Никто. Никогда... Гл. 17 Сервис по-украински

               
Путешествовать воздушным транспортом Рахман не любил, да и не часто приходилось летать. Конечно, самолет экономит время, нервы и силы, но Рахман предпочитал железнодорожное или автобусное сообщение, если доводилось ездить в командировки или в отпуск с семьей. Он не столько боялся попасть в авиакатастрофу, сколько не желал вспоминать свою первую брачную ночь, будь она трижды неладна…

…Расписавшись в городском Дворце бракосочетаний и отгуляв с друзьями и родственниками собственную свадьбу, помчалась молодая чета Рахманов в аэропорт. Свое свадебное путешествие они решили провести в Москве, у Татьяниной бабушки, и для счастливых молодоженов это был первый опыт общения с воздушным флотом. Хотя, не совсем так: во время службы в Афганистане приходилось Рахману два раза летать на транспортном вертолете, который со скоростью среднего грузовичка двигался на высоте лишь тридцати-сорока метров над землей, к тому же Рахману так и не удалось глянуть вниз, на землю – иллюминаторов-то не было. Демобилизовавшись, вернулся в Союз на видавшем виды Ан-24, но был мертвецки пьян, как, впрочем, и все остальные пассажиры данного рейса. Так ничего и не сталось в памяти от этих полетов…

А здесь все было в новинку – и огромный, похожий на дворцовый, зал аэропорта, и паспортная регистрация, и строгий турникет-металлодетектор, и вежливые стюардессы в узком, но уютном салоне красавца Ту-134… Но весьма некстати в то время страдал Рахман сильным насморком – простудился за два дня до свадьбы, и этот факт, очевидно, сыграл свою роль в дальнейшей судьбе супружеской пары. Лишь только лайнер взял разгон для взлета, как тут же от инерционного давления все сопли из носа Рахмана неудержимо поползли прямо в правое ухо. «Два-три глотательных движения – и все пройдет», -- обнадежила бортпроводница, к которой Рахман обратился с важным для себя вопросом. Но сколько он ни глотал, сколько ни сморкался, сколько ни хлопал себя по уху – ничего не помогало. Наоборот – бедное ухо опухло и оглохло, потом вдруг заболело дико, словно в него воткнули раскаленный стальной прут. И когда новобрачные спускались по  трапу в аэропорту Внуково, то Миша готов был плакать от возмущения – как же это собственное ухо может своего хозяина так мучить?! И стыдно было перед молодой женой, которая пошутила неудачно: вот, мол, хлюпик ты, из-за какого-то самолета заболел. А люди, вон, в космос летают, и никакие уши у них не болят…

Туманно и словно в полусне помнит Рахман, как познакомился с Татьяниной бабушкой, как пил чай и ел сладкое ватрушки, пряники и крендельки домашней выпечки, коими потчевала добрая старушка. Как поведывала она о своем знакомстве со знаменитыми харьковчанами -- артистами Леонидом Быковым, Клавдией Шульженко и Людмилой Гурченко. Как сам отвечал невпопад, замолкая и морщась после каждой фразы… В голове шумело, в глазах краснело, в несчастном правом ухе стучал молот по наковальне, и каждый удар отражался в раскаленном от мучений мозгу жениха… Когда же Рахман, наконец, сдался и громко завыл, то бабушка прибежала с темным аптечным пузырьком и пипеткой. Несколько капель камфары через три минуты избавили молодожена от невыносимых страданий, и тут же он позорно уснул прямо за столом…

«Сопляк, -- сказала тогда Татьяна. – И перед бабусей стыдно. И первая брачная ночь к чертям собачьим. А я так о ней мечтала! Так мечтала...»

После этого они мучились полгода – никак не могли начать полноценную половую жизнь. Рахман был первым мужчиной у Татьяны, а Татьяна была первой женщиной у Рахмана, так что священный процесс оказался весьма проблематичным, и это с каждым днем все больше бесило Татьяну. Когда же, наконец, все свершилось, жена отвернулась и процедила сквозь зубы: «Лучше поздно, чем в гробу…»

Кто знает, может, прояви Татьяна хоть некоторое сострадание к мужу тогда, когда он оставался один на один со страшной болью после перелета, то все могло быть иначе…

-- Коньяк, шампанское?

Рахман вздрогнул и повернул голову. В проходе между креслами стояла стюардесса, перед ней – многоярусная тележка с напитками и легкой закуской.

-- Водка есть? – с надеждой спросил Рахман.

-- Водки, к сожалению, нет. Есть виски, -- улыбнулась девушка. – Ирландские и шотландские. Текила, саке, джин…

Рахман со вздохом отвернулся к иллюминатору. Внизу зеленело море, солнце бликовало в волнах, над ними ползла огромная тень самолета. Рыболовецкие баркасы казались игрушечными моделями-копиями, которые можно поднять двумя пальцами. Десятки, если не сотни этих корабликов бороздили водную гладь.

-- Так что вам? Виски, джин?..

-- Ничего, -- буркнул Рахман. – Самогон и то лучше, -- добавил он и тут же встрепенулся, услышав доверительный голос:

-- Сколько?

-- Чего – сколько? – не понял он.

-- Самогону.

-- А… а что – есть?!.

-- У нас украинский экипаж, -- терпеливо пояснила стюардесса. – Держим для желающих.

-- Двести, -- сказал Рахман и тут же поправился: -- Двести пятьдесят.

-- Но он очень крепкий…

-- Тем более. В Кабуле мы пили чистый спирт.

-- Момент…

Через две минуты Рахман держал в руке пластиковый стаканчик с почти прозрачной жидкостью, от которой исходил густой бражный аромат. Ближайшие пассажиры потянули носами и закрутили головами в поисках источника ядреного запаха. «Кто-то первач заказал», -- донеслось до Рахмана.

-- Вот, -- стюардесса протянула большой маринованный огурец.

-- И огуречик малохольный, -- обрадовался Рахман. – Ваше здоровье…

Напиток оказался неожиданно резким, и концентрацией в самом деле напоминал настоящий спирт. Рахман закашлялся с непривычки – он давно уже не употреблял ничего, что было бы крепче сорокаградусной водки. На глаза навернулись слезы, лоб покрылся испариной. Да, не тот уже организм, подумал Рахман. Не двадцать лет…

Спустя несколько минут сладкий сон сморил Рахмана, он лишь слегка вздрагивал, когда авиалайнер проваливался в воздушные ямы. Почти не помнит он, как оказался в аэропорту имени Бен Гуриона, как получал багаж, как проходил пограничные и таможенные процедуры.

-- Спиртягу драл? – озабоченно и понимающе поинтересовался Ури, лишь приблизившись к Рахману.

-- Самограй, -- печально пояснил Рахман.

-- До стоянки сам дойдешь, или…

-- Сам, сам…

Армейский джип, на котором Ури приехал встречать бывшего однополчанина, стоял у самого въезда на автостоянку, и почти целый километр Ури едва ли не волоком тащил беспомощного Рахмана.

-- Додемократились, -- бормотал Ури. – «Спотыкач-табуретовка» на международных авиалиниях. Что дальше?..




         *   *   *


-- Слушай сюда. Дурак ты или нет – еще тот вопрос. Но авантюрист –  таки да, не спорь. Это ж надо – не имея ни аргументов, ни документов, ни доказательств, ни даже фактов, прилететь через столько границ, чтобы… Чтобы что?

-- Чтобы покарать гада.

-- Ой, вэй, -- покачал головой Ури и налил по новой. – А ты уверен, что он – гад? На все двести? А если гад не он, а кто-то другой?

-- А кто же еще? Все факты говорят…

-- Ай, брось. Самого главного-то факта и нет – Катя ничего твердо не сказала. Ведь не сказала?

-- Не сказала, -- вздохнул Рахман. -- Во всяком случае, пока. Память-то вернулась, но обрывками. Самого главного – увы, не помнит…

-- Или не хочет вспоминать. Или  не хочет рассказывать, а?

 -- Ну, зачем ты так, -- поморщился Рахман. -- Слишком сильным оказался шок. Хоть убей, не понимаю, как это может быть: тут помню, а тут не помню…

-- Значит, может. Человеческая психика – та еще штучка. Или Катя все помнит, только не хочет говорить. То ли стыдится, то ли боится, то ли еще что-то. И так бывает.

-- Но все остальные факты налицо. И день зачета – 24 июня, и пустая графа в зачетке, и похотливый преподаватель, и попытка самоубийства на следующий день, когда… Все укладывается в цепочку.

-- Это у тебя укладывается, ты ж у нас лицо, таки да, заинтересованное. А вот у меня не совсем укладывается. Конечно, если подумать и пофантазировать, то любые факты можно притянуть за уши и построить на них любую версию. А если факты, как ты говоришь, сами цепляются друг за друга, то надо бы проверить, откуда взялись между ними зацепки. То ли сами по себе образовались, то ли ты их изобрел и внедрил в производство… Так что вполне может быть, что он – это не он. И еще вот чего я не могу понять. Ты мне столько раз звонил из Харькова, но почему ничего не рассказал и не назвал его фамилию? Я бы давно его нашел… или не нашел.

-- То есть?

-- А он мог свалить еще куда-нибудь. В Штаты, в Германию, например. В Занзибар или в Уганду. И что бы ты тогда делал? Рванул бы вслед за ним?

-- Он здесь, в Израиле. Однозначно. Судя по словам его племянника…

-- А, так у нас тут еще и племянник имеется? И его тоже  надо искать?

-- Племянник у меня схвачен. Но не желает выводить меня на дядьку, и я могу его понять.

-- Ну, хорошо, -- покачал головой Ури. – Найду я тебе этого бяку-ебяку. Заимеешь и адрес, и телефон. Атакуешь нахрапом:  это ты, сякой-такой? А он тебе: нет, не я. И дальше? Скажешь – сорри, ошибочка вышла, гуд бай…

-- А я почувствую.

-- Как?

-- Как… Просто я умею задавать вопросы. И для меня важен не столько ответ, сколько внешняя реакция на сам вопрос. Этому не учат на юрфаке, к этому приходят с годами…

-- Ай, Миша, верные вопросы появляются лишь тогда, когда владеешь верной информацией, которую добыл самостоятельно! Как раз этому и учат на четвертом курсе. А что у тебя? Ну да, преподаватель-нимфоман и изнасилованная девочка. Стыкуется по времени. Но сам зачет не сдан. А ведь если бы он получил от нее что хотел – будь спокоен, он тут же поставил бы ей зачет, иначе зачем приглашать ее на дом? Или он у тебя совсем дурак, и не понимает, что если испортил девочку и не выставил зачета, то она тут же побежит жаловаться? В милицию, в прокуратуру, в ректорат? Согласен?..

-- Пожалуй, да, -- кивнул Рахман.

«Пожалуй», -- мысленно повторил он. – «По-жалуй». «Жалуй, жалуйся…»

А Катеныш никому не пожаловалась. Она просто захотела умереть.

-- Так что, Миша, никакой информации ты сам не нарыл, -- вздохнув, подытожил Ури. – И всю картинку выстроил исключительно на собственных догадках. И на ненависти. А ненависть ослепляет и отупляет. Из-за нее факты и домыслы сами тянутся друг к другу, и ты видишь лишь то, что хочешь увидеть, дабы скорее убедить себя, что все было именно так, как ты сам себе обрисовал. Любые эмоции – враги профессионализма.

-- Говорю же тебе: я почувствую…

-- Прекрасно. Поехали дальше. Вот почувствуешь: это он. А что потом?

-- Сначала найти бы, -- вздохнул Рахман.

Уже была опорожнена пол-литровая емкость «Украинской с перцем», приобретенная Рахманом в «дьюти-фри», и ополовинена «Московская», за которой Ури сбегал в магазин «Русские деликатесы» на улице Бялик. Разговор с приятелем пошатнул уверенность Рахмана. Ури внимательно выслушал всю историю от начала и до конца, попутно задавая уточняющие вопросы. И то, что было для Рахмана совершенно очевидным еще вчера, сегодня уже вызывало сомнения. Теперь он сам пожалел о своей поспешности.

Кто-кто, а уж он-то, Ури, никогда бы не дернулся за три моря, если бы не имел неопровержимых улик… А вот это зыбкое «если» уже бесило Рахмана. Это смутное, неопределенное, но неотразимое «если» было подчеркнуто жителями города в ответ на ультиматум захватчика…

Перед глазами возникла Катеныш. Ее взгляд казался умоляющим.

Да, студентка Рахман училась на курсе Гольденберга. Да, как и многие другие, она пошла к нему на дом сдавать зачет, пошла на следующий же день, и именно этот день стал для нее роковым. Да, через некоторое время не только в Харькове склоняли фамилию педагога-развратника, любителя молодого женского тела, но и Министерство просвещения тоже добавило масла в огонь, борясь за собственную моральную чистоту и избавляясь от скверны в своих рядах. Газеты разражались фельетонами и гневными статьями, позорника от филологии не ругал только ленивый. Но значит ли это, что именно профессор Гольденберг изнасиловал Катеныша?

-- Это ничего еще не значит, -- словно угадав мысли Рахмана, развел руками Ури. – Ты сам себя убедил, и держишься своей линии, потому что она для тебя удобна. А это может быть вовсе и не он.

-- А кто же тогда?

-- А кто угодно. Может, она просто не дошла до хаты профессора, поэтому и зачета не сдала? Может, ее маньяк перехватил по дороге?

-- Ну, уж и маньяк…

-- А почему нет? Ты уверен?

-- Я разберусь. Если это он – убью. И пусть меня судят.

-- Ты готов остаток жизни провести в израильской тюрьме? Вижу, не готов. А почему ты решил, что сам можешь кого-то судить, приговаривать и наказывать? Ты – кто? Всевышний Судия, Господь Бог?.. Даже если он и виноват, даже если он последнее отребье в человеческом обществе, гнидотина, тварь… Если он до сих пор сам не сдох – значит Бог не дал ему этого срока. Вот ты сам веришь в случайности, а, Миша? В совпадения?

-- Конечно, -- удивленно ответил Рахман, не понимая, к чему клонит Ури.

-- А я вижу, что нет. Ты под любую случайность стараешься подвести объяснительную базу. Вот почему случилось именно так, а не иначе? – Ури вздохнул и отправил в рот маленький соленый помидор. – Почему, например, я сейчас съел помидорчик, а не огурчик? А вот нипочему! Просто так случилось! Само по себе…

Рахман шевельнулся, но Ури коротким жестом остановил его.

-- Религиозные люди, например, верят, что всеми человеческими поступками – хорошими ли, плохими – руководит Бог, а человек лишь полагает, что свою судьбу он пишет сам, что сам имеет какую-то свободу выбора. Да, со стороны это кажется именно так – мы с тобой после Афгана могли остаться на сверхсрочную, а могли стать сталеварами или хлебопеками. Или я, например, мог поступить в ментовку, а ты – свалить сюда, в Эрец-Исраэль. Я мог стать частным сыщиком, а ты – офицером ЦАХАЛ. Все наоборот! А ведь вышло именно так, как вышло, иначе быть и не могло. И все пойдет дальше своим чередом до естественного конца. Вот почему человек умирает, скажи мне? Потому что он одряхлел до полного праха или потому, что ему вмазали пулю промеж глаз? Ан нет. Потому он умирает, что выполнил в жизни свое собственное предназначение, как сухая ветка обламывается и падает, давая дорогу молодой…

-- Пашку Щербака помнишь? -- горько улыбнулся Рахман. – Помнишь.  На гитаре играл, песни сочинял, невеста ждала во Львове. А разорвало его так, что только полруки в гроб положить осталось. Стало быть, он сполна выполнил свою миссию на земле? Да разве только он? А сколько детей гибнет или калеками остаются, сколько судеб ломается… И что они успели в своей жизни? Так что теория эта несовершенна, ее очень легко довести до абсурда, и странно, что ты о ней вообще заговорил. Вот этому гаду, Гольденбергу, уже сто лет в обед. И по твоей логике выходит, что он еще не завершил своих дел в жизни. Хоть и искалечил жизнь моей дочери.

-- А если это не он?..

-- Если, если, -- покачал головой Рахман. – Короче, ты поможешь?.

-- Да нет  проблем. Тоже мне, восхождение на Хермон…

Ури взял в руки мобильник, набрал какой-то номер и быстро заговорил на иврите. Рахман смог разобрать лишь слова «Соломон Гольденберг» и «Харьков».

-- Пиши, -- кивнул Ури. – Только здесь он не Соломон, а Шлома, что, впрочем, для нас совсем без разницы. Ришон ле-Цион, улица Нордау, восемнадцать, квартира три. Надеюсь, прямо сейчас не побежишь?

-- А Ришон ле-Цион – это где? – с подозрительным нетерпением спросил Рахман. – Далеко?

-- Нет. То есть, не очень. Полчаса максимум, если без пробок на шоссе Аялон. Но я тебя сегодня не повезу. Во-первых, мы оба датые, ты еще в самолете бражки вмазал, а во-вторых, такое блюдо, как месть, следует подавать остывшим, -- улыбнулся Ури. И задумчиво добавил: -- «Ворошиловский стрелок»…

Рахман смотрел этот фильм. Тема и идея понравились, а само исполнение – нет. Не бывает так, чтобы мужик просто пришел на базар и тут же договорился о покупке боевого оружия. Без предварительной наводки, без рекомендаций, без гарантий… А если этот мужик оказался бы опером? Вспомнились чьи-то старые строчки: «Когда б имел я автомат, перестрелял бы всех подряд. Но автомат не продают – вам, суки, повезло. Зер гут…»

-- А ты уверен, Миша, что племянничек в тот же день не позвонил дядюшке и не порадовал, что им интересуются из Харькова, да еще сыскарь?

-- Думаю, он давно уже в курсе, что я его ищу. Но не знает, по какому поводу. Слушай, Юр… -- начал Рахман и запнулся.

-- Говори.

-- Я не очень разорю твой бюджет, если позвоню в Харьков?

-- Не очень, -- засмеялся Ури. – Звони, конечно.

-- А… Как бы код Украины узнать?

-- Ну, это ведь ты у нас из Харькова, а не я, тебе и знать положено.

-- Да, но я не часто звоню из-за границы, -- смущенно пояснил Рахман.

-- Ну, так сейчас и позвонишь…

Ури включил компьютер, вошел в Интернет и через минуту продиктовал Рахману коды его страны и города.

-- А что, уже соскучился? Ты же только что прилетел…

-- Да вот, неспокойно на душе как-то, -- признался Рахман.

Он даже сам себе не мог объяснить, почему вдруг возникла потребность срочно связаться с Катенышем, которую видел всего лишь за несколько часов до отлета. Он так и не сказал ей, куда улетает и зачем, полагая, что этого ей знать необязательно. А сейчас захотел просто услышать ее голос, для собственного успокоения, и еще для того, чтобы снова убедить, заверить себя в справедливости своего решения.

Но дочь, лишь услышав вопрос Рахмана «Как твои дела?», сказала со вздохом:

-- Я убила его.

-- Что? – не понял Рахман.

-- Я убила его, убила сегодня.

-- Кого – его?!

-- Этого страшного человека. Я увидела его. И убила.

В трубке зазвучали гудки отбоя. Еще несколько раз Рахман набрал номер дочери, но ответа не получил. «Снова обострение, -- подумал он, качая головой. – Когда же все это закончится, девочка моя… Ну ничего, завтра ты будешь отомщена. Завтра…»

-- Завтра вместе поедем к твоему бяке-ебяке, подстраховать тебя в случае чего, --  сказал Ури. – В полседьмого я вернусь со службы, -- он зачем-то глянул на часы. – Поем-помоюсь, и к восьми будем в Ришоне. Позже – неудобно.

«Плевать на удобства-неудобства, -- мысленно усмехнулся Рахман. – Какая разница, в котором часу придушить мерзавца…», а вслух ответил:

-- Спасибо, Юра.