремлениях. У Ланы хотя бы чередовались приступы напряжения и отдыха от самой себя. То она ругала себя за излишний либерализм с окружающими, вцепляясь зубами в свой долг и в свою работу. А то вдруг прощала всем и всё, потому что на неё накатывал приступ непонятной гармонии. В такие минуты она ценила жизнь со всеми её ухабами, не занудствовала, а просто восхищалась. Значит, не была она сухарем, как иногда её воспринимала Валя. А Валя в такие минуты ошеломлялась их внезапному сближению. Ведь что было для неё главным? Для Вали Дикаревой? Бушевание жизни, фонтаны радости – это было главное. Ну, уж когда она заходила в полный тупик, она хотела хотя бы немного одернуть себя, приструнить: дескать, занесло тебя, девочка. У Валюшки не было особых требований к окружающим. Конечно, всё было не так, как она хотела. На работе не происходило никакого просвета, и её все гоняли в хвост и в гриву, а не только директор Зяблик. У неё не получалось заработать какой-то минимальный авторитет. Человек, на которого она богу молилась, не обращал на неё внимания, то есть, он пичкал её умными книжками, как какой-то учитель, и она соглашалась на эту милостыню, ибо другого варианта не было. Отношения с коренной львовянкой Нонной были сплошной обузой. Многочисленные несчастья подружки изматывали, а Нонна из нежного стебелька превращалась в бешеного и беспощадного тирана. Как установить границу, Валюшка не знала, хоть Лана ей и советовала не бросаться на шею всем подряд, а потом не обижаться. Она делала всё с точностью до наоборот: кидалась навстречу очертя голову, потом рыдала от непонимания. Ей всегда казалось, что если человек пережил горе и утрату, то он становился более жалостливым, более чувствительным к другим. Но не Нонночка. Нонночка была абсолютно глухой…
Хуже всего то, что люди, одарявшие Валю своим сочувствием, тоже понимания не встречали. Например, чистюля Ниночка, с которой они в самом начале жили в одной комнате, лучше всех понимала Валины драмы. Ниночка не таскалась по ресторанам и по киношкам. Она либо вышивала на пяльцах, либо читала, либо отмывала до небесного сияния чашки на кухне. И всегда в глаженом халатике, с накрученной на бигуди головкой, с тазиком либо утюгом в руках. И всегда-то она была при деле. В общей комнате, телевизионке, она поставила гладильную доску и, не отрываясь от фильма, рассеянно разглаживала воланы на блузке. Когда Нонна с Валей возвращались с гулянки, стукаясь о дверные косяки, она это видела через раскрытую дверь. В её спокойном взоре не было осуждения, она вся, как ангел дома, хранитель сладкого домашнего духа, не могла злиться на чуждых ей людей, жалела она их. И Валя думала: «Пошлю всех на фиг! И буду, как она: ничего плохого ко мне больше не пристанет».

Продолжить http://www.proza.ru/2013/05/08/2084