Никто. Никогда... Гл. 3 Два журналиста

1. МИТЯ

Схема так и называлась: «принципиальная». Глеб в который раз отодвинул  от себя журнал «Юный техник» и ненавидящим взором уставился в свою самоделку. Собранный из купленных радиодеталей, спаянный по всем правилам простейший радиоприемник прямого усиления никак не желал принимать нужных частот. Из динамика доносилось визгливое завывание, щелчки и свист, среди которых с очень большим трудом удавалось поймать радиостанцию «Маяк», переговоры местной «скорой помощи» и двух-трех радиохулиганов, которые засоряли эфир то ли собственным матом, то ли песнями Высоцкого.

Наверное, «принципиальной» схема называется потому, что она должна работать лишь «в принципе», -- подумал Глеб. – А вот смонтируешь ее – и черта с два получишь нужный результат…

-- Даже человеческого радио не умеешь делать, -- качала полулысой головой баба Зоя. – И это в целых пятнадцать лет…

И тут пришел Митя.

Друг – не такой уж друг, просто одноклассник, который протоптал сюда дорожку благодаря той же Глебовой бабе Зое. Она увидела Митиного папу на родительском собрании еще в первом классе, и решила, что для ее внука, полуеврея Глебушки, лучшего товарища не найти. Других представителей семитской нации в первом «А» не оказалось.

…Дети – очень жестокий народ. Даже если каждый по отдельности – паинька, то в компании они часто теряют самоконтроль; группа диктует свои условия, где каждый должен проявить индивидуальность. Всем «шалманом» они пинают беспомощного одиночку, наслаждаясь численным превосходством; глумятся над слабым, проявляя личные физические качества; исподволь терроризируют соученика, который оказался застенчивым или нерешительным…

Митя Карабин был хилым и нервным мальчиком. Если он болел, то болел по два-три месяца, и при этом умудрялся ничуть не отстать в успеваемости от одноклассников. И не только не отстать... Когда в середине третьей четверти Клавдия Тимофеевна сказала своим первоклашкам: «Ну, дети, теперь вы знаете цифры, вот и пронумеруйте страницы своих тетрадок от первой до двадцать четвертой», то Митя поднял руку и спросил: «А какими цифрами – римскими или арабскими?» – «Русскими», – растерялась учительница. – «Но ведь русских цифр нет, – в свою очередь удивился Митя и, помолчав, пробормотал: – Ах, да...»

Во втором классе,  когда большинство соучеников лишь узнало о том, что Земля круглая, Митя Карабин рассказывал о движении материков, о меловом и юрском периодах, о вулканическом происхождении низменностей и возвышенностей, о зависимости земного шара от иных планет Солнечной системы, о всемирном тяготении. Арифметические задачки о колхозниках и трудоднях он решал с применением Закона о подворном налоге, принятом в 1925 году, а «бассейн-две-трубы» соотносил с дисциплиной «Гидравлика» университетского курса.

-- Скажите, Клавдия Тимофеевна, – робко поднимался Митя на уроке чтения, раскрыв «Родную речь» на нужной странице, – как понимать Михаила Юрьевича Лермонтова, что «рука бойцов колоть устала». Что ли – сама рука устала колоть каких-то бойцов? Или рука, принадлежащая неким бойцам,  устала что-то колоть?.. Или вот еще: «Кто кивер чистил весь избитый». Это, что ли, кто-то весь избитый чистил свой кивер, или же кто-то чистил кивер, который был весь избит?..

– Но это же классика, – отвечала учительница. – «Бородино» изучали еще ваши мамы и папы, дедушки и бабушки…

– Значит, неправильная классика, – пожимал плечами Митя.

Девчонки смотрели на него с нежностью и восхищением. А мальчишки, окружив на переменках плотным кольцом, допытывались: «Ты самый умный, да? Потому что еврей, да? А почему дергаешься? Потому что трус, да?..»

И вершиной наслаждения было довести мальчика до слез, после этого порция насмешек заканчивалась. Кому интересно издеваться над и без того рыдающим пацаном, пусть даже и самым умным?

При всем при этом Митю не били. Достаточно было лишь хлопнуть в ладоши у него над ухом – и он сам отлетал на пять-шесть метров. А подойти к нему – и он сжимался в ожидании то ли удара, то ли подсечки. Заговорить с ним – и он вздрагивал, моргая глазами: что не так? что я вам сделал? чем обидел?..

Но жизнь устроена если не гармонично, то вполне справедливо. Природа обделила Митю физической силой и твердостью характера, однако наделила ярким умом и, главное, умением пользоваться своими знаниями и чужим опытом.

Баба Зоя наставляла Глеба: держись Мити, и будешь таким же умным, как он. Помни, Глебушка, хоть папа твой и украинец, но ты еврей по галахе – твоя мама, сиречь моя дочь – иудейка, и отсюда не денешься. Евреев очень мало, но Моисей сказал: «Нас любит Бог, и он не даст нам пропасть». Спроси у Мити, он всё на свете знает...

Да, Митя знал всё, так полагала баба Зоя, да и сам Глеб. Митя был не по годам развитым ребенком.

Его отец имел звание подполковника химических войск СССР и профессорскую должность (лишь через много лет Глеб задумается, какими мозгами нужно обладать, чтобы обрести все это с ФИО Карабин Израиль Львович), был разносторонне одаренным человеком и приобщал сына с самого детства к точным наукам. «Митеныш, – говорил дядя Зарик, – не твоя вина, что ты родился квелым и полумертвым, да плюс ко всему  и... гм. Но жить тебе надо. А жить – значит, трудиться и зарабатывать. В антисемитской стране ты не сможешь ужиться с коллективом – рабочим ли, интеллигентским ли. Готовься к тому, что тебя будут клевать тем, что ты, во-первых, жид, а во-вторых, слаб, что не свойственно сынам Израилевым. Выход тебе один – пахать головой. Есть у меня литература по многим наукам, чего не поймешь – я подскажу...»

Глеб, впервые придя к Мите, потерялся в обилие книг с умными и непривычными наименованиями. Ни «Буратино», ни «Незнайки» он не обнаружил, не говоря уже о «Красной Шапочке» и «Колобке»...

-- А где же твои игрушки? -- спросил Глеб.

-- У меня нет игрушек, -- подумав, ответил Митя. -- Вот разве что, -- и он указал тонким пальцем на бронзовую статуэтку.

-- Кто это?

-- Это Фидель Кастро.

-- А как же ты с ним играешь?

-- Никак. Я вот смотрю на него, а он думает, как обустроить свою страну, независимую Кубу... А мой папа думает, как нам защитить свою страну наперекор агрессивной политике президента США Ричарда Никсона...

Их именины разошлись всего на неделю. Но Митя был старше на целый год и на эти же семь дней. К девятилетию Глебу подарили огромный автомат с огнем, а Мите к десятилетию – коллекцию минералов и альбом пластинок испанской оперы. Еще через год Глеб получил огромный танк с огнем, Митя же – десятитомник «Школа изобразительного искусства» и набор «Юный химик». Примечательно, что из последнего подарка Митя пытался синтезировать искусственный мозг, а Глеб старательно добывал динамит или хотя бы порох – но ни то, ни другое почему-то не взрывалось и даже не желало воспламеняться... А в книгах по искусству Глеба привлек лишь пятый том с голыми тетками и дядьками в разделе «Обнаженная натура».

К середине пятого класса Митю забрали из школы, так как постоянное общение с одноклассниками доводило его до нервных срывов. Он учился дома, появляясь в среднеобразовательном храме науки лишь для сдачи контрольных и лабораторных работ, а также на экзамены, не получая при этом никаких оценок, кроме «отлично». По физкультуре, трудовому обучению и начальной военной подготовке мальчик был «не аттестован». Зато к концу десятого класса великолепно владел тремя иностранными языками: английский учил в школе по обязательной программе, немецкий – в клубе интернациональной дружбы Дворца пионеров, а  частный преподаватель французского приходил к нему на дом трижды в неделю.

В шестом классе Глеб увлекся рисованием и стихосложением. Митя не умел ни того, ни другого. Митя не умел многого, но зато знал, что и как нужно делать. Он мог лишь глянуть на акварель, написанную Глебом, и часами ходить по комнате, объясняя, что именно в этой картине ему нравится, а что – нет, и каким образом, на его взгляд, можно исправить положение. Он мог прочитать четверостишье Глеба и часами обсуждать, как, по его мнению, можно усилить мысль. Он мог лишь покрутить в руках Глебов арбалет или Глебов планер и тут же ответить, почему арбалет стреляет не далеко и не метко, а планер летает не высоко и не ровно...

-- Но почему ты сам не рисуешь, не пишешь и не мастеришь ничего? Ты же все на свете знаешь, -- удивлялся Глеб, на что Митя скромно отвечал:

-- Я не умею, это во-первых. Во-вторых, мне это не интересно и не нужно. А в третьих – каждый должен заниматься своим делом.

-- А каким делом ты хочешь заниматься?

Помолчав, Митя медленно произнес:

-- Ты, Глеб, хочешь быть сразу всем. И художником, и механиком, и снайпером, и поэтом. Тебе легче, ты пишешься украинцем по отцу. И ты сможешь стать тем, кем захочешь, если будешь учиться. А я – еврей. Поэтому я буду заниматься не тем, чем хочу, а тем, что у меня лучше получится. У меня получаются языки, наверное, буду лингвистом, языковедом. Может быть, пойду по каким-нибудь другим гуманитарным наукам. Пока не знаю...

Но реализация выдающихся Митиных способностей, вопреки ожиданиям, опять-таки чувствительно уперлась в национальность. Последняя четверть двадцатого века ознаменовалась усилением антисемитизма. На факультет иностранных языков Митя не поступил, хотя набрал балл выше проходного. Страна Советов не пожелала видеть среди учителей, языковедов, а то, гляди, еще и дипломатов гражданина с отчеством Израилевич и фамилией Карабин, хотя почти ничего семитского во внешности данного гражданина не наблюдалось. И лишь через год, промаявшись почтальоном в местном отделении связи, где пятый пункт и фамилия никакого значения не имели, сменив отчество на Игоревич и став Зелинским по матери, Митя поступил на желанный факультет. С «Зелинским», правда, тоже возникла заминка у бдительной приемной комиссии. Однако кто-то вовремя сообразил, что Зелинский в равной степени может быть и поляком (тем более, на устном экзамене по русскому языку абитуриент ввернул пару фраз на польском, предварительно перечитав на языке оригинала дилогию Януша Пшимановского «Четыре танкиста и собака»). Так что взамен на экзаменационный лист Дмитрий Зелинский получил студенческий билет Харьковского госуниверситета им. М.Горького. «Мои университеты, спасибо Алеше Пешкову, -- сокрушался он, поглаживая синенькую книжечку, -- а ведь я все равно стану самим собой. Из принципа и ради справедливости!..»

Через пять лет он получил “красный”, то есть светло-бордового цвета диплом и снова стал Карабином.

...А в тот день, покрутив в руках Глебову самоделку, собранную в пластмассовой мыльнице, Митя раскрыл ее и тупо глянул на переплетение проводов и нагромождение разносортных радиодеталей. Включил, настроил на «Маяк», довел громкость до максимума...

-- Не «Грюндиг», -- сказал, поморщившись. -- Если бы я хоть что-то в этом соображал... Хотя, можно попробовать, если доверяешь...

-- Только хуже не сделай, -- забеспокоился Глеб.

-- Думаешь, можно хуже? В крайнем случае,  восстановишь... с этим же качеством. Что есть по теме?

Глеб положил перед Митей журнал «Юный техник» со схемой, «Первую книгу радиолюбителя» и «Справочник радиоконструктора».

-- Погуляй часок, -- попросил Митя и зашелестел страницами.

Он рассматривал формулы и графики, которые для Глеба были китайской грамотой, что-то выписывал, составлял уравнения, складывал-делил-перемножал, иногда застывал надолго, бормоча себе под нос и покусывая мизинец.

Обещанный «часок» растянулся на полдня. Сначала Глеб ходил на цыпочках вокруг, потом начал было что-то читать, и неожиданно для себя задремал. Встрепенулся от голоса Мити:

-- Вот что. Этот конденсатор, -- Митя ткнул пальцем в схему, -- замени на другой, меньшей емкости. А этот резистор отломай и выброси, вместо него поставь кусочек провода – здесь никакого сопротивления вообще не нужно. Во входном контуре повысь индуктивность – добавь двадцать-тридцать витков провода ПЭЛ. И, наконец, питание. Аккуратно разбери батарейку и удали три пластинки: девять вольт слишком много, они перевозбуждают маломощную схему. Вполне хватит шести, если не меньше...

А еще через несколько минут Глеб слушал и Всесоюзное, и Украинское, и Харьковское областное радио, и даже что-то на английском языке. Радиохулиганы, правда, исчезли, но в принципе это можно было пережить.

-- Я тебе сделаю точно такой же приемничек! -- радостно пообещал Глеб.

На что Митя пожал плечами:

-- Я не люблю слушать радио. Потому что не вижу, кто со мной говорит. Вот если бы ты мне сделал маленький телевизорчик…

Тут уж пожал плечами Глеб. Телевизорчиков, ни маленьких, ни больших делать он не умел.




2. МИТЯ КАРАБИН


-- Я вижу здесь три существенные ошибки, -- задумался Митя. – Как минимум.

-- В четырех строчках? -- хмыкнул Глеб и покивал с видом мягко обиженного человека, который решил промолчать.

Конечно, Митя завидует, а от зависти можно сказать все, что угодно, пусть это даже несправедливо и смешно. Митя никогда не писал стихов и нигде не печатался – ни в пионерских стенгазетах, ни в центральных изданиях, таких, как, например, альманах «Истоки», который сейчас держит в руках. Митя шевелил губами, искоса, будто наливаясь сарказмом, глядя на страницу со стихами Глеба.

Он не восхитился, не пришел в восторг от того, что поэтические искания его друга оценили по достоинству в самой Москве, в одном из ведущих издательств  СССР – «Молодая гвардия». Знал бы Митя, каково пробиться без блата в этот альманах, где на одну страничку претендуют сразу пять-шесть авторов. А стихи Глеба Семенова понравились редколлективу, если получили право быть напечатанными в разделе «Перекличка». Неужели составители альманаха, люди с высшим литературным образованием, все скопом оказались  глупее одного Мити Карабина?

Автор готов был возненавидеть оппонента, который, вместо того, чтобы порадоваться за старого приятеля и возгордиться этой дружбой, вдруг ткнул Глеба «фейсом об тейбл». Зачем, спрашивается? Для самоутверждения? Так Глеб и без того знает, что Митя умный…

-- Да, три ошибки в четырех строчках, -- невозмутимо повторил Митя.

-- Но там же не дураки сидят! -- начал закипать Глеб. -- Там и предварительный отбор, и рецензии, и утверждение, и... В «Истоки» лезут тысячи, а печатаются лишь десятки... Я прошел конкурс, а это что-то значит!

Митя пожал плечами и небрежно бросил книжку на стол.

-- Значит, дураки сидят. И я сейчас докажу.

-- И как?

Глеб был уверен, что легко разобьет все Митины аргументы, и уже едва не трясся от азарта.

-- В этой четверостишке, -- Митя улыбнулся, ввернув жаргонно-поэтическое словцо, -- ты показал себя многоступенчатым дилетантом. Первое – незнание грамматики. Второе – незнание техники. И, наконец, третье – незнание логики...

Приготовившись выслушать замечания и дать достойный отпор, Глеб положил локти на стол и подпер ладонями подбородок:

-- Конкретнее, пожалуйста.

-- Прошу.

Митя в точности повторил позу Глеба и, закатив глаза, медленно произнес:


                Нырял нырок. Я не нажал курок.
                Меня увидев, птица улетела.
                Не знал нырок, что сделал я добро.
                Добро? Да нет. Я просто зла не сделал...


Он помолчал и щелкнул пальцами:

-- Правильно? Я ничего не перепутал?

-- Правильно, -- удивился Глеб. -- Хорошая память. Так что тебе не нравится? Гуманизм? Ты, комсомолец, против гуманизма?

-- Погоди, -- отмахнулся Митя. -- Я всеми руками и ногами «за». Но гуманизм, как и любую другую прогрессивную тенденцию, следует пропагандировать вдумчиво, а ты почему-то этого не учел... И вот тебе первая ошибка, грамматическая: нажимают не «курок», а нажимают «на курок». Понял? В слове «нажал» сам префикс «на-» уже изначально предполагает предлог «на» в следующем слове. Учебник русского языка для пятого класса...

Глеб напрягся. А ведь правда, нажать можно не «что-то», а лишь «на что-то». Надо же было так вляпаться! И все редакторы-корректоры московско-столичные этого не заметили...

-- Ты согласен, -- правильно расценив молчание товарища, констатировал Митя. -- Далее. Вторая твоя ошибка – техническая. Принципа действия огнестрельного оружия ты не знаешь, это видно, и не спорь. Ведь даже если нажать НА курок, то выстрела все равно не получится.

-- Не понял... Как это – не получится? Нажал, и – стрельнул!

-- Сейчас поймешь, -- терпеливо улыбнулся Митя. -- На курок не нажимают, а его взводят. Взводят! То есть, оттягивают его большим пальцем назад. А чтобы оружие сработало по назначению, нужно надавить на спусковой крючок, на спуск. Курок и спусковой крючок – это две совершенно разные детали в ударно-спусковом механизме ружья или револьвера. Понял?

Глеб закусил губу. Да, и здесь Митя оказался прав, строчка неуклюжая. Но это заметил лишь Митя. Однако читатели альманаха не все такие грамотные. Кому-то, может быть, и понравится миниатюра Глеба Семенова, не зря же редакторы из «Молодой гвардии» выделили под него целую четверть страницы...

-- И, наконец, третье...

Митя помолчал и посмотрел Глебу прямо в глаза:

-- Третья ошибка логическая, и самая главная.

Он вздохнул, помолчал, и снова щелкнул пальцами.

-- Помнишь пьесу Евгения Шварца «Обыкновенное чудо»? Помнишь. В одной из финальных сцен охотник целится в юношу. И охотник ждет в неге, в азарте, ждет с вожделением, что вот сейчас принцесса поцелует парня, и он превратится в медведя, которого нужно завалить, чтобы получить очередной диплом. Охотнику искренне жаль этого юношу, охотник даже плачет, слезы утирает, но... целится, чтобы выстрелить. Почему? Потому, что он настоящий охотник, и по жанру обязан убить, иначе бы он не был настоящим охотником. А теперь подумай сам: если ты пришел с ружьем в первом акте, то в последнем должен выстрелить, и Антон Павлович здесь ни при чем. А если ты стрелять не намерен изначально, то какого дьявола взял с собой ружье, а не фотоаппарат и не подзорную трубу, с которыми ты не сделал бы зла при любом раскладе? Так что в твоем тексте нет логики, поэтому и нет стихов...

Творческая злость, обуявшая Глеба, не выплеснулась наружу. Он стиснул зубы и едва не с бешенством глянул на свой альманах, блестевший бирюзовой обложкой и еще пахнувший типографской краской да свежеобрезанной бумагой.

Митя был прав, как всегда... И, как всегда, ничуть не сомневался в этом. Он был доволен не только своей правотой, но и тем, что так легко, красиво, играючи уничтожил радость Глеба, радость своего друга. Не мог пощадить самолюбие автора-триумфатора? Но почему, зачем?.. Друзья так не поступают. Друзья всегда поддерживают и в беде, и в радости, и в горе... Кто это сказал? Ах да – Павел Коган, четырнадцатилетний автор знаменитой «Бригантины». Хорошее было время, любой тогда, написав два-три стихотворения, тут же принимался в Союз советских писателей и пользовался всеми льготами наравне с Владимиром Маяковским и Сергеем Есениным.

-- Это напечатано в Москве, -- повторил Глеб.

-- Ну и что?

-- А то, что дерьма там не напечатают.

Митя хмыкнул и развел руками:

-- И здесь опять несколько причин. Первая: Коммунистическая партия с недавних пор взялась за дело сохранения природы. Экология, биофонд или что там еще. Вот хотел ты убить утку – и не убил, пожалел, пусть она плодится и размножается. Ты молодец. Ты первый, ведь до тебя об этом никто не писал. Сама тема выигрышна, независимо от качества исполнения. Второе: ты – провинциальный поэт из Харькова. Тобой просто разбавили московских мэтров: вот, мол, смотрите, у нас в «Истоках» публикуются не только столичные авторы, но и периферийцы, ведь альманах-то всесоюзный... Да и третий момент может быть: гляньте, какие безграмотные вирши пишут провинциалы, ха-ха, посмейтесь вместе с нами. Это та же издательская политика...

-- Уходи, -- едва дыша, проговорил Глеб.

-- Пожалуйста, -- ответил Митя, приподнимаясь и тихо отодвигая стул. Выйдя в коридор, он пояснил через плечо: -- Я лишь сказал то, что думаю. – И ввернул зачем-то фразу из старого анекдота: -- Не нравится – не кушай…

Глеб готов был схватить друга за плечи и вытолкать из квартиры, но в последнюю секунду сдержался. Он лишь наблюдал, как Митя вышел на лестничную площадку и там, посвистывая, надавил на кнопку лифта, а потом глянул на часы и поморщился, словно сожалея о бездарно утраченном времени.

С тех пор они больше не встречались. Но нельзя сказать, что именно этот случай развел их в разные стороны. Да, он, безусловно, сыграл какую-то роль, но стал скорее поводом, а не причиной. Пока ребятам интересно друг с другом, они с удовольствием общаются, их связывают общие увлечения – оловянные солдатики, почтовые марки, качели-карусели… Однако с возрастом общность интересов утрачивается, появляются новые заботы, новые проблемы, новые устремления, и не всегда они совпадают с заботами, проблемами и устремлениями товарища, с которым когда-то был неразлей-вода.  И в какой-то момент старым приятелям становится скучно друг с другом. Они продолжают «дружить» уже по инерции, а не по потребности, длительное общение начинает утомлять, раздражать обоих, и отношения охлаждаются, постепенно сходя на нет. При случайной встрече можно обменяться дежурными приветствиями, посетовать на занятость, кивнуть: «созвонимся!», и – снова расстаться на неопределенное время. Не всякая дружба – навеки, жизнь идет, люди меняются, обрастают новыми друзьями, забывая старых, и никакой трагедии в этом нет.

Позже Глеб узнал, что Митя закончил какой-то  гуманитарный факультет, связанный то ли с языковедением, то ли с языкознанием, женился, развелся, поменял квартиру. Особого желания увидеться с ним у Глеба не возникало, да и время свободное можно было использовать получше, чем стоять друг напротив друга и выискивать тему для беседы. 

Знал бы Глеб, при каких обстоятельствах ему снова придется вспомнить о Мите – может, и не случилось бы того, что уже случилось…



3. ДМИТРИЙ КАРАБИН
      

Участковый инспектор, пишущий стихи – это что-то новое. Во всяком случае, Мите такие пока не встречались. Милиционера-гитариста он знает, милиционера-шахматиста – тоже. Знаком ему даже милиционер, в свободное от опасной службы время склеивающий миниатюрные автомобильчики из папье-маше. Потом эти модельки обретали милицейский окрас и раздаривались направо-налево. И у самого Мити в редакционном кабинете на книжном шкафу расположился едва ли не автопарк – тут тебе и оперативные «Жигули», и «Волга»-ППМ, и «уазик»-ПМГ, и фургон для перевозки заключенных… Некоторые посетители в первый момент были слегка ошарашены: шли ведь они в правоохранительный отдел газеты дабы пожаловаться на произвол младшего и среднего состава МВД, а их с порога, ощерившись фарами и мигалками, встречал милицейский транспорт, хоть и игрушечный, но все-таки…

А милиционера-поэта среди Митиных знакомых еще не было.

И вот теперь посетитель в суровой форме с лейтенантскими погонами сидит на краешке стула, вцепившись в свой планшет и, стараясь не дышать, определяет взглядом, какую именно строчку в данную секунду читает Митя. Непостижимый народ эти начинающие авторы: за каждое свое творение они готовы стоять до конца, даже если это творение не выходит за рамки ученичества. Но искренне полагают, что нашли нечто новое, прогрессивно-поворотное в поэзии, а посему их стихи нужно немедленно печатать на первой полосе всех газет – от районных до центральных, а «Нью-Йорк таймс» и «Штерн» пусть лопаются от зависти.

Роберт Рождественский? – ха! Андрей Вознесенский? – фу! Окуджава, Ахмадуллина, Гамзатов – да кто они такие есть? Потому и пролезли, что хитрые евреи, кавказцы и прочие нацмены, а вот русскому человеку из-за них ну никак не пробиться в печать… Понимал Митя эту логику начинающих поэтов и знал, что нет более неистового критика, радетеля и знатока поэзии, чем сам начинающий поэт.

Но с этим лейтенантом был иной случай. Графоманом в клиническом смысле он не был. Но в правке его стихи все-таки нуждались.

Митя едва шевелил губами, вчитываясь в текст, выполненный каллиграфическим почерком:


                Милицейские жены… Вас мало жалели,
                Где берете вы силы смеяться, шутить?
                Не заплакать, увидев прореху в шинели…


-- А почему прореха в шинели должна предполагать рыдания? – спросил Митя, поднимая взгляд. Глаза его смеялись. – Милиционер ободрался о гвоздь, а жена расстроена, ибо ей лень залатать дырку?

-- Это прореха от соприкосновения с колюще-режущим предметом, -- сдержанно пояснил автор и, спохватившись, пояснил: -- Ударили ножом и порезали шинель…

-- Ага, тогда ясно, -- кивнул Митя. – Прошу прощения.

               
                Приласкать, накормить и опять проводить…


-- А вот это уже банально, -- прокомментировал он. – Да и зачем столько трагизма? В нашей стране с преступностью практически покончено, судя по выступлению министра внутренних дел, так что милиционерам остается лишь пьяных таскать…

Митя снова усмехнулся, вспомнив свой недавний залет в медвытрезвитель. Еще действовал горбачевский Указ о тотальной борьбе с пьянством, когда Митя, возвращаясь с дружеской редакционной попойки, привлек внимание молоденькой служащей метрополитена. Та кликнула дежурного сержанта, и менее чем через полчаса Митя пытался объяснить людям в белых халатах поверх милицейской формы, что он не пьян, а просто выпивши. Трудно это было делать, стоя в одних трусах и босиком на холодном кафеле. Естественно, Митю оштрафовали на 15 рублей и прислали в редакцию «телегу». Но главред Иван Мироненко разорвал ее на несметное количество клочков и сжег в пепельнице, так как сам был участником той вечеринки и беспощадно подливал тем, кто, по его мнению, сачкует, а значит, не уважает родной коллектив. Кто не пьет – тот или больной, или падлюка, -- поговаривал Иван. Это здорово, что сам руководитель был организатором и вдохновителем застолья. А если бы не был?..

-- Ну почему – банально? Это правда, -- возразил милиционер-поэт.

Митя улыбнулся:

-- Помните, как у Маяковского? «Все говорят, что «Окна ТАСС» моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, но это – не поэзия». Я охотно верю, что милицейским женам несладко живется. Они, например, хотят пойти в музей или в театр, а то и просто потрахаться, а благоверный вдруг срывается на операцию по задержанию деклассированных элементов. Проблема эта существует, однако в ваших стихах она не то, что не раскрыта, но даже отражена неубедительно. А вот «Карточный город» я, пожалуй, возьму. Но к нему добавить бы еще два-три на выброс…

-- На выбор? – не расслышал лейтенант.

-- На выброс, -- уточнил Митя. – Видите ли, публикация стихов в газете имеет специфическую особенность. Газета – не журнал и не альманах, она все-таки ограничена по объему. И если давать стихи, то давать самые-самые. Вот предложу я редактору, скажем, десять стихов – а он отберет три-четыре, на свой вкус, остальные выбросит. Дам семь – он одобрит два или три. А из ваших я готов подать три, и, дай Бог, чтобы проскочил хотя бы один. Мне из всей вашей подборки понравился «Карточный город».

Он нашел нужный листок и с выражением прочитал:

               
                Карточный домик – воздушный пригорок.
                Два или три – будет карточный город.
                Дамы, шестерки, тузы и валеты
                Пусть поселяются в городе этом.
                Город построен – живи, не тужи.
                Будет у вас преатласная жизнь…
                Будете вместе играть и гадать,
                Спорить, менять козырей, блефовать…
                Мир покачнется – не станет подпорок.
                Горсткою пепла рассыплется город…


-- Мудро, --- кивнул он. – Философия. О зыбкости, бренности и тленности всего сущего. Антивоенная притча. Буду отстаивать.

-- Спасибо, -- улыбнулся автор. – А когда примерно ожидать публикации?

Митя откинулся на спинку стула и развел руками.

-- Вот как вы ставите вопрос… В истории Древнего Рима есть такой хрестоматийный эпизод. Некий агрессивный господин со своим войском подошел к крепостным воротам и после безуспешной атаки передал в город записку: «Если мои воины прорвутся к вам, то они не пощадят ни мужчин, ни женщин, ни стариков, ни детей. Город будет разрушен и сожжен, а оставшиеся в живых позавидуют мертвым». И в ответ получил свою же записку, но в ней было жирно подчеркнуто слово «ЕСЛИ». – Митя сделал паузу, прикуривая сигарету. – Так вот, ЕСЛИ что-то из ваших стихов будет подписано к печати, то отлавливать их вы можете в первый и третий четверг месяца, именно по этим дням выходит страница «Литература и искусство». А вот в какой номер они попадут – извините, сказать не могу. У нас тут члены Союза писателей дерутся за очередь. И вот еще одно, извините… вы не хотели бы взять псевдоним?

-- Зачем?

-- Ну… Если, скажем, Раенко, Раков?

-- А что, ваш начальник – антисемит?

-- Нет, что вы!

-- Я хочу, чтобы мои стихи вышли под моей фамилией, -- твердо сказал автор. – А не выйдут – и не надо.

Однако не прошло и двух месяцев, как Митя по телефону сообщил милиционеру-поэту:

-- В завтрашнем номере увидите свое творение.

-- «Карточный город»? Огромное вам спасибо, Дмитрий, я очень рад! Это моя первая публикация…

-- Да нет, -- вздохнул Митя. – К сожалению, «Карточный…» редактору не понравился. Он написал в резюме: «Сопливый декаданс». А прошло «Милицейские жены», которое я дал для выброса. Вот так, видите, неисповедимы пути. Но все равно поздравляю с почином. Теперь у нас есть новый автор – Михаил Рахман!..



4. ДМИТРИЙ МАЙОРОВ


Папам и мамам свойственно умиляться родным чадом с первых же дней его появления на свет. И новоиспеченные родители искренне полагают, что именно их отпрыск если не уникально-гениален, то уж, во всяком случае, необычайно талантлив. Стоит лишь вовремя раскрыть его способности, как мир сразу же получит новых Альберта Эйнштейна или Марию Кюри. Ну, может, всего лишь Дмитрия Менделеева или Софью Ковалевскую.

Вот малыш впервые повел глазами. Впервые засмеялся. А вот начал произносить осознанные звуки и внимательно к ним прислушиваться. Вот первый шаг, первое слово…

И горе ему, если произойдет это за месяц-полтора до установленных научно-биологических сроков! Тогда «Ребенок и уход за ним», «Пособие молодой матери», «Книга о Ваших детях» и вся подобная литература к черту летит в мусоропровод, счастливые родители бросаются воспитывать и обучать своего наследника уже по собственной, никем не опробованной, но уже революционной, с их точки зрения, методике. Нарисовал мальчик почти идеальный квадрат – и тут же их (квадрат и мальчика) волокут в школу изобразительного искусства. Удачно повторила девочка движение телевизионной танцовщицы с ленточкой в руке – тут же их (ленточку и девочку) тащат в секцию балета. Срифмовало невинное дитя пару слов – и в ближайшей перспективе замаячила литературная студия… Не важно, что преподаватели школ, кружков и студий в один голос отрицают наличие способностей или даже склонностей у данного дитяти – родителей не переубедишь. От своего ребенка они продолжают требовать реализации таланта, но уже в домашних условиях…

В свои пять лет Глебушка бегло читал детские книжки. В пять с половиной – составлял длинные письма дедушке и бабушке, аккуратно вырисовывая каждую буковку. А в шесть его отдали в школу, где он оказался единственным «очкариком» в классе и самым младшим из соучеников, семи-восьмилетних дядек и теток, разговаривать с которыми мог, лишь высоко задрав голову.

Из Глеба Семенова не вышло ни вундеркинда, ни супермена. Скорее – наоборот. Дядьки откровенно посмеивались над «малявкой», а тетки с почти материнской нежностью кормили его леденцами и тормошили, словно куклу. Своим особым положением он тяготился, но не настолько, чтобы плакать в туалете, как самый высокий и самый слабый из всего класса Митя Карабин, которого соученики задразнивали до слез, пользуясь его неспособностью постоять за себя.

Глеба не обижали, но и дружить с ним никто не спешил – мелюзга, коротышка, кому с ним интересно…

Плохо быть самым младшим – эту истину Глеб усвоил с первых же школьных дней. К тому же, учеба давалась ему довольно тяжело именно из-за этой разницы в целый год. Для пятнадцати- шестнадцатилетних подростков эта разница уже не чувствуется, а вот когда тебе всего шесть – она становится почти непреодолимой пропастью, как в общении с одноклассниками, так и для восприятия школьной программы, строго рассчитанной на определенный возраст.

С горем пополам обретя среднее образование при критическом и остроумном в то время балле аттестата «3,62», Глеб, само собой, провалил вступительные экзамены в институт. «Тупица, -- вздыхали мама и баба Зоя. – А мы все так на тебя надеялись, такой талант у тебя был!». Глеб лишь бессильно скрипел зубами от стыда – не оправдал родительских надежд! -- и искренне полагал, что быть младшим среди сверстников, а потому ущербным – это весьма позорное дело.

Да и самому старшему тоже несладко: вот Митя Карабин выше всех и старше всех, но ведь обижали его одноклассники.

Плохо быть самым младшим, плохо быть и самым старшим…

Оставалось для Глеба одно спасение – армия с ее дебилами-старшинами, долболомами-прапорщиками и извечной «дедовщиной». Глеб и на это был согласен: после службы куда легче поступить в институт, а там уж, конечно, никому не будет дела до того, старше ты или младше, ведь все студенты равны между собой… Но и эта затея потерпела крах: строгая медкомиссия военкомата отмахнулась от призывника Глеба Семенова «белым билетом» в связи с сильной близорукостью, несмотря на то, что по всем остальным параметрам он был «пригоден к строевой», успев к семнадцати годам даже получить права на вождение мотоцикла!..

Неизвестно, что и кому хотел доказать Глеб (скорее всего, свою «нормальность» самому себе), но решил он служить в милиции – именно здесь, по его твердому убеждению, работают настоящие мужчины. Однако инспектор по кадрам Харьковского ГУВД просто и доходчиво объяснил, что милиционером можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которое выработало человечество в рядах Вооруженных Сил СССР (кстати, эта сильно искаженная цитата из собрания сочинений В.И.Ленина запомнилась Глебу надолго).

-- Но если у тебя есть друзья, отслужившие в армии, -- заискивающе улыбнулся майор-кадровик, -- то гони их всех ко мне. Оформим в лучшем виде и определим в лучшие подразделения…

Ну да, мои друзья-дембеля скорее пойдут в хулиганы, чем в милиционеры, -- уныло подумал Глеб, а вслух поинтересовался:

-- Разве в МВД нет работы для неслуживших?

-- Вообще-то есть, -- поморщился майор, невольно выказывая пренебрежение ко всем неслужившим. – Технические средства охраны. Монтажники и наладчики сигнализации в магазинах, учреждениях и квартирах граждан. Короче – простые электрики, но знакомые с элементами радиоэлектроники.

С резисторами, диодами и конденсаторами Глеб дружил давно, собственноручно смастерил несколько радиоприемников и даже усилитель низкой частоты для своего магнитофона «Весна-3», но… поступить в милицию лишь для того, чтобы паять детальки? Ну, знаете… Глеб поднял было руку, чтобы махнуть ею на несбывшуюся надежду, однако рука замерла на полувзлете и мягко легла на грудь, к сердцу поближе.

-- Согласен, -- тихо проговорил он.

Потом он с умилением вспоминал эту работу, которой отдал целых шесть молодых лет. И удачи были, и промахи. И выговоры, упрямо чередующиеся с грамотами, и его юмористические миниатюрки, которые охотно печатала республиканская газета «Советский милиционер», и стихи, с которыми он выступал на праздниках в ДК милиции…

После публикации в «Комсомольской правде» нескольких очерков, посвященных будням местных стражей порядка, в квартире Глеба раздался телефонный звонок.

-- Вас беспокоит Иван Мироненко, редактор газеты «Ленинская смена». Слышали о такой?

-- Разумеется, -- ответил Глеб.

Мироненко помолчал и вздохнул:

-- А вот я в этом глубоко сомневаюсь. Вы почему-то печатаете свои материалы в Москве да в Киеве, и совершенно игнорируете нашу областную прессу, в частности, молодежную газету. Не уважаете, что ли? Мы мелки для вас, или как?

«В столичных изданиях гонорары куда больше», -- мысленно ухмыльнулся Глеб, но ничего не сказал.

-- Я, собственно, вот по какому делу, -- задумчиво сказал редактор. – Если вы не против, то могли бы пройти в нашей газете некоторую журналистскую практику-стажировку, две-три недельки.

-- Но у меня нет специального образования, -- пояснил Глеб. – Я электромонтер охранной сигнализации…

-- Чепуха. Журналист пишет не образованием, а пером. А перо у вас хорошее, меня устраивает. Тема  «Будни милиции» для вас близка. Раньше ее вел опытный сотрудник…

-- Корреспондент Майоров? – вспомнил Глеб постоянного автора и ведущего этой рубрики. «Подготовил Д.Майоров», -- значилось под каждым выпуском «правоохранительной» страницы. В представлении Глеба этот Д.Майоров был широкоплечим офицером с громовым голосом и шерлок-холмсовской трубкой в зубах. – А куда он подевался?

Редактор хмыкнул:

-- Ну, «Майоров» -- это псевдоним, в жизни у него другая фамилия. К сожалению, он недавно свалил на ПМЖ за кордон, такая вот незадача. А если вы нам подойдете, то будем думать о зачислении вас в штат «Ленинской смены». Перспектива неплохая. Вам было бы интересно?

-- Еще бы, -- вздохнул Глеб. – Но  меня не отпустят даже на два-три дня. У нас электриков не хватает, я сам обслуживаю два участка…

-- Об этом не волнуйтесь. Ваш начальник райотдела получит указание от второго секретаря обкома партии и лично доставит вас к нам в редакцию на своей служебной «Волге» с мигалкой. Вас устроит?

-- Не знаю даже, что сказать, -- растерялся Глеб. – Это, конечно,  интересно, но я как-то не думал о перемене деятельности.

-- Напрасно. Вы что же, намерены всю жизнь работать электриком сигнализации? Кстати, сколько вам платят, если не секрет?

-- Девяносто…

-- А у нас минимальный оклад – сто десять. Да плюс гонорары, естественно. Ну, так как насчет «Волги» с мигалкой?..

…Конечно, машину за Глебом не прислали, но зато отпустили без разговоров, оформив ему трехнедельный отпуск за свой счет на испытательный срок. А через эти три недели Глеб держал в руках удостоверение штатного корреспондента с золотистым оттиском «Пресса» на красной корочке. Редактор никак не отзывался о статьях и очерках нового сотрудника, не хвалил и не хаял, но конечный результат говорил сам за себя.

В первый же день, обживая свой кабинет и наводя собственный порядок на рабочем месте, Глеб сделал поразительное открытие. С четверть часа он тупо разглядывал фотографии своего предшественника, поменявшего, как было уже известно, страну обитания. Вот Дмитрий Майоров на пресс-конференции в Областном УВД. Вот тот же Дмитрий Майоров среди ветеранов милиции. А вот Дмитрий Майоров в кабине оперативного «уазика», вместе с дежурным нарядом он выезжает на место происшествия....

-- Хочешь быть Майоровым – будь им, -- пробормотал Глеб. – От честолюбия ты так и не избавился: на каждой фотокарточке указал свой псевдоним. А почему не настоящую фамилию, что было бы логичнее? Ах да, не очень солидно вести милицейскую рубрику, имея фамилию Карабин – пусть и с милитаристским уклоном, но все-таки еврейскую. А вот Майоров -- совсем другое дело. Эх, Митя-Митеныш! Клевали тебя, издевались, да и сделали аж целым Майоровым!..