Никто. Никогда... Гл. 18 Господин профессор

-- Дмитрий, план меняется. Слушайте внимательно. К вашему дяде сейчас поднялись два человека. Мне необходимо выяснить, кто они такие. Поэтому я  прямо сейчас подъеду к вам и привезу вас сюда.

-- Понял, жду.

Тихомиров облегченно вздохнул и сунул свой мобильник в карман. Хорошо, что собеседник не начал по телефону спрашивать подробности. Дорога каждая секунда.

Белая «Даятсу-Шрайд» эмблемой лизинговой кампании «Шлома-Сентраль» на борту вырулила со стоянки и направилась в сторону улицы Ротшильд.

…Кто это двое?

…Неужели Серега Королев расстарался?

…Когда успел?

…Откуда узнал?..

Об этой операции не знал и не мог знать никто, кроме них двоих – Тихомирова и Сухинина.

Минуту назад эти двое довольно решительным шагом подошли к дому, в котором проживал Гольденберг, однако перед самим подъездом резко остановились и начали о чем-то совещаться. Именно это и вызвало интерес Николая Ивановича. Если бы они сразу же вошли в подъезд этого восьмиквартирного строения, Тихомиров, пожалуй, не обратил бы на них внимания – спешат себе люди, мало ли, какие проблемы у них, дверью хлопнули и исчезли из его жизни. Но то, что двое пожилых мужчин, которые только что едва не бежали, оглядывая номера домов, а потом, найдя нужный, внезапно умерили свой пыл и совершенно перестали торопиться, профессионалу говорило о многом: оба они здесь впервые, оба нервничают, полного согласия между ними нет. И сейчас оба стараются выработать общую линию поведения перед какой-то встречей в одной из квартир этого дома. Так не ведут себя люди, когда идут с дружественным визитом на чай.

Когда оба наконец вошли в подъезд, предположения Николая Ивановича оправдались. Сквозь стеклянные проемы лестничных маршей он увидел, как незнакомцы поднялись на второй этаж и остановились перед дверью квартиры №3.



*   *   *


-- А теперь еще раз: кто вы такие и чего вам угодно? Я не совсем понял цели вашего визита.

-- Кто мы такие, мы уже представились, -- спокойно ответил пожилой гражданин с непривычно светлым для средиземноморских широт лицом.

Второй же, типичный ашкенази, тоже явно выходец из бывшего СССР, произнес лишь несколько слов при знакомстве и замолчал. Оба сидели на диване: один – широко расставив колени, второй – закинув ногу на ногу.

Их позы с самого начала покоробили хозяина. Незваные гости, а тем более, незнакомые, так себя не ведут. Может быть, никакие они не представители закона, и удостоверения у них поддельные?..

Светлолицый продолжал:

-- И нам нужно лишь выяснить некоторые вопросы. Для начала прокомментируйте, пожалуйста, вот этот документ.

Перед Соломоном Абрамовичем оказалась зачетная книжка еще советского образца. Десятки, если не сотни тысяч подобных студенческих атрибутов прошли через руки старого профессора. Но сейчас эта зачетка вызвала двойственное чувство: и светлое воспоминание о былой преподавательской деятельности, и ужас… Ужас, которым закончилась эта деятельность. Покрутив «корочку» в руках, Соломон Абрамович раскрыл ее на первой странице. «Рахман Екатерина Михайловна, год рождения… дата поступления в ХГУ… факультет филологический… »

Он поднял голову и глянул на визитеров. Губы его продолжали шевелиться, словно проговаривая прочитанное.

-- Если я правильно понял… Один из вас – Рахман?

-- Именно, -- отозвался светлолицый. – Это я.

-- И вы разыскивали меня через племянника, Митю. Это ведь вы звонили ему пару недель назад? И он таки дал вам мой адрес?..

-- Давайте не будем отвлекаться. Итак? – Рахман кивнул на зачетную книжку, которую профессор уже опустил перед собой на стол.

То, что гости не расположены к приятной беседе, было ясно с самого начала. Оба представились на пороге. Соломону Абрамовичу были предъявлены удостоверение офицера военной полиции Израиля и карточка-жетон частного детектива из Украины. Фамилий он рассмотреть не успел не столько от волнения, сколько от удивления. Военная полиция и частный сыщик – к скромному пенсионеру-интеллигенту, уважающему законы государства Израиль и не имеющему в этой стране уголовного прошлого?.. Да, Митя упоминал недавно, что Соломоном Абрамовичем интересовался некий детектив Рахман из Харькова. Теперь ясно, что этот Рахман именно родственник, а не однофамилец бывшей студентки. Но о том, что этот человек вдруг заявится к нему на дом, профессор даже подумать не мог. Смысл? Цель?.. Дело, видно, попахивает, если человек не поленился пересечь столько границ, дабы лицезреть Соломона Абрамовича… Недоумение вызвало и признание полицейского офицера, что в данный момент он выступает в качестве гражданского лица, находится не при исполнении… Диво, да и только!

-- Эта Екатерина… Кем она вам приходится? – поинтересовался хозяин.

-- Дочерью, -- пояснил Рахман дрогнувшим голосом и откашлялся. – И полагаю, вы приняли в ее судьбе неоднозначное участие.

-- Не понял?..

Кивнув на зачетку, Рахман тихо произнес:

-- Раскройте на последней странице. Я имею в виду последнюю заполненную страницу. И обратите внимание на последнюю строку. «Диалектология».

Соломон Абрамович недоуменно хмыкнул и выполнил требование. Несколько секунд снова пошевелив губами, сказал:

-- Здесь нет отметки о сдаче зачета по моему предмету. И нет моей подписи.

-- Что это значит? – быстро спросил Рахман.

Профессор пожал плечами, покосившись на офицера военной полиции, словно вербуя его в свидетели тупости данного вопроса.

-- Это значит, что указанный зачет не сдан, -- медленно и с плохо скрытой издевкой пояснил Соломон Абрамович. – Только и всего. А почему это вас вдруг заинтересовало почти через четверть века? Потрудитесь объяснить…

-- Сейчас потружусь, -- многообещающе прошипел Рахман, на что второй гость похлопал его по колену: «тих-тих-тих-тихо…». -- А вы для начала потрудитесь глянуть и вспомнить.

На стол перед Соломоном Абрамовичем легло несколько листков. Это были ксерокопии газетных статей – «Растлитель со степенью», «Срам под профессорской мантией», «За зачетом – в койку!» и другие печатные материалы, о которых профессор уже успел благополучно забыть. Да, в перестроечные годы журналисты словно соревновались друг с другом в количестве и качестве разоблачений, особенно если дело касалось известных и неординарных особ. Наперебой и наперегонки работники пера клеймили, топтали, срывали маски и предавали анафеме, словом, разогревали читательский интерес. Тогда, при переходе на самоокупаемость, на заре рыночных отношений, это было весьма своевременно: тиражи росли как на дрожжах, печатные издания – от «Огонька» и «Литературной газеты» до областных и региональных средств массовой информации – разлетались из киосков за считанные минуты, повышалась стоимость газет и журналов, работать в прессе становилось все престижнее и почетнее. Вот и Митя, племяш, успел подсуетиться и сделать себе имя сначала на «милицейской», а потом и на «антимилицейской» тематике. Да, и способ, и путь не вполне корректные, но не зря же ведь журналистику называют второй древнейшей. Кто заказывает – тот и платит. Кто девушку кормит, тот ее и танцует…

-- Вам это ни о чем не напоминает? – в упор глянув на притихшего Соломона Абрамовича, поинтересовался Рахман и раздельно произнес: -- Почему. Не был. Сдан. Зачет.

-- Тих-тих-тихо, -- прошептал его спутник.

Профессор в одну руку взял зачетную книжку, в другую – стопку ксерокопий, и непонимающе улыбнулся:

-- Но какая связь…

-- Вот об этом вы сейчас и расскажете, -- покивал головой Рахман. – Итак?

-- Извините, я вам чем-то обязан?

-- Думаю, да.

-- Хм… Я вот только не успел у вас выяснить: каков мой статус?

-- Что?..

-- Кто я такой: задержанный, подозреваемый, обвиняемый или… С чем связан этот допрос? – Соломон Абрамович приподнял подбородок и сощурил глаза. – В любом случае, за свои противоправные поступки я уже понес наказание, и, на мой взгляд, слишком – слишком! – суровое. В конце концов, существует срок давности…

-- Для кого как, -- бросил Рахман.

-- Как вы сказали?

-- Для кого существует, а для кого и нет.

-- Для всех существует! – сверкнул глазами профессор. – Кроме того, вы вторгаетесь в частную квартиру, говорите загадками, пытаетесь то ли угрожать, то ли запугивать… Я вас не приглашал, ваш визит мне непонятен и неприятен. Полагаю, мне сейчас придется вызвать полицию.

-- Полиция уже здесь, -- напомнил Рахман, кивнув на молчащего напарника.

-- Но ведь это военная полиция, -- снисходительно заметил Соломон Абрамович. – Я не солдат, не террорист, не диверсант, так что на меня деятельность вашего приятеля не распространяется, как бы он этого не захотел. И я вообще не понимаю, что он здесь делает. Тем более, не при исполнении. – Профессор для наглядности развел руками. – А вот уголовную полицию я сейчас все-таки приглашу. Чтобы вас обоих просто выбросили отсюда…

Соломон Абрамович потянулся к телефону, но все время молчавший офицер ладонью прижал трубку к аппарату.

-- Не надо никого приглашать, -- поморщился он.

-- Вы препятствуете вызову правоохранительных органов? Вы насильственным образом ограничиваете мои действия? – заинтересованно спросил хозяин. – А вы знаете, чем это может для вас закончиться? Как вас зовут, напомните-ка?

Быстро же он пришел в себя, -- подумал Рахман. Быстро же перешел от оборонительной позиции к наступательной. Может, слишком мягкий старт они взяли? Может, стоило начать беседу с прямого и твердого вопроса, припереть его к стенке и дожать, пока он не опомнился?..

-- Меня зовут Ури Штемлер. И я знаю, чем это может для меня закончиться, -- тихо ответил офицер. – Но давайте я все сам спокойно объясню, -- он бросил предупреждающий взгляд на Рахмана и постучал пальцем по раскрытой зачетной книжке, указывая на незаполненную графу. – Вот, смотрите, двадцать четвертого июля Екатерина Рахман должна была сдавать зачет по вашему, господин Гольденберг, предмету. Однако зачет не был сдан. Почему – это другой вопрос, и мы его пока затрагивать не будем. Но на следующий день, двадцать пятого, она была изнасилована. Лишена девственности. Для нее это было таким потрясением, что в тот же день она пыталась покончить с собой… -- заметив, что Рахман сжал кулаки и порывается встать, Ури коротко прошипел: «Тих-тихо!» и продолжал, обращаясь к Соломону Абрамовичу: -- Девочка ничего не помнит из-за нервного шока, виновный не выявлен и, соответственно, не понес наказания…

-- А кто ее изнасиловал? – вскинул брови Соломон Абрамович.

-- Вот теперь мы подходим к сути.

Ури отвел палец от зачетной книжки и постучал им по ксерокопиям газетных статей.

-- Известно, что вы приглашали задолжниц к себе домой. Известно, каким образом вы принимали зачеты. И двадцать пятого июля к вам пришла Екатерина Рахман. Может, дальше вы расскажете сами?

Соломон Абрамович выпрямился в кресле и пожал плечами:

-- Н-да, история увлекательная, но настолько же и нелепая. По логике, я бы, пригласив ее в дом и… гм… получив от нее то, чего желал, обязан был бы поставить ей зачет. Однозначно. Стопроцентно. Ведь так?

-- Допустим.

-- Но зачета я ей не поставил. Что из этого следует?

-- И что же? – спросил Ури, бросив быстрый взгляд на Рахмана.

-- Что она, по всей вероятности, не пришла.

-- Как – не пришла?! – недоуменно спросил Рахман.

-- Да никак не пришла!.. Видите ли, -- вздохнул Соломон Абрамович, теперь уже глядя на Рахмана, словно ища у него если не сочувствия, то хотя бы понимания, -- принимать студентов на дому категорически запрещается. Если, не дай Бог, кто-нибудь из преподавательского состава узнает, что некий педагог принимает зачеты не в аудитории, а у себя на квартире, то после этого данный педагог не проработает и дня. Не знаю, как сейчас, но в те годы любая кафедра любого учебного заведения была рассадником стукачей и подпевал. Каждому казалось, что именно его затирают и притесняют, и если хочешь сделать карьеру, то должен пройти по головам. Что сие значит? А то, что хороши все способы – от наушничанья до откровенных провокаций. От коллективных писем до анонимок. Любой промах, любой просчет возводился в степень и учитывался то ли при аттестации, то ли при новом назначении. Отсюда и взятки, и укрывательство, и шантаж в любой форме… Просто на гуманитарных факультетах, а тем более на филфаке, это более заметно, потому что девяносто, если не больше, процентов обучающихся здесь – девушки. И с ними имеется дополнительный фактор -- секс. Не поняли? Поясню анекдотом. Спрашивает ректор у студентов физмата: «Сколько вам нужно, чтобы открыть на факультете бордель?» Те отвечают: «Сто рублей: закупить ширмы и кровати». Спрашивает у биологов, те отвечают: «Десять рублей: закупить партию презервативов».  Спрашивает у студенток филфака, они отвечают: «А нам нужно всего две копейки». – «Как так?!» -- «А так: мы позвоним вам из телефона-автомата и сообщим, что перешли на легальное положение…»

Соломон Абрамович усмехнулся, но, увидев мрачные лица собеседников, смутился и тихо продолжал:

-- Так что, поймите, пригласив студентку к себе, я просто НЕ МОГ не выставить ей зачета, пусть даже я пальцем ее не тронул и пусть даже она полный дилетант в моем предмете. Не было такой студентки, которая ушла бы из моего дома без отметки о сданном зачете. И не могло быть по определению, вам понятно?! Иначе она пошла бы в деканат с жалобой и… и все закончилось бы для меня куда раньше. Хотя, стоп…

-- Что еще? – нервно отозвался Рахман.

Профессор закусил губу и помахал перед собой пальцем: не мешайте, дайте сосредоточиться… И сказал через полминуты:

-- Была одна девственница, каюсь. Но не Рахман… И лишь недавно мы с племянником говорили, я вспомнил. А вот сейчас, навскидку, и не скажу. Но точно не Рахман. Как-то на «О»…

 -- Странно: недавно вспомнили, а сейчас вдруг забыли? – ухмыльнулся Рахман. – Может все-таки не на «О», а на «Р»? Сами буквы чем-то похожи, да и стоят по алфавиту почти рядом…

-- Уважаемый, когда вы доживете до моих лет, то хотел бы я посмотреть, как вы будете, гм… быстро вспоминать. А девственница-то была, единственная из всех моих… э-э… задолжниц. Ну-ка, чтобы не напутать…

Соломон Абрамович снял с полки фотоальбом.

-- Вот, -- сказал через минуту. – Инна Олелько. Но уж никак не Екатерина Рахман. А Екатерина Рахман, насколько я понял, вообще оставила учебу. Во всяком случае, до диплома не дотянула, иначе была бы здесь, на фото выпускников… И если не за этот год, то за последующие.

-- Да, она оставила учебу, -- кивнул Рахман. – Именно после того случая. Именно в связи с тем случаем. И я вам не верю.

-- Но почему, Бог ты мой? – вскочил на ноги Соломон Абрамович. – Она что, назвала мое имя? Она твердо сказала, что ее изнасиловал ни кто иной, как профессор Гольденберг?.. Я протестую. Все мои студентки  прекрасно отдавали себе отчет: для чего, почему и зачем этот педагог так смело рискует своим положением, пренебрегая научной, учебной, преподавательской или как хотите называйте, этикой. Зачем приглашает студенток к себе домой. Почему не переносит сдачу экзаменов или зачетов на осень. Для чего заранее требует хранить молчание. Только непробиваемая дура может поверить,  что от нее потребуется всего лишь знание материала. Но непробиваемая дура на филфак не поступит – не знаю, как сейчас, но тогда у нас было по шесть человек на место. Непробиваемая дура поступит в профтехучилище… Как вы сами понимаете, я не имею в виду конкретно вашу дочь. Так что, она сказала вам, что ее изнасиловал именно я? 

-- Вы уже знаете, что она ничего не помнит. А все складывается так, что ее изнасиловал именно профессор Гольденберг. Или начнем все с самого начала? – Рахман кивнул на зачетную книжку и ксерокопии газетных статей. – Кстати, вам не знаком роман «Бандиты Тель-Авива»?

-- Знаком, -- расплылся в улыбке профессор. – Это одно из произведений моего племянника. А, так-так… Гольдман? Угадал?

-- И вас не возмутило, что Дмитрий взял именно вас в прототипы одного из персонажей? И что персонаж этот легко узнаваем и по фамилии, и по сюжету?

-- Абсолютно не возмутило, и даже не обидело. И почему, скажите на милость, я должен был обижаться? Если книга попадется на глаза кому-нибудь из читателей, который помнит мою давнюю историю, да еще если он сообразит, что Гольдман – это Гольденберг… то что из этого? Что изменится лично для меня, чем это может мне повредить через столько лет? Кстати, я бы не очень возражал, если бы Митя оставил мою настоящую фамилию в романе…

-- Но зачем?! – удивился Рахман. 

-- А почему нет? Я смотрю на жизнь философски. Это тогда, когда меня судили, клеймили и размазывали, было и страшно, и ужасно, и кошмарно… Но все проходит, с годами меняется отношение и к давним событиям, и к своему восприятию давних событий. Если вы в детстве случайно ударили себя молотком по пальцу, то в тот момент вы не чувствуете ничего, кроме дикой боли, весь мир для вас сконцентрирован на ушибленном пальце. Но за несколько месяцев старый ноготь слезет, вырастет новый, и вы уже будете посмеиваться, вспоминая и ту боль, и тот испуг… Тогда, когда мое имя смешивали с грязью на всех углах, я готов был если не вешаться, то выть от отчаянья и безысходности. А сейчас, сегодня, для меня это просто смешно… Извините, -- смутился Соломон Абрамович, вспомнив, кто и с какой миссией находится перед ним. – Я хотел сказать: безразлично. Свое я уже получил, -- счел нужным напомнить он. – За свои неправедные действия ответил сполна, так что же мне, теперь до конца жизни терзаться тем, за что уже и так был наказан?.. – Соломон Абрамович недоуменно пожал плечами и после кроткой паузы продолжал: -- Кроме того, все, что происходило с девушками, было по обоюдному согласию. И случай с Инночкой Олелько тоже нельзя назвать насилием в чистом виде. Даже мне, не юристу, известны случаи, когда субъект сам провоцирует преступление по отношению к себе, и становится потерпевшим по своей же вине… То, что Инночка – девица, знала лишь она, а мне-то откуда было знать? И в том, что она слишком поздно начала кричать «не надо», я не виноват. Она сама должна была раньше соображать, и не доводить до…

– Я вот слушаю вас, и вспоминаю одного трехлетнего мальчика, -- перебил Рахман хозяина. – Он сказал: «Я не разбивал эту чашку. Я только бросил ее, а она сама разбилась…» И в словах этого ребенка намного больше логики, чем в ваших, уважаемый профессор. Да, мальчик не колотил чашкой о пол, не топтал ее ногами, не бил по ней камнем, то есть не производил разрушительных действий целенаправленно. Но ребенок мал, наивен, и ему еще не знакомы такие понятия, как причина и следствие. Он не понимает, что если бы он не бросил чашку, то она осталась бы целой…

-- Вы это к чему? – удивился Соломон Абрамович.

-- Да вот к тому, что криминогенное поведение жертвы, о котором вы сейчас вспомнили – не наш случай.

-- Но почему? Она ведь поначалу все позволяла – и за грудь, и за… и хихикала, когда отбивалась. Я был уверен, что она сознательно меня заводит, что ей это нравится. А как до дела дошло, так сразу «не надо». Это вы как прокомментируете?

А ведь ему действительно доставляют удовольствие эти воспоминания, -- подумал Рахман. – Но неужели он не понимает, что мне это слушать противно? То-то он так подробно все обсасывает, сейчас, глядишь, и слюни потекут… Выходит, совсем не удивительно, что упоминание о его интимных приключениях в романе не вызвало у него негативной реакции, скорее наоборот – побудило к приятным воспоминаниям. Небось, перечитывал и почесывал свой старый хрен…

-- Это я прокомментирую так, -- ответил Рахман, -- что если бы вы не заманивали девчонок к себе, то и не возникло бы ни у кого никакого поведения. И ни криминогенного, и никакого другого. Я не говорю о тех, кто знали, чего от них требуется, дабы получить зачет – пусть уж это будет на их совести. Я говорю о тех, кто наивно полагали, будто вы действительно спросите их по учебному материалу. Но давайте-ка вернемся к Екатерине Рахман.

-- Но я правду говорю, она ко мне не приходила, -- обиженно напомнил профессор. – Если бы пришла, то в любом случае ушла бы от меня с зачетом! Я ведь все объяснил…

-- Для меня ваши объяснения звучат неубедительно. Я вижу одно. Девушка отправилась на дом к педагогу, не ведая, что он намерен затащить ее в постель, как он это проделывал с десятками других студенток. И вышла от него изнасилованной. Или снова будем играть в логические построения? Мне это уже начинает надоедать…

-- Чего вы от меня хотите? – устало вздохнул Соломон Абрамович.

-- Правды.

-- Но мне не в чем признаваться! Всю правду вы от меня уже услышали. Добавить мне нечего. И, поверьте, мне тоже это надоело, и уже давно. Мы ведем совершенно беспредметный разговор. Вы будете утверждать, что я когда-то изнасиловал конкретную девушку, а я буду утверждать обратное… И мы ни к чему не придем, как вы этого не понимаете... Ну, хорошо, -- вдруг оживился Соломон Абрамович. – Вот, предположим, я скажу: да, это сделал именно я. Предположим! Что дальше?

-- Но вы этого пока не сказали, -- заметил Рахман. – А ведь все сходится именно на вас.

-- Косвенно! Косвенно сходится! А вы не допускаете, что здесь могло иметь место роковое стечение обстоятельств?

-- Например? – усмехнулся Рахман и тут же поморщился: из кармана Ури раздалась трель мобильного телефона.

Извинившись, Ури поднес трубку к уху:

-- Алло. Простите… Н-нет, я не… не папик… А вы не ошиблись номером?

И он удивленно протянул трубку Рахману.



*   *   *


-- Ты что, номер телефона поменял?

-- Нет…

-- Но ты же вчера звонил с этого номера? Он у меня высветился, длинный какой-то!

-- Это не мой номер, я звонил с чужого телефона… Как ты себя чувствуешь?

-- Прекрасно! Ты можешь ко мне приехать?

-- Что-то случилось?

-- Случилось, я вчера тебе говорила. Так ты приедешь?

-- Девочка моя, я не могу приехать, я сейчас далеко…

-- В другом городе, что ли?

-- И даже в другой стране.

-- Так вот, почему номер такой длинный! А где ты?

-- Катя, говори уже, не тяни!

-- Я вспомнила… Все вспомнила.

-- Да что?!

-- Все, что со мной случилось.

-- Кто он?

-- Не важно. Все равно его уже нет.

-- Это в Харькове его нет. Он живет в Израиле, и здесь он очень даже есть. И я сейчас рядом с ним.

-- С кем?

-- С Гольденбергом. С Соломоном Абрамовичем. Это ведь он?

-- Соломон Абрамович?..

-- Он был твоим преподавателем! Ну, вспомни: ты пошла к нему сдавать зачет… Что было дальше?!

-- Да, -- вздохнула Катеныш. – А он напал на меня в подъезде…

-- Гольденберг напал на тебя в подъезде?

-- Да нет же! При чем тут Гоьденберг?! Нищий из метро! Ну, он потом стал нищим!..

-- Катя, ты можешь выражаться яснее? Кто стал нищим? Соломон Абрамович?

-- Нет, с тобой просто невозможно! Ты ни фига не понимаешь. Приедешь – объясню. Пока!

-- Погоди, Катя! Так это был не Гольденберг? Скажи только: это был не Гольденберг?!

-- Нет, говорю же тебе! Не-е-ет!!.

-- А кто?..

-- Танкист с «Исторического музея»! Ну, со станции метро…

…Через полминуты потрясенный Рахман вернул Ури его трубку и медленно обернулся к Соломону Абрамовичу.

В коридоре залилась трель дверного звонка.

-- Я могу открыть? – придав голосу комичную наивность, поинтересовался хозяин.

-- Разумеется, -- кивнул Ури.