Никто. Никогда... Гл. 4 В неволе размножаются...

Встречи представителей творческой интеллигенции с народом, по глубокому убеждению Валерия Тесакова, были нужны не столько народу, сколько самим представителям творческой интеллигенции. Получасовое выступление члена Союза то ли писателей, то ли композиторов, то ли художников оценивалось пятнадцатью рублями, и это существенно поддерживало бюджет творца отечественной культуры в сложные периоды жизни, когда прошлый гонорар за книгу ли, за концерт или за выставку уже потрачен, а следующий еще не получен. А вот членам молодежных студий, которых еще не приняли в Союзы, приходилось довольствоваться лишь чувством собственной значимости – уж если меня пригласили, значит, я востребован, а это уже определенная оценка моих исканий… Иногда молодые дарования возвращались с памятными сувенирами: танковое училище могло презентовать танковый шлем, пожарная часть – пожарную каску, отделение милиции – милицейскую фуражку, трест столовых – поварской колпак… И никаких денег – ведь молодые авторы, в отличие от профессионалов, выступали не под эгидой Областного управления культуры, а всего лишь по линии обкома комсомола.

Широкие же народные массы радовались в основном не столько общению с поэтом или музыкантом, сколько возможности лишние полчасика законно отдохнуть от трудового или учебного процесса. Ну и руководство с удовольствием поставит «галочку» -- вот, мол, наш дружный коллектив провел встречу с интересными людьми, которые приподняли наш культурный уровень, и теперь мы, вдохновленные, с новыми силами… и далее везде, -- как поговаривал Тесаков.

Первое публичное выступление Глеба Семенова состоялось в Куряжской воспитательно-трудовой колонии.

-- Аудитория сложная, -- сразу же предупредил Валерий Тесаков, тогда еще председатель комиссии по работе с молодыми авторами при Харьковском отделении Союза писателей. – ВТК для молодого поэта – своеобразный индикатор: сможешь увлечь юных зэков, заинтересовать своим творчеством – честь тебе и хвала. Значит, способен выступать и перед людьми, которые не были согнаны строем в клуб и под страхом наказания принуждены слушать тебя, а которые пришли на встречу с тобой потому, что им интересна твоя поэзия, понял?

Глеб кивнул, хотя мало что понял.

-- Далее, -- продолжал Валерий Федорович. – Ни в коем случае не поучать и не сбиваться на дидактику, но и не подстраиваться, не быть рубахой-парнем, не употреблять блатного сленга, дабы сойти за «своего». Коротко о себе, о месте поэта в рабочем строю, так сказать, и пять-шесть стихов, желательно не длинных, но разноплановых. Стихи отпечатаешь на машинке и завтра принесешь мне, я должен предъявить их в особый отдел колонии. Там своя цензура. Чтобы ни разврата, ни расизма и ни разных там жанровых двусмысленностей. Дашь что-нибудь типа «Ленин-партия-комсомол», «Труд – высшее благо», «Честь -- смолоду» и далее везде. Если у тебя такого нет – то до завтра успеешь скропать с полдюжины. Твои вирши должны пробудить у несовершеннолетних правонарушителей лучшие душевные чувства и порывы, а это, кореш, не букли коцать и не соляру жмакать, век воли не видать в натуре, блин!

Он рассмеялся, глядя на обалдевшего Глеба, и огорошил:

-- Первым пойдешь. Откроешь воспитательно-творческий вечер в стране Уркагании. Задашь ритм и направление…

-- Валерий Федорович, -- робко отозвался Глеб. – Может, пусть вперед пойдут те, кто уже имеет опыт? Я бы посмотрел и поучился…

-- А знаешь, как в деревнях новорожденных щенков отбирают? – повысил голос Тесаков. – Бросают весь помет в тазик с водой: кто сразу утоп – вечная память, а кто на плаву задержался – то с днем рождения, расти большой. Естественный отбор! А поэзия – это сверхъестественный отбор, понял, нет?

Глеб снова кивнул.

…В агитбригаде их было четверо: молодой поэт Глеб; начинающий художник, согбенный под тяжестью рюкзака с репродукциями собственных картин; прозаик-юморист, автор тоненькой книжечки смешных афоризмов, и девушка-бард с гитарой и вызывающим макияжем, пригодным, по мнению Глеба, разве что для стриптиза где-нибудь на проклятом Западе.

-- А тебе бы умыться, -- Тесаков бесцеремонно ткнул ее пальцем между полуобнаженных холмиков груди и подергал за куцую юбочку. – И надето на тебе слишком мало. Комары закусают.

-- Может, мне китель натянуть и штаны с лампасами?

-- Может, -- согласился Тесаков. – Все лучше будет. Не забывай, перед кем выступать идем, тебя еще и начальство вряд ли пустит.

-- Пустит, пустит. Не отправит же домой, раз уж приехала.

-- Почему нет? Запросто. Но имей в виду: я за тебя заступаться не буду.

-- Очень надо...

-- Даже если очень. Анекдот такой вот есть. Подходит джентльмен к девушке на пляже, и говорит: «Леди, извините, но к вам две нитки прицепились…» А она ему: «Дурак, это – купальник!» Так это про тебя, молодую-красивую.

-- У вас шутка юмора такая?

-- Не, это суровая реальность. Правда жизни.

У ворот ВТК с навечно приваренными серпами и молотами произошла заминка.

-- Рановато вы, -- удивился дежурный офицер, глянув на часы. – Мы ждем вас к девятнадцати тридцати, так было оговорено с обкомом комсомола. Я не могу вас впустить раньше времени!..

-- Это меня меньше всего колышет, лейтеха, -- Тесаков похлопал его по левому погону, протискиваясь в узкий коридор КПП. – Кто тут главный?

-- Я старший наряда, -- дрогнувшим голосом отозвался лейтенант, пытаясь стряхнуть ладонь нахального посетителя со своего плеча.

-- Так вот, товарищ старший наряда, -- не сразу убрав руку, прошипел Тесаков. Он щелкнул замком портфеля и извлек бумагу с печатью. – У меня, вот глянь, распоряжение обкома комсомола на встречу с колонистами именно в три тридцать. Сейчас – три пятнадцать, мы прибыли вовремя. А кто из вас запутался, то ли твое руководство, то ли обком, мне глубоко по барабану. Зови начальника! И не звизди, что ты тут самый старший. Постарше найдутся. А нет, так мы сейчас повернемся и уйдем пиво пить, а вы тут меж собой разбирайтесь, кто сорвал запланированное выступление творческой группы. Ты, -- обернулся он к Глебу, -- какое пиво жалуешь, ивановское или новобаварское?..

Дежурный бросился за стеклянную перегородку, к телефону. Слышно было, что он заговорил сначала смущенно, потом жалобно. А Глеб с восторгом глянул на своего старшего друга и учителя. На члена Союза писателей Валерия Федоровича Тесакова, опытного литератора и уверенного в себе человека. Как легко у него все получается! И не только в творчестве, в жизни тоже помогает ему какая-то внутренняя сила, сметающая все преграды на пути. Книжку издать – пожалуйста. С красивой женщиной познакомиться и трахнуть ее в тот же день – да запросто. Кому-то из литстудийцев комнату  выбить – так нет проблем. Начальство на фиг послать – два пальца об асфальт. Глеб так не умеет. Глеб с детства привык быть самым младшим в любом обществе, а значит – самым зависимым. Эх, зачем его  отдали в школу на целый год раньше? Теперь этот год по жизни повлек за собой отставание от сверстников. Во всех начинаниях и по всем параметрам…

-- Ну? – поинтересовался Тесаков, когда дежурный вышел к ним. – И что сказал старшой? А, лейтеха?

Лейтенант поклонился совсем не по-военному, снял фуражку и прижал ее к груди.

-- Извиняемся, -- улыбнулся он. – Ошибочка вышла. Секретарша начальника, понимаете, страдает больным ухом, особенно по телефону. И вот, вместо «девятнадцать тридцать» она расслышала «пятнадцать тридцать», так вам и передала…

-- Ага, стало быть, мероприятие, санкционированное органами Советской власти и областным комитетом ЛКСМ, сорвано из-за глухой телефонистки? – Тесаков раздувался на глазах, щеки его тряслись. – Значит, завтра начальник ВТК, полковник внутренних войск Сергей Никодимович Мережко займет ваше место, и с лейтенантскими погонами да с красной повязкой будет здесь нажимать на кнопки, а вы, уважаемый, станете младшим сержантом с мытьем полов на вверенной территории и с нарядами по кухне. Засим позвольте откланяться. Что ж, товарищи артисты, -- он оглядел притихшую агитбригаду и с показным разочарованием развел руками. – На свободу! С чистой совестью…

-- Погодите, вы меня не выслушали, -- лейтенант суетливо забежал вперед и растопырил руки. – Полковник Мережко предлагает вам отобедать в столовой и посетить музей колонии, в качестве компенсации за время. Школу посмотрите, мастерские, общежития… У нас много чего есть интересного!

-- Ага, хавчик не помешает, -- покивал Тесаков, но в его взгляде уже читалось любопытство, которое собеседник понял по-своему.

-- Нет-нет, столовая для спецсостава, а спецконтингент харчуется в пищеблоке. А в музей Макаренко сюда к нам даже иностранцы ходят…

-- Ладно, за иностранцев сойдем. Значит, попервах обед, а на закусь – музей, духовная пища. Уболтал.

И Тесаков взметнул подбородок в сторону серой железной двери с зарешеченным глазком. Лейтенант надавил на кнопку, загудел электромотор, дверь начала открываться с пронзительным скрипом и скрежетом. Агитбригада гуськом потянулась в образовавшийся проем, отделяющий волю от неволи. «Склонные к побегу», -- бросился в глаза Глебу объемный стенд с фотографиями стриженых мальчишек, казалось, совершенно одинаковых, словно братья-близнецы. Он поежился и сделал усилие, чтобы не оглянуться на дверь, в которую только что вошел…

-- Нужен провожатый, -- запоздало простонал вслед лейтенант. – Не пустят…

-- Не пустят? – ахнул Тесаков, едва обозначив поворот головы. – Со мной тебя везде и всюду пустят, командир! -- И решительно зашагал вперед, увлекая за собой компанию. – Айда хавать! И не в столовую для  начальства, а в пищеблок. Посмотрим, чем там наших малолеток-арестантиков потчуют, за что мы налоги платим! И где мы пока можем свою поклажу оставить, с рукописями, музинструментами и картинами? Не таскать же все это с собой…

-- А здесь и оставьте! – лейтенант обеими руками указал в угол дежурной части, где, по его мнению, творческому инвентарю будет удобнее. – Не волнуйтесь, ничего не пропадет!

-- Хочу надеяться. Головой отвечаешь. Вперед, друзья мои! В тюрьму!..

Оказалось, Тесаков уже неоднократно приглашался в Куряжскую колонию и неплохо ориентировался на местности: во всяком случае, пищеблок нашел почти сразу. Встретившемуся на аллейке, обсаженной сиренью, капитану, который озадаченно остановился перед незнакомой группой, одетой не в зэковскую робу и не в военную форму, Тесаков улыбнулся. «Комиссия», --  сказал он и показал все ту же бумагу с печатью, подкрепив сей жест красной корочкой -- билетом Союза писателей. Капитан козырнул и продолжил свой путь, недоуменно оглядываясь.

В пищеблоке Валерий Федорович усадил всю компанию за одним из длинных столов и направился к окошку раздачи.

-- Обед на пять персон, -- сказал он весьма удивленной поварихе. – Проверка съестного провианта на качество, вкус и цвет. Меню не обязательно, салфеток, зубочисток и прочих излишеств тоже. Алкогольных напитков не предлагать.

-- Но на обед вы опоздали, все уже остыло…

-- Значит, подогрейте. И поживее, у нас много дел и мало времени, еще музей проинспектировать надо.

Вопреки ожиданиям Глеба, арестантская пища оказалась очень даже ничего. Не ресторан, конечно, но любая общепитовская столовка вполне могла бы позавидовать. На первое был овощной суп, на второе – вареная картошка со свининой, на третье – компот и полузабытый рассыпчатый рогалик с капелькой повидла внутри, совсем, как в школе. Глеб улыбнулся, вспомнив ученическое детство…

-- Так, граждане проверяющие, -- поднялся Тесаков, когда с обедом было покончено, и, отирая пальцами губы, провозгласил: -- А сейчас – в музей, кладезь истории. Я, кажись, помню, где его искать. И знайте: вы – не диким способом, вы – со мной!

Он лишь шагнул к выходу, как вдруг в пищеблок с грохотом железной двери ворвался капитан, которого они встретили на аллейке с сиренью. Капитан глубоко дышал и взглядом пытался определить главного среди гостей.

-- Потерял чего? – спросил Тесаков.

-- Я… меня… к вам сопровождающим… Капитан Сердюк!

Тесаков сдержанно похвалил:

-- Вот это хорошо. Слушай анекдот. Висит, стало быть, на тумбе афиша: «Только сегодня, только у нас, проездом в Израиль, выступает сионист Пердюк. Спешите видеть!!!» Народец, значит, повалил толпой, зал забит, в проходах давятся… А конферансье выходит и говорит: «Почтеннейшая публика! Извините, ошибочка вышла. Не «сионист Пердюк», а «пианист Сердюк». Просто наша телефонистка страдает больным ухом…» Так что, сбацаешь нам на пианинах?..

-- Как вы сказали? – растерялся капитан, в недоумении глядя на хохочущую группу.

-- Тоже страдаешь больным ухом? – сочувственно поинтересовался Тесаков.

-- Не понял…

-- И не надо. Веди уже в музей, ну тебя.

Капитан закивал так энергично, что Глеб испугался: вдруг фуражка упадет или даже голова отвалится?.. Но ничего не случилось, и провожатый двинулся вперед, показывая путь к старой дореволюционной постройке Куряжского монастыря, хранящей историю этой скорбной обители.

Музей Глебу понравился. Он ожидал увидеть нечто среднее между архивом и вещевым складом, где собраны старые документы, фотоснимки, галоши и миски с ложками. Но ошибся. Он попал в самый настоящий музей, экспозиция была далеко не бедной и охватывала не только местную историю. Переходя от экспоната к экспонату, от стеллажа к стеллажу, слушал он неторопливое повествование директора музея Михаила Григорьевича о том, как беспризорники, бывшие воры-карманники, грабители и попрошайки, попав в коммуну, все до единого получили профессию, образование, и пошли по жизни прямой дорогой. Педагогический талант Антона Семеновича Макаренко необъясним до сих пор, и секретов (а может, не было их вовсе?..) этого воспитателя и по нынешнее время не могут постичь его преемники, вооруженные правоведческими, психологическими и педагогическими знаниями. Трудно спорить со статистикой, если до двадцати процентов нынешних «куряжан» возвращаются сюда в течение первого же года после освобождения. «Так получилось», -- пожимают плечами они, снова проходя тот же карантин и снова встречаясь с руководством колонии и собратьями по неволе, которые еще не успели их забыть. Есть даже, рассказал Михаил Григорьевич, один пацан, два срока наказания отбывал, так перед каждым освобождением кивал на свою койку и шипел зловеще: «Не занимать, скоро вернусь…» Но третий срок, по всей вероятности, придется мотать ему уже во «взросляке», так как станет совершеннолетним, залетит на зону к коронованным ворам, паханам и другим авторитетам. И выйдет оттуда если не туберкулезником, опущенным, забитым и с травмированной психикой, то уж опытным уголовником, обогащенным новыми знаниями и связями в криминальном мире…

-- Вот первая продукция коммунаров – механические и электрические сверлилки, -- продолжал экскурсовод. – Да, коммунары начали заниматься трудом не только в целях перевоспитания, но и на благо родной коммуны. Вот первые фотоаппараты «ФЭД» -- Феликс Эдмундович Дзержинский, значит. А на базе этого участка вырос целый завод, который сейчас конкурирует с ведущими зарубежными фирмами, в том числе и с «Кодаком». А на заводе «Коммунар», созданном на территории самой коммуны, выпускаются телевизоры «Березка», черно-белые и цветные… У «Коммунара», кстати, есть собственная история и собственный заводской музей, но там вы не увидите и десятой доли того, что показано здесь. Хотя именно с той коммуны все и началось…

Михаил Григорьевич начал вкратце пересказывать сюжеты книг А.С.Макаренко «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях», которые Глеб читал еще в школе и успел подзабыть. Сейчас он с удовольствием восстанавливал в памяти имена персонажей и события, описанные великим педагогом. Тесаков же, заложив руки за спину, направился обследовать другие экспонаты, до которых группа еще не добралась, готовый в любую секунду вернуться к увлеченно говорящему и активно жестикулирующему экскурсоводу.

А Глеб остановился перед рядом планшетов с фотографиями бывших воспитанников коммуны. Современные и реконструированные снимки, краткие сведения. Танкист А.Сергеев (почему-то не в шлеме, а в буденовке), погиб под Ленинградом в 1942-м. Журналист В.Тарасюк, во френче и в круглых очках, почетный пенсионер. Старший технолог завода «Коммунар» Н.Лахно, награжден орденом Трудовой Славы, руководил кружком  «Умелые руки» при районном Доме пионеров. Заслуженный учитель Л.Карабин…

Лев Моисеевич Карабин! Родной дедушка Мити!..

-- Валерий Федорович, -- Глеб тронул Тесакова за рукав. – Этого человека я знаю, не могли бы вы попросить экскурсовода…

-- Легко! – громогласно ответил Тесаков и окликнул Михаила Григорьевича. – Тут образовался интерес к одной особе. Лев Моисеевич Карабин, -- он поднял ладонь, указывая на фото. – Можете просветить? Кто, откуда, как, за что… Вот, товарищ интересуется, -- и Тесаков водрузил руку на плечо Глеба, слегка потрепав.

-- К сожалению, Лев Моисеевич скончался в восемьдесят втором, -- вздохнул директор музея. – Он прожил замечательную жизнь. Войну закончил в Берлине, вернулся с орденом Красной Звезды и с двенадцатью медалями, стал учителем, педагогом по примеру Антона Семеновича. Женился, родил сына. Назвал Израилем. И сын его, Зарик, тоже ученым стал, то ли кафедрой, то ли лабораторией заведует, если на пенсию не ушел…

-- Израиль Львович – полковник химических войск, -- уточнил Глеб. – А с его сыном я в одном классе учился.

-- Вот, значит, как, -- улыбнулся Михаил Григорьевич. – Связь, преемственность поколений. Приятно познакомиться с другом внука нашего воспитанника. А вы-то сами кем будете?

Глеб замялся. Кем он станет в будущем, он еще не знал, хотя понимал, что вопрос поставлен в настоящем времени. Что ответить: сотрудник молодежной газеты? Член литературной студии?..

На помощь пришел Тесаков.

-- Поэт, -- кивнув на Глеба, ответил он. – Из простых слов слагает стихи. Воспитательные и правильные со всех сторон. А в свободное время служит в «Ленинской смене» собкором, спецкором и внешкором. Ведет рубрику «Мораль и право», про милицию и преступников, в том числе несовершеннолетних. И очень любит интересные истории. Или не любишь, а? – повысил он голос, свирепо глядя на Глеба: -- Скажи «да»!

-- Да, -- поморгав, ответил Глеб.

-- Ну, если у вас есть некоторое время… -- начал Михаил Григорьевич, и Тесаков, глянув на часы, мягко перебил:

-- Некоторое есть.

-- …и если вы знакомы с произведениями Макаренко…

-- Знакомы.

-- Тогда вам будет легче понять. Я расскажу несколько… ну, скажем, деталей, которых вы нигде не прочитаете. Ни в макаренковских трудах, ни  в трудах, посвященных самому Антону Семеновичу. Антон Семенович, несмотря на свою строгость, не был самодуром – он знал ту грань, за которую воспитатель не имеет права перешагнуть. Но коммунары-то этого не знали. И вот вам всего лишь два случая, -- он кивнул Глебу, -- связанные именно с вашим интересом…

…Теплым майским утречком, как обычно, наводили коммунары порядок на своей территории, и, под привычным девизом «Не пищать!», выполняли задания – кто с лопатой, кто с тачкой, кто с граблями.

Однако один воспитанник, из новеньких, не вышел из спальни. Сознательно и демонстративно. Не хочу – и вот. Не пойду – и все. Лежу и буду лежать. И что вы мне сделаете? Ничего. Не тот режим, не старое время…

И что было дальше? А дальше четверо ребят вынесли юного саботажника вместе с кроватью во двор, да на травку поставили. И разрешил Антон Семенович каждому, кто работал, подходить к кровати и говорить этому пацану, все, кто чего захочет. Но – не бить. Пальцем не прикасаться. И не замахиваться. А лишь высказывать свое личное мнение в любых выражениях, в том числе и срамных, коими бывшие беспризорники вооружены были крепко.

Уж неведомо, кто и что вещал лентяю-лежебоке, явно ведь не вполне понятным для чинного обывателя наречием, однако менее чем через пять минут мальчишка вскочил с койки и схватился за лопату…

Это был Левка Карабин.

Второй случай заинтересовал не столько Глеба, сколько Валерия Тесакова, так как имел, помимо хулиганской, еще и литературную подоплеку.

…Приехал в коммуну сам Алексей Максимович. Пивал чаи с Антоном Семеновичем, знакомился с коммунарами, интересовался их жизнью, трудом, бытовыми условиями и процессом перевоспитания. И решил певец революции провести дружескую беседу с воспитанниками, рассказать о своем нелегком пути из босяков в уважаемые люди. Положил сумку на стол, вышел из-за оного, дабы лучше видеть глаза ребят, да еще прохаживался перед слушателями, которые сидели кто на корточках, кто по-турецки, кто полуразвалясь – это лишь потом, через много лет появился клуб со сбитыми в ряды стульями. И сам говорил Горький, и вопросы задавал, и отвечал на вопросы. Словом, провели время полезно. И для воспитанников, и для Алексея Максимовича, как он сам в конце признался. Перед прощанием один из коммунаров без запинки прочитал и «Песню о Соколе», и «Песню о Буревестнике». Гость был растроган чуть ли не до слез, все аплодировал юному чтецу, даже Макаренко, сдержанный на похвалу, сказал: «Молодец!»…

И возникла тут странная и страшная вещь. И не просто вещь, а кошмарный ужас. На столе, за спиной у Алексея Максимовича, не оказалось брезентовой сумки, которую он лишь час тому назад положил именно сюда. Своею собственной рукой. Сумка писателя исчезла, сгинула, испарилась. Ее сныкали, сперли, свистнули. Но – как? И – когда?! Кто он, этот воришка – невидимка? Бесплотный дух? Кто?..

Нет, не было в той сумке легендарных и до сих пор не найденных дополнений к роману «Мать», а также исправлений к другим шедевральным текстам. Вместе с сумкой пропала новая рукопись, целые главы будущей книги, копия которой уже выслана в Москву самому товарищу Сталину. А третьего экземпляра вообще не было, не подумал о нем Горький, не предвидел возможной утраты…

-- Коммунары! – грозно обратился к своим питомцам Антон Семенович. – Поверьте, вам эта сумка не нужна. Сама по себе она и пятака не стоит, а в бумагах Алексея Максимовича вы ничего не поймете. Продать их вы не сможете, обменять на харч или одежку тоже не получится. Пользы никакой вы не заимеете. Сумка украдена зря. Кто мне не верит – поднимите руку… Понял. Все верят. Поэтому предлагаю: сейчас каждый из вас закроет глаза, по-честному, а тот, кто взял никому не нужную для вас, но очень нужную для товарища Алексея Максимовича сумку, вернет ее тем же путем на то же место. Время – две минуты!..

Никто из коммунаров, конечно, и не подумал зажмуриться. Закрыли глаза лишь Макаренко и Горький, по-честному. А когда открыли – то сумка с дорогими бумагами уже покоилась там, где оставил ее наивный гость.

-- Фокус-мокус, -- тут же, смеясь, признался один из мальчишек, именно тот, который только что декламировал бессмертные стихи. – Для смеха! Да я бы ее и так всенепременно вернул, на кой она мне… Шутка!

И это был Левка Карабин…

-- Он стал учителем, вел русский язык и литературу, -- продолжал Михаил Григорьевич. – Всю жизнь посвятил детям. Факультативные занятия организовывал, приходили к нему ребята и из других школ. Как на пенсию вышел – так литературный кружок открыл…  А вот сын его пошел по химической науке, большим ученым стал. Полковником, вы сказали? – улыбнулся он Глебу. – А кем стал внук, одноклассник ваш?

Глеб открыл было рот, дабы сообщить, что Митя, внук Льва Моисеевича, уже давно проживает за границей, и что он, Глеб, занял Митино место в редакции, но… промолчал. Решил почему-то, что уж если Михаил Григорьевич об этом не знает, то и не обязательно ему знать. Ведь как рассуждают старые люди – если кто-то променял Родину на другую страну, значит, он – изменник и отщепенец, ведь Родина дала ему все – от ползунков до высшего образования, а он, неблагодарный, плюнул Родине в душу и убежал искать лучшей жизни среди небоскребов и культа желтого дьявола… Промолчал Глеб еще и потому, что, глянув на Валерия Тесакова, отметил его усиленно сжатые губы и немой приказ: молчи! Знал Тесаков историю бывшего «ленсменовца» Д. Майорова, и не захотел, чтобы Глеб ее озвучил.

Пусть Лев Моисеевич, земля ему пухом, остается в памяти потомков истинным патриотом, воспитавшим тысячи учеников, достойных памяти Антона Семеновича Макаренко. И пусть имя Льва Моисеевича Карабина не пересечется ни для воспитанников, ни для работников Куряжской колонии, с именем его внука, выбравшего сладкую жизнь вместо свершения трудовых подвигов на благо Страны Советской…

-- Журналистом он стал, --  ответил Глеб. – Но мы с ним давно уже не виделись…

-- Увидите – передайте привет от всех куряжан. Скажите ему, что мы помним его деда. Может быть, он тоже захочет приехать к нам, поделиться воспоминаниями о Льве Моисеевиче?

Как же, приедет он, -- мысленно усмехнулся Глеб, а вслух произнес:

-- Передам обязательно.

 
*   *   *   


После короткого ознакомительного выступления полковника Мережко, начальника воспитательно-трудовой колонии, Валерий Тесаков представил Глеба.

Тяжелый спертый дух стоял в зале, и такой же тяжелой была тишина – ни звука, ни шороха. На лицах мальчишек не прочитывалось ничего – ни интереса, ни ожидания. Словно замерший кадр, черно-белая фотография в натуральную величину. Глеб почувствовал, как задрожали ладони и словно спазм сдавил горло. С каждой секундой все труднее было подняться со стула, но на помощь пришел Тесаков:

-- Давай уже, не жуй сопли, -- тихо прошептал он.

На негнущихся ногах Глеб подошел к трибуне и, опершись о нее обеими руками, быстро, взахлеб прочитал все пять своих стихотворений, отпечатанных на пишущей машинке и снабженных фиолетовым штампом: «Разрешается». Лишь заканчивая последнее, он с ужасом вспомнил, что не рассказал ни о себе, ни о своей работе, ни о том, как он любит Родину и соблюдает ее законы… Он поднял растерянный взгляд и снова увидел перед собой черную массу тюремных бушлатов и одинаково стриженые головы. Некоторые головы просто дремали, то ли склонившись вперед, то ли опершись на соседнюю дремлющую голову. Но некоторые слушали, во всяком случае, смотрели именно на Глеба, а не в сторону. Кто-то с завистью, кто-то с интересом, кто-то с сожалением – вот, мол, пришлось тебе, хмырь с воли, корячиться тут перед нами со своими стишками, а куда ж денешься – приказали тебе…

Глеб пролепетал последние строки, почти не слыша собственного голоса:


                Мечты – беспредельны,
                И жизнь – бесконечна,
                Кто молод, кто весел –
                За нами, скорее!
                Пусть солнце – навстречу!
                И ветер – навстречу!
                Успеем? Конечно!
                Конечно, успеем!..


-- Конечно, успеешь, -- донеслось из зала. – Кто не был – тот будет, кто был – не забудет…

-- Хазин, молчать! – гаркнул начальник колонии полковник Мережко, вскочив с места.

-- Не Хазин, а Хозяин, -- тоненько пропищал кто-то, не разжимая губ, и зал взорвался хохотом.

-- Молчать! – глаза начальника едва не вылезли из орбит. -- Потом поговорим! Извините, Валерий Федорович…

-- Ничего, извиняю, -- важно кивнул Тесаков. – Прекрасно вы, Никодимыч, воспитываете свой спецконтингент. Макаренко отдыхает, а Сухомлинский -- так тот вообще спит. Бездарная пародия на бездарное подражание, тьфу…

И замолчал.

Во время выступления сатирика-афориста спецконтингент откровенно зевал. Даже когда звучали действительно интересные и парадоксальные, по мнению Глеба, фразы, сопровождаемые смешными жестами и мимикой, реакцией была тишина, лишь поскрипывали сколоченные стулья. Несовершеннолетние правонарушители мрачно и, казалось, с обидой глядели на размахивающего руками и скачущего по сцене автора «короткой формы»: и с этими хохмочками ты приехал в Куряж? Этой фуфлой, дядя, ты собрался нас рассмешить?.. Начинающий же художник, выставив на треногах несколько своих пейзажей, тут же услышал, что в общественном сортире на стенках и то понятнее нарисовано; тут же двое военнослужащих под руки и за воротник потащили на выход одного из слушателей. И ничего не оставалось будущему Репину, как для приличия поводить указкой по своим картинам, поведать о влиянии изобразительного искусства на всеобщее гуманитарное развитие, улыбнуться, собрать штативы и вернуться на место. Девушка-бард (она уже облачилась в белый балахон до пят с такими же белыми картонными крылышками за спиной) исполнила две длинные песни о неразделенной любви и злой судьбе, лишь два или три раза коснувшись струн гитары. Глеб понял, что эта черная сверкающая гитара на фоне белого одеяния была обычной декорацией. Бардесса не только не владела инструментом, но и не умела держать его в руках: несколько раз чуть не роняла на пол, вовремя перехватывала и вновь обнимала, прижимая к животу. И когда она сбилась и замолчала, припоминая нужную строку, вдруг раздался робкий голос:

-- А можно мне? Я тоже стихи пишу…

Зал взорвался оглушительным гоготом.

-- Хазин! – рявкнул начальник колонии. – Молчать!

-- Не, а я чего? – вскочил на ноги, стараясь перекричать всех, тот самый обидчик Глеба. Теперь в его голосе звучали просительные нотки: -- Почему нельзя?

Тесаков громко захлопал в ладоши и тоже поднялся с места:

-- А кто сказал – нельзя? Можно! И нужно! Прошу на сцену!

-- Задвинь, кентуха!.. В кипеж масть!.. Ельня маракует, Олежа!.. – раздалось из зала. Колонисты гудели, смеялись и демонстративно кашляли, провожая взглядами худенького паренька, который едва не строевым шагом направлялся к трибуне. Еще не подойдя к ней, заговорил:


                Ворота дед Иван покрасил,
                А на столах – всё угощения…
                У бабы Серафимы праздник –
                Вернулся сын из заключения.


Кто-то хохотнул, тут же на него зашикали, хлопнул щелбан по чьему-то лысому темени. Тишина была восстановлена. Глеб заметил, что скучающий до сей минуты Валерий Тесаков вдруг поднял голову и медленно повернул ее в сторону поэта-арестанта. А парень стоял за полшага от трибуны, словно опасаясь к ней приблизиться, и дугой склонился к микрофону, заложив руки за спину. Неудобно-то как ему, подумал Глеб, ближе подойти боится, что ли…
 

                Всю ночь толклась она у печки,
                Дед гнал сливянку и сопел.
                Мы ждали Сашку лишь под вечер,
                А он к обеду подоспел…


Глеб глянул на Тесакова. А тот даже подался вперед и рот приоткрыл, не сводя взгляда с Олега Хазина, и своей неуклюжей позой напоминал самого выступающего. Голос звучал в звенящей тишине:


                Уселся с Серафимой рядом,
                Под старой яблоней за стол.
                Среди гостей несмелым взглядом
                Искал кого-то, не нашел…

               
-- А слушай-ка, здорово, -- прошептал Тесаков, чуть наклонившись к Глебу, и вдруг настороженно закусил губу: -- Если, конечно, ни у кого не списал…

Нет, не списал, -- понял Глеб. Не может он с трибуны читать чужие стихи, выдавая их за свои. Поостерегся бы. Знает ведь, что его слушают люди, которые любят поэзию и разбираются в ней, так что запросто могут уличить в плагиате. В обмане. А обманывать своих – западло. Значит, стихи его собственные…


                А участковый Вася Гудов
                Со всеми самогонку пил,
                Пил, и не спрашивал, откуда…
                А уходя – пиджак забыл…


Видно, сам же участковый этот в свое время и посадил Сашку, -- пришло в голову Глебу. А теперь вот явился встречать своего односельчанина. Поверил в его исправление. Интересный момент, и неожиданный. Даже не поинтересовался, откуда самогон, хотя обязан был. Указ-то антиалкогольный действует…


                Потом, когда запели песни,
                Пошли по улице плясать,
                Наш Сашка, совершенно трезвый,
                Заплакал, обнимая мать…


Еще не дозвучали последние строки, а в зале сразу в нескольких местах началось движение. Стриженные мальчишки вставали, гремя откидными стульями и аплодируя. Через несколько секунд клуб Куряжской ВТК гремел овациями. На мое бы выступление так реагировали, с завистью подумал Глеб, покосившись на Тесакова. А Тесаков поймал его взгляд и вздохнул:

-- Они знают его стихи. Этому пацану надо помочь, понял?


-- Пусть любовное почитает! – крикнул кто-то.

Олег оглянулся на начальника колонии:

-- Можно, Сергей Никодимович?

-- Гм… Ну, как гости решат, -- неуверенно произнес полковник, разводя руками.

-- Нужно, -- кивнул Тесаков. – Пусть читает любовное.

Начальник колонии придвинулся к Тесакову и тихо заметил:

-- Напрасно вы про любовное-то. У нас многие сидят по сто семнадцатой.

-- А что это – сто семнадцатая?

-- Изнасилование…

-- Вот как? Ну, теперь буду знать. А Олег этот Хазин тоже за изнасилование попал?

-- За кражу со взломом.

-- Такой тоненький, -- покачал головой Тесаков. – И что же он взломал?

-- Киоск «Союзпечати».

-- Марки, что ли, собирает?

-- Почем знать. За деньгами, должно, полез…

Дрожащим от волнения голосом паренек начал:


                Как звали Вас? –


и сделал паузу, слегка наморщив лоб.   


                По-моему, Ирина…
                И образ Ваш отчаянно забыт.
                Зима. Сугробы. И серьга рябины
                Сквозь сито снега, алая, горит.
                Ваш дом – под снос.
                Скрипят пустые рамы.
                Метет поземка вдоль холодных стен.
                И лишь рябина развела руками
                В предчувствии недобрых перемен.
                Как звали Вас? По-моему, Ирина…


-- Спасибо, -- пробормотал он и глубоко вздохнул.

Он шагнул в сторону от трибуны и, словно боясь оступиться, осторожно двинулся в зал. Слушатели отозвались неровным гулом и хихиканьем, никто даже не подумал поаплодировать.

-- Извините, уважаемый, -- Валерий Тесаков проворно вскочил на ноги и в два прыжка оказался рядом с Олегом, преграждая ему путь. – Вы давно пишете?

Парень замялся и снова сцепил пальцы за спиной.

-- К воспитанникам положено обращаться на «ты», -- заметил полковник Мережко. – А ты, Хазин, отвечай, когда спрашивают. Уважай старших. Что за мода дурная – молчать и глаза прятать?

Тесаков тронул за плечо остолбеневшего Олега и повернулся к начальнику колонии:

-- Погоди, генерал. Дай слово молвить.

-- Я не генерал, -- растерялся Сергей Никодимович.

-- Ну, так будешь генералом, в чем вопрос? – хохотнул Тесаков и сам себе ответил: -- Это вопрос времени. А вот у меня тоже мода дурная – с малознакомыми людьми, который я уважаю, предпочитаю форму общения на «вы», уж прости, Никодимыч.

На полковника было страшно смотреть: его лицо стало багровым и почти слилось с цветом развернутого знамени, которое стояло за его спиной под портретом Антона Семеновича Макаренко. Капли пота текли по щекам начальника, а подмышками расползлись мокрые пятна. Оскорблен человек, -- понял Глеб, -- до глубины души. А ответить не может. Гости все-таки, сам позвал… Хотя Валерий Федорович тоже мог бы помягче, его поведение уже граничит с некоторым хамством. Зачем?..

-- Вы, Олег, -- продолжал между тем Тесаков, -- перепишите свои стихи и отправьте вот по этому адресу, -- он раскрыл свой бумажник, извлек визитную карточку и вручил ее поэту-арестанту, сжав при этом его пальцы. – А уж мы что-нибудь придумаем. Может, публикацию пробьем в газетке ли, на радио… Но не это главное. Главное – не ленитесь. Думайте, читайте, пишите. Не кисните в собственном соку. Таланта у вас, честно скажу, пока не очень, а вот задатки – так они есть! Как Маяковский писал: стихи – это десять процентов дара Божьего, а остальные девяносто – работоспособность. «Я та же фабрика, только без труб. А может, без труб как раз и труднее!» -- громко продекламировал он. – Учиться нужно вам, воспитанник Хазин. А способности у вас немалые, как специалист говорю и… как это по-вашему?.. Зуб даю!

Полковник Мережко поморщился, но ничего не сказал.

-- Да, талант нужно развивать, -- продолжал Тесаков. – Но главное – нужно понять вовремя, твое это занятие или не твое. Я вот с детства мечтал стать пожарным. Перечитал горы книг – и о пожарных автомобилях, и о тактике пожаротушения, и в кружок ходил, в ЮДПД – юный друг пожарной дружины. А после школы понял, что это дело – не для меня. Желание есть, а способностей пожарных нет. И пришлось стать писателем, что поделаешь, -- и он разочарованно развел руками. – А вам, Олег, нужно работать над собой.

-- Так книжки же для этого надо, учебники… -- робко отозвался Олег.

Помолчав, Тесаков кивнул:

-- Учебники, конечно, нужны. Они вам помогут поначалу. Но знайте: стихов писать по книжкам вы не научитесь. Если хотите стать поэтом, то вы обязаны постоянно думать. Думать! Что видите вокруг себя, что чувствуете  и переживаете – ищите метафоры, эпитеты, образы. Ваш мозг должен постоянно работать, понимаете?

-- Так ведь… мозг и так постоянно работает…

-- Здесь другая работа нужна. Ну, что бы вам показать для примера… -- Тесаков порыскал взглядом и схватил с трибуны оставленный кем-то карандаш. С деланным удивлением покрутил его в руке, словно видит этот предмет впервые, пожал плечами и спросил: – Это что?

-- Карандаш, карандаш… -- загудел зал.

-- А вот и нет, хотя и да! Это – тема для романа, для пьесы, для поэмы. Вот я взял его в руки, и думаю: а чей же это карандашик? Кто им писал? Что писал? Что думал, когда писал? Может быть, влюбленная девушка сочиняла письмо своему милому? А может, ханыга строчил доносы на своих соседей и сослуживцев? Или строитель наносил им уровень на стене; школьник рисовал голую девочку; инженер чертил проект космического корабля а церковный нищий написал себе плакат на грудь: «Подайте, Христа ради»? Вот видите, Олег, сколько мыслей, и всего лишь об одном карандаше ценой в две копейки! Так что думайте. Увидели цветочек-ромашку – думайте. Увидели птицу-воробушка – думайте. И воздастся. И обрящете.

-- Я пришлю вам книги, Олег, -- вдруг сказал Глеб. – Я накупил их в свое время предостаточно, и словарей, и справочников…

-- А вам самому они, что ли, не нужны? -- подал голос начальник колонии. Ему не удалось уязвить Тесакова, и теперь он, видимо, решил отыграться на ком угодно из его команды. – Вы уже такой умный, всему научились, и готовы просто выбросить специальную литературу по вашей профессии?

Глеб удивленно оглянулся.

-- Нет, -- сказал он. – Некоторые книги у меня есть в двух экземплярах. Кроме того, если мне срочно понадобится какая-то литература, то я могу взять ее в редакционной библиотеке. И я не считаю книги выброшенными, если они понадобятся другому человеку.

Тесаков довольно улыбнулся и украдкой показал большой палец, но Глеб этого не заметил.

-- Я буду ждать, -- проговорил Олег Хазин, и в полной тишине спустился в зал.

Агитбригаду наградили темно-синими зэковскими шапочками с коротким козырьком и застежкой на затылке. Развозил гостей по домам «уазик» с брезентовой крышей – начальник Куряжской ВТК полковник внутренних войск Сергей Никодимович Мережко выделил свой служебный автотранспорт, дабы скорее избавиться от молодых дарований. И все этот Тесаков! А ведь предупреждал замполит ГУВД: председатель комиссии по работе с молодыми авторами Валерий Федорович Тесаков – человек своеобразный, непредсказуемый, и к себе, любимому, и к деяниям своим относится трепетно. Предыдущий начальник воспитательно-трудовой колонии намучился с ним. А что делать? – обком комсомола, руководствуясь указаниями обкома партии, требует, чтобы раз в полгода Куряж принимал молодежную агитбригаду по позиции «Литература, музыка, искусство». И все это фокусируется на товарище В.Ф.Тесакове…

Глеб Семенов этого не знал. Он ехал в маленьком военном вездеходике, касаясь левым локтем бедра очаровательной бардессы, которая успела сменить свои белые одежды на те же куцую юбочку и лишь условно что-то скрывающую маечку, и теперь сидела на коленях у Валерия Тесакова. По голове Глеба на каждом повороте била тренога художника-пейзажиста, в правый бок толкала сумка сатирика-афориста.

-- Значит, «заплакал, обнимая мать», -- проговорил Тесаков и глянул на Глеба, отведя от своего лица распушенный локон бардессы. – Здорово. Молодец пацан. Сможешь пробить?

-- Я-то попробую, но все от редактора зависит. Подготовить-то я могу, а дальше?..

-- А Ваньку Мироненко я возьму на себя. Мы с ним водку пьем. Иногда. Но – литрами. А ты подчистишь, подправишь, пригладишь, словом, оформишь к печати. Там есть два-три места, кольнули слегка – то ли с ритмикой, то ли с рифмой, не помню. Сделаешь?

-- Сделаю, -- кивнул Глеб, хотя он не заметил никаких сбоев в стихотворении Олега Хазина. Нужно бы прочитать его «с листа», тогда все огрехи выплывут. А вот так, на слух, что разберешь? На слух все стихи кажутся гениальными, особенно если автор читает их искренне и откровенно. И тут больше веришь самому автору, чем его произведениям.

-- А с книжками не сбрехал? – спросил Тесаков. – Пришлешь?

-- Книжки пришлю.

-- Вот и ладушки. Может, и выйдет что-то. Хоть одного ханурика на путь наставим. Пусть лучше стишата пописывает, чем киоски подламывать…

-- Ка-акой ты добрый, -- протянула бардесса, коснувшись своей щекой щеки Тесакова.

-- Я не добрый.

-- А, ты справедливый, да? Суров, но справедлив?

-- И не справедлив. Я прямолинеен и принципиален. И мои принципы не всегда совпадают с правилами хорошего тона, гармонией окружающей действительности и идеями соцреализма с гуманизмом. Я – сам по себе. Но это долго объяснять.

Кремень мужик, -- с завистью отметил Глеб. – Ну почему я не такой?..

-- Разрешите обратиться?  -- вдруг подал голос водитель. Оказалось, он не только смотрел вперед, давил на педаль и крутил баранку, но еще и прислушивался к разговорам умных людей. И что-то, видимо, в этих разговорах его смутило, раз уж он решил вмешаться.

-- Обращайтесь, -- бросил Тесаков. -- Разрешаю.

-- Вы что, действительно хотите помочь кому-то из осу-ужденных? – он так и произнес последнее слово, с ударением на «у».

Тесаков помолчал, вздохнул и уточнил:

-- Не столько кому-то из осу-ужденных, сколько кому-то из воспитанников. И не кому-то, а одному конкретному парню. Он мне понравился, а это бывает весьма редко. И вообще, некрасиво вмешиваться в чужие личные беседы. Топи железку, верти крендель и в марло зекай. Как там еще у вас на кичмане ботают? А-а, кантуй корыто и не йохай базланить, ушастик – блины обкорнаю. Или ты капитан КГБ, въяренный по штрафняку в парашу? Не слышу ответа…

-- Высоцкого любите? – вдруг спросил водитель.

-- Не, любить не люблю. Но – уважаю. За смелость и самоотречение.

-- А вот я люблю. Так вот у него есть правильные строки:


                И не то, чтоб эти детки
                Были вовсе малолетки,
                Изрубили эти детки 
                Очень многих на котлетки…


-- И что? – пожал плечами Тесаков.

-- А то, что в нашу колонию влетают просто малыши. Обыкновенные детки. Голубки, так сказать. Даже песенку сложили: «Как на Куряжскую зону залетели гулюшки. Залететь-то залетели, а обратно – ху… фигушки». Извините.

-- Ясно дело, -- кивнул Тесаков. – За просто так не залетают.

-- Но эти милые детки – злостные нарушители закона, понимаете? Каждый четвертый – убийца. Каждый третий – насильник. Каждый второй – тяжкие телесные, вооруженка, разбой и так далее. Здесь не пионерский лагерь, а настоящая колония. Та же тюрьма. А мелких воришек, хулиганов и прочую шваль гонят в спецшколу. Вот сказали вам, что Олега Хазина повязали за взлом киоска. И вы поверили? За несчастный киоск – и сразу в колонию, а? Да за такое – только двойка по поведению, на учет в ИДН поставить и родителей оштрафовать. Это как максимум. А с Олегом тут сложнее, хотите -- расскажу…

-- Ехай, -- приказал Тесаков. – Кранты лепехе, не бликуй в колодце.

-- Мне-то что.

-- Вот именно.

Водитель пожал плечами и замолчал. Он вовсе не был капитаном КГБ, он был простым сержантом-сверхсрочником и надеялся в ближайшее время стать прапорщиком – это звание ввели совсем недавно. Чуть выше старшего сержанта и чуть ниже младшего лейтенанта. Но перспектива роста, хоть какая-никакая, но есть. Тем более, он считал себя человеком мыслящим и даже собирался поступать в автотранспортный техникум.