Никто. Никогда... Гл. 12 Тайна Глеба Семенова

-- В юности я влюбился в Нину Катерли – есть такая ленинградская писательница. Ну, не в нее саму, конечно, в ее рассказы. Великолепный мастер короткой формы, в одном маленьком повествовании умеет совмещать совершенно противоположные жанры: лирика и триллер, детектив и мелодрама, фантастика и крутой соцреализм… До сих пор удивляюсь – как можно так писать, ведь этому нигде не учат! А она смогла. К чему же это я… Ага, вот. У нее был большой рассказ, или скорее маленькая повесть… черт, забыл название. Короче, там один мужик, недотепа и неудачник, захотел изменить свою судьбу, в лучшую, разумеется, сторону. И в какой-то старинной книге прочитал, что для достижения этой цели нужно быть прямым, бескомпромиссным и всегда говорить только правду. И там приводился «рецепт правды» -- колдовское зелье, которое нужно сварить, чтобы сразу стать твердым и честным. Ага. Сварил, значит, выпил и сразу же начал пороть правду-матку направо и налево. Другу своему сказал, что тот хреново работает, и уволил его. Невесте объяснил, что она ему не пара, и бросил ее. С родной матерью тоже обошелся некрасиво – вспомнил старые обиды или еще чего-то там, и далее везде… Всех оскорбил, расстроил, зато сам стал честным и уверенным в себе. И что? И остался один, никому не нужный, снова оказался никчемным и ничего радостного от жизни не ожидающим. И кому стало лучше от всей этой правды? Правильно, никому. Все пострадали, и сам этот мужик – в первую очередь.

-- К чему это ты? – спросил Глеб.

-- Да к тому, что грязная ложь – это всегда нехорошо. Чистая правда – это не всегда хорошо. А вот твоя полуправда – это очень, очень плохо.

-- А каким боком все это ко мне?

-- Та-ак… Ничего ты не понял. Жаль.

Курить в отделении строго запрещено. Ни в фойе, ни в коридорах, ни даже в туалетах – ни малейшего запаха табачного дыма. Желаешь затянуться сигареткой – будь добр, спустись во дворик, и смоли, сколько душе угодно, хоть из ушей дым кольцами выпускай. Там тебе все условия: и высокие урны с выемками-пепельницами, и полное отсутствие контроля со стороны персонала.

Но попробуй, спустись вниз, преодолей два лестничных пролета, каждый из которых кажется километровым, если ноги у тебя в гипсе, а в руках – костыли, к которым ты еще не привык… Поэтому самые отчаянные облюбовали себе курилку в дальнем конце коридора, за углом, между грузовым лифтом и бельевой кладовкой. Кастелянша, худенькая и сморщенная старушка Павловна (имени ее, кажется, не знал никто, ни врачи, ни пациенты – Павловна себе и Павловна) делала вид, что не замечает граждан в больничных пижамах, которые упорно перемещаются – кто на костылях, кто толкая перед собой стул, как надежную опору, а кто и ползком, почти по-пластунски в сторону вожделенной курилки, к некогда заколоченному и законопаченному, а ныне взломанному узкому окошку. Дабы покурить в оное, не навлекая начальственного гнева. А Павловна даже вентилятор направляла в сторону курилки, стремясь отогнать табачный дым от своего рабочего места и примыкающей к нему территории. Добрая она, Павловна. Лишь завидев главврача или начмеда, кашляла громко – атас, мужики, шухор! Все быстро выкидывают окурки в окошко… кто курил? – никто не курил! -- а дым почему? – так мы ж только-только зашли, а дым тут уже был… руки – вот они!..

Глеб раздавил окурок о свою загипсованную голень и лихим щелчком отправил его в сторону окошка. Окурок ударился о край рамы и, разбрасывая искры, подкатился к ногам Тесакова.

-- Не можешь срать – не мучай жопу, -- усмехнулся Валерий Федорович. – Вот так с тобой всегда, и  далее везде…

Он поднял с полу «бычок» и без форсу, лениво бросил его за окошко, после чего отер  пальцы о Глебову пижаму.

-- Ничего, стало быть, ты не понял, -- тоскливо повторил Тесаков. – Ладно. Напакостил – скажи «да». Не напакостил – скажи «нет». А вот ни да ни нет – хуже не бывает. Ясно?

-- Ясно…

-- Тогда объясни мне, почему ты сразу не признался? Почему молчал, говнюк?

Глеб давно ожидал подобного вопроса. Но вместо «говнюка» предполагал определение «засранец». Хотя в данном контексте все приемлемо, тем более, из уст Валерия Тесакова эпитет звучал скорее нежно, чем ругательно.

-- Думал, но кол тебя посадим, расчленим и съедим?..

-- Стыдно было, -- с трудом проговорил Глеб, извлекая из кармана пижамы очередную «примку».

-- Стыдно – когда видно. А ты, выходит, считал нас с Плисецким полными идиотами? Или монстрами? Ну, рассказал бы все как есть, что так мол и так, издательский план, поспешил отрапортовать и лишь после этого выполнить, а потом не успел изъять и заменить… Видишь, одна минута твоего скорбного молчания – и у всех начался полный писец: и на «Пуаро» зря наехали, и адвоката зря подняли… Хорошо еще, мой фельетон из «Вечерки» успели вытащить, набран уже был и сверстан. А не успели бы – так Ирка Мурашова уже завтра подала бы в суд – и за подставу, и за клевету. Вчера она: «Что ж вы, падлы, так кошмарите?», а мы ей: «Нет, это ты, падла, кошмаришь!» А тут еще автор Глеб Семенов исчез – кто знал, что ты в «травму» залетел, хорошо хоть, жив и сам позвонил мне. Пусть через день, но все же. 

Тесаков перевел дыхание. Сжал-разжал кулаки, поморщился.

-- И неизвестно еще, -- продолжал он, -- как отреагирует этот… Марк Юхтман. Если он упертый, то жди международного скандала, мы же до конца жизни не расплатимся. Из-за чего? Из-за того, что тебе, засранцу, «сты-ыдно бы-ыло» вовремя сказать правду. Да мы бы успели вернуть тираж из торговых точек и уничтожить, чтобы этот позор не пошел дальше. Ну, потеряли бы какую-то сумму, и черт с ней, больше теряли, погрозили бы тебе пальчиком, плюнули и забыли…

Ага, это ты сейчас так говоришь, -- подумал Глеб. – Плюнули бы и забыли, можно подумать… И неизвестно еще, чем закончится эпопея с частным детективом «Иваном Ивановичем Иановым», не зря же он так вцепился в Марка Юхтмана… А если бы не Глебова дурость, то этот сыщик так и не вышел бы на истинного автора – он, сыщик, не из тех, кто интересуется жалкой продукцией жалких издательств типа «Пуаро». Ясно ведь, что этот детектив заинтересовался Марком Юхтманом не для того, чтобы пригласить его на чашечку кофе…

Глеб Семенов посрамлено молчал. Он уже в который раз проклинал себя и за то, что так неосмотрительно обошелся с компакт-диском Марка Юхтмана, и за то, что не решился сразу признаться еще там, в кабинете Александра Плисецкого, когда еще можно было остановить, удержать ситуацию, пока она еще не начала набирать обороты, подобно снежному кому…

Валерий Федорович не знал, что еще два дня назад Глеб принял окончательное решение рассказать ему все, ничего не скрывая. Именно ему, главреду Тесакову, а не гендиректору издательства Плисецкому. Валерий Тесаков поймет, он сам неоднократно поступал так, как в этот раз поступил сам Глеб, но у Тесакова никогда не было таких жутких последствий... Собственно, от него Глеб и услышал об этой маленькой хитрости, к которой прибегают некоторые отчаянные авторы, чтобы их произведения не стояли месяцами, а то и годами, в издательской «очереди».

…Еще не так давно, всего десять-пятнадцать лет тому назад, издательства принимали от авторов тексты произведений не на дискетах, не на компакт-дисках и не на «флэшках», а лишь в рукописях. Кстати, «рукописями» эти тексты назывались лишь условно, по давнему порядку, а на самом деле это был материал, отпечатанный на пишущей машинке в два интервала, содержащий двадцать восемь строк на странице. При этом желательно, чтобы количество знаков в строке составляло шестьдесят – шестьдесят пять, включая пробелы…

Глеб, тогда еще «юноша бледный со взором горящим», знал этот порядок. Поэтому рукопись своего первого сборника юмористических рассказов готовил правильным, должным и требуемым образом, кряхтя и незлобно матерясь, когда приходилось заново перепечатывать целые страницы, в которых по ошибке оказывалось не двадцать восемь, а двадцать девять, или – о, ужас! – целых тридцать строк, а количество знаков в строке коварно приближалось к семидесяти…

И вот новенькая папка с надписью «Глеб Семенов. Кому нужен Эверест? Юмористические рассказы. 197 стр.» лежала на столе редактора отдела прозы Н. К. Ковалевской.

-- Знаю, читаю, -- широко улыбнулась Наталья Кирилловна. – И в газетах, и в журналах. Даже в «Истоках», помню, вы печатались, и в «Перце»...

-- И в «Крокодиле» три раза, -- напомнил Глеб, скромно потупившись. Публикация в этом еженедельнике, а уж тем более, трижды подряд – это вам не мелочь. Это всесоюзный, а не областной и даже не республиканский уровень.

-- Вы популярный и довольно перспективный автор, -- не поскупилась на похвалу редактор Ковалевская. – Ваше имя на слуху, и тем более, вы едва ли не самый молодой из мастеров сатирического цеха. Ну, может, вы не станете вторым Салтыковым-Щедриным или Зощенко, а вот делить славу с современными ведущими сатириками-юмористами – вполне можете. Однако дело вот в чем…

Тут Наталья Кирилловна вздохнула и как-то даже обмякла. Глеб застыл и напрягся, понимая, что сейчас услышит слова если не разочаровывающие, то, во всяком случае, не совсем приятные. И не ошибся.

-- Рукопись вашего земляка и старшего коллеги Савелия Цыпина лежит у нас уже четвертый год. Более двух лет ждут своей очереди рукописи Зиновия Окона и Виктора Рубановича. Даже Аркадию Инину мы не можем сообщить ничего обнадеживающего. А ведь это – маститые писатели, лауреаты премий «Клуба 12 стульев», победители всемирных конкурсов сатиры и международных «юморин», авторы киносценариев, пьес, сотен публикаций в периодике… Понимаете?

Глеб кивнул.

-- А издательство, -- продолжала Наталья Кирилловна, -- это не редакция газеты. Издательство выпускает книги. Книги! – тут она сокрушенно покивала головой. – Газета что? Прочитал и селедку в нее завернул. А книга – на века. Поэтому и отбор здесь очень строгий, и очередь очень большая… -- Глянув на поникшего Глеба, она снова улыбнулась: -- Я, конечно, зарегистрирую вашу рукопись, но даже в лучшем случае ждать придется довольно долго. И, кроме того, никакой гарантии, что ваша сатира за это время не потеряет актуальности…

-- Значит, надежды почти нет?

-- Ну, как… Надежда-то есть, но все не так быстро, это я вам честно говорю. А вы, Глеб, пишите, создавайте новые рассказы и не отчаивайтесь. Вот вам пример – два Михаила, Жванецкий и Задорнов. Годами и годами они творили «в стол», набирали активный запас, с оглядкой и ожиданием, а вот лишь недавно разразились, да как! Пришло их время, сейчас они востребованы как никто и никогда. Может вы, Глеб, менее талантливы, но кто вам сказал, что ваши рассказы менее интересны? Просто наберитесь терпения…

…Об этой встрече Глеб через несколько дней поведал Валерию Тесакову. Тот долго смотрел на Глеба и, наконец, спросил с интересом:

-- Почему ты такой глупый?

Они сидели в кабинете у Валерия Федоровича. Тесаков крутил в руках снятую с двери табличку «Комиссия по работе с молодыми авторами». Какой-то умник, очевидно, из студийцев, старательно замазал шариковой ручкой слово «работе» и сверху написал «борьбе». И вот теперь председатель комиссии ломал голову – то ли аккуратно выбелить это исправление и восстановить слово «работе», то ли заказывать новую табличку…

-- Почему это я глупый? – обиделся Глеб.

-- Ну, уж не знаю, -- покачал головой Тесаков. – Уродился, значит, таким. Ты когда начал компоновать свой сборник? Год, два, десять лет назад?

-- Два, -- подумав, ответил Глеб.

-- А мне почему не сказал?

-- Зачем?

-- А затем, чтобы не потерять эти два года, козий рог! А я бы тебе рассказал, что и как надо делать, подробно и в деталях! Ну, почему ты молчал, дурашка?! И я бы Ковалевской улыбнулся пару раз, чтобы она тебя задним числом зарегистрировала, года на полтора-два…

-- А можно так? – удивился Глеб.

-- Сколько тебе было двадцать лет назад?

-- Ну, шесть…

-- Значит, пока ты за жучками-бабочками гонялся, я Наташку драл вот на этом самом столе… и прямо, и боком, с поворотом и с прискоком! И на ее первую книжку стихов я рецензию писал, и в Москву на семинар молодых поэтов рекомендовал, и хату-однушку ей выбил, а ты – «можно, не можно»… Почему не сказал мне, что книжку готовишь? Вот тебе бабки, -- Валерий Федорович сунул Глебу сложенную вчетверо десятирублевку. – Сбегай, возьми «белой», ну и пожевать чего. А, пачку «Примы» не забудь еще…

Через двадцать минут старший товарищ и наставник разъяснял Глебу некоторые секреты литературного мастерства.

-- Меня еще Роберт Третьяков надоумил. А его, в свою очередь, Давид Самойлов. Приходишь, значит, в издательство к той же Ковалевской или Шмавалевской, кладешь папку и скромно говоришь: вот моя рукопись. На рассмотрение. Они регистрируют твой материал, сдал-принял, опись-протокол, отпечатки пальцев, Семен Семенович. И пока твоя папка месяцами и годами движется к активному моменту, ты, Семен Семенович, изобретаешь, измышляешь, творишь, создаешь, словом, времени зря не теряешь. А уж когда очередь твоей рукописи подходит, являешься в издательство личной своей персоной и забираешь свою папку. Ведь пока твоя рукопись не принята в работу и не составлен договор, то она остается твоей собственностью, как материальной, так и интеллектуальной, и ты вправе делать с ней все, что захочешь. Можешь забрать ее и отдать в другое издательство. Можешь поменять название. Можешь диаметрально изменить тему и идею. А можешь просто взять и выбросить в мусоросборник… Но ты ничего этого не делаешь, ты просто изымаешь старую рукопись и на ее место кладешь новую. Понял, нет?

-- Нет, -- покачал головой Глеб.

-- Та-ак, -- протянул Тесаков. – Учишь тебя, учишь, а все как хреном об грушу. Ведь первую папку ты подал с девственно белыми листами! Для очереди! И на ней, на папке, уже и печати стоят, и подпись, и номер… А пока очередь ползла-ползла, ты сидел и писал книгу. Потом лишь поменял чистые листы на свой текст, и все! И сэкономил себе год-два, а то и больше. Теперь дошло?

-- А если кто-нибудь случайно откроет первую папку и увидит, что там чистая бумага и нет никакого текста?

-- Кто?! – искренне изумился Валерий Тесаков. – Кто откроет?! Зачем?.. Там этих папок лежат сотни, если не тысячи. Стихи, повести, романы, мемуары, драмы, комедии… Да та же Ковалевская признавалась: раскрываю, говорит, очередную рукопись по плану, а глаза сами отворачиваются, смотреть-видеть-читать не хотят. А читать надо, работа не волк, и далее везде. Так что, видишь, способ железный. Учись, пока я жив…

…Сборник сатирических миниатюр под названием «Кому нужен Эверест?» был издан через три с половиной года. Появилось несколько положительных рецензий в областных и республиканских газетах, прозвучало интервью с молодым автором по местному радио, телевидение показало небольшой спектакль по одному из рассказов Глеба Семенова. А вскоре Глеб был приглашен на собеседование к генеральному директору издательства «Голиаф» Александру Плисецкому. Валерий Тесаков к тому времени уже работал главным редактором этого издательства. Собственно, Валерий Федорович и предложил кандидатуру Глеба в качестве редактора отдела прозы…

Шли годы. Открывались новые проекты, выпускались новые серии, привлекались новые авторы. Все шло привычным конвейером, без сбоев и заминок, без трений и недоразумений.

Вплоть до того случая…


*   *   *


За все годы знакомства с Тесаковым Глеб не помнил, чтобы Валерий Федорович соблюдал четкую дистанцию между собой и подчиненными – будь то члены литературной студии при областном отделении Союза писателей, будь то сотрудники издательства «Голиаф». Даже к себе в кабинет он, в отличие от гендиректора Александра Плисецкого, никого не вызывал без крайней необходимости – почти всегда сам приходил к работнику, интересующему его в данный момент. Ни излишним самомнением, ни начальственной строгостью он не страдал, но и дружбы особой ни с кем не заводил. И если Плисецкого сотрудники побаивались, то в главном редакторе Тесакове видели не столько руководителя, сколько старшего товарища, относились к нему без трепета, но и без панибратства. Случалось и так, что Валерий Федорович отстаивал и защищал перед Плисецким кого-то из своих подчиненных, допустивших оплошность, но потом, наведавшись в кабинет к виновнику, так вкатывал последнему, со всеми эпитетами и метафорами, что бедняга запоминал надолго.

А в тот день Тесаков позвонил Глебу, чего раньше никогда не делал, и коротко приказал:

-- Зайди.

Он не поднялся навстречу, даже не повел взглядом, лишь слегка обозначил кивок – вижу, что ты пришел, молодец. Помолчав, спросил:

-- Сколько ты получил за последний роман, помнишь?

-- Помню, -- удивленно ответил Глеб. – Около двух тысяч.

-- Что значит – около?

-- Тысячу восемьсот с чем-то. Если нужна точная сумма, то могу посмотреть…

Валерий Федорович махнул рукой: точная не нужна.

-- А за предыдущий?

Тут он наконец поднял голову и глянул на Глеба.

-- Тоже вроде того, по объему. Двадцать авторских листов – две штуки, плюс-минус… А что-то не так? – забеспокоился Глеб.

-- Да нет, все так. Все верно, все правильно. И тебя устраивают такие гонорары? Сто баксов за лист?

Глеб задумался. Сказать, что устраивают – значит, лишить себя возможности просить надбавку: то ли за лист, то ли в виде дополнительной премии. И вообще, мало кто из авторов удовлетворен своими гонорарами – почти всем кажется, что именно их произведения заслуживают более высокой материальной оценки… А если сказать, что сумма авторского вознаграждения Глеба не устраивает – значит, выразить сомнение в справедливости финансовой политики родного издательства. Что так, что этак – зыбко и неловко. Да и неясно еще, к чему задан сей вопрос…

-- В общем, устраивают, -- помолчав, отозвался Глеб.

-- «В общем» -- это как?

Глеб сдержанно улыбнулся, все еще не понимая темы разговора.

-- Валера, денег никогда не бывает слишком много. И если есть возможность повышения оплаты – не откажусь.

Тесаков сцепил ладони и положил их перед собой на стол.

-- Нет такой возможности, Глеб. Пока нет. А вот у других есть… Например, у «Вертикали». Тебе ведь звонили?

Глеб замер. Откуда Валерий Федорович знает? Да, звонили из московского издательства «Вертикаль», новообразованной книжно-рекламной компании. Предлагали сотрудничество на «более выгодных условиях», намекали на «более интересные перспективы», вплоть до переиздания в Америке, Германии и Израиле – там, где живут русскоязычные евреи, потенциальные читатели серии еврейского детектива. Деньжищи потекут, а там и до всемирной славы недалеко…

Молчание Глеба Тесаков понял правильно:

-- Стало быть, звонили. И что посулили?

-- Для начала – три тысячи за рукопись объемом в двадцать листов. У них стандарт ближе к плюсу. И двенадцать процентов с продажи…

-- Лихо, -- покачал головой Тесаков. – Это какие же тиражи нужно шпарить, чтобы все окупилось. И насколько нужно быть уверенным, что книга будет реализована! Тебе это не показалось подозрительным?

-- Они говорят, что их «Вертикаль», хоть и молодая, но очень мощная…

-- Короче, ты отказался?

-- Да.

-- Почему?

-- Потому, что я – работник «Голиафа».

-- И все? А если бы не был?

-- Согласился бы, -- твердо ответил Глеб.

-- Вот именно, вот именно… Согласился бы, -- пробормотал Тесаков и снова замолчал.

-- А в чем дело, Валера?

-- В чем дело… Дело было вечером, делать кому-то было нехер… Знаешь, в мои школьные годы чудесные была такая частушка: «Сидит милый на скамейке, х.ем долбит три копейки, хочет сделать три рубля – не выходит ни х.я!». Смешно, правда? Да, мне тоже было смешно. А смысл, идею я понял лишь лет через сорок. Что объект осмеяния – не отдельный гражданин, который наивно пытается увеличить свой капитал, ничего разумного и конкретного для этого не предпринимая, а люди, забывшие главный принцип материализма: «ничего из ничего не получается». Что если где-то что-то прибывает, значит, где-то что-то убывает, а иначе не бывает…

Лежащий на столе мобильник задрожал, пополз по гладкой поверхности и разразился «Песней о друге» из знаменитого говорухинского фильма. Валерий Федорович лениво глянул на экран, поморщился и нажал на кнопку отключения.

-- Прогрессивная связь плоха тем, -- сказал он, -- что с ее появлением многие музыкальные шедевры становятся ненавистными… Ладно. Как видишь, из «Вертикали» звонят не только тебе. И не только мне, -- Тесаков кивнул на свой сотовый телефон. --. Звонили всем нашим авторам «Еврейского бестселлера». И Мильману, и Добкину, и этому, как его… ***басевичу звонили.

-- Файбусовичу, -- поправил Глеб, понимая, однако, что Тесаков сознательно исказил эту фамилию. – И что?

-- А то, что эти суки переманили их к себе, твою мать! Всех троих! Понял? – Валерий Федорович хлопнул ладонью по столу и отвернулся.

-- Это точно? – спросил Глеб, поежившись. Огорошила мысль: а что же будет с серией, если ведущие авторы уйдут, где набирать новых?..

-- Нет, это я так шучу! – едва не заорал Тесаков. – Да они ушли от меня пять минут назад! Все трое! Забрали свои рукописи... Я им: как же так, господа хорошие, мы вас раскрутили, сделали вам имена, ни со сроками, ни с гонорарами не обижали… рекламы вам, презентации, выступления! Вы стали известными благодаря нашему «Голиафу»!.. А они: вы, говорят, платите две штуки за книгу, а «Вертикаль» -- три! Я: ну, давайте, мы тоже будем вам платить по три! А они: так почему вы раньше не платили по три?.. Значит, обманывали нас на целую треть? Так доплатите нам еще по тысяче баксов за каждую изданную книгу! Я им: ну, во-первых, задним числом мы не платим, а во-вторых, если вас не устраивал гонорар в две тысячи, то зачем вы подписывали договор? Короче, скандалерро… А я еще объяснял этим идиотам: поймите, «Вертикаль» -- однодневка очередная, новая фирма, и живет она, пока есть бабки – то ли ссуду взяли, то ли у спонсора одолжили стартовый капитал, то ли вообще открылись для отмывания. С десяток книг выпустят, бабок нахапают, с кем надо поделятся, и – ищи ветра, Митькой звали. А вы, господа, куда пойдете? В «Пуаро» у Ирки гонорары нищенские, а другие фирмы просто не рискнут вас издавать – ведь читатель привык видеть ваши романы в «Голиафе», в специально разработанной серии, и искать их среди других издательств не будет. Я же вас не приму, потому как предавший раз – предаст неоднократно…

-- А что будет с серией? – не выдержал Глеб, которого совершенно не интересовали подробности переговоров с непорядочными творцами.

-- С серией, с серией… -- горько пробормотал Валерий Федорович, все еще находясь под впечатлением происшедшего. – Прикрывать будем серию, так думаю. Ты один не потянешь пять-шесть романов за год. Я еще раньше хотел привлечь новых авторов, расширить круг, значит. Кацману и Бенгусу предложил подключиться, а они оба – нет. И понять легко – оба сатирики, острой интриги не составят, даже еврейской и даже иронической. Детектив – совсем другой жанр, насиловать себя они не могут и не хотят. Им это не интересно. Кацман говорит: мне легче написать полсотни сатирических рассказов, чем один детективный, а тут – целый роман… Я ему: а как Глеб Семенов может писать и сатиру, и детективы? А он хмыкнул: так я ж, говорит, не Глеб Семенов…

Глеб помрачнел. Если Кацман сказал именно так, как передал Тесаков, то это не похвала со стороны сатирика. Это значит, что Кацман вовсе не высокого мнения о деятельности Глеба, как сатирической, так и детективной.

Но как жаль, как не хочется закрывать серию!..

-- Плисецкий знает? – робко спросил Глеб.

Тесаков откашлялся, ткнул окурок в пепельницу и цокнул языком.

-- В том то и дело, что нет… Но скоро узнает. Что у тебя с последним романом?

-- Девяносто процентов.

Глеб соврал. Роман был только начат – обрисованы главные персонажи с характерами, намечена разветвленная линия интриги с кульминацией и почти полностью продумана развязка, где еврейское добро побеждает еврейское же зло. Именно на этом и строится любой «еврейский» остросюжетный роман: преступление, совершенное по-еврейски, можно раскрыть только по-еврейски. И для того, чтобы сотворить подобную фабулу, нужно быть не только пишущим евреем, а евреем, пишущим интересно, захватывающе и по-новому -- так, как никто еще не писал. Мильман, Добкин и Файбусович это умели. Мало того – эти авторы, активно используя язык Исаака Бабеля, стиль Шалом Алейхема и иронию Самуила Маршака, могли так закрутить сюжет, как отмечал, восхищенно ахая, сам Валерий Федорович Тесаков, -- что куда там всем чейзам с гарднерами да стаутами…

И вот он, облом-с. Ведущие авторы серии ушли в другой мир, в другое измерение, к другому хозяину, который пообещал, посулил и гарантированно заверил…

-- Сколько тебе нужно? – спросил Тесаков, не глядя на Глеба.

-- Месяц. И то, если только писать, не занимаясь текучкой.

-- А что на тебе еще?

-- «Парикмахерское искусство», «Аквариумное рыбоводство» и «Вязание».

-- Все это отдашь Тане Катковой. А месяц – это слишком жирно. Три недели тебе. Рабочее название романа?

-- М… Пока не знаю, не думал.

-- Думай сейчас. Мне с чем-то к Плисецкому идти – каяться, рыдать и рвать рубаху. Про еврейских бандитов, конечно?

-- «Бандиты Тель-Авива», -- неожиданно для себя выпалил Глеб, вспомнив роман Марка Юхтмана, который уже давно распечатал на принтере с целью предложить в серию и согласовать этот вопрос с самим автором через тетю Веру.

-- Значит, все наработки прямо сейчас – мне на стол. Все свои девяносто процентов. А я их втюхаю директору как готовый материал, возьму уж грех на душу. Пока он будет телиться, закончишь текст и заменим рукопись. Три недели! – грозно напомнил Тесаков. – И сразу садишься за новый роман. Где тебе удобнее писать, дома или здесь, решай сам, а я поговорю с Плисецким, чтобы он тебя не кантовал. Жалко серию, -- вздохнул он. – Но где искать новых авторов?..

-- Так может, «Бандитов Тель-Авива» подать под новым псевдонимом? Скажем, Арон Рабинович?

-- Нет, эта позиция уже заявлена под Семена Глебова. А для новой книги придумай автора. Только не Арона и не Рабиновича, а что-нибудь менее навязчивое. Скажем, Георгий или Евгений… Яновский, Городецкий…

-- Не проблема, сделаем.

Через три минуты распечатка романа Марка Юхтмана легла на стол главного редактора. Но на титульном листе стояло другое имя – «Семен Глебов». По личному опыту Глеб знал: где три недели – там и месяц, и полтора, если не больше. За месяц он успеет завершить свой роман и переложить распечатки на столе у Тесакова, и желательно, чтобы Валерий Федорович сам не обнаружил подмены. А когда руки главного редактора дойдут до этой папки, то читать он будет роман уже не Марка Юхтмана, а Глеба Семенова, и роман этот уже будет закончен, выправлен и приглажен.

Так искренне полагал Глеб, не ведая, что через два дня после разговора с Тесаковым авторы рукописей «Парикмахерское искусство» и «Аквариумное рыбоводство» тоже забрали свои материалы из «Голиафа». Они также соблазнились более высокими гонорарами, которые пообещало московское издательство «Вертикаль». Скрепя сердце, Валерий Федорович расстался и с этими текстами, уже заявленными в план выпуска.

Генеральный директор Александр Плисецкий отнесся к этой ситуации более сдержанно, чем главный редактор Валерий Тесаков.

-- Нет – и не надо, -- пожал плечами он. -- Нам что, издавать нечего? Есть перспективный план? Есть. Вот и следуй ему, Валерий Федорович. Без нервов и без паники. А когда дерьмо само с сапога отваливается – это лучше, чем счищать его и сковыривать. Что в плане?

-- Ближайшее – «Вязание» и Семенов, «Бандиты Тель-Авива».

-- «Бандитов…» я посмотрел. Крепкая вещь. Лучше, чем все то, что Глеб писал до сих пор, это мое личное мнение.

-- Растет человек, -- улыбнулся Тесаков. – Но этот роман не закончен. Глеб над ним еще работает.

-- Ты сам читал?

-- Читал, -- отведя взгляд, ответил Тесаков. Он не только не читал этой рукописи, но даже не успел ее открыть.

-- Полагаешь, текст действительно очень сырой?

-- Так полагает автор...

-- Автор может полагать все, что угодно. А мне понравилось. Тем более, нет времени вылизывать каждое слово и каждую запятую. Здесь мы имеем дело не с литературой высокого стиля, а с маскультурой, развлекательным чтивом. Так что Глебу дай отбой, и так ему скажи: «Лучшее – враг хорошего, не надо портить хорошего лучшим». Или нет, я сам ему с ним свяжусь. Ты пока ничего не говори ему, Валера, но вот какая у меня мысль возникла. Посадить его за комп, и пусть клепает свои детективы, у него стало хорошо получаться, судя по последнему роману. Тем более, спасти серию попытаемся. Да – да, нет – так нет.   

Но директор просто забыл сообщить Глебу о своем решении. А Тесаков, искренне полагая, что тот все уже знает от Плисецкого, тоже не заводил с Глебом разговора об этой рукописи. Валерий Федорович был уверен, что Глеб Семенов нынче работает над совершенно новой книгой…

И не ведал тогда Глеб, что роман Марка Юхтмана «Бандиты Тель-Авива» уже был принят в производство и вовсю печатался под именем «Семен Глебов». Но когда узнал об этой дикой накладке, то промолчал малодушно, уповая на то, что до Израиля эта книга не дойдет, и что Марк Юхтман не обнаружит казуса. А поскольку в странах бывшего Союза книги Марка Юхтмана не распространяются и никто здесь с ними не знаком, то мало вероятности, что кто-то обвинит Глеба то ли в плагиате, то ли в халатности.

На это, во всяком случае, очень хотел надеяться Глеб.

Но вышло по-другому.

Один и тот же роман, в одно и то же время, в одном и том же городе был выпущен двумя разными издательствами. И, что хуже всего, с разными именами авторов.

Это нужно было как-то объяснять. И объяснять срочно.

Глеб решился на это лишь через два дня, когда прошел первый шок. И он собрался уже это сделать.

Но и здесь тоже все случилось совсем по-другому.

И виновата в этом была старая нищая цыганка. А может, и не виновата, но все-таки...

Она знала, что произойдет именно так. Даже предупредила Глеба. Но ни она, ни Глеб ничего изменить не могли. Потому что от судьбы не уйдешь. Последнее Глеб понял уже в больнице.



*   *   *


Станция метро «Университет», как всегда, кишела попрошайками, но сегодня Глебу показалось, что их стало больше. Или до сих пор он просто не обращал внимания на их количество, а сегодня вдруг отметил: вот, мол, скольким людям куда хуже, чем мне…

Глеб не жалел нищих, но и не относился к ним с чувством превосходства. Увечных, оборванных, тянущих ладони каждому проходящему, он старался не замечать, отворачивался и ускорял шаг. «Мы разучились нищим подавать», проговаривал Глеб строчку из какого-то полузабытого стихотворения, лишь завидев калеку с протянутой рукой. Знал Глеб, что почти все они из одной и той же шайки, во главе которой стоит довольно мощный и богатый пахан, распределяющий подаянно-милостные средства по ранжиру, по понятиям и по заслугам, не забывая при этом и себя, любимого. И горе тому, кто вздумает присвоить хоть малую толику от выпрошенного – компания не прощает, будешь наказан и изгнан. Проси потом под церковью – там будешь сам себе хозяин, но и подадут с гулькин фиг, на свечку разве что.

Молодые же, выставляющие напоказ обрубки рук или ног, не вызывали у Глеба сочувствия, особенно, если были облачены в камуфляж и сидели в инвалидных каталках под самодельным плакатом, извещающим, что данный гражданин является ветераном афганской или чеченской войн. Какой Афганистан и при чем тут Чечня, позвольте спросить, если калеке-попрошайке всего-то годков с двадцать, двадцать пять от роду? Попал по пьянке под трамвай и лишился ноги; сунулся по пьянке в работающий механизм и потерял руку; дразнил по пьянке собаку и остался без носа – да мало ли чего может случиться в жизни, чтобы молодой, полный сил парень вдруг стал инвалидом? А солдатский пятнисто-защитный прикид можно купить на Сумском рынке дешевле, чем майку с трусиками фирмы «Детодежда». Не все, конечно, инвалиды оказались таковыми по собственной вине или глупости, но их, «ряженых» – подавляющее большинство. Так, по крайней мере, отметил замначальника Центра общественных связей УВД Александр Битман, интервью с которым Глеб недавно прочитал в газете «Слободской край». И «афгано-чеченская группа», по мнению капитана Битмана, самая устойчивая и законопослушная, каждый ее «боец» имеет свой строго определенный участок и не смеет ни на метр сунуться в сторону чужого. Друг друга они не знают и знать не должны. Даже если кто-то узреет своего собрата в «камуфле», то должен сделать вид, что не заметил и спокойно пойти или проехать на каталке мимо. А тот, соответственно, обязан в упор не видеть своего коллегу.

Да, серьезная дисциплина была в этой организации. И руководил ею серьезный человек по прозвищу Хозяин. Он официально числился на должности экспедитора завода «Рапид», получал официальную зарплату и с нее исправно платил налоги. Привлекать его, как и каждого из псевдоветеранов Афгана и лжегероев Чечни, было фактически не за что – статьи Уголовного кодекса, которые предусматривают ответственность за попрошайничество и тунеядство, хоть и не отменены официально, но давно уже не действуют, иначе пришлось бы пересажать сотни тысяч, если не миллионы граждан самой прогрессивной когда-то страны. А куда их девать, если все КПЗ, ИВС, СИЗО и «обезьянники» ломятся от наплыва настоящих преступников. Да и какой смысл бороться с попрошайничеством, если это явление совершенно неистребимо в наших краях и за их пределами… Общественного порядка эти граждане, как правило, не нарушают, смирно сидят себе и с суровой мольбой смотрят на окружающих. А что подошел некто Хозяин или еще кто-нибудь, и без слов забрал у нищего всю дневную выручку – так извините, здесь тоже нет состава преступления, ведь нищий не возмущается, не кричит, не размахивает костылями, а наоборот, пожимает руку и едва не кланяется вслед. Нет заявления – нет и преступления, даже если эта, казалось бы, нахальная выемка денежных средств у калечного попрошайки происходит в поле зрения сотрудников патрульно-постовой службы…

Глеб Семенов принципиально не подавал нищим. Не потому, что презирал их всех до единого – наоборот, многие вызывали сожаление, особенно старики и мамаши с выводками чумазой малышни, заглядывающей в глаза с недетской тоской. Раньше он не бросал, а аккуратно клал в подставленную то ли ладонь, то ли шапку пятаки да гривенники, вспоминая модную песенку о побирушке, популярную в семидесятых годах. Песенку о том, как «детство мое не жалело монет нищему на углу», который кланялся и просил: «Бросьте монетку, мсье, мадам, я подберу – мерси…»

-- Грех отказывать тому, кто нуждается в помощи, -- говорил тогда его приятель Митя Карабин. – Не дай нам Бог оказаться на их месте…

«Уж мы-то никак не откажемся  на их месте», -- хотел было возразить Глеб, но почему-то промолчал.

А вот нищенки с тихо спящими на руках грудными младенцами вызывали стойкое омерзение – Глеб знал, что эти бедные чада напоены ложечкой-двумя водки, чтобы тихо спали и не мешали «работать».

Принципиально не подавал Глеб и бывшему соседу Генаше Петрову, который, не желая служить в армии, оттяпал себе указательный палец на правой руке, но оттяпал неумело, не с первого удара, да еще не будучи при этом левшой. Конечно, судебно-медицинская экспертиза сразу же установила, что пальца данный призывник лишился вполне сознательно. И вместо двух лет армейской службы отсидел Генаша четыре года на зоне по статье за членовредительство, вернулся без зубов, с разорванной и неудачно сшитой щекой да с одним глазом – не любят отслужившие зэки тех, кто косит от армии. Пусть ты ненавидишь власть, которая тебя посадила, -- пояснили ему там, -- но защищать Родину ты обязан. Откинувшись на волю, дорубил себе Генаша еще два пальца, купил костыль и повесил на грудь картонку с надписью: «Пострадавший за отвагу». Позже Глеб узнал, что Генаша вошел в группу Хозяина, с которым, кстати, когда-то учился в одном классе, и теперь попрошайничает на станции метро «Исторический музей», нацепив форму прапорщика танковых войск.

Но последней каплей стал случай у Центрального рынка, где Глеб увидел безногого и безрукого волокушу, покрытого струпьями и заросшего жирными космами-лохмами едва ли не по пояс. Вспомнил Глеб, что в кармане завалялась монетка, вроде бы в двадцать копеек – многовато, конечно, для пожертвования, однако сердце дрогнуло, когда увидел, что перед этим «самоваром» лежит потрепанная Библия и стоит горящая свечка, а на груди у него висит медаль «За оборону Ленинграда». Глеб опустил руку в карман и вынул монетку, которая оказалась не двадцатью копейками, а целым полтинником. Не совать же обратно, коль уже достал?.. Он без колебания положил деньги прямо перед Библией, и услышал:

-- У, козел очкастый, не мог рупь дать. Шоб ты сдох, холера ясная…

Нет, не жалко было чертова полтинника. Но именно этот комментарий навсегда отвратил Глеба от жалости к хилым, блаженным  и беспомощным. Песенка про нищего, кланяющегося вслед каждому, кто бросил монетку, потеряла и смысл, и актуальность. И теперь он, лишь увидев попрошайку, старался перейти на другую сторону улицы, малодушно сделав вид, что именно туда и пролегал его изначальный путь…

…Около станции «Университет» Глеб купил в коммерческом киоске баночку пива и два гамбургера, присел на ближайшую скамейку и впился зубами в сочную мякоть, дышащую паром. Он не был гурманом, готовить себе полноценные завтраки-ужины не любил и не умел, довольствовался лишь яичницей утром и жареной картошкой с сосиской или салом (да и то не всегда) вечером. На работе обедал то ли бутербродами, принесенными из дому, то ли пирожками, купленными по дороге.

В тот день он не успел пообедать, да и не было желания, но к концу рабочего дня напомнил о себе пустой желудок. Несметное количество сигарет, выкуренное после встречи с читателем-почитателем Иваном Ивановичем Ивановым, на поверку оказавшимся сыщиком-детективом Михаилом Рахманом, тоже не способствовали ни аппетиту, ни утолению голода.

Пиво казалось совершенно невкусным, а гамбургеры – до отвращения пресными. Глеб мрачно смотрел перед собой и жевал, едва не давясь. Выбросить было жалко, все-таки «уплочено», но и насиловать себя тоже не хотелось. Вот сиди и выбирай…

Мысль о том, что рано или поздно придется каяться перед Александром Плисецким и Валерием Тесаковым, ввергала то в уныние, то в ужас. Не менее страшной была и мысль о последствиях его, Глеба, молчания. Признаться – плохо. Не признаться – тоже плохо. Что хуже – Бог весть.

Вот сиди и выбирай…

Если признаться – то лишь Тесакову. Он – не только начальник, но и старый друг. А чего ожидать от Плисецкого – еще неизвестно. Если Валерий Федорович поймет, то он  выступит буфером  между Глебом и Плисецким, смягчит удар. А если не поймет…

Нужно вернуться в издательство, вдруг понял Глеб. И все рассказать. А там – будь что будет. Не зря говорят, что страшна не сама кара, а ожидание кары. Почему эта мысль – объяснить все Тесакову – пришла  в голову не утром, не днем, а именно сейчас и здесь, у станции  метро, Глеб так и не понял…

-- Ай, красавец, оставь кусочек!

Глеб вздрогнул от неожиданности и обернулся на голос. Старая цыганка сидела рядом – и когда она успела подойти, как сумела опуститься на скамейку так, что Глеб ее не заметил и не почувствовал? Из воздуха, что ли, материализовалась?..

Поморщившись, он отодвинулся на самый край, всем видом выказывая пренебрежение, граничащее с омерзением. Ну и соседство!..

-- Оставь кусочек, он тебе без надобности. Чистую правду скажу…

-- Да пошла ты, -- прошипел Глеб, запихивая в рот остатки проклятого гамбургера и вставая на ноги.

-- Недобрый, -- вздохнула цыганка и отвела взгляд. – Себя одного любишь, все беды твои от гордыни. Других глупыми видишь. Одно скажу: сегодня берегись коня дымного с глазом огненным…

-- Что плетешь, юродивая, -- пробормотал Глеб, чувствуя, как вдруг затекла шея. Он хотел пошевелить головой, но не смог, позвонки словно заклинило, ноги сами понесли его прочь.

-- От судьбы не уйдешь, -- донеслось через минуту, донеслось громко и отчетливо, будто не добрая сотня метров отделяла Глеба от цыганки, а всего один или два.

Лишь на Сумской он смог обернуться – старуха все сидела и смотрела вслед, с легким укором покачивая головой. Глеб ускорил шаг и едва не налетел на замызганного бродягу в рваном розовом плаще, явно женском, от бродяги разило мочой, дерьмом и гнилью. Из-под капюшона, сбитого набок, глядели опухшие глаза-щелочки. «Помоги, брат», выдохнул он с резким перегаром, требовательно растопыривая ладонь. Глеб дернулся в сторону, ступня сорвалась с бордюра и скользнула на мостовую, он судорожно взмахнул руками, стараясь удержать равновесие, но было поздно: скрипнули тормоза, засвистела срывающаяся об асфальт резина – юный байкер на мощном мотоцикле зацепил Глеба рулем, и, выровнявшись, снова ударил по газам…

С закрытым переломом голени и ушибом плечевого сустава пострадавший был доставлен отделение травматологии 2-й горбольницы. Усталый милиционер – Глеб даже не запомнил ни его звания, ни должности, -- пять минут посидел в палате, записал показания Глеба и ушел. Ни номера мотоцикла, ни его марки, ни лица водителя (какое лицо, в закрытом-то пластиковом шлеме!) Глеб, конечно, не запомнил. Виновник аварии, не оказавший помощи пострадавшему и скрывшийся с места происшествия, по всей вероятности, был объявлен в розыск. Однако его, как понял Глеб, никто искать не будет и, конечно же, не найдет. «Штаб ДНД по борьбе с ДТП и НПДД», -- бормотал Глеб. Что там эта карга старая несла про дымного коня с огненным глазом? Надо же, предупредила, не промолчала. Но – «от судьбы не уйдешь»…

…Попрощавшись с Тесаковым, Глеб доковылял до своей палаты и осторожно улегся на койку. Беседа с Валерием Федоровичем, хоть и принесла некоторое успокоение, но оставила обиду на самого себя. Кто мешал еще тогда, в самом начале, сказать главному редактору, что рукопись не готова? Кто мешал предварительно связаться с Марком Юхтманом и предложить ему сотрудничество, обретя в его лице нового сочинителя и издав этот роман под именем подлинного автора? Кто мешал уже после всего признаться – сразу же признаться! -- что произошла банальная ошибка, а не умышленный подлог?..

«Я не признался не потому, что было стыдно, -- вдруг подумал Глеб, вспомнив разговор с Тесаковым. – Я не признался потому, что я трус».