Наталья - белые зубки часть 1

                В Николо-Ямском переулке
                В шестидесятые года
                В каморке тайной, как в шкатулке,
                Одна красавица жила...



       Василь Васильич Шинкарёв, мой приятель, старый московский художник (я с ним  познакомился через Васю Ситникова, знаменитого живописца, его вся Москва, да и Россия, да и Запад тоже знают, он давно помер - сильный мастер, сухой кистью работал) проживал в Николо-Ямском переулке, почти у Яузы, в большом трёхэтажном доме. Наверху переулка, у впадения его в Николо-Ямскую улицу (теперь Ульяновскую) стояла красивая церковь «Николы Чудотворца что на Ямах», снесли её в 54-ом году большевики проклятые. Переулочек коротенький, домушечки все мизерные, неказистые, но какие-то кроткие и прелестны именно своей нищенской чередой, спускающейся прямо к Яузе. Низ у многих был каменный, верх деревянный, только уж почти их не осталось, а дом-то Василь Васильича (я буду его дальше для краткости называть В.В.) был прямо великан меж ними: красный мощный кирпич, да такой, что можно на торцах увидеть клеймо "НФ" - Нифонт Фаров, кирпичник знаменитый, его заводец был на месте современной цементной гадины, что изуродовала берег Яузы у шлюзов, перед бывшим Салтыковым мостом. Из кирпичей карнизы, резные наличники окон, врата в подъезды (их два), все, словом, узоры, которые можно было видеть на многих московских домах ещё недавно. Таковы и бахрушские корпуса, и больничные, и многие, многие. Стиль такой, купечески-заводской, что ли.
           Он жил на третьем этаже, а под ним в комнатке-шкатулке обитала та самая драгоценность, о которой и пойдёт речь. Я ведь о Наташе даже поэмку сочинил, в духе незабвенного Ивана Семёныча Баркова, великого русского поэта, давшего за 50 лет до Пушкина простой и легкий русский стих. Похабник, но ведь, гениальный похабник, барокко! И вовсе никакая не пошлятина, как принято считать. Его поэзия - душа русская, здоровье народа. Я б ему памятник поставил на Поклонной горе - пусть иностранцы кланяются, въезжая в город: у них такой прелести: не найдешь со всеми ихними Гейнамн и Гётами. Кстати, и Вася Ситников был талантливейший похабник, ещё оценим его.
           Нда. Так вот эта Наташа... Маленькая такая блондиночка с серыми прекрасными глазами и пушистыми бровками. И глаза до того печальные, словно бы вечная скорбь поселилась у ей внутри, но одновременно и с некоей тайной игринкой, как бы вызовом: на-ка, возьми; и смотрит такая женщинка-вдовица (в том ещё и прелесть, что постоянно она была вдовой) на мужчину, как бы сойдя с картины "Неутешное горе", да того и гляди подмигнёт, да ещё ожжёт зрачком. Тут и покойник из гроба выскочит в её объятия, а не то что живой. В скорбных хорошеньких вдовах всегда есть тайная прелесть. Верхняя губка со светлым пушком, как и брови, чуть вздёрнута по-заячьи, задорно поблескивают беленькие зубки, очень пикантно и тревожно. Чистый выпуклый лоб, говорящий об уме. Это всё, повторяю, я со слов В.В. рассказываю, он её ещё в девках знал. Ну, словом хороша и мила - простенького того типа, какой понимающим в красоте русской женщины очень нравится. Лет ей в тот трагический период, о котором пойдёт речь, было так чуть за тридцать. Кстати, не только головка и личико, но и фигурка была при ней и, так сказать, недра. В девках одевалась нарядно, весело, летом всё в блузочке батистовой, в плиссированной юбке, чулочки телесного тона, туфельки остроносые на шпильках-каблучках. Цокает по асфальту, бывало: ток-ток, ток-ток. Зимой беличью шубёнку носила, дворянскую шапочку и всё равно, по моде шестидесятых, в туфельках, а не как сейчас - в сапожищах.
               В 60-ом году она вселилась в комнатушку, откуда уехали Слуцкие, а соседями в двух других комнатах осталось семейство Демидовых, они были со своими детишками-шпаной страшные пьяницы, дети - просто зверятки. Ну так допекали Наташу, что сил нет. У ней ведь вскоре муженёк появился, тоже красавец, правда, изнеженного типа, сладкого, он красился, пудрился, что очень неприятно в мужиках, но парень, был хорист Большого театра, а там все такого вот педерастического типа. И хоть он на сцене только рот разевал, однако ж содержал Наташеньку прилично: вот эта шубка и шапочка, и прочее. Сама она уж больше нигде не служила, но сидела дома и только что шила мужские брюки, она раньше работала в. ателье и насобачилась узкие, по тогдашней моде портки кроить, такие, чтоб без носков влезать, да ещё вот эта любимые ею плиссированные юбки, заказы были, из родного ателье. Строчит на своём дореволюционном "Зингере", напевает, а в общем-то свободно и весело живет бабочка.
            Вот только говённенькие соседишки жаловались куда надо, что, мол, Наташа со своим Виктором уж очень гремят кроватью; в общую стенку, некапитальную, дощатую (разгораживали когда-то большие комнаты, уплотнялись), да, мол, стучат неприлично и детки слышат то, чего рано слышать. Интересно, а сами как? Общественность однако не вмешивалась, зато зверятки им кал под дверь подсовывали да дырки в ванной двери провертели, чтоб подглядывать, когда Леда с Лебедем купаются. И ещё кое-что. Но молодые на зло им жили счастливо. В 10 утра Наташенька выходит умываться: в ванную, с синими кругами вокруг очей (ночи, знать, были хороши!), напевает, Виктору своему яишню жарит, после тот летит в; свой Большой-в боярский хор, а она строчит...
               А Горе... оно ведь ходит по земле и караулит нас.
               Под 1-е мая, уже вечером, из Наташиной комнаты, как рассказывали Демидовы, вдруг раздался дикий визг, но не бабий, заметьте, а - как верещит кастрируемый мужик. Почему кастрируемый? После будет понятно. А следом и она заорала. Так оба визжали. Ужас!   А В.В. как  раз в этот вечер возвращался из мастерской Васи Ситникова, новые вещи его смотрел, и увидал перед своим домом  толпу народа, запрудившую весь переулок, а уж к дому и не пройдёшь..   Возбужденно и грозно дышала толпа в вечерней майской синеве, светились белые рубахи, мужиков, и огоньки папиросок, бабы были по случаю праздника в нарядных платьях, но хоть и прохладно - без кофт, так разгорячены происшествием и вином. Кричали: "Обоях убить надо! Обоях! Гады преступные!" Что такое, думал В.В., пробираясь к дому, кто "преступные"? У подъезда своего он увидел микроавтобус "скорой помощи" и милицейский "газик". Тут попались, ему Демидовы и про крики у Наташи рассказали, и что милиция дверь к ним взломала, а сами не открывали, а как медики приехали, их из квартиры выгнали и что-то там колдуют. В.В. ждал на улице, потрясённый, он так любил Наташу и   не ожидал никакой трагедии.
Но вот потащили на носилках санитары Виктора, бледного, с искаженным лицом, за ним, поддерживаемая под руки, проплелась к "скорой" и Наташа, и тоже лицо страшное.   Полураздетая, только пальто накинула. Когда Виктора засовывали в машину, ухватилась за носилки и закричала дурным голосом, её подсадили следом.
"Что такое с ними?"- спросил В.В. у санитаров, но они загадочно ухмылялись, а тётка Аграфена, соседка Наташи по этажу, вдруг через поджатые губы провещала на весь переулок: "Сошшемились оне! Уж я знаю! Это бывают такие бабы, что в горячке зашшемляют мужика у постеле! Вот крест, сошшемились!"
               После праздников В.В. узнал от Бориса Иваныча, участкового милиционера, с которым водил знакомство, поил (а то придирается, что люди ходят его картины смотреть), что Виктор в тот же вечер скончался в Склифассовской больнице. Шок у него был сильнейший, да и потеря крови... Нда, случай уникальный. Никак В.В. не ожидал в наше время таких штучек, всё ведь больше из анекдотов. Да ещё чтоб - с Наташей такое...   Откушение, значит, фаллоса. Чем же? Да ведь чем же ещё, кроме как ртом? Что ж ещё нормальный человек подумать может? А Наташа тоже немного полежала в психической клинике, но вскоре вернулась.